Треск автоматных очередей воинского салюта разорвал тишину полуденного, разморенного кладбища, как материю – резко, моментально. На лоскуты. В этих лоскутах мешался стук комьев земли, падающих на гроб в красном бархате. Негромкие переговоры и рыдания жены капитана Анисимова – низенькой хрупкой женщины, скорчившейся у края могилы. Один мальчишка, лет шести, стоял с каменным от неосознаваемой боли лицом; второй, еле годовалый карапуз, – зашелся в крике, гневно выбросив изо рта соску. Равнодушные музыканты собирали свои инструменты в чехлы, утомленно позвякивая ими.

Полковник, отряхивая руки, шел к выходу из скопища оградок, ни с кем не попрощавшись, ни на кого не взглянув. Пыльник цвета хаки развевался на нем от легкого ветерка, словно обрел невесомость. Седой ежик на макушке стал пушистым.

– Александр Григорьевич, подождите! Да подождите же!

Его догоняла Альмах, неуклюже прыгая между оградок на каблуках, заплетаясь ими в траве. Она была в темно-коричневом костюме с пиджачком, в черном платке на белых, отросших ореолом волосах. Лицо было заплакано. Заратустров остановился, подождал, пока женщина приблизится, и бесцветно спросил:

– Подвезти?

– Да нет… – запыхавшись, проговорила та, – просто проводите. Дайте руку… я с каблуков падаю уже. Только бы до дому добраться!

Они пошли вперед. Заратустров придерживал. Вдруг он робко спросил:

– Не будет сигаретки, Элина Глебовна?

Она дала сигарету, и он прикурил из ее тонких нежных пальцев.

Путь между могилами был извилист. Южное кладбище, где похоронили Анисимова, было старым. С надгробий смотрели выцветшие фото, и протянулся целый ряд детских могилок – только крестики, сломанная игрушка и грязное блюдечко с остатками печенья.

– Александр Григорьевич… – глухо проговорила Альмах. – Я слышала, что вы… рапорт… Как же так?

– Да вот так, Элина Глебовна. Язва… язва разыгралась.

Он помолчал, потом добавил утешающе:

– Я думаю, и. о. назначат вас. У вас выслуга лет больше. Игорь Борисович – зам отличный, но он кабинетный работник, а вы – полевой…

Альмах тряхнула головой. Они уже вышли на центральную аллею, поэтому она стянула с головы косынку, хотела что-то сказать, но перебила сама себя:

– У Кати были?

– Да. Ампутировали.

– Обе?!

Заратустров только тяжело кивнул. Пыхтя сигаретой, обронил:

– Не пускают пока к ней. После операции. Если бы она тогда не свалилась… В общем, всяко бывает. Хуже – тоже.

Женщина, опираясь на руку полковника, шмыгнула носом, а потом задержалась, достав платок и судорожно прижав его к глазам.

– И что делать будете?

Он пожал плечами, приподнявшими ткань плаща-реглана, и попросил:

– Вы только Санечку берегите. Пусть в стажерах еще походит… Хорошая девка! Водит машину, как бог! И про этих… готов своих забыла.

Налившись спелой краснотой, надвигающаяся осень буйствовала в вершинах. Уже роняла лист – густо, нахально, прямо под ноги. Птицы перекрикивались замерзшими голосами. Над горизонтом плыла дымка. Аллея вывела Заратустрова и Альмах к воротам, где похожие на черных галок старушки торговали цветами.

– Но так же нельзя, Александр Григорьевич, – с болью проговорила женщина, бросая руку Заратустрова и снова мучая платок, – столько сил положено!

– А как – можно? Вы же, Элина Глебовна, Москву знаете… там разговор короткий. А у нас провал за провалом. Первый объект уплыл, второй… второй тоже уплыл. Как говорит наш добрейший Тимофей Исаич, Эрлик-хан послал ее к Ульгеню, а это даже не к черту на кулички, это – в Верхний мир. Институт перерыли с металлоискателями, с биодетекторами – пусто. Только вот туфли и остались, – он кивнул на изящные ноги Альмах в черных колготках, – похожие… как у вас.

Они уже подошли к машине полковника. Открыв дверцу «Москвича», он спросил устало:

– Может, подвезти все-таки?

– Нет, не надо. Спасибо. У меня тут прямой автобус ходит… Александр Григорьевич, но вы… вы не волнуйтесь! С Рождественским спецгруппу послали. Улетел вчера с женщинами и детьми. На Красное море. На месяц… Из Парижа Майбах сообщил: наши прибыли, обустраиваются. Все под контролем. Вы не волнуйтесь, главное!

– Я и не волнуюсь, – эхом повторил полковник, оперся о дверцу и поскреб небритую щеку. – Помните, Элина Глебовна? Abreg ad habra… Мечи свою молнию даже в смерть! А вы – вы все не сдавайтесь! Что бы ни случилось. Мы закончим это дело! Или вы закончите… без меня.

Женщина протянула к нему руку, желая что-то сказать, но Заратустров отстранился, скривив лицо, и выдавил:

– Извините… язва, мать ее… До свидания!

Он нырнул в машину. Гулко хлопнула дверца. «Москвич» побуксовал на разъезженной сырой земле, потом откатился назад и, подпрыгивая на ямках, выехал с кладбища.

А Альмах стояла и комкала в руке платочек.

Все сначала.

Abreg ad habra!

Новости

«…неосторожные высказывания Али Орхана Джемаля, известного философа и востоковеда, являются причиной его долгой эмиграции и фактически „домашнего ареста“ на Британских островах, считают репортеры лондонской газеты „Сан“. На прошлой неделе доктор Джемаль опять умудрился сделать заявление, которое вызвало яростное недовольство исламистов. Выступая на публичной лекции в Борнмуте, он заявил, что „грядет новая мировая война, победу в которой принесет сплав древнего фанатизма и новых технологий“. Также доктор Джемаль сказал, что такие фанатики на Востоке уже есть, и они готовы к действию. По его словам, мусульманские фанатики привезли из России некоего потомка мифического главы ордена ассасинов, который обеспечит им успех в борьбе с западным миром… Выступление Джемаля несколько раз прерывалось… Ученый сослался на неопубликованные фрагменты известного доклада Фонда Дж. Коэна, который, как известно, увидит свет только к концу этого года… Доктор Джемаль был неоднократно освистан в ходе лекции…»

Ганс Нидерхоффер. «Красная тряпка для восточного быка»

Die Welt, Берлин, Германия