1

Как следует поразмыслив, я решил не прятать эту рукопись на дне ящика письменного стола — с глаз подальше, — а отправить ее Алекс и Шаму. Пусть они делают с ней все, что им заблагорассудится! Она не откроет им ничего нового, потому что они все знали с самого начала, и именно поэтому я с особым удовольствием представляю себе, как сегодня — в 2001 году — они вместе читают записи, которые возвращают всех нас к весенним дням далекого 1951 года. Прошло пятьдесят лет. Теперь можно сказать, что свершилось некое предначертание, и зеленые юнцы, которыми мы тогда были, поднялись на вершину жизни, откуда сквозь клубящиеся ночные туманы уже можно различить большое черное озеро, в котором очень скоро нам суждено кануть без следа. Почувствуйте иронию, заключенную в этом образе, обозначающем для меня незначительность нашего существования в мире, где все, в конечном итоге, сводится всего к нескольким граммам материи: швейцарский математик Карл Бекерт подсчитал, что, если погрузить в озеро Леман пять миллиардов человек, населяющих сегодня нашу планету, его уровень превысит обычную отметку едва ли больше, чем на метр.

А посему рукопись предназначена в первую очередь тем, кто дал толчок описываемым на ее страницах событиям. Отправляя им ее, я не сомневаюсь, что рукопись не только сохранят, но и обязательно опубликуют: я знаю, каким чувством юмора обладают Шам и особенно хохотушка Алекс, и меня забавляет мысль, что они не только раскусят мою игру, но и сами не упустят возможности повеселиться, превратив мои записки в один из ингредиентов крутой литературной каши, в которой сегодня специалисты пытаются найти хоть какой-то смысл, хотя последний, совершенно очевидно, был утерян с появлением гибридов, порожденных комедийными экспериментами старика Джойса или, позднее, ледяного Бэрроуза. Я говорю это к тому, чтобы сразу было понятно: мои записи — не что иное, как хроника. Это не литературное произведение. И, будучи хроникой, служат лишь одной вполне определенной цели — воссоздать конкретный мимолетный момент бытия и поместить его в те чудные времена, когда Богарт, Лорин Бэколл и особенно божественная Ава Гарднер были неотъемлемой частью нашей повседневной жизни. А поскольку я и сам актер, эту рукопись следует не читать, а смотреть в «черно-белых» образах. Да, забудьте про чтение, попытайтесь проникнуть в ее содержание наивным и вместе с тем испытующим взглядом фанатика кино, какими тогда были мы все. То были времена, когда нас, молодых парижан, безумно влекло все то, что имело отношение к удивительному месту, где создавались подлинные грезы нашей юности — к Голливуду, где безраздельно властвовали Морин О’Хары, Ланы Тернер, Дороти Данбридж, Херсты и Говарды Хьюзы… Мне казалось, что я сделан из того же теста, что и они, принадлежу к тому же восхитительному и в то же время кошмарному миру кинематографии. Глубоко в душе я был тем, кого звали «фон». Да, в некотором смысле Строхайм стал моим «альтер эго»; я до такой степени проникся его духом, что даже в обычном джемпере чувствовал постоянную боль в шее из-за неосознанного стремления сохранять военную выправку, словно я был затянут в офицерский мундир героя его замечательного «Свадебного марша» — незаконченного фильма Строхайма, который никто не видел и никогда не увидит целиком… Хотя пару лет назад несколько пиратских снимков все же пересекли Атлантику на страницах знаменитого еженедельника гражданина Херста «Америкен уикли», редкостные экземпляры которого сохранились у немногих европейских коллекционеров. Правда, я знал все о знаменитых сценах оргий из этого мифического фильма и об австрийских «дрессировщицах мужчин», которых Строхайм специально привозил из Вены; я словно наяву видел роскошный бордель, воссозданный в павильонах студии «Метро-Голдвин-Мейер». Перед моим внутренним взором картинки борделя следовали одна за другой, словно кадры из фильма, который не имеет ни начала, ни конца и воплощает собой неуловимую игру света. Великолепный Строхайм пускал деньги на ветер, снимая кинокартины, которым не суждено было стать настоящими фильмами, и прекрасно понимал, что заправлять пленку в кассеты кинокамер просто не имеет смысла. Главным для него было невыразимое чувствами и непередаваемое словами желание творить. Оргия постоянно была в центре внимания Строхайма: закованные в цепи негры носят на руках обнаженных актрис — вот таким светом и тенями фон Строхайм хотел «писать» на экранах зрительных залов всего мира! Одним словом, Строхайм был Френхофером без кистей.

Читателям этих хроник придется столкнуться с множеством ссылок на некое кино. Как было сказано выше, я пишу эти строки в черно-белом изображении. Не черным по белому, а «черно-белыми» образами. Я ненавижу свет и цвет так называемого «современного» кино. Это цветное страшилище не только убило живопись, замылив нам глаза потоками безвкусной пестроты, не имеющей ничего общего с акварелью или масляными красками, — я бы сказал, чем-то нематериальным, — но и лишило нас способности читать фильмы, написанные тонкими оттенками и полутонами, своими претензиями то на цветовой реализм, то на цветовую иронию. В черно-белых фильмах люди и предметы имеют объем, это не плоские силуэты из современных кинолент, похожих на страницы глянцевых журналов, а ожившие скульптуры. Свет — это белизна, она обволакивает тела, создает между ними пространство и тени, постепенно тающие и растворяющиеся в воздухе. Такое, конечно же, цвету не под силу. И именно так я всегда видел Алекс — сотканной из света и теней… Ну, довольно! Вернемся к этому фильму для слепых, которым является любой рассказ, изложенный на бумаге… да, вернемся к моей хронике — в меру желчной, ироничной, местами бурлескной и предназначенной, как я уже говорил, Алекс и Шаму, потому что именно о них пойдет речь на этих страницах.

Меня познакомил с ними Жак Верне, режиссер нескольких, я бы сказал, довольно посредственных фильмов. В то время он снимал многообещающий «костюмированный» фильм с Мари в главной роли, и нашу чету — какое отвратительное слово! — ожидали большие перемены: Мари, которую до сих пор ласково называли «малышкой Денан» и даже просто Мариеттой, стала вдруг — благодаря Верне и его дурацкому фильму — не только самостоятельной хорошенькой молодой женщиной, но вроде как и не моей женой из-за ее сценического имени, происходящего от моего собственного, и которому предстояло в одночасье стать невероятно знаменитым: Мари Дона! Прощай «крошка Денан»! Прощай Дени Денан, чьей женой пока еще является Мариетта! Неожиданно для себя я превратился всего-навсего в мужа Маридоны — так ее называли чаще всего, — да, в мужа Доны, и не более того. Забыты мои великие роли! Ослепительные лучи софитов, направленных на Маридону, утопили во мраке актера-интеллектуала… Я знаю, как неприятны люди искусства, считающие необходимым напоминать окружающим, кто они такие. Тем не менее, я должен, почти против своей воли, тут же внести ясность — речь идет о том актере, который ведет это повествование. Или, если хотите, с каких позиций будет излагать свои смиренные взгляды автор этих строк, если им суждено — почему бы и нет? — стать книгой, при условии, что Алекс и Шам решат передать рукопись какому-либо издателю… в чем я даже не сомневаюсь, зная их наивную и вместе с тем вызывающую самовлюбленность.

Все началось в один из весенних дней 1951 года. После просмотра отснятых эпизодов фильма, роль главной героини в котором играла, как я уже говорил, Мари, мы с Верне отправились пообедать. Прежде чем попросить счет, мы заказали еще по чашечке кофе, и вот тогда меня словно прорвало: с каким-то непонятным и чрезмерным раздражением я завел разговор об этом чувстве… или лучше будет сказать — о фантазме, который ухитрились назвать «любовью», и — странное дело, на всех языках.

— Да неужели? — по губам Верне скользнула ироничная улыбка, отчего я завелся еще больше:

— Любовь… Как можем мы быть настолько наивными, чтобы использовать это банальное, вульгарное слово, не имеющее иного значения помимо того, которое так точно сформулировал неподражаемый Селин: «любовь — это страх перед смертью».

И чем ярче расцветала ирония на улыбающемся лице Верне, тем упорнее я стоял на своем, хотя отсутствие горечи и легкий цинизм в голосе давали понять, что в действительности я сам не верил в то, что говорил.

— Что такое влюб-лен-на-я парочка, если, скажем прямо, не жалкий образ условности человеческого существования? Люди жмутся друг к другу, боятся остаться в одиночестве, а вокруг — пустота. Один, ты один! Вот что нам неустанно твердит жизнь!

— В таком случае, давай говорить не о любви, а о… о страсти, — с запинкой сказал внезапно посерьезневший Жак Верне.

— О страсти? Согласен, это даже интереснее, — рассмеялся я. — Сейчас свое получит и страсть! Ах, как мне нравится такой поворот темы! Что такое парочка страстных любовников, если не пища, добыча, которой мы — хитрецы, любители все усложнять — отдаем предпочтение… Дон Жуан одевается в черное, дон Жуан носит вечный траур, поскольку он неотразим, как сама смерть. Дон Жуан ходит в маске, его сердце очерствело. А при соприкосновении черствых сердец даже самая пылкая страсть скукоживается, чахнет и угасает.

Примерно таков был смысл нашего разговора — по сути дела, набор избитых штампов, — который я вел в тот день. Верне посмеивался, и меня это чертовски бесило.

— Дон Жуан? А почему бы и нет, в конце концов? — ответил он. — Однако еще нужно, чтобы эта… добыча, как ты говоришь, дала поймать себя в сети… Не забудь, что ни в одной легенде о Дон Жуане обольстителю на самом деле не удавалось овладеть добычей, на которую он клал глаз. Дон Жуан никогда не добивался успеха, если не принимать в расчет, по словам его слуги, жалких кабацких шлюх — беззащитных Церлин, — которых он трахал в перерывах между своими бесконечными странствиями… Что касается женщин, я имею в виду настоящих женщин, ему не удалось заполучить ни одной, если не считать того глупого случая, когда, как ты помнишь, ему пришлось для этого жениться.

— Ах, да… Я не знал, что существуют два типа женщин: шлюхи и, как ты говоришь, настоящие женщины. Так вот знай: времена изменились, и теперь все женщины без исключения стали доступными, или, если предпочитаешь, добычей, готовой на все, поскольку освободились от удушающих оков условностей, которые вынуждали их играть приевшуюся роль настоящих женщин. Все без исключения они только и ждут подходящего момента, чтобы, «поддаться». Достаточно лишь найти подходящие слова, поскольку ни одно из этих загадочных существ не устоит перед тем, кто умеет говорить красиво и точно.

Тогда-то, чтобы спровоцировать меня, Жак Верне и рассказал мне о них… о ней, если быть точным, и об абсурдной уникальности «их страсти».

— Вот как! Неужто правда? — скептически спросил я. — Ты хочешь сказать, что вот сейчас в Париже живет женщина, которая влюблена так, что… что не замечает вокруг себя никого и ничего? Мало того, она и ее избранник настолько одержимы своим чувством друг к другу, что нет такого клина, который можно было бы вбить между ними?.. Ты хочешь сказать…

— Я хочу сказать, что они словно ослеплены своим чувством… не видят никого, кроме самих себя.

— Ты так серьезно говоришь о какой-то влюбленной парочке? Ты разочаровываешь меня, Верне! Давай поспорим, что нет такой любви или страсти, что устояла бы перед настоящим Дон Жуаном. Не театральным Дон Жуаном! Нет, перед современным Дон Жуаном, умеющим пользоваться всеми свободами, которые принесла революция в умонастроениях и выгоду от которых, в первую очередь, извлекают женщины… и те, кто их соблазняет. Нужно лишь отыскать правильную точку и оказать на нее желаемое воздействие, чтобы женщина поблагодарила вас за то, что вы вынудили ее сдаться. Особенно в том случае, когда любовь ее ослепляет. Ты утверждаешь, что они не видят никого, кроме себя? Браво! Это только облегчает задачу. Вот что, предлагаю пари. Дай мне… скажем, три дня, и ты увидишь, как я займу свое место между ними, и они даже не заметят, что с ними произошло. Единственное, о чем я тебя попрошу: избавь меня от знакомства посредством банальной «случайной» встречи. Просто познакомь их с Дон Жуаном, и все. Увидимся через неделю.

Стрелки часов перевалили за полдень. Было условлено, что я — Дени Денан — являюсь поклонником творчества Шама. Да, Дени Денан уже давно жаждет купить, приобрести, раздобыть какую-нибудь картину Шамириана. Верне все устроил. Нас ждали. Мы поднялись на седьмой этаж по служебной лестнице, провонявшей мокрой половой тряпкой, миновали бесконечные коридоры с постами водоснабжения на каждой развилке. «Без тебя, дружище Верне, я бы повернул назад», — вполголоса пробормотал я, не скрывая раздражения… И именно в этот момент перед нами появилась она, возникнув в глубине темного коридора в косом потоке яркого света, льющегося через распахнутую дверь их комнаты. Высокая и гибкая, она ждала нас, одной рукой держась за ручку двери, а второй опираясь о дверной косяк. Ее распущенные волосы сверкали, освещенные задним светом, и сияющими волнами струились по плечам. Но вряд ли стоит описывать ее! Достаточно сказать, что передо мной во плоти и крови стояла одна из тех ошеломляющих красавиц, каких до сих пор нам представлял только кинематограф, непостижимым образом превращая женщину во внеземное существо, сотканное из мерцающего света и теней, бесконечно меняющих свою глубину, недостижимое и оттого навеки желанное… — сладкая и сокровенная боль, которую человек бережно хранит в своем сердце. Освещенная контражуром, она казалась одновременно порождением ночи и дня, существом потусторонним и вместе с тем реальным. И я могу сказать, что это первое впечатление от необыкновенного слияния света и материи оказало на последующие события такое воздействие, какое я могу объяснить лишь моим преклонением перед ирреальной способностью кинематографа превращать все живое в свет… если не считать, что на этот раз женщина-свет, стоявшая напротив, выглядела такой восхитительно осязаемой, что Верне, сжав мне руку, удовлетворенно прошептал: «Ну, старик, разве она не хороша?» и, на русский манер трижды поцеловав ее, представил меня:

— Это тот самый Дени Денан — любитель живописи.

Слово «живопись» он произнес с такой нескрываемой иронией, что я с досадой подумал: «Не следовало мне приходить вместе с ним; какое скверное начало… Теперь в ее памяти о нашей первой встрече я навсегда останусь связанным с этим недотепой». Я чувствовал себя растерянным перед этой красавицей с серьезными глазами и губами, чуть тронутыми неуловимой улыбкой. Складывалось впечатление, будто она догадалась о сути нашего пари, потому что смотрела на меня одновременно с любопытством и неким подобием вызова. Теперь-то я знаю, ничего этого не было и в помине, а впечатление вызова, несомненно, породило мое собственное воображение — просто мне хотелось видеть в ней провоцирующее начало. На самом деле темные мысли и чувства были абсолютно чужды ее искренней и честной натуре.

— А вот и Шам, — добавил Верне, дружески обнимая мрачного типа, в присутствии которого я тут же почувствовал себя не в своей тарелке.

«Моя полная противоположность, можно сказать, фотографический негатив. Боюсь, все будет не так просто, как мне казалось», — подумал я, пожимая ему руку. Но, странное дело, через это рукопожатие мне тут же передалось ощущение чего-то теплого и искреннего, что я назвал бы мужской симпатией. Дон Жуан сразу успокоился и подумал: «Все, дело в шляпе! Бывает ли добровольный союзник надежнее, а жертва беззащитнее, чем мужчина, который так легко открывается перед незнакомцем при первой же встрече, с первого рукопожатия? И вместе с тем, — мгновенье спустя мелькнула мысль, — это волк, настоящий волк, изголодавший и настороженный, затерявшийся среди людей и схоронившийся в этой узкой комнатушке, заваленной книгами и холстами». От него исходила какая-то напряженность, которая воспринималась темной, болезненной аурой, и в то же время он лучился нежностью, оттененной то весельем, то печалью, отчего его лицо выглядело загадочным и притягательным. Он мне нравился, да! И от этого я испытывал растерянность. Я переводил взгляд то на него, то на нее и, должен признать, чувствовал, что они оба в равной степени привлекают меня. Насколько грациозной и гармоничной выглядела Алекс в своем физическом облике, настолько же глубоко Шам казался отмеченным печатью некой жестокой и не поддающейся забвению истории. Но что меня поразило в них с первой же секунды нашего знакомства, так это ощущение сходства… но не внешнего; их объединяли не черты лица, цвет кожи или блеск глаз, а какое-то тайное и доступное только им двоим знание. При детальном сравнении было видно: они совершенно не похожи друг на друга, но стоило взглянуть на них в целом, как сразу же возникало впечатление, что в их жилах течет одна и та же кровь. Все это я воспринимал мимолетно, скорее как воспоминание об одном давнем случае, который наложил отпечаток на мою жизнь: когда-то давно мне довелось тесно сблизиться с двумя удивительно похожими людьми. Когда я говорю тесно, это значит очень близко, так близко, насколько вообще можно сблизиться с людьми, страстно влюбленными друг в друга.

Мне только исполнилось двенадцать лет, и родители потащили меня с собой в Швейцарию, на озеро Леман. Я терпеть не могу Швейцарию и принадлежу к числу тех, кто, подобно Рильке, обычно задергивает занавески в своем купе, чтобы не видеть истинно швейцарскую сторону Швейцарии, когда поезд тащится по пасторально-слащавым пейзажам, которые можно увидеть только в этой стране. Жарким летним днем я слонялся по ухоженному и пустынному гостиничному парку, скучая так, как может скучать одинокий подросток. Сады террасами спускались к озеру, и я тоскливо брел вниз, испытывая отвращение от голубого неба, зеленоватой глади Лемана и фонтанчиков, журчащих в глубине небольших гротов, оформленных в набившем оскомину романтическом стиле. Время от времени я останавливался и, облокотившись о балюстраду, с раздражением глядел сверху на лабиринт из подстриженных самшитовых кустов, в укромных местечках которого располагались скамейки в стиле рококо. Людей внизу я заметил не сразу: мужчина и женщина устроились прямо подо мной в естественном алькове из плюща, и, чтобы увидеть их, нужно было перегнуться через балюстраду. Я знал их в лицо, в ресторане они обедали за соседним столиком. Эта парочка была в центре внимания всех постояльцев отеля. Сходство между ними было просто удивительным, казалось, в их жилах течет одна кровь — как в случае с Алекс и Шамом, — и моя матушка полагала, что они брат и сестра, отчего на губах отца появлялась тонкая ироничная улыбка. Их одинаковая красота завораживала меня, и во время еды я не сводил с них глаз: в этой паре все было созвучно до мельчайших деталей. На каждый мой взгляд они отвечали улыбкой, и я краснел от непонятного волнения. Но если не считать этих незначительных намеков на сопричастность, им, казалось, ни до кого не было дела. Складывалось впечатление, что они существовали в параллельном мире, в среде, совершенно не похожей на ту, в которой обитали мои родители и другие постояльцы отеля.

Несколько раз, когда я встречался с ними в просторных, отделанных темно-красным бархатом коридорах на том этаже, где снимали апартаменты мои родители, парочка в упор рассматривала меня. И вот теперь они были тут, подо мной, сидя в обнимку на одной из скамеек в стиле рококо. Женщина, откинувшись на спинку, смотрела на меня своими большими глазами, широко раскрытыми от наслаждения, а мужчина, почти лежа на ней, целовал ее обнаженные груди, освобожденные из декольте легкого платья. Заметив меня, женщина что-то шепнула своему кавалеру, и тот обернулся в мою сторону. Мне хотелось убежать, но какие-то чары… их чары словно околдовали меня. «Что вы там наверху стоите?» — спросил он с легкой улыбкой, демонстрируя белоснежные зубы. Он улыбался мне с мужской симпатией… иначе как еще назвать исходивший от него поток теплой искренности, мгновенно зародившегося расположения и дружелюбности, с которыми с тех пор мне редко доводилось встречаться? «Спускайтесь к нам!» Мое сердце колотилось так, будто готово было выскочить из груди. Женщина села, даже не пытаясь прикрыть сверкающие белизной груди, и тоже улыбнулась мне. Я чувствовал, как кровь приливает к моему лицу, как учащается пульс. Казалось, все во мне трепетало и жаждало того, что должно было произойти. Я обогнул балюстраду и спустился по поросшей мхом лестнице. Когда я подошел к ним, мужчина, по-прежнему сидевший рядом с женщиной, протянул руку и, взяв меня за ногу чуть выше колена — там, где кончались шорты, — привлек еще ближе к скамейке. «Меня зовут Гарольд, а ее — Роберта…» Ах, Роберта! Мне безумно нравятся мужские имена, так эротично звучащие в их женском варианте, — и в этом случае Алекс не исключение… Алекс… Александра! Это чудесное «унисекс» имя идеально шло ей и было таким женственным… просто потрясающе женственным!.. Прежде чем я успел произнести хоть слово, Гарольд спросил, не хотел бы я после обеда отдохнуть вместе с ними в их номере. Прищурив глаза, Роберта с улыбкой смотрела на меня. Я до сих пор отчетливо помню снежную белизну ее шеи и особенно грудей с набухшими сосками, которые она так и не потрудилась прикрыть. Не забыл я и ее прекрасные сочные губы, и невероятные изумрудно-зеленые глаза, такие же, как у восхитительной, чувственной Алиды Валли. «Вам говорили, что вы очень красивый юноша? — промурлыкала она, едва касаясь моей щеки пальцем. — Он просто ангел, ты не находишь, Гарольд?» Они оба рассмеялись и встали. «Пойдем! — добавила Роберта, чуть насупив тонкие брови, выщипанные на манер Греты Гарбо. — Так как, ты идешь?» От этого неожиданного перехода на «ты» по моему телу прокатилась волна странного жара. Мужчина назвал мне номер их апартаментов, и я словно со стороны услышал свой сдавленный голос, лепетавший слова согласия. Длинными пальцами с изящными лакированными ногтями Роберта разгладила шелковое платье, плотно облегавшее ее бедра и ягодицы. «Ну же, идем!» Обнявшись, они двинулись к отелю. Я застыл возле опустевшей скамейки и сошел с места лишь тогда, когда они обернулись и призывно помахали мне рукой со ступеней последней террасы, прежде чем скрыться под маркизой отеля. Я побежал вслед за ними и спустя пару минут уже входил в их номер, располагавшийся прямо над апартаментами моих родителей.

То, что тогда случилось, отметило меня своей печатью на всю жизнь, и с тех пор я так и не смог избавиться от почти ирреального эротизма светящихся образов, потрясших мои чувства в тот яркий день на берегу озера. «Какой же ты хорошенький», — повторяла Роберта, лаская меня. Я и в самом деле был очень красивым ребенком. Должен признать, меня всегда сопровождало умильное сюсюканье — не только в детстве, но и в переходном возрасте, что бывает гораздо реже. К счастью, природа не умалила той красоты, что дала… если не считать того, что из невинного дитяти я превратился, в чем несложно убедиться, в откровенно тщеславное существо. Что это он о себе вообразил, подумают люди. И я согласен с ними! Нет ничего более отвратительного, чем разыгрывать из себя в этой ситуации само олицетворение скромности. Если человечество испокон веку не только терпело, но и поощряло артистов, то не значит ли это, что оно с самого начала стремилось к самопознанию, создавая тот идеальный образ, с которым могло бы сопоставлять себя? Артисты были кудесниками этого человечества, щедро делясь с ним своей красотой, чтобы оно, в свою очередь, могло отразиться в ней. Поскольку в красоте кроется смысл жизни. В противном случае, не пришлось ли бы нам ее воображать? Именно поэтому я всегда чрезвычайно кичился своей красотой, и это чувство покинет меня разве что тогда, когда я перестану получать кайф от собственного отражения в обращенных ко мне восхищенных взглядах. Сравнение человеческого взгляда с зеркалом выглядит до смешного тщеславным, не правда ли? Но, по-моему, суть всех остальных людей сводится как раз к тому, чтобы отражать мой образ. И их взгляды показывают меня таким, каким я хотел бы, чтобы меня видели. Добавлю, что если в мире есть человек, которого я предпочел бы всем прочим, то это, конечно же, я сам. И если я себя люблю, то это потому, что я красив. Да, я люблю себя с достаточной долей цинизма, равнодушия и отстраненности, осознавая, что, родись я уродом, то при сильном желании стал бы красивым, как стала «красоткой» Барбра Стрейзанд, которой благодаря силе воли и мощи личного характера удалось изменить представление о «красоте». Нет, я не смог бы не любить себя! Как не смогла не любить себя и Барбра Стрейзанд. Осмелюсь утверждать: я не выношу уродов… или тех, кто с простодушным безразличием относится к своей некрасивой внешности; более того, я их ненавижу, ибо они не способны стать создателями собственной красоты. Я их ненавижу до такой степени, что даже не понимаю, как они выносят сами себя… Ведь они знают, что стоит им захотеть, стоит пожелать стать артистически красивыми… или, скажем так, стоит им страстно захотеть быть похожими на красивую мечту, порожденную артистами, которыми обзавелось человечество, и они ею стали бы, обрели бы свою красоту! Это точно, поскольку в каждом из нас дремлет талант артиста… а значит, и соавтора нашей собственной красоты. Но вместо того, чтобы действовать, ставить перед собой какую-то задачу, создавать формулу собственной красоты, идти вплоть до переосмысливания существующего представления о «красоте» — почему бы и нет? — они довольствуются своей телесной оболочкой, потому как скорее удавятся, чем воспримут иной образ жизни, нацеленный на бегство от невыносимого осознания своего уродства.

Вам когда-нибудь доводилось представлять себе двух некрасивых голых людей, лежащих в постели? Не будем говорить о ногах! Вы когда-нибудь пробовали представить себе тело по форме ног? А два тела, исходя из двух типов ног? Так вот, хватало ли у вас смелости положить их нагишом на кровать под такой же голой лампочкой? Я знаю, вы мне скажете: «современные» художники превратили этот ужас в шедевры. И я отвечу, что именно по этой причине ненавижу «современную» живопись и этих художников, которые вместо того, чтобы быть кудесниками, создателями возможной «красоты», довольствуются отображением мира в том виде, в каком он сам себе противен. Именно поэтому я не люблю живопись. Впрочем, так же, как и запахи. Короче говоря, я не люблю материю. И, значит, из двух моих я — отражения и тела, рукой которого я пишу эти строки, — я всегда буду отдавать предпочтение тому, что напротив: бесплотному.

Я снова возвращаюсь к своей страсти — кинематографу. Фильм — это не что иное, как свет; у него нет запаха, он ничего не весит, никто в нем не стареет; а нематериальность, что бы он собой ни являл, помещает его в рамках истинной красоты. И если я думаю о… скажем, Рамоне Новарро или Джоан Кроуфорд, или Джин Харлоу — беру первых, кто приходит мне в голову, — то представляю их себе только в виде световых знаков, и никак иначе. Нет! Я никогда не думаю о них, как о материальных, осязаемых и обоняемых существах, и уж тем более как об объектах сексуального влечения, разве что лишь тогда, когда воображение создает световой член — чистый, как лазерный луч, пронзающий все другие пятна света. Кто такой дон Жуан, если это не чистый луч, сжигающий все, на что попадает? Мне нравится представлять член дон Жуана в виде светового клинка, блистающего в темном зале. Все, к чему он прикасается, сгорает навсегда, потому что дон Жуан на самом деле — световой образ. В некотором смысле Тирсо де Молина еще несколько веков назад предвосхитил появление кино… Но пора вернуться к Шаму и Алекс, к живописи — искусству полностью отличающемуся, если не противоположному, тому искусству «картинок», высшим проявлением которого является кино. Кино доминирует, поскольку представляет собой бесконечное наслоение и чередование образов, создающих эти незабываемые световые призраки, тогда как живопись ведет лишь к тлену, грязи, увяданию…

И вот я лежу в постели с Гарольдом и Робертой в их затененной шторами спальне, отчего нагие тела словно светятся в приглушенном свете летнего дня. Женщина сбросила с себя платье, едва переступив порог, и ее тело показалось мне ослепительно белым в своей неожиданной наготе — под платьем у нее ничего не было. Ее кавалер тоже избавился от своего белого льняного костюма. Я провел вместе с ними весь остаток дня, с головой погрузившись в наполненный ароматами полумрак. Ошеломленный, околдованный происходящим, я наблюдал за их объятиями, в которые они потихоньку вовлекали и меня. Увидев наше отражение в глубине большого зеркала, снятого со стены и поставленного напротив кровати, я понял, что навсегда останусь его пленником и все то, что называют «реальностью», отныне будет для меня лишь предлогом для того, чтобы придать определенную форму подобным неосязаемым картинам. «Посмотри, какой ты хорошенький! — шептала Роберта, прижимая меня к своему роскошному телу, светившемуся белизной, присущей только рыжеволосым женщинам. — Смотри, разве мы не красивы все трое?» И в самом деле, наше отражение было куда более привлекательным и возбуждающим, чем все то, что могло породить воображение. Обратная симметрия зеркала открывала моим глазам зрелище, от которого захватывало дух. В этот миг я осознал страшный смысл слова красота и весь тот ужас, который был в нем заключен. Гарольд держал перед собой маленькую камеру и снимал наше отражение в зеркале. Как был, нагишом, он вышел на балкон и оттуда — снаружи — продолжил съемку. Затем он опустил наружную штору и вернулся к нам. Смягченный суровой тканью, свет неожиданно ослабил тени, которые теперь еще плотнее обволакивали нас троих, лежащих на широкой смятой постели. Я бы даже сказал, что они обрели чувственную податливость, которую удалось передать Штернбергу лишь в нескольких своих фильмах. Я имею в виду, конечно же, ленту «Дьявол — это женщина», копии которой возмущенные толпы жгли перед посольством Испании в Вашингтоне, о чем, я уверен, ни на миг не забывал оператор «Детей райка», когда запечатлевал на пленке великолепие белизны в сценах карнавала… такого же, если помните, как у Штернберга, что, в конечном итоге, и вознесло творение Марселя Карне на отведенный ему высочайший уровень. Есть ли что-либо более прекрасное, чем подобные ссылки? И как чудно констатировать, что зачастую жизнь дает вам шанс отождествлять себя с кинематографическими образами, дремлющими в вашем сознании! Роберта без конца прижимала меня к себе, целовала в губы, покрывала поцелуями каждую частичку моего тела: «Красиво, да? Скажи, ты никогда этого не забудешь, правда?» — и я видел, как расширялись, а потом вдруг закатывались ее зеленые глаза, при этом меня бил озноб от необычных моему уху женских стонов. Мужчина тоже прижимал меня к себе, но я знал, что они оба получали истинное удовольствие лишь от своего ничем не нарушаемого единства. Я был с ними для красоты, для того, чтобы привнести в их секрет взгляд на красоту, поскольку только красота может понять красоту и выделить из нее незабываемый образ. На следующий день они уехали, превратив меня на всю жизнь в хранителя картинки… а их номер в отеле над озером заняла ужасная семейка техасцев.

Сегодня я рассказываю об этой картинке, которая все еще волнует и неотступно преследует меня, вовсе не для поиска удовольствия в полузабытом и столь волнующем меня эротическом опыте, погребенном ныне под массой прочих воспоминаний, а для того, чтобы наиболее точно изложить все последующие события. Я до сих пор сожалею, что не смог повлиять на развитие моих отношений с Робертой и Гарольдом, и остался для них не более чем «любовной игрушкой». Этот эпизод навсегда остался в моей памяти, как и некоторые чужие картинки, ставшие моими по причине их красоты. Вот, к примеру, «Королева Келли»… Глория Суонсон, стоя на коленях на кровати, склонилась над офицером, рядом с которым лежит бутылка шампанского. С обесцвеченной шевелюрой и в облегающем черном платье, украшенном драгоценностями, она выглядит просто сногсшибательно в жемчужном сиянии настенных светильников алькова, в глубине которого мягко поблескивают мраморные фигуры роденовского «Поцелуя». Нематериальность такого ускользающего момента, хоть и сохраненного на пленке, может вызвать во мне эмоции, от которых просто захватывает дух. Нет, я никогда не удовлетворюсь тем, что можно потрогать руками! Я могу коллекционировать только фантомы разрозненных образов. И лишь потеряв Алекс и Шама, я сегодня с удовольствием воскрешаю их в своей памяти.

«Нужно либо самому быть шедевром, либо уничтожить один из них». Мне нравится приводить эту максиму, в основе которой, по правде говоря, лежит искаженное мною слово Оскара Уайльда, на мой взгляд, чересчур благонамеренное и женственное… Уайльд сказал: «или носить один из них». Едва ли я могу лучше передать свое отрицание значимости различных вещей и явлений, особенно когда это «носить» позволяет почувствовать громадный заряд подспудной женственности, сводившей с ума самого Уайльда. Женщины действительно несут на себе всю тяжесть мира, тогда как мы, мужчины, по своей природе являемся огненными клинками, созданными, чтобы разделять, сжигать, разорять. То же самое относится и к Алекс: когда я впервые увидел ее великолепие под крышей этого ветхого дома, расположенного неподалеку от Марсова поля, и стоящего чуть позади Шама, каким я описал его выше, то понял, что пришел не просто с целью сохранить их образ, но, прежде всего, чтобы разрушить его. Я был посланником судьбы, в чем нисколько не сомневался! И, входя в их мансардную комнату, подумал: это Роберта и Гарольд, да, это их я наконец-то отыскал!

И хотя Алекс и Шам внешне не имели с ними ничего общего, они были похожи, как две капли воды! Это сходство в сочетании с единством окружавшей их ауры привлекали меня и в то же время вызывали отвращение! Я должен вмешаться и положить конец этой страсти — выражаясь языком недотепы Верне, — памятуя о любовниках из отеля над озером. Спираль вечного возвращения явно привела меня к аналогичному случаю, с той лишь разницей, что теперь, как мне представлялось, я был способен управлять ситуацией. Идея паразитировать на их любви выглядела не очень приличной, но сама по себе была вполне жизнеспособной и действенной, а слова, составлявшие ее, звучали словно музыка. Да что там, сама идея была музыкой! Их лица, прижавшиеся щекой к щеке, формировали единый образ, который волновал меня до крайности. И это словно подстегнуло меня. Я ликовал, жизнь внезапно опьянила меня. «У меня появилась цель, я существую!» — думал я. Да, проходя дальше в их комнату, я едва сдерживал дрожь нетерпения и удовольствия оттого, что они оказались столь совершенными, похожими, едиными в своих мыслях и желаниях. Слегка покраснев — я краснею, когда захочу, и часто пользуюсь этим в своих целях, — я сказал:

— Действительно, я рад… мне нравится… — тут я замешкался, как если бы слово, которое я собирался произнести, было неприличным или не совсем уместным, — мне очень нравится ваше творчество.

Верне одобрительно, но совершенно неуместно подмигнул мне: Дени Денан хорошо справляется со своей ролью. Я почувствовал раздражение от заметной неловкости и суетливости Верне… и в то же время я был доволен, что он по достоинству оценил мои актерские способности. Меня ничто так сильно не заводит, как удовольствие от лжи в присутствии сообщника. Я никогда не видел работ Шамириана, о чем прекрасно знал Верне, и потому находился в деликатной ситуации, когда приходилось дурачить будущую жертву на чужой, совершенно неизвестной мне территории. Более того, я уже говорил, что не люблю ни художников, ни живопись, поэтому должен был разыгрывать комедию вдвойне тоньше в присутствии Верне, под его иногда чересчур уж одобрительными и восхищенными взглядами. Я улыбался и с удовольствием видел свою симпатичную и такую невинную улыбку, отражавшуюся в стекле рамки с гравюрой, висевшей на стене мансарды. В ответ на мои слова Шам сделал неопределенный жест, который я трактовал следующим образом: «Мне нравится то, что вы говорите, но лично мне не нравится моя живопись». Возможно, у меня слишком сильно развито воображение. Неважно! Но похоже, что этот недотепа Верне тоже почувствовал унылое настроение Шама, потому как воскликнул с деланной и оттого раздражающей жизнерадостностью:

— Ну, будет, будет, старина Шам! Дени без ума от твоей живописи. Он пришел, чтобы купить у вас… чтобы купить у вас… картины…

От этого «у вас» я поморщился, как от зубной боли. Еще одно слово, мелькнула мысль, и дело с треском провалится. Я украдкой наблюдал за Шамом и Алекс. Признаюсь, они мне чертовски нравились! И от этого у меня по спине бежали мурашки удовольствия, возбуждения, любопытного ожидания. Все в порядке, я чувствую себя у них, как дома, думал я, пока мы шумно рассаживались вокруг импровизированного стола, которым служила чертежная доска, положенная на козлы. Могу с уверенностью сказать, что за едой я превзошел самого себя. Сначала я обращался главным образом к Шаму, но то, что я говорил, перестраивалось в зависимости от реакции Алекс. Я щеголял остроумием, Алекс с удовольствием смеялась, и для меня не было награды лучше, чем видеть, как вдруг озаряются ее задумчивые, серьезные глаза. Я говорил о разных вещах, но ни на чем не останавливался надолго. В некотором роде я запускал пробный шар, чтобы прощупать характерные особенности этой пары, которая все больше и больше привлекала меня. Пытаясь произвести впечатление, я лучился обаянием и искрился юмором. В конце концов, я заговорил о кино, и тут к своему удовольствию заметил, что эта тема всерьез увлекла Алекс. Как и я, она видела большинство американских фильмов, и мы, заговорщически посмеиваясь, начали вспоминать некоторые эпизоды из них. Шам помалкивал и, казалось, скучал, пока Верне рассказывал ему о своем фильме и всяких прочих пустяках, стараясь отвлечь Шама своей болтовней и как можно скорее укрепить свои позиции между мной и Алекс в лагере приверженцев чудес Голливуда. К счастью, на первой же встрече мне удалось выявить тему, к которой Шам проявлял явное пренебрежение, тогда как Алекс получала от беседы истинное удовольствие. А это означало, что мы уже стали в некотором роде сообщниками, но без Шама.

После обеда Алекс убрала со стола посуду, и Шам с помощью Верне разобрал его. Посреди мансарды образовалось пустое пространство — место, где должен был разыграться второй акт небольшого фарса с участием «любителя живописи». Мы едва уместились на тесной кровати, подложив под спины подушки, пили кофе и, наконец, по просьбе Верне бедняга Шам — я говорю бедняга, потому как было заметно, что он чувствовал себя не лучшим образом, — показал несколько своих полотен. Он ставил их на станок и почти сразу же убирал, не произнося ни слова. Его движения были быстрыми и пластичными, хотя в них явно чувствовалась напряженность; в обращении Шама со своими работами сквозили пренебрежение, отстраненность и безразличие. От этого в комнате повисла гнетущая атмосфера неловкости и дискомфорта. Временами несносный Верне, присутствие которого теперь было более чем неуместным, подавал голос: этот недотепа считал, что Шам чересчур застенчив и слишком торопится менять картины на станке. Я, конечно же, помалкивал, всерьез играя свою роль любителя живописи со всеми ожидаемыми от него «заморочками». Прикуривая одну сигарету за другой, я изо всех сил изображал внутреннее напряжение, смешанное с удовольствием от рассматривания каждой картины. Но, сказать по правде, мои взгляды то и дело обращались в сторону Алекс, которая, подобрав под себя ноги, сидела рядышком на кровати. Я видел ее точно в профиль: руки лежат на бедрах, изящные кисти зажаты между круглых голых коленок. Напоминая грациозностью и позой античные статуэтки, она не сводила глаз со своего Шама, поддерживая его духовно и не скрывая восхищения демонстрируемыми полотнами. В своих оценках я, незаметно для присутствующих, опирался на непроизвольные движения ее тела, по которым мог судить о предпочтении, отдаваемом ею той или другой картине, при этом я старался сохранить с Алекс контакт через живопись того, кто до сего момента, пользовался ее особым расположением, чтобы не нарушить той атмосферы общности, что возникла между ею и мной — но уже без Шама — на почве голливудских фильмов. Я бы сказал, что смешение живописи и кино привело к возникновению доверия, и эта разновидность близости, чей вкус мы ощутили благодаря нашим любимым фильмам, совершенно естественно перенеслась на другую реальность — признаюсь, не представляющую для меня интереса, — картины этого художника, которого Алекс, как ей представлялось, любит. Уж не оттягивал ли я на себя, делая вид, будто мне нравятся те же картины, что и ей, какую-то долю той «любви-страсти» — выражаясь глупейшими словами Верне, — которой тот так восхищался и вместе с тем завидовал? Завидовал до такой степени, что согласился внедрить ее в самое сердце ангела-губителя.

Пока Шам возился с картинами, Алекс всем своим существом была рядом с ним, и я с раздражением думал, что вместе они составляют единое целое, и это просто невыносимо! Прищурившись, я наблюдал за ними сквозь дымовую завесу своей, как минимум, тридцатой сигареты. Да, их союз был прочен и нерушим, и об этом лишний раз говорило то, что с момента моего прихода они не обменялись ни взглядом, ни словом. Осознав сей факт, я почувствовал сильнейший укол ревности. Звучит смешно из уст постороннего человека, знакомого с ними всего пару часов, не правда ли? И, тем не менее, дело обстоит именно так: мне принадлежат все женщины, даже те, которых я никогда не видел. Что ни говори, а влечение слепо и потому видит всех женщин без исключения в образе какой-то одной. В данном случае Алекс легко могли бы заменить любые другие женщины, в этом преуспели кудесники американского кино, кого надо гримируя, раздевая и погружая в океан темных страстей.

В нашем присутствии Шам и Алекс между собой не разговаривали, и это доказывало, что они общались иным способом, что их постоянно связывали какие-то флюиды. Мне показалось даже, будто я вижу призрачные нити, протянувшиеся между ними. Ничто так меня не раздражало, как их мнимое взаимное игнорирование, похожее на сговор! Я ненавидел это молчаливое взаимопонимание! Чуть ли не каждая деталь в поведении хозяев мансарды теперь представлялась мне репликой в их безмолвном общении. Вот пример: между двумя переменами картин Шам рассеянно вертел в руках небольшой мраморный предмет, изображавший какой-то фрукт — кажется, яблоко, — который он так же рассеянно отложил в сторону, когда понадобилось снять со станка картину и поставить вместо нее другую. Я подумал: вот сейчас Алекс протянет руку и в свою очередь возьмет мраморное яблоко. И она действительно это сделала! Совершенно очевидно, она не осознавала, что делает, тогда как ее рука, ее тело знали и тянулись — возможно, независимо от сознания Алекс — к отполированному куску камня, еще хранившему тепло Шама. Да, ее рука, ее тело знали и жаждали этого тепла! Ужасно, не правда ли? Такие жесты-полунамеки надежно изолировали их от посторонних, гораздо надежнее, чем если бы они выставили нас с Верне за дверь. И вдруг я с растущим волнением заметил, как она, положив мраморное яблоко на сведенные колени, несколько раз машинально катнула его вверх-вниз вдоль своих длинных голых бедер — да будет вам известно, Алекс относилась к числу тех девушек, которые первыми без всякого смущения начали носить облегающие и чрезвычайно короткие юбки, постепенно выродившиеся в подобие набедренных повязок, поименованных ужасным термином миниюбка. Я был единственным, кто заметил ее полное невинного эротизма движение и сполна насладился им, стараясь ничем не выдать своего внимания. Все это время сознательная, я бы сказал, часть Алекс следила за каждым жестом Шама, пристальным взглядом сопровождала его хождения между станком и углом мансарды, заставленным картинами. И тот, словно купаясь в ее взгляде, наполненном нежностью и любовью, с нарочитой рассеянностью продолжал делать какие-то повторяющиеся знаки, отчего казалось, будто он находится где-то далеко — не только от нас, но и от самого себя — в тесном единении с ней. Конечно же, я был единственным свидетелем, не упустившим ни малейшей детали их необыкновенного общения, беззвучных призывов и призрачных объятий. Мог ли толстокожий Верне или любой другой зритель понять, почувствовать, разгадать такой тонкий язык любви? Признаюсь: все, что я увидел, укрепило меня в стремлении уничтожить этот «шедевр», чтобы овладеть им. Любой знак в силу своей непостижимости лишь усиливал накал этого желания, потому что каждый из них ставил под сомнение мою способность одержать верх. Что касается Верне, то, по его мнению, дела шли как нельзя лучше. В какой-то момент он даже отважился нахально подмигнуть мне, и я, опасаясь, как бы он не перегнул палку, поспешил вернуться к своей роли любителя живописи. С уверенностью, удивившей меня самого, я сказал:

— Мне нравится вот эта работа… — я перевел взгляд на девушку. — А что предпочитаете вы, Алекс?

Она засмеялась и, чуть смутившись, ответила, что не смогла бы сделать выбор.

— Да, и все же предположим: вас попросили выбрать картину. — Продолжая смотреть ей в глаза, я игривым тоном добавил: — Прошу вас, Алекс, выберите для меня картину, этим вы доставите мне истинное удовольствие.

Я поднялся, снял со станка картину и, подойдя к окну, повернул ее к свету.

— Вот эта вам нравится?

— Да… — она нерешительно смолкла. — Конечно, я…

Алекс бросила на Шама отчаянный взгляд. Мне показалось, что он «мысленно» пожал плечами. Я знаю, это слово если и не банальное, то довольно широко употребимое, но более подходящее мне не приходило в голову.

Она растерянно добавила:

— Но есть еще и другие…

Любитель живописи, которого я изображал, повернулся к Шаму:

— Вы согласны продать мне эту картину?

Слово было сказано, то самое неприятное слово, которого, по всей видимости, так опасался Шам. И тут же я почувствовал, что оно каким-то образом унижало его. Он бросил короткий взгляд на Алекс, но, как мне показалось, не смог завладеть ее вниманием. Что происходило? Неужели она особенно дорожила именно этой картиной? Шам медлил с ответом. Тогда я взял другую картину и повернул ее к окну, как первую:

— Тогда, может быть, эту? — признаю, Алекс была права: я и сам не знал, какую выбрать.

Я постарался повернуть разговор так, чтобы в нем еще раз прозвучало слово продавать. Все в их отношениях было таким тонким, неуловимым! Эта тонкость пьянила меня и в то же время раздражала. Совершенно очевидно, что, прикоснувшись к первой картине, я каким-то образом испортил Алекс настроение, однако стоило мне взять в руки другую работу, как его градус заметно повысился. Я намеренно вернулся к первой, делая вид, что еще не решил, каким все же будет мой окончательный выбор. Мраморное яблоко тут же появилось в руках Алекс, и она снова стала катать его на бедрах, но на этот раз заметно быстрее. Тогда, не переставая исподтишка следить за ее движениями, я стал развлекаться, расставляя другие картины по всей комнате. В зависимости от того, к каким полотнам я прикасался, ее красивые длинные пальцы то сильнее, то слабее сжимали каменный плод. И тогда меня словно озарило, я вдруг понял, что на самом деле покупал не картину, а их самих… причем и они, и я прекрасно сознавали это. Я тотчас же изменил свою тактику:

— Ну, хорошо, нам некуда торопиться. Чем больше я смотрю на эти картины, тем больше они мне нравятся… все без исключения. Может быть, вы согласитесь…

Но тут меня перебил этот идиот Верне, в очередной раз едва не завалив все дело.

— Конечно, они согласны! — воскликнул он с почти патетической убежденностью. — Что за вопрос! — И добавил те самые слова, которых не следовало произносить ни в коем случае: — Сейчас им как никогда нужны деньги.

Шам поставил на место очередную картину и медленно произнес, не скрывая иронии:

— Да, вы знаете, у художника все картины продаются.

Истинный смысл его слов был очевиден: продается все. Порядок, подумал я, завершим первый этап. Непринужденным и вместе с тем робким движением я достал бумажник, быстро вытащил все находившиеся в нем купюры и, не считая, положил их на кровать. На самом деле там было пять тысяч франков — сумма по тем временам огромная и намного превышавшая истинную стоимость моего приобретения. Я увидел в глазах Верне растерянность, граничащую с испугом, и на какое-то время почувствовал себя так, будто допустил непростительную оплошность.

— Будем считать, что вы получили аванс за эту картину, — я дотронулся до первой работы, — или за какую-нибудь другую… И даже за две, если вы согласны оставить за мной пару. Мне, действительно, нравятся все полотна, но это не к спеху. В данный момент мы переезжаем в новую квартиру, и я хотел бы вернуться к вам вместе с Мари. Там, где мы сейчас устраиваемся, свободного места хоть отбавляй.

Я снова коснулся рукой рамы первой картины.

— Но в любом случае вот эта станет отныне моей любимой.

Я поймал взгляд Алекс и улыбнулся ей, рискнув вложить в свою улыбку нечто похожее на духовную близость.

Вот теперь все пойдет по-иному. Наконец-то я избавился от Верне. Мне не нужен свидетель! На следующий день, ровно в одиннадцать с четвертью, после долгих раздумий я решил подняться на седьмой этаж по черной лестнице, которая вела к их мансарде. Наиболее подходящим предлогом для этого визита послужил фотоальбом со снимками женщин, которые вознесли историю Голливуда до уровня мифа. Накануне я рассказывал об этой книге и теперь хотел преподнести ее Алекс в качестве подарка. Тем самым я ненавязчиво проводил параллель между ней и неосязаемыми, но такими чувственными образами кино-див. Ава, Джоан, Джейн, Лорин, Джин… Харлоу, конечно, Тельма, Полетт, Кэрол, Грета, Лупе Велес и, естественно, глупышка Мэрилин, которая в те годы служила для нас, одержимых кинематографом, постоянным объектом иронии и насмешек… Принести к ним в дом этот женский каталог было равносильно признанию, что для меня Алекс совершенно естественно вписывается в круг этих прелестниц, недоступных и оттого еще более желанных, но которыми, вместе с тем, уже втайне обладаешь. Только в отличие от них при малейшем движении Алекс, как я вчера заметил, по тесной спальне-мастерской струился ее ни с чем не сравнимый аромат и нежное тепло, и это еще больше распаляло мое желание. По правде говоря, сначала я хотел принести ей роман, о котором рассказывал накануне за обедом, но, в конечном счете, остановил свой выбор на альбоме с фотографиями полуобнаженных звезд, посчитав, что еще рановато рассчитывать на ее готовность делить со мной такое времяпрепровождение, как чтение книги, и особенно романа. Эти кадры из знаменитых американских фильмов намекали на то, что между нами возникло нечто, не связанное с Шамом. Торопиться некуда, говорил я себе, жертва достойна изощренной игры, тонкость которой возбудит нас еще больше. Что такое книга, если не самое надежное средство наладить тесную связь — нет, не с автором, а между теми, кто ее читает? Что мы ищем в большинстве произведений? Знаки соучастия. Зачем мы стараемся сохранить в памяти названия книг, фильмов, картин; для чего стремимся выделиться, узнавая музыкальное произведение по одному, случайно услышанному такту; почему нам так важно вспомнить, без особой на то нужды, зачастую труднопроизносимое имя знаменитого баса, сопрано, контральто или тенора, если не для того, чтобы быть в числе тех, кто не представляет своего существования в общей массе?

Размышляя об этом, я готовился отправиться с утренним визитом к своим новым знакомым. Мари только что уехала на студию, где ее ждал Верне со своей командой. Не выспавшаяся и злая, она громко хлопнула дверцей, садясь в прибывшую за ней машину съемочной группы. Еще бы! Всю ночь я с извращенным наслаждением рассказывал ей об Алекс и Шаме… Но особенно об Алекс, и еще раз об Алекс, надеясь пробудить в Мари остатки ревности или хотя бы раздражения. Она смывала остатки макияжа, сидя перед туалетным столиком; часы показывали начало третьего ночи; ожидая ее, я задремал, лежа одетым на пока еще нашей кровати… и вдруг, открыв глаза, я увидел ее в вечернем платье, привычно пьяной, хмельной не только от алкоголя, но и от своего недавнего успеха, к которому она еще не привыкла; да, опьяненной назойливым вниманием самцов, которые с утра и до глубокой ночи крутились вокруг нее, одурманенной осознанием того, что она — Дона. Точно так же сходила бы с ума какая-нибудь наивная простушка, которую луч софита вдруг вырвал бы из массы безликих статистов, мечтающих «играть в кино». На этот раз Мари не услышала от меня обычных возмущенных упреков, напротив, я встретил ее улыбкой и сладким голосом завел рассказ об Алекс:

— Представь себе, дорогая, сегодня я встретил настоящую красавицу. Ее зовут Алекс Шамириан.

Мари, как ни в чем не бывало, продолжала смывать макияж, но я почувствовал, что она навострила уши. Откуда мне было знать, что она встретит мои слова с полнейшим равнодушием? Я рассчитывал уязвить ее самолюбие или, по меньшей мере, пробудить в ней естественное любопытство, перед которым не может устоять ни одна женщина, когда заходит речь о чужой красоте. Но нет, она хранила спокойствие, и ее безразличие неприятно удивило меня. Что это сегодня происходит? Мари такая ревнивая, такая нетерпимая! Она так беспокоится о своей внешности, считая себя красивой! Кое-кто даже сейчас утверждает, что Дона — красавица. Красавица, как бы не так! Когда о ней говорят привлекательная, я не имею ничего против, тем более что она придумала и, я бы даже сказал, навязала продюсерам собственную манеру держаться перед камерой, и эта манера привносила в фильмы совершенно неожиданное видение женского образа. Перед лицом легендарных американских кинодив я готов признать, что от этой француженки исходит некая интеллектуальная сила, о ней не скажешь «эта маленькая француженка». И хотя внутренне она такова и есть, ничто в ее облике, скажем, кинематографическом, не обнаруживает этого. Так продолжается уже полвека, и я должен сказать, что поклонники светового призрака Маридоны никогда не переставали утверждать, что она не просто красива — она прекрасна. Хорошо, пусть будет так! Я всю жизнь восхищался ею. Для меня она воплощала Успех во всем его блеске и великолепии. Я знал и любил крошку Мариетту еще тогда, когда она «подавала надежды»; я знаю пройденный ею путь, знаю, какая понадобилась сила воли, чтобы, постоянно работая над собой и своим окружением, достичь той зоны абсолюта, где живой человек, предав забвению свое физическое тело, смог превратиться в коллективном сознании в неразрушимый луч света! Нет, Дона никогда не была красавицей! От нее исходит что-то другое, особенное, но красотой она не блистала, никоим образом! Она — настоящий боец, я-то знаю, каких усилий требовала от нее постоянная борьба за утверждение своей значимости, своего превосходства, а вместе с тем и за признание ее отличительных черт в качестве нового типа женщины или, если угодно, иного стиля красоты — придуманного и расчетливо продуманного, который после ее первого же фильма незаметно вышел на улицы. Я повсюду узнаю его по незначительным деталям: вот у этой девицы ее прическа, у той — ее губы, а уж деланно ребяческие, импульсивные манеры Мари позаимствовали все те дурехи, которые в шесть вечера заканчивают работу и разбегаются из своих контор… Одним словом, я не отказывал себе в удовольствии описывать Алекс как ее полную противоположность: «никакого кривляния, чтобы понравиться, слышишь, Мариетта? Никакого притворства, красавица в стиле Авы Гарднер». Мари продолжала смывать макияж, тонким слоем нанося на лицо очищающий крем и вытирая его цветными бумажными салфетками, которые в те времена еще не назывались «Клинекс». Не оборачиваясь, Мари посмотрела в зеркало на мое отражение. Взгляд ее вдруг отвердел, и она медленно произнесла, отчеканивая каждый слог:

— Видишь ли, мой милый Дени, я безумно рада, что ты наконец-то нашел, чем тебе заняться, и теперь оставишь меня в покое. Да, ты меня, в самом деле, обрадовал!

Я ответил презрительной репликой, не преминув заметить при этом, что вместе с Верне она делает халтуру. Ненавижу это слово, но разве можно найти другое в третьем часу ночи?

Наконец она легла в постель, почти со слезами умоляя меня дать ей поспать. И, конечно же, я приложил максимум усилий, чтобы не допустить этого… Потому-то утром она уехала на съемки с помятым лицом и опухшими глазами. Я мог бы сказать без всякой иронии, что Маридона сделала себе имя и образ на губительных последствиях наших ночных скандалов. «Ты выглядишь так, будто только что встала с кровати, вот в чем секрет твоего ошеломительного успеха, — говорил я ей после того, как она от души наревется, и, глядя в окно на розовеющее рассветное небо, добавлял: — Конечно, остальным ты обязана своему потрясающему таланту». Так что этим утром она снова свалила на студию, поскупившись на доброе слово и поцелуй в знак примирения. С трудом приоткрыв глаза, я задержал ее у самой двери:

— Мариетта, дорогая, ты не могла бы оставить мне денег? У меня в кошельке пусто.

— Как это — пусто? Я же дала тебе вчера сто двадцать тысяч франков! И потом, перестань звать меня Мариеттой!

— Я купил картины, Мариетта, сама увидишь… В какой-то из этих дней нам надо будет сходить и выбрать подходящие…

— Картины? Но ты же терпеть не можешь живопись!

— Да ладно тебе, считай это благотворительностью.

Она порылась в сумке и с размаху швырнула на смятую постель тугую пачку банкнот. Затем хлопнула дверь, и я услышал, как по лестнице автоматной очередью простучали шпильки моей женушки. Ах так, милочка… Ну что ж, отлично, ты сама этого хотела! Отлично что? Хотела чего? Я и сам этого не знал, но того, что она швырнула мне свои деньги, как собаке, прощать не собирался.

В одиннадцать тридцать я постучал в дверь их мансарды. «Наконец-то ты будешь с ними наедине!» — думал я. Но меня ждало разочарование: Алекс не было дома, она только что ушла в магазин купить что-нибудь к обеду. Сначала я пожалел, что не перехватил ее на улице или на лестнице. Но, поразмыслив, решил, что было бы неплохо сблизиться с Шамом, попытаться приручить его в отсутствие Алекс, любыми путями сделать из него своего союзника, ибо нет ничего проще, чем завести сердечного друга женщины на ту кривую дорожку, которая неминуемо приведет его к разрыву с любимой к вящему удовольствию того, кого он выбрал себе в друзья.

Когда Шам открыл дверь, я, прежде всего, извинился за свою вчерашнюю бестактность:

— В присутствии Верне я чувствовал себя крайне неловко, когда речь шла о ваших картинах.

Шам ответил с неожиданной для меня прямотой:

— Это я должен извиниться перед вами за то, что не смог создать непринужденную обстановку. Так уж вышло… просто я не люблю показывать свои работы… и еще меньше продавать их.

Взаимная искренность рассмешила нас. И между нами снова возникла мужская симпатия, такая особенная, такая естественная и непосредственная. Временное отсутствие Алекс — хотя в мыслях она оставалась с нами — сближало нас, пробуждало братские чувства, связывало ее обаянием, которым насквозь была пропитана вся мансарда, и вместе с тем избавляло от необходимости существовать только ради нее. Следует признать: как все мужчины, мы получали явное удовольствие от мужского общества, точно так же все мужчины являются братьями, когда рядом нет женщин.

— Я вас понимаю, — заметил я, — меня всегда интересовало, как это художники могут продавать свои картины вот так, первому встречному.

Мои слова целебным бальзамом пролились на душу Шама. Он расслабился. Его движения стали пластичными, исчезли все следы былой скованности. Его неожиданная открытость приободрила меня, и я непринужденно уселся на разобранную постель. От смятых простыней исходило едва уловимое душистое тепло, и в его волнах я смог различить, как мне показалось, аромат Алекс — тонкий и вместе с тем сладковатый, свойственный экзотическому цветку и торту с корицей, смешанный с терпким запахом нагого тела молодой самки. Я испытывал возбуждение оттого, что дышу тем самым воздухом, который совсем недавно окружал Алекс, ее чувственное обнаженное тело… и при этом чувствовал разочарование, ибо реальность уводила меня от прекрасного кинематографического образа, который я носил в себе со вчерашнего дня. Как совместить физическое желание и чисто зрительное наслаждение от созерцания этой молодой женщины, чья красота не могла, не должна была поблекнуть от соприкосновения с реальностью?

Я облокотился на подушку и с ироничной улыбкой произнес:

— Поверьте, не так-то просто прийти в дом к незнакомому художнику и сказать: я покупаю. Я почти завидую людям вроде Верне, таких не смущают подобные тонкости. — И тут, заставив себя покраснеть, я мягко сказал: — Без него наша встреча не состоялась бы, и я действительно рад знакомству с вами обоими…

Окинув взглядом убогую обстановку их комнаты, я нерешительно продолжил:

— Вам очень повезло… Вы кажетесь такими счастливыми здесь.

— Это так, — ответил Шам, явно смущенный моими словами, и после непродолжительной паузы добавил с удивительной убежденностью в голосе: — Очень счастливы!

«Что ж, продолжим перемешивать сентиментальный сироп», — подумал я, а вслух заговорил неестественно приподнятым тоном, словно пытался побороть внутреннее волнение:

— Я завидую вам… Завидую вашей способности отстраниться… Завидую вашему таланту живописца…

Я сделал вид, что не решаюсь продолжать, и, ловко изобразив застенчивость, выдержал продолжительную паузу, во время которой закурил американскую сигарету. В те годы эти сигареты вносили в окружающую обстановку нечто экзотическое и вместе с тем такое знакомое, воскрешавшее в памяти образ Богарта, который курил, пощипывая мочку уха, или Строхайма, выпускавшего две струи дыма, не прерывая при этом разговора. Сидя на кровати неподалеку от меня, Шам, как и накануне, рассеянно вертел в руках мраморное яблоко. Казалось, он чувствовал себя не совсем комфортно, оказавшись со мной один на один. «Что ж, продолжим обработку», — подумал я и, опустив веки, нерешительно заговорил:

— Вчера, когда вы показывали мне картины, я поймал себя на мысли, что ужасно завидую вам. Да, завидую необыкновенному взаимопониманию, существующему между вами и Алекс…

Шам заметно напрягся. Ему не нравилось, что я завел разговор об Алекс в ее отсутствие, и он не скрывал этого.

— Разве самодостаточность не прекрасна? Только художник может жить так, как живете вы двое… или писатель… только вдвоем… поглощенные творчеством и… и любовью.

После затянувшегося молчания я добавил:

— Жаль, что я не творец.

— Каждый из нас творец, нужно лишь… — начал он с горячностью, но вдруг помрачнел и замолк, нахмурив брови.

— Да? Неужели? Вы так считаете? — спросил я, стараясь скрыть иронию, прозвучавшую в моем голосе.

На лице Шама отражалось сильное внутреннее напряжение. Я заметил, как побелели его пальцы, сжимавшие мраморное яблоко.

— Да, я в этом абсолютно убежден. Нужно лишь придумать свою жизнь.

Я едва сдержался, чтобы не пожать плечами, и, закуривая очередную сигарету, нарочито громко щелкнул крышкой маленькой золотой зажигалки, которую мне подарила Мариетта в день подписания своего первого контракта. Сделав всего несколько затяжек, я затушил сигарету о край пепельницы, смяв окурок на манер Роберта Митчема… чтобы тут же достать из пачки следующую сигарету. Некоторое время я молча курил, рассматривая свое отражение в застекленной рамке, стоявшей на полу напротив кровати. Я подготовился к этому визиту с особой тщательностью. Никогда раньше я не отождествлял себя со Строхаймом сильнее, чем теперь… но с молодым Строхаймом, думал я, едва заметно поворачивая голову из стороны в сторону, с современным Строхаймом в куртке из мягкой матовой кожи, с прямым затылком и коротко подстриженными волосами. Я казался себе красивым, просто неотразимым и рассчитывал справиться с этой парочкой быстро и без особых проблем!

— А вам известно, Шам, что из всех творцов-кинематографистов единственным, если не считать Орсона Уэллса, кто попытался придумать, как вы выразились, свою жизнь, был Эрих фон Строхайм?… Во всяком случае, он старался найти свой путь в том новом искусстве, каким был в те годы кинематограф. Вы только представьте: он извел многие километры пленки, снимая фильм, который должен был называться «Жадность». Настоящий шедевр об одержимости золотым тельцом. На самом деле это было грубое нарушение пресловутого голливудского принципа разумного кино. Фильм не вышел из стадии негатива и был уничтожен на студии «Метро-Голдвин-Мейер». Вот что ожидает того, кто — вопреки всем — рискнет «придумать свою жизнь».

— Скорее это тесное переплетение жизни и искусства, которое воспринимается как невыносимое, — сказал Шам.

— Вы так считаете? Нужно еще найти свой путь…

— Свой путь не находят, — с напряжением в голосе возразил Шам, — путь открывается перед тем… перед тем, кто сбился с пути, кто знает, по правде говоря, то, чего не хочет знать, и, стало быть, осмеливается показать себя таким, каким является на самом деле… перед тем, кто имеет мужество показать себя, — на его губах промелькнула странная улыбка, — уязвимым… таким, каким в действительности является любой человек в глубине души… э-э… в глубине самого себя…

Душа! Неужели?! Так вот, стало быть, в чем дело! Шам быстро спохватился, но слово было сказано, и эта банальность, конечно же, тут же вызвала у меня ироничную улыбку. Наш задушевный разговор здесь, в их комнате, казалось, парализовывал его все больше и больше. Я понимающе подмигнул ему, словно хотел сказать: «Ты попался, дружище!» Но я не стал ждать его реакции и, быстро встав с кровати, повернулся к нему спиной. Я сделал несколько шагов в одну сторону, затем в другую, насколько позволяла теснота мансарды; при этом дважды едва не наступил на черную замшевую туфельку, лежавшую на боку рядом с другой, стоявшей прямо на своем каблуке-шпильке. На стуле я с волнением заметил чулки со швом — в те годы были только такие, — очень тонкие, дымчатого цвета, и кучку черного кружевного белья с видневшимися кое-где затяжками; из кружевной пены стальными глазками поблескивали маленькие металлические застежки подвязок. В моем сознании мгновенно мелькнула невыносимая, резкая, как боль от ожога, картина: она раздета… или скажем так: она одета только в эти черные кружева, которые мое воображение вынесло на грань приличия… особенно в этом месте, являвшемся, по сути дела, большой кроватью. И, конечно же, я подумал о Люсиль Ле Сюёр, о той, кто позже вскружит головы миллионам мужчин, да, о будущей Джоан Кроуфорд, когда она еще принимала участие в том, что стыдливо называли стриптиз-вечеринками… в то время, как Строхайм Проклятый снимал свой «Свадебный марш», безумный фильм, в котором полуголые женщины, распластанные на медвежьих шкурах, были отданы во власть бессильных бульдогов. Взбудораженный обрушившимся на меня потоком образов, сравнимых по своей изощренности лишь с тем, что может дать кино, я резко обернулся к Шаму и, глядя ему прямо в глаза, спросил с легким оттенком горечи:

— Если честно, вы верите в искренность? Вы действительно считаете, что быть искренним — значит показывать себя таким, каков ты есть на самом деле, каким ты себя видишь в собственных глазах? То есть, в некотором смысле, вскрыть карты, играть в открытую? А вам не кажется, что нам следует скорее проявлять изрядную долю цинизма и презрения к людям, чтобы сносить свою принадлежность к роду человеческому? Чтобы соглашаться быть этим разумным животным, имя которому человек?

Тут, к своему превеликому удивлению, я поймал себя на мысли, что произношу совершенно избитые фразы, вкладывая в них как раз столько глупой искренности, сколько могут себе позволить лишь подростки с задержкой умственного развития. И без всякого логического перехода я вернулся к разговору о Строхайме — больше из чувства досады, что в некотором смысле угодил в ту же ловушку, что и Шам, чем из потребности высказаться:

— По слухам, что ходили в Голливуде, фон потребовал якобы, чтобы все статисты, снимавшиеся в «Карусели» в качестве солдат и офицеров императорского полка, носили под мундирами — значит, невидимое постороннему глазу, — мужское нижнее белье из черного шелка, сшитое на заказ по индивидуальным меркам и украшенное вышитым гербом Габсбургов. Что вы на это скажете, Шам? Когда кинорежиссер требует, чтобы «настоящим» было все, чего даже не видно, это признак искренности или признак цинизма и презрения к человечеству? Поговаривали, что Висконти тоже заставлял заполнять шкафы и буфеты настоящим столовым серебром, хрусталем и вышитым столовым бельем, хотя за весь фильм эти шкафы, представлявшие собой часть декора, ни разу не открывались. Ну, что это? Искренность? Презрение к ничтожному человечеству и его деньгам?

На лице Шама застыло выражение безнадежности, казалось, он безуспешно пытался понять: о чем идет разговор, где пропала Алекс?

Меня переполняли злость, ирония и высокомерие, совершенно неуместное в этой мансарде, забитой картинами, в которых я ничего не понимал. С нарастающим раздражением я продолжил:

— Так ли уж необходимо выкладывать свои карты на стол? Всем известно, что на умело крапленых картах и без того все видно. Стало быть, какой прок в проверке?

Я в очередной раз едва не наступил на шпильку Алекс, а коленом чуть задел ее чулок, который на мгновение пристал к брючине, будто собрался следовать за мной. Я с трудом удержался, чтобы не подобрать и не скомкать его в кулаке, эту интимную оболочку ее плоти. Но больше всего меня раздражало кажущееся спокойствие Шама. Несомненно, он видел мою игру насквозь, и мои крапленые карты могли обмануть лишь меня самого.

— Кто жульничает, а кто нет? — продолжал я. — Согласитесь, Шам, жизнь была бы чудовищно пошлой и скучной, если б нашим уделом была искренность. Кто говорил: «Как все было бы просто, если бы было достаточно любить»? Ах, да! Камю! Признайте: банальность подобной истины таковой и останется, даже если ее изложит столь авторитетный автор.

Шам смотрел, как я мерил шагами узкий проход между стеной и кроватью, и с его спокойного и в то же время замкнутого лица не сходила какая-то вымученная улыбка. Конечно, он ждал, когда же я, наконец, уйду, но не говорил об этом вслух. Он знал, что я не покину мансарду до тех пор, пока не вернется Алекс, и что слова, которыми мы обменивались, служили лишь одной цели: завуалировать истинную причину моего визита. Да, я упорно стоял на своем и отчаянно тянул время! Шам, в свою очередь, не скрывал, что с трудом терпит мое присутствие. Он не мог выставить за дверь незваного гостя, поскольку тем самым показал бы, что прекрасно понимает, почему я нахожусь здесь этим утром, зачем Верне ввел меня в их дом и с какой целью я хотел завоевать его, Шама, доверие… зная, что избрал для этого не самый лучший способ. Впервые в жизни я засомневался в себе, в своей неотразимости — как написала бы одна из наших современных романисток, — да, я начал сомневаться в своей способности к обольщению. Разворачиваясь в узком проходе мансарды, я через раз почти натыкался на зеркало, в котором с четкостью правильно построенного кинокадра отражалась вся комната. Я видел самого себя, за спиной — смятую постель, на которой сидел Шам в окружении книг и картин. В желтоватом свете дня изображение в зеркале выглядело слегка выцветшим и размытым. Охваченный странным чувством собственника, я рассердился на Алекс за то, что она довольствовалась этой каморкой, откровенная убогость которой вкупе с царившим в ней беспорядком внезапно показалась мне отвратительной. Меня захлестнула волна злости оттого, что я видел там себя; я, муж Доны, видел в этом несчастном зеркале себя, совершенно неуместного там с моей почти армейской выправкой, элегантностью и строгой стрижкой по-арийски белокурых волос. Я резко развернулся на каблуках и неожиданно отвердевшим голосом отчеканил:

— Если любовь и творчество требуют отказа от игры, то я никогда не буду любить и ни за что не стану творить!

Последняя фраза еще не успела отзвучать в их жалкой мансарде, как появилась Алекс, запыхавшаяся от быстрого подъема на седьмой этаж. Весело окликнув Шама, она влетела в комнату, поставила на пол пакет с провизией и, удивленная моим присутствием, уставилась на меня, с трудом узнавая вчерашнего гостя. Но ее губы уже складывались в восхитительную улыбку. Алекс показалась мне еще более роскошной, — если такое возможно, — чем накануне. Она была одета в узкие джинсы и просторный мужской свитер, под которым я с волнением угадывал белизну ее голых грудей с просвечивавшими через петли крупной вязки сосками. Я извинился за свой визит, заставший их врасплох, «но я горел нетерпением, Алекс, преподнести вам этот альбом фотографий из самых красивых эпизодов тех фильмов, о которых мы говорили вчера утром». Она взяла книгу, перелистала ее и, бросив на меня короткий взгляд, в котором слились воедино насмешка и удовольствие, поблагодарила за подарок. Больше всего ее внимание привлекла фотография Марлен Дитрих — бесспорно, самый необыкновенный снимок в альбоме, — прекрасное лицо светской львицы наполовину скрывала косая тень от широкополой шляпы, на виду оставалась только крутая арка высоко подведенной брови над полуопущенным веком, окаймленным бахромой густых длинных ресниц. Эта волнующая, загадочная маска с вечно современной улыбкой, которую лишь такой сумасшедший, как Штернберг, не побоялся нарисовать на человеческом лице, казалось, по-настоящему зачаровала Алекс. Она даже показала снимок Шаму — скорее, чтобы подключить того к разговору и заставить участвовать в диалоге, завязавшемся между ней и мной, чем из настоящего интереса. Все это время я с удовольствием наблюдал за движениями ее длинных гибких пальцев с тщательно ухоженными ногтями, покрытыми бледно-розовым лаком. Что бы она ни держала в руках, чуть великоватых для женщины, благодаря этим ногтям выглядело изящным и ценным. Я заметил, что Алекс носила те же кольца и браслеты из серебра, что и вчера, и, как я убедился впоследствии, никогда с ними не расставалась. Два серебряных кольца мягко поблескивали на ее безымянных пальцах: одно, в форме ириса, явно датировалось прошлым веком; второе было сделано в виде печатки из старинной монеты с чьим-то полустертым профилем, деликатно оправленной ажурным орнаментом в виде переплетенных восьмерок. Но ярче всего сверкали на запястьях Алекс два широких эфиопских браслета, которые еще называют рабскими. Они действительно будили воображение и заставляли видеть в них тяжкие невольничьи «оковы»… Серебряные взблески отмечали каждое движение ее рук, подчеркивали их редкую красоту. Наконец она поблагодарила меня и небрежно поставила голливудский альбом на заваленную всяким хламом полку, где его, как я понял, ждало окончательное забвение.

— Я говорил Шаму, что завидую тому, как вы с ним живете. Мы с Мари жили так же беззаботно, как и вы… первый год после свадьбы. А потом все вдруг так быстро изменилось…

Я шагнул в нишу мансарды и уткнулся лбом в оконное стекло. Некоторое время я стоял спиной к ним и нарочно молчал, рассеянно считая окна на этом же этаже в доме напротив. Наверняка это были комнаты прислуги. Не знаю почему, но я отметил, не придав тогда этому значения, что все они казались свободными. Как ни странно, но в жизни ничего не происходит случайно, все увязано — как нам предстоит убедиться — в непрерывный ряд событий, кажущихся совершенно незначительными и не заслуживающими внимания. Без всякой задней мысли я посмотрел вниз, на улицу, отыскивая взглядом вход в здание, и наконец, заметил его далеко внизу с прилегающим участком тротуара, который пересекали маленькие фигурки. Дети выходили из находившейся неподалеку школы, и их щебет долетал сюда, на седьмой этаж. «Внимание! — говорил я себе. — Сейчас самое время показать себя слабым, растерянным, несчастным. Нужно потянуть время, нельзя уходить так быстро; Алекс и Шам должны привыкнуть к твоему присутствию; ты должен существовать для них. И, главное, она должна понять, до какой степени ты одинок, покинут». Давая понять, что я нахожусь в таком эмоциональном состоянии, когда просто не могу обернуться и показать посторонним свое беззащитное лицо, я продолжал сетовать на жизнь и разыгрывать из себя само оскорбленное достоинство. Все так же рассеянно разглядывая пустые окна в доме напротив, я выдавливал из себя рваные фразы:

— Нас охватило безумие. Эта внезапная популярность… В один прекрасный день… Все между нами пошло прахом… Поверьте, я едва пережил этот удар… Я тут, рядом, но в качестве постороннего наблюдателя… Я ей говорю: — Осторожно, Мариетта, успех вскружил тебе голову… Я тут, в ее тени, жду ее все вечера напролет… иногда до рассвета… Она знает, что я тут, один, совсем один. Я и впредь буду рядом, как преданный пес, и она знает это… Я никогда не брошу ее, потому что всегда буду нужен ей.

По-прежнему стоя к ним спиной, я продолжал жаловаться на свою судьбу, стараясь пробудить в них сочувствие. Прежде всего, я надеялся разжалобить Шама и тем самым вывести его из игры. А для этого нужно было, чтобы он проникся моими мыслями, пережил в своем воображении это великое несчастье — быть покинутым любимой женщиной. На самом деле он должен был прочувствовать на своей шкуре то будущее, которое я ему уготовил. Что касается Алекс, то тут я был уверен: пробудить в ней жалость мне не составит большого труда. Какая женщина останется глухой к голосу покинутого мужчины? Что может взволновать ее больше, чем мужчина, я бы сказал «рыцарь», готовый преклонить колени перед Женщиной… ибо всегда следует помнить: то, что приносится в жертву ради любви одной из них, в некотором смысле является жертвоприношением для всех. Это звучит несколько старомодно, но, если вдуматься, что такое чувства, как не вышедший из употребления хлам, старое тряпье, которое мы используем, чтобы как следует поразвлечься на грандиозном бале-маскараде этого загнивающего века?

В итоге, я сделал видимое усилие, чтобы обернуться; да, я обернулся — наконец-то! — делая вид, что заставляю себя открыто встретить их взгляды после горьких, полных разочарования слов, которые, казалось, поставили меня в неловкое положение. Мимоходом я зафиксировал в зеркале крупный план молодого Строхайма, встревоженного и тоскливого, каким выглядел старый Строхайм в последних эпизодах знаменитого «Сансет бульвара». Мне показалось даже, что мои глаза едва заметно косили из-под чуть нависающих век. Словно стараясь скрыть свою неловкость, я подошел к картинам, составленным у стены, достал первую попавшуюся и сделал вид, что внимательно рассматриваю ее. Решив, что я слишком поглощен этим занятием и не вижу ее, Алекс бросила вопросительный взгляд на Шама. Тот ответил ей полуулыбкой и пожал плечами. Тогда Алекс не очень уверенно произнесла:

— Не хотите ли… пообедать с нами?

Я поднял голову и изобразил на лице признательную нерешительность человека, который не хотел бы никого беспокоить… но чрезвычайно счастлив полученному приглашению. Уверен, что в этот момент мои глаза больше не косили. Только что был сделан еще один шаг к намеченной цели.

— С удовольствием! Но это я хочу пригласить вас. Не возражаете? — Я бросил взгляд на часы. — Не пойти ли нам пообедать на киностудию? Мне бы хотелось познакомить вас с Мариеттой. Я ей много рассказывал о вас этой ночью.

Произнося последние слова, я смотрел на Алекс, словно хотел ей сказать, что речь шла исключительно о ней, и теперь она прочно, — и, надеюсь, болезненно, как заноза, — засела в сознании Маридоны. Наконец, чтобы показать всю тонкость своей натуры и подчеркнуть значение Шама, я с искренней озабоченностью воскликнул:

— Но я, наверное, нарушаю все ваши планы? Шам, вы, видимо, собирались поработать?

На что он, к моей превеликой радости, ответил:

— Вовсе нет. Напротив, в данный момент меня устраивает любая возможность отложить кисти в сторону.

Вот те на! Что еще за «в данный момент»? Что значит это «в данный момент»?

Обнимая Алекс за плечи, Шам добавил:

— Ты согласна, милая?

— Конечно, согласна! — Ее голос звучал весело и нетерпеливо.

Я с трудом скрывал свое ликование.

Стремительным движением Алекс подхватила свои шпильки, чулки, горстку скомканного кружевного белья и так же быстро скрылась в закутке, который служил им кухней. Мы услышали… Я с волнением услышал шорох сбрасываемой одежды и ни с чем не сравнимый шелест шелкового белья, скользящего по телу. Какой восхитительный, какой интимный момент! Выражаясь языком современных дураков-педантов, я мысленно «удалил» Шама. Но это было именно так! Мне вдруг показалось, что дело движется чересчур быстро и я, едва начав свою авантюру, уже почти достиг желанной цели. Я курил и беседовал с беднягой Шамом, — да, мужская симпатия, которую я испытывал к нему, была окрашена грустью за будущего одинокого мужчину, каким ему вскоре суждено было стать! — при этом ни один шорох, доносившийся из-за перегородки, не ускользал от моего внимания, и когда Алекс появилась в комнате в темно-зеленом английском костюме и кремовой атласной блузке — такие были в те годы в моде — я окинул ее пристальным взглядом, не упуская ни малейшей детали. Особенно мой взгляд притягивали ее длинные точеные ноги, затянутые дымчатой паутинкой тех самых чулок, которые совсем недавно так комично цеплялись за мои брюки. В лодочках на шпильках она выглядела еще выше, а такой легкой и грациозной походки я до сих пор не видел ни у одной женщины. Я смотрел на нее, прищурив глаза, словно она уже принадлежала мне, и старался сдержать рвущийся наружу восхищенный возглас, который лишь укрепил бы Шама в его подозрениях относительно моих истинных намерений. Признаюсь, в этот момент я страстно желал, чтобы Шам сам приложил руку к краху их «любви-страсти» и даже ускорил его приступами ревности, которые очень скоро стали бы невыносимыми, утомили бы Алекс и истощили ее терпение.

Конечно, было бы заманчиво с первых же страниц этой хроники проанализировать причины, которые изменили, я бы даже сказал, перевернули мое отношение к Шаму. Вместо того, чтобы копать яму самому себе, превратившись в отвратительного в своих подозрениях и бесконечных упреках типа, он смог разрядить ситуацию, оказавшись, вопреки всем моим ожиданиям, невосприимчивым и безразличным к бурному напору, развитому мной, чтобы отбить у него любимую женщину. По правде говоря, он не мешал мне открыто вертеться вокруг Алекс и, насколько это возможно, влиять на нее, без всяких колебаний согласившись окунуться вместе с ней в атмосферу обаяния, которую я постарался быстро создать вокруг них. И если хорошо подумать, то вот как я вижу теперь, по прошествии полувека, своеобразные способы, которые он использовал, чтобы нейтрализовать меня. Вместо того, чтобы встать в позу спесивого самца, принимающего в штыки соперника, вторгшегося в пределы его территории, он встретил меня почти женственно, проявив уступчивость и обаяние, словно те чары, которыми я околдовывал Алекс, предназначались не только для нее, но для них, да, для них обоих. Он оказался восприимчив к этим чарам, и, стало быть, отвечал мне тем же. Поймите меня правильно — нет причин сомневаться в его принадлежности к мужскому полу, я бы даже сказал, что именно его мужское начало покорило мою скрытую женственность, ту самую, с которой я в то время яростно боролся, отождествляя себя с кинематографическим пруссаком Строхаймом. Скажу сразу: между нами был не классический «любовный треугольник», а нечто другое, неизученное, ибо подобная ситуация считается, как правило, скандальной — и, следовательно, замалчивается — «… поскольку эта ситуация со всей очевидностью показывает, сказал однажды Шам, когда мы уже стали друзьями, что все мужчины, подчеркнуто выставляющие напоказ свою мужественность, на самом деле более женственны, чем могут себе это представить, поскольку неосознанно борются с божественной женственностью, которая является их составной частью, как, впрочем, каждого из нас, и которую мы должны с благодарностью принимать».

Да, именно так сказал мне Шам в один прекрасный день. К тому времени он уже почти сорвал все мои планы, и я начал всерьез сомневаться в своих разрушительных способностях. В то время я действовал, если можно так выразиться, вслепую — на манер Дон Жуана, который всегда руководствовался только своим «животным инстинктом», как утверждал Шам. По его мнению, мое поведение было обусловлено полным неведением и донжуанским отрицанием собственной женственности. Ах, если б я сумел проникнуть в мысли Шама, то как просто смог бы забить клин между ним и Алекс, скользя вокруг них в бескрайнем океане всеобщей женственности! Должен признаться, что я — как и все мужчины — много раздумывал над своей женской составляющей, присутствие которой, несмотря ни на что, ощущалось во мне довольно сильно. Не раз бывали случаи, когда я, в одиночестве ожидая дома Мариетту, почти с яростью переодевался в ее одежду, испытывая особое, порочное наслаждение от прикосновения к телу ее нижнего белья, что вызывало у меня дрожь неописуемого восторга… Каждый раз я выходил из этого состояния одурманенным и униженным, но в то время все мои попытки положить конец подобным двусмысленным утехам заканчивались ничем. Раз и навсегда мне пришлось признать, что в сексуальных устремлениях мною однозначно и безусловно двигали — и всегда будут двигать — исключительно мужские начала, но в глубине души я всегда буду сожалеть о том, что не смог познать изнутри необыкновенные эмоции женщины, в глубь которой мужчина проникает через вожделенную расселину ее лона… Как лучше описать эту зависть, которую, я уверен, втайне испытывают многие мужчины? Вот поэтому, восставая против всего того, что могло показаться мне женским в моей мужской сущности, какая-то неизведанная часть меня самого страдала при мысли, что ей придется умереть, не испытав состояния женщины. И, как всегда, неотразимый ответ на свои тайные желания человечество находит в мифологии: лучше быть Тирезием, чем андрогином! То есть не мужчиной и женщиной одновременно, а как прорицатель Тирезий: сначала быть мужчиной, потом стать женщиной, затем снова мужчиной. Этим и продиктовано мое стремление к уединенному травестизму в надежде почувствовать поверхностью своего тела те ощущения, которых я никогда не смогу испытать во плоти изнутри их столь желанного женского лона. Все эти запутанные лямки и тесемки, словно тисками сдавливающие одни части женского тела, чтобы лучше подчеркнуть другие, использовались испокон веку — либо под давлением моды, либо обстоятельств, — чтобы женщина ни на миг не забывала, что она, прежде всего — тело. О его хрупкости постоянно напоминают высокие каблуки, легко рвущиеся полупрозрачные, воздушные ткани, наконец, ее сладостный тайный плод, скрытый, и в то же время легко доступный для ласк или насилия. Разве этого недостаточно, чтобы оправдать наше существование в качестве мужчин?!

Этим утром мне удалось без особого труда выманить их из убогой мансарды, в которой им было так хорошо вместе. По-прежнему одержимый голливудскими штампами, я рассчитывал на один из неотразимых, как мне казалось, приемов того времени, позволявший пускать пыль в глаза хорошеньким и особенно желанным женщинам. Если помните, в те годы был автомобиль, обладавший загадочной способностью пробуждать в женщине самку, ее тайные страсти и желания, стремление к импровизации и жажду приключений. Я говорю о «Бьюике», выпускавшемся в начале пятидесятых. Тогда Мариетта подарила мне эту машину, чтобы как-то отвлечь меня, умаслить, а заодно и погасить сильнейшее раздражение, которое вызывали у меня те вольности, что она позволяла себе на стороне. Этот действительно великолепный автомобиль я предусмотрительно припарковал прямо перед черным входом — Алекс и Шам всегда пользовались им, чтобы попасть в свою мансарду. Кто из нашего послевоенного поколения не питал слабости к этой большой роскошной машине, похожей внутри на спальню, с полированными клыками на хромированном бампере, выступающими вперед, как фантастические пулеметы, под сверкающей радиаторной решеткой, отражающей, словно в кривом зеркале, тот уродливый мир, в котором мы обречены перемещаться? Существует ли в природе место более «эротическое», чем это любовное гнездышко, благоухающее запахом новой кожи? Посадить туда Алекс уже само по себе означало некое обладание ею… а если с ней посадить еще и Шама, то разве это не будет означать отхода от выбранного ими собственного пути… и согласия Шама подчиняться чужим решениям? Я с настоящим волнением услышал, как приглушенно хлопнули тяжелые двери «Бьюика», закрываясь за ними с обманчивой мягкостью дверцы банковского сейфа. Мы втроем устроились на переднем сиденье, как на диване, массивная машина плавно и бесшумно тронулась с места, и мы, ощущая на лицах теплые лучи солнечного света, почувствовали себя героями американского фильма. Алекс вытянула ноги и, откинувшись на спинку сиденья, положила голову на плечо Шама. Касаясь пальцем приборной доски, сделанной из древесины ценных пород, она сказала:

— Потрясающая машина. Жаль только, что она без откидного верха.

— Да? А в таком виде она кажется вам не столь эффектной? Вам действительно хотелось бы, чтоб у нее был откидной верх?

— О, нет, мне все равно… Однако при ваших возможностях…

Мне стало не по себе от ее замечания, высказанного не совсем уверенно ленивым и безразличным голосом. «Значит, ты предпочла бы машину с откидным верхом? Ну, это пустяки», — подумал я, нажимая на педаль газа.

Алекс сбросила одну из туфелек и подтянула ногу под себя.

— Тут не меньше места, чем в нашей комнате, ты не находишь, Шам? — в ее голосе звучали одновременно нега, ирония и чуть ли не вызов.

Она погладила Шама по щеке, и этот безобидный жест, который при других обстоятельствах я бы даже не заметил, всерьез разозлил меня. Я не потерплю, чтобы она гладила его по щеке в моей машине. Смешно, не правда ли? Я ревную, я, Дени Денан! Не поворачивая головы, я произнес мягким, чуть взволнованным тоном:

— Я рад, что вы согласились поехать со мной, да, составить мне компанию. Вы себе представить не можете, как долго сейчас тянутся для меня дни… Какие они длинные… бесконечные…

Я сжал губы и нахмурил брови, показывая, каких усилий мне стоило держать себя в руках. Я вел машину, сидя подчеркнуто прямо, — мне всегда нравилось держаться с этакой элегантной чопорностью, отмеченной надменностью и сдержанной силой, что выглядело особенно выигрышно на фоне нейтрально-серых городских пейзажей, все быстрее и быстрее мелькавших за окнами автомобиля.

— Очень неприятно тащиться в хвосте… звезды.

Я произнес это обесценившееся слово с той же отстраненностью, с которой вел свою вызывающе помпезную машину, достойную свежей и дешевой популярности моей жены Маридоны. По-прежнему не глядя на Алекс, я спросил:

— Вас никогда не привлекала артистическая карьера?

Мой вопрос развеселил ее, она всем телом повернулась ко мне и привалилась спиной к Шаму, который обнял ее, положив свою руку ей под грудью. Теперь их щеки соприкасались.

Я продолжал настаивать:

— В театре… или в кино?

— Нет, никогда…

— Никогда? Неужели?

Я повернул голову и встретил устремленный на меня безмятежный взгляд Алекс.

— Такой ответ услышишь не часто… Очень жаль… Вы не будете возражать, если мы перейдем на ты? Мне кажется, что наступил такой момент, когда это возможно либо сейчас, либо никогда. В любом случае, — добавил я, разражаясь притворным смехом, — вас, похоже, не так просто разделить, и если даже я буду обращаться к вам на ты, то это будет скорее вы, чем ты…

Я пожалел, что произнес последнюю фразу, разозлился сам на себя и на какое-то время замолчал. Сидящие рядом Алекс и Шам также хранили молчание, тесно прижавшись друг к другу. Мы ехали по отвратительно замощенной периферийной улице, — кажется, это был бульвар Ла Рэн, — впрочем, в то время этим отличалось большинство проспектов, выходивших за пределы Парижа, и колеса машины производили шум, похожий на звук рвущейся ткани. На перекрестке я резко свернул на другую улицу, проехал вдоль Сены, и наконец мы добрались до квартала Бийянкур, где размещались порядком обветшалые павильоны киностудии.

Конечно, она меня обманула! Сегодня команда Верне заканчивала натурные съемки неподалеку от Шантильи. Как всегда, она обманула меня без особой на то необходимости, просто ради того, чтобы не говорить правды, думал я, сжимая кулаки и раздраженно шагая через безлюдную съемочную площадку, где несколько рабочих заканчивали монтаж ужасных декораций розовой спальни, поглядывая на меня с насмешливыми улыбками.

— Вы уверены, что после обеда здесь не будет съемок?

— Абсолютно, месье Дени, — ответил один из рабочих и, больше не обращая на меня никакого внимания, продолжил прибивать к бутафорской мебели дурацкие воланы из розового атласа.

Алекс и Шам держались немного поодаль; по всему было видно, что им уже наскучило таскаться за мной по заброшенным павильонам.

— Ну вот! — с горечью сказал я, махнув рукой в сторону уродливой розовой кровати, похожей на ладью с мороженым. — Такова наша личная жизнь. Она тут, наша настоящая спальня.

И я с завистью и искренней ностальгией подумал об их мансарде.

— Сожалею, что привез вас сюда.

Мы возвращались назад вдоль набережной Сены. Я вел машину, окаменев от пережитого унижения и едва сдерживаемого гнева, и с извращенным наслаждением представлял себе, что сделаю с Мари, когда останусь с ней с глазу на глаз. Я ее раздавлю… Она мне за все заплатит… Я резко крутанул руль, чтобы объехать группу рабочих на велосипедах. От меня не укрылось, что Шам крепко сжимал руку Алекс. Этот простой жест успокоения вывел меня из себя:

— Не бойтесь, — процедил я, отдавая себе отчет, насколько ярость замутила мои способности восприятия, и что бессознательно я желал смерти нам троим. Ветровое стекло запотело; теперь мне казалось, что я веду машину в мутной пустоте, из которой внезапно появлялись неясные, стремительные силуэты. Их становилось все больше и больше по мере того, как из ворот заводов на велосипедах выезжали рабочие, закончившие смену, и стайками пересекали трамвайные рельсы, тускло блестевшие под дождем. Я ненавидел эту пассивную, немую толпу, которую хромированный буфер «Бьюика» раздвигал, словно стадо скота, бредущее в свой хлев; я ненавидел Алекс и Шама, их понимающее молчание. Теперь я желал лишь одного: покончить со всем побыстрее, избавиться от них, убраться с этих пригородных улиц, спрятаться от унылого серого дождя… и разобраться с Мари.

Тем не менее, мне пришлось пообедать с ними в маленьком шоферском ресторанчике неподалеку от ворот Сен-Клу. Мы все чувствовали себя не в своей тарелке и почти не разговаривали, с молчаливым удивлением пытаясь понять, что, собственно, собрало нас вокруг этого стола, покрытого несвежей бумажной скатертью с пятнами от красного вина. В какой-то момент Шам завел разговор о Верне — уж не помню, что он там говорил, зато прекрасно помню, как я зло перебил его:

— А вы хоть знаете, как относится к вам ваш друг Верне? Вы для этого «тонкого психолога» не более чем несчастные влюбленные с чердака! Это как-то унизительно для вас, вы не находите?

И тут, совершенно неожиданно переходя на ты, хотя момент для этого был самый неподходящий, я продолжил говорить подчеркнуто вызывающим тоном:

— Возьмем тебя, Шам: ты добр, ты мягок; или тебя, Алекс: ты красива, ты послушна — выражаясь словами вашего друга Верне, вы никогда не расстаетесь… точнее, как он утверждает, вам еще никогда не хотелось расстаться… Что еще? Однако зачем повторять все глупости, которые говорит этот сентиментальный тип, когда речь заходит о вас! Что за странный у вас друг! Неужели вас устраивает, что он видит в вас лишь любовь с бо-о-о-ольшой буквы Л? Будь я на вашем месте, я бы разбился в лепешку, чтоб только разрушить этот нелепый образ. Не знаю…

Я намеренно оставил фразу незавершенной и, прикурив сигарету, громко щелкнул крышкой зажигалки. Часто затягиваясь, я раздраженно пускал дым и наблюдал за ними сквозь синеватые клубы, повисшие над нашим столом. Мне бы хотелось сделать мой взгляд теплым и дружеским, мне бы хотелось пылко обнять обоих… и в то же время я ненавидел их за то, что они такие, какие есть.

Алекс и Шам внимательно слушали меня, но все сказанное, казалось, их совершенно не трогало. У меня даже возникло впечатление, что между нами встала прозрачная стена. С одной стороны находились они оба — такие близкие, такие невыносимо сплоченные, с другой — я один, суетливый и глупо ухмыляющийся.

Шам слегка пожал плечами и, посмотрев на меня с насмешливым видом, с иронией произнес:

— Вот как? Несчастные влюбленные?

Так началась наша… как бы это назвать? Дружба? Изначально послужив поводом для идиотского пари, они пылающим болидом ворвались в мою, а если быть более точным, то в нашу с Мари жизнь… Их образ, по правде говоря, довольно бледный, который хотел навязать мне Верне, постепенно распался надвое, но каждое утро эти половинки вновь и вновь стремились слиться в единое целое. И вот, к моему превеликому удивлению, я вдруг понял, что мне необходимо ежедневное — я бы даже сказал постоянное — присутствие этого двойного существа. Тем не менее было бы слишком просто свести наши первые контакты к банальной любви с первого взгляда… Тогда к чему?.. К желанию обладать Алекс?.. К дружбе с Шамом?.. К любовному интересу по отношению к образованному ими единству, каким были Гарольд и Роберта, воспоминания о которых преследовали меня столько лет? Вероятно. Именно так — вероятно! Но очень скоро мне пришлось понять то, о чем говорил мне мой рассудок, и признать, что в тех людях я искал не их самих, а нечто иное. Это загадочное нечто производило на меня сильнейшее впечатление, и именно им мне хотелось бы завладеть. Несомненно, это были флюиды, витавшие вокруг них. Да, именно так! Слова были излишни: Алекс и Шам хоть и были разными по своей природе, в незримом свете флюидов они выглядели сделанными из одного и того же теста. Прошло уже пятьдесят лет, и сегодня мне трудно, практически невозможно четко выявить природу тех чар, которые действовали не только на меня, но, как мне кажется, и на них самих. Почему они меня не отталкивали? То, что я купил у них несколько картин, конечно же, не могло быть причиной такой терпимости по отношению ко мне. Тогда в чем тут дело? И снова мне следовало бы признать, что эта любовь-страсть — выражаясь словами Верне, — эта взаимная одержимость, так сильно державшая их в своей власти, нуждалась, — как в случае с Гарольдом и Робертой, но в отличие от них вполне наивно, — в эротическом взгляде постороннего человека, такого рафинированного эстета, как я.

Мои цели менялись ежеминутно. Я желал Алекс, без него, ее одну и только для себя, но, представив ее без Шама, начинал думать о них обоих, а значит, и о том гармоничном единстве, которое они образовывали. До сих пор я считал себя весьма свободным в любви, но совершенно неожиданно почувствовал, что жажду его одобрения. То вдруг я хотел сохранить установившиеся между нами троими взаимоотношения, продолжая выполнять свою «миссию» ангела-разрушителя, вбивающего клин между Алекс и Шамом. По правде говоря, я бы предпочел, чтобы Шам настолько привязался ко мне, что сам предложил бы мне Алекс… как это делается, например, на Востоке — достаточно прочитать «Тысяча и одну ночь», — или в некоторых племенах, свободно практикующих то, что было отвергнуто нашим обществом как проявление крайней распущенности нравов. А почему бы и нет? Почему бы ему не отдать ее мне на некоторое время, потом я бы вернул ее… Короче говоря, я хотел заполучить их во всей простоте и сложности характеров, чем они походили на меня самого; я жаждал их, лишенных всяческих тормозов и запретов и в тоже время настолько стесненных, что малейшее нарушение равновесия могло стать источником боли и скандальных наслаждений; да, я желал их — недоступных и все-таки достижимых неведомыми путями. И, хотя я не желал потерять их, меня снедала навязчивая мысль обладать Алекс, оставляя нетронутой, как нетронутыми остаются женщины куда более близкие, чем настоящие, которых, идя навстречу нашим тайным страстям, нам предлагает безумная сила кинематографа. Одним словом, соблазнив Алекс, я избавился бы от навязчивой идеи ее соблазнения. Я мог бы, на время вклинившись в этот влюбленный ансамбль, изменить стратегию и, напротив, помочь этому влюбленному ансамблю выжить в мире, не приспособленном для существования подобного отклонения от нормы. Я уже видел себя в роли ангела-хранителя «четы». Поимев Алекс, и затем великодушно вернув ее Шаму, я становлюсь «верным другом, на которого можно положиться». Таковым было мое подспудное желание видеть ситуацию, вполне заслуживающую того, чтобы назвать ее классической.

Упоминая здесь об этих раздражающих пересмотрах собственных решений, я хочу показать, насколько встреча с Алекс и Шамом изменила нормальное течение моей жизни, жизни актера, на которого махнула рукой его собственная жена, в одночасье превратившаяся в один из идолов, сотканных из лучей света и ставших объектами поклонения. Словом, со временем ситуация сложилась таким образом, что, если я не мог удержаться, чтобы не заскочить к ним на мансарду без предупреждения, то прежде всего потому, что не мог обойтись без них, а не из желания выиграть пари, которое заключил с Жаком Верне… Конечно, каким-то удивительным образом мне казалось, что я выиграл это пари, причем не единожды, а бесчисленное множество раз. Известно, что интеллектуальная усталость или серьезная эмоциональная травма иногда порождают краткие галлюцинации, при которых вы воспринимаете текущий момент не как незнакомую реальность, а, скорее, как многократно повторяемые воспоминания, подобные бесконечным отражениям в зеркальном лабиринте из фильма «Леди из Шанхая». Кому не доводилось испытывать — причем не раз в жизни — довольно банальный шок от ощущения уже пережитого момента, находясь в совершенно новой ситуации? Смущающее впечатление повторения возвращает вас в этот уже прожитый якобы миг, как если бы некое воспоминание, более глубокое, чем ваша обычная память, жило в вас с незапамятных времен. Это явление смутного воспоминания Ницше назвал вечным возвращением. Прекрасная находка! Но что он подразумевал под вечным возвращением? Как он логически представлял себе круг, в котором ситуации повторялись до бесконечности? Душевная болезнь помешала ему довести этот парадокс до крайности. Я же собирался рискнуть и сделать это. Лично у меня сложилось поэтически-научное представление об этом феномене… и я рассчитывал разобраться в нем с отстраненностью и ироничностью, которые свойственны этим записям и никоим образом не должны изменить им. Зачем мне сомневаться в этом вечном возвращении, более того, с какой стати я буду отрицать его существование, когда думаю о том, что пережил с Алекс и Шамом? Во всяком случае, для меня это была несомненная «повторная встреча». Скажем, я «узнал» в Алекс… да и в Шаме тоже, — но в меньшей степени — одну из бесконечно повторяющихся встреч между ними и мной. Допустим, это случалось бесконечное количество раз. Чтобы постичь масштаб этого явления, занятного и в то же время серьезного, нужно смело признать, что бесконечность времени является одним из наших немногих достоверных представлений о вселенной. Такие понятия, как всегда или никогда в жизни, должны восприниматься с полным осознанием их смысла. Нет ни начала, ни конца. Исходя из этого посыла, концепция вечного возвращения кажется сама собой разумеющейся. Поскольку базовые элементы, из которых складываются объекты мироздания, являются неизменными, а их сочетания, естественно, сводятся к нескончаемым и одинаковым комбинациям, почему — раз нет ни начала, ни конца времен, — да, почему в тот или иной момент то, что когда-то уже существовало, не появится вновь в своей прежней форме и точно в той же внешней среде? Раз так, то при практически бесконечном количестве комбинаций и бесконечности самого времени, в бездне, где все без конца уничтожается и переделывается, непременно вновь должны возникать те же люди в той же обстановке и в те же «времена», и так раз за разом, поскольку ничто не ограничивает подобного рода игру элементов, сочетаемость которых не подчиняется правилам, потому что ареной для этого вечного возвращения будет бескрайность бесконечного нигде, где все может снова появляться с фатальной неизбежностью и постоянством. Согласитесь, вполне доступно для человека с широким складом ума, способным осознать этот несравненный парадокс. Таким образом, если говорить серьезно, я воспринял идею уже пережитого для определенных ситуаций, которые обязательно должны были повториться в тот или иной момент, как они повторяются бесконечное количество раз в те или иные моменты. Ну вот, теперь не трудно понять, почему, когда я увидел Алекс и Шама якобы впервые, у меня не возникло никаких сомнений относительно результата нашей вечной встречи. Я обладал Алекс бесконечное количество раз, и бесконечное количество раз дружба с Шамом оставалась для меня нерушимой. Это было заложено во мне, в нас, как одна из многочисленных элементарных комбинаций вечной истории великой бесконечности вселенной. Все трое, мы были, очевидно, пленниками этой игры, и я был здесь для того, чтобы довести ее до надлежащего завершения.

Постепенно наша дружба с Шамом вошла в такую фазу, когда мы стали находить удовольствие в различного рода парадоксах больше из любви к игре слов, чем из потребности в этих логических нелепостях, которые обостряют мужской ум. И, конечно же, мы часто забавлялись тем, что отыскивали те мимолетные мгновения, когда что-то напоминает вам нечто уже пережитое, но неуловимое, хотя и присутствующее в вас. Однажды утром, прогуливаясь с Шамом в садах Марсова поля, — Алекс пошла в магазин купить что-либо к завтраку, — я вдруг вспомнил, что говорил про дона Жуана. Мы устроились на солнышке на металлических стульях, расставленных на лужайке, и с наслаждением вытянули ноги. Мы бросали воробьям крошки хлеба так же, как испокон веку в бесконечном круговороте вселенной другие «мы» бросали их другим воробьям — вечным пленникам этого порочного круга.

— Я люблю всех женщин, и ни одна не может устоять против меня.

Я сказал это без всякой иронии… и даже с любовью к Шаму, в самом деле! Это было не столько признание в любви к нему, сколько намек на Алекс… хотя Алекс подспудно присутствовала во всех наших разговорах независимо от того, была она с нами или нет. Я прищурился от дыма своей сигареты. Шам улыбнулся, не принимая всерьез мое предупреждение. Мы даже пошутили по этому поводу.

— В самом деле, Дени, — сказал Шам, из некой деликатности избегая открыто встречаться со мной взглядом, — зачем женщине отказывать себе в удовольствии быть соблазненной тобой?

Однако я старался заглянуть ему в глаза, вкладывая в свой взгляд искреннее, горячее чувство товарищества, которое зажигает в зрачках золотистый огонь и блеск, свойственный лишь некоторым мужским взглядам, когда их наполняет особый магнетизм, порожденный мыслью об одной и той же женщине. То, чего не говорил Шам, я без труда понимал по его поведению и молчанию. Изучив его, возможно, лучше, чем он знал себя сам, я мог догадываться, о чем он думал, почти слово в слово. Особенно он не хотел ничего знать о моих чувствах к Алекс. Он предпочитал, чтобы эта тема оставалась закрытой: не сказано не услышано. Любовь к Алекс возносила его над всей этой суетой, и сила этой любви требовала от нее взаимности… иначе их ждала катастрофа.

Наш разговор перешел на другую тему, словно я ничего и не говорил, но я-то знал, что Шам продолжал присматриваться ко мне, приняв к сведению только что сказанные слова по поводу женщин, ни одна из которых, как следовало из моего провокационного высказывания, не могла устоять передо мной. Напрашивался вывод, что Шам воспринял сказанное мной как способ выражения дружеских чувств к нему и как способ заранее избавиться от чувства виновности за то, что я был таким негодяем, похотливым соблазнителем его женщины. В общем, при правильном истолковании мои слова означали: «Что тут поделаешь, старик, это судьба. Если я люблю тебя, друг мой, то как я могу запретить себе любить ту, которую любишь ты? Уж не создана ли она для того, чтобы быть, в некотором роде, связующим звеном между нами?» Действительно, в моей довольно фривольной шутке прослеживался такой примитивный, мрачный и грубый подтекст.

Вскоре к нам присоединилась Алекс, и на этом наш разговор закончился. Позднее я испытывал определенную неловкость, вспоминая об этом ребяческом признании и своем наивном предостережении. В любом случае я могу сказать, что память об этом эпизоде на Марсовом поле никоим образом не омрачила той исключительной симпатии, которая связывала нас и со временем лишь окрепла еще больше. Симпатия? Но что такое симпатия? Говорят, что это чувство. А может быть, это скорее впечатление? Разве не все становится ясным с первого взгляда? К счастью, жизнь — штука настолько всепоглощающая, настолько волнующая, что не оставляет нам времени, чтоб задерживаться на первом впечатлении, на потрясении от первого контакта; она пробуждает в нас такое бремя страстей, такую потребность овладевать, менять и особенно поглощать, что через несколько мгновений первое впечатление оказывается погребенным под непрерывной массой эмоций, которые порождает в нас каждая новая встреча; и иногда достаточно совсем немного времени, чтобы самые противоречивые впечатления, накладываясь друг на друга, приняли форму чувства. Устанавливаются прочные связи, стирается память о первом контакте, о первом взгляде, когда другой, незнакомый человек явил нам свое истинное лицо… и так продолжается до тех пор, пока он, в силу знакомства, не забывает о необходимости нравиться, когда ослабевает бдительность, когда распущенность ломает сложившиеся взаимоотношения. И вдруг, словно найдя старую затерявшуюся фотографию, мы узнаем в том или той, кого, как нам казалось, мы так хорошо знали, то выражение, ту деталь, которую наша восприимчивость отодвинула на второй план и намеренно предала забвению в самом отдаленном уголке памяти…

Теперь, когда прошло столько времени, когда наше тогдашнее будущее стало прошедшим, я спрашиваю себя: что же мы увидели друг в друге, Алекс, Шам и я? Да, что, в самом деле, увидела во мне Алекс? Что увидел во мне Шам? И что увидел я в Алекс, что в Шаме? Что такого мы уловили друг в друге, чтобы тут же забыть? Какое представление друг о друге сложилось у нас в первую долю секунды того самого первого взгляда, неподвластного ни разуму, ни предубеждению? Мое первое впечатление от Алекс осталось неизменным… Если не считать того, что довольно быстро, как мы увидим, оно растворилось в ансамбле, который, в конечном итоге, она и Шам стали представлять собой в моих глазах. Что касается моего первого взгляда на самого Шама, то проанализировать его было бы, несомненно, гораздо сложнее, так как для меня он уже был «проигравшим». Не будем забывать: мы с Верне заранее приговорили его. И он сам был готов согласиться на эту роль… если бы Алекс, со своей стороны, согласилась с той ролью, которую отводили ей мы с Верне. И потом, не следует забывать также, что эти события, предлогом для которых стала живопись, лишь усиливали сдержанность Шама. Это несколько походило на то, как если бы я вонзил ему в печень нож, а потом с милой и дружелюбной улыбкой на устах стал поворачивать его, потихоньку, не торопясь, не выходя за пределы допустимого. Образ, конечно, жестокий, но почти с хирургической точностью дает представление о том, каково было Шаму выставлять свои картины перед первым встречным… и выставлять их снова и снова, в глубине души прекрасно понимая, что тем самым позволяет этому первому встречному, приведенному мошенником Верне, во всех деталях рассматривать саму Алекс, что именно ее он предлагает для оценки этому чужаку!

Она нравилась мне такой, какой я любил заставать ее, нагрянув к ним на мансарду внезапно, без предупреждения… и особенно такой, какой мне повезло увидеть ее однажды утром одну, когда Шам куда-то ненадолго отлучился.

— Шама нет дома? — спросил я, почти напуганный этим «обстоятельством».

— Он скоро вернется, — ответила Алекс с изумительным простодушием.

Казалось, она не боялась оставаться в их гнездышке со мной наедине, устроившись на постели — в кимоно! — и ни на миг не отводя своего теплого, солнечного взгляда, искренность которого меня привлекала и вместе с тем беспокоила, тогда как мне хотелось бы видеть в ней некоторое смущение, робость или, еще лучше, готовность пошутить, ведь она была такой смешливой. Вот он, долгожданный момент! Стоило только протянуть руку к этой женщине, которую благоприятное одиночество вдруг превратило в незнакомку… во всяком случае, она была бы незнакомкой, если бы не моя дружба с Шамом. Разве не сама Фортуна отдавала мне в руки Алекс во всей прелести ее утренней, еще не отошедшей от сна красоты? Но я не мог себе этого позволить! Она оказалась такой же запретной, как те женщины, сотканные из света, о которых я говорил ранее. Мне казалось, что малейшее прикосновение к ней испепелит меня. Мое обычное оружие — цинизм и насмешка оказались бессильны перед лицом ее спокойной безмятежности и уверенности. Я прикурил сигарету и по какому-то странному наитию протянул ее Алекс. К моему великому изумлению она приняла ее… но без колебаний — увы! — почти по-дружески, и ее губы спокойно сомкнулись вокруг сигареты, которая за секунду до того была у меня во рту. Прикурив вторую для себя, я решил, что после перекура все же сделаю попытку… Но какую? Я рассматривал ее, пока мы разговаривали и курили; она сидела на кровати совсем рядом со мной, на их кровати! Складки черного кимоно, свободно облекавшего ее тело, собирались гармошкой у нее на бедре и слегка расходились на согнутом левом колене и чуть выше, там, где светилась голая нога… а мое воображение рисовало ее аж до самого паха… Но вместо того, чтобы попытаться… Что? Каким образом? Вместо того, чтобы, как говорится, рискнуть, но не потеряю ли я ее навсегда? — вместо того, чтобы шевельнуть хоть пальцем, я смотрел на нее, стараясь не допускать в разговоре паузы, да, я открыто рассматривал ее, заглядывал в глаза, нырял взглядом в ее декольте, переводил взор на ее обнаженное бедро… и все время заставлял себя говорить о ней, о Шаме, о них, о том значении и месте, которое они приобретали в моей жизни… Между тем я понимал, что с каждым сказанным словом стена запрета между нами вздымается все выше и выше. Тем не менее мне хотелось погладить ее пышную, тяжелую и непокорную шевелюру со свободными волнистыми прядями, которые придавали ей необычайно сексуальный вид, и, уносясь на крыльях воображения, я представлял, как ласкаю ее белую гибкую шею, ласкаю, ласкаю… Горячей волной меня захлестывала мысль, что в этой обстановке близости было бы так просто, так естественно медленно протянуть руки и коснуться ее грудей, прикрытых лишь шелком кимоно, чуть тяжеловатых и ничем не стесненных… Но, конечно же, вместо реального жеста имело место возможное представление об этом невозможном желании, и оно сделало его исполнение еще более невозможным. Чтобы развеять это видение, я заерзал по светлому меховому покрывалу, меняя позу, и, едва устроился по-другому, с волнением почувствовал исходивший от покрывала аромат «Шалимар», запах чувственности и неги…

— Алекс, — нерешительным тоном начал я, хотя пытался говорить легко и непринужденно. — Алекс, я… я приехал этим утром, чтобы сделать тебе сюрприз.

— А?

Это «а» прозвучало скорее лукаво, чем вопросительно.

— Да, внизу тебя ожидает сюрприз.

— Меня? Внизу?

— Да, именно тебя.

Благоприятный момент пролетел, и мы вернулись к реальной жизни, к той реальной жизни, которую я пытался как всегда, когда встречался с Алекс, — превратить в феерию, детскую сказку, избавленную от повседневных тягот и проблем. Любыми, самыми неожиданными способами я стремился смутить Алекс, заставить осознать, до какой степени убога и недостойна ее жизнь на этой мансарде. Заявив об ожидающем ее сюрпризе, я возобновил своего рода игру, направленную на расшатывание их быта, не хватало только Шама.

— Сюрприз лично для меня?

Ее природное любопытство начинало пробуждаться, но происходило это медленно, словно нехотя. То, что у меня есть для нее сюрприз, не вызывало у нее той реакции, которая была бы, будь здесь сейчас Шам.

— Пошли вниз, — предложил я. — Подождем Шама на улице.

К моему разочарованию, однако же, не выказывая какого бы то ни было облегчения, она согласилась завершить наш разговор с глазу на глаз и привычно удалилась в закуток, который служил им платяным шкафом. И, как всегда, я с волнением услышал невыносимо откровенный шелест нижнего белья, скользящего по гладкой коже ее нагого тела. «Что означает подобная близость в наших отношениях?» — думал я, униженный откровенностью, с которой она совершала действия вполне эротического характера всего в нескольких сантиметрах от постороннего человека, которым я был — да, постороннего! — причем вдвойне, поскольку считался другом их «пары». Алекс вышла из закутка еще более привлекательной, чем была еще минуту назад в своем кимоно. Подобное простодушие приводило меня в замешательство и даже унижало. Мне казалось, что она могла бы раздеться передо мной догола, не испытывая при этом никакого стеснения, как те римские патрицианки, которые даже не замечали ошалевших взглядов рабов-мужчин, в присутствии которых они жили так же свободно, как если бы это были домашние животные или зеркала.

Выйдя на улицу, она вскрикнула, будучи не в силах сдержать недоверчивый, почти испуганный возглас, когда увидела мой новый иссиня-черный «Бьюик» с откидным верхом, припаркованный перед черным входом в их дом.

— О, нет, этого не может быть!

Пришли ли ей на память слова, сказанные ею в тот день, когда я возил их на киностудию в Бийянкур? Не думаю, поскольку выглядела она чересчур удивленной… по правде говоря, немного насмешливой — мне даже показалось, будто я почувствовал некое сочувствие, смешанное с мягким безразличием, — и мне пришлось напомнить ее шутливые слова по поводу другого «Бьюика» — «предпочтительно с откидным верхом, если учесть ваши возможности». Но нет, она ничего не помнила! Похоже, ей не очень понравилось то, что я освежил ее память, ибо буквальное осуществление этой прихоти — высказанной, совершенно очевидно, без всякой задней мысли, — наглядно свидетельствовало о том, насколько серьезно я воспринимаю ее любое желание, ее любой каприз. Короче говоря, этот огромный «Бьюик» с белым откидным верхом был потрясающим, неслыханным признанием, в котором я уже начинал раскаиваться. Несомненно, тут я малость перегнул палку. Но я тут же сделал все возможное, чтобы приуменьшить свою «вину», свалив все на Маридону, которая по доброте душевной и в особенности из чувства вины передо мной — зная мою любовь к американскому кино, — в качестве извинения за свои забавы сочла возможным подарить мне эту чересчур заметную машину. На самом же деле я вырвал у Мари необходимую сумму в результате яростной ночной ссоры. Словом, я купил «Бьюик» только для того, чтобы показать Мари, самому себе, а также Алекс и Шаму, что деньги не имеют для меня особой ценности, особенно когда их источником являются гонорары моей жены.

Пусть знают, что «Бьюик» с откидным верхом — всего лишь самый заметный из тех знаков внимания, которыми я не прекращал осыпать моих новых друзей. Кроме того, в этом повествовании он должен фигурировать в качестве символа тайного союза — я бы сказал, почти интимного, — возникшего между мной и Алекс на почве нашей общей любви к Голливуду, хотя ни сама Алекс, ни тем более Шам об этом даже не подозревали. Мы с Алекс могли бы назвать немало фильмов, как черно-белых, так и цветных, в кадрах которых величественно и солидно проплывал этот самый «Бьюик». Мы знали, когда и где Кларк Гейбл или Лана Тернер, или Ава… или любой другой из наших целлулоидных идолов появлялся за рулем этого великолепного авто, ставшего вдруг, благодаря легкомысленной шутке, «нашим» автомобилем в Париже. Но истинное наслаждение я получал от того, что Шам вел себя так, словно наши, точнее, мои постоянные ссылки на голливудские фильмы не имели к нему никакого отношения. В некотором смысле он уступал мне эту часть американской мечты, которой, если я понимал правильно, юная Алекс была околдована еще до встречи с ним. С не меньшим пренебрежением Шам относился к некоторым направлениям американской музыки; и делал он это, на мой взгляд, намеренно, словно для того, чтобы отринуть тот недолгий период жизни Алекс, который предшествовал ее встрече с ним. Именно этим, как я подозревал, и объяснялось его подчеркнуто презрительное отношение к американскому кинематографу, джазу и первым шагам «нового американского искусства», основанное на рефлекторной зависти «мастера», для которого только живопись, являясь, в силу чувствительности руки, единственным следом, ведущим непосредственно от мозга, — по правде говоря, это та сортирная грязь, к которой я всегда питал отвращение, — имела безусловную творческую ценность. Конечно, с его стороны это выглядело как своеобразный вызов, — не будем забывать, что описываемые события происходили в пятидесятые годы, — как способ отгородиться от любой художественной деятельности, попавшей под власть денег, — повторю еще раз, что для живописи это были «проклятые годы», — и я думаю, что он возносил это искусство, на мой взгляд, весьма инфантильное, на чрезмерно высокий интеллектуальный уровень, от чего я впоследствии успешно излечил его. Ибо, чтобы покорить Алекс, мне следовало, прежде всего, «убить» живопись в ее сознании… и, стало быть, непременно «убить» ее и в сознании Шама. Это было совершенно очевидно.

Когда на углу улицы появился Шам, прошло всего несколько минут с тех пор, как мы с Алекс спустились к моему новому монстру с откидным верхом. Шам подошел к нам без тени удивления на лице.

— Ты видел? — спросила Алекс.

— Потрясающе! — воскликнул он к моему великому изумлению… и особенно к изумлению Алекс. Я думаю, что этой явно вынужденной реакцией он пресекал любые комментарии. Несомненно, снова оставляя меня хозяином положения, он предлагал Алекс самостоятельно решать, как ей вести себя по отношению ко мне. Разве не ясно было, что я купил эту машину ради понтов, чтобы показать, насколько безразлично мне все, что обо мне могли подумать в целом… и вместе с тем, чтобы показать Алекс, с каким вниманием я относился к каждому ее слову, пусть даже сказанному не всерьез? Когда она назвала мой первый «Бьюик» «невероятной машиной», сожалея при этом, что он без откидного верха, то что мне оставалось делать, если тут же не приобрести другую, еще более броскую модель? Из спесивости, достойной моего прусского прототипа, я старался всегда быть выше того уровня, который мог считаться приемлемым.

— Садитесь, — предложил я. — Погода превосходная, покатаемся…

Но Шам ловко выкрутился, сославшись на необходимость поработать этим утром над новой картиной, пока краски еще не полностью высохли. Я не настаивал, и они ушли, оставив меня одного на тротуаре перед машиной, показавшейся вдруг гротескной из-за ее цвета — красновато-коричневого с золотистым отливом — и, в особенности, внушительных размеров. Я устроился на просторном сиденье и тронул с места, кипя от гнева и перенесенного унижения. Какое-то время я бесцельно колесил по узким улочкам их квартала, не желая смириться с таким поворотом событий. Нет, они не могли так обойтись со мной! Они принадлежали мне! Они не имели права спровадить меня, как мальчишку! Я поймал Алекс на слове, хотя они были хорошими игроками, разве не так? Им следовало придерживаться тех правил ироничной игры, которые мы сами для себя и установили. Эта машина должна была использоваться с иронией, с чувством сдержанности… и вместе с тем с восхищением, хотя бы за то, что принадлежала киногероям, которых мы с Алекс обожали. Несомненно, тут я допустил промах. Но как исправить ситуацию? Я считал, что действительно купил их, заплатив приличные суммы за картины Шама. Да, я купил именно их, а не картины! Мне пришлось сделать неимоверное усилие, чтобы удержаться от соблазна вернуться к их дому и нагрянуть к ним в мансарду. В конце концов, я купил также право входить к ним в дом в любое время, не так ли? Мое желание снова взглянуть на мои картины… наши картины… было бы вполне достаточным предлогом. Но в тот день мне хватило духа оставить их в покое. Мучаясь ревностью, страдая от унижения, я проехал по их улице, свернул на проспект Ла Бурдоннэ и, вдавив педаль газа в пол до упора, вернулся «домой». Никого! Я снова сел за руль, решив отправиться к морю, но, отъехав от Парижа добрую сотню километров, сжевал припасенный бутерброд и повернул назад. Что делать? На кого обрушить бурлящие во мне гнев и унижение? Я снова подумал, уж не нанести ли неожиданный визит Алекс и Шаму, но, поскольку было уже поздно и темно, я снова поехал «домой», надеясь застать там Маридону.

Она и в самом деле приходила. Ее одежда валялась повсюду, начиная от входной двери. Можно было подумать, что она переодевалась на бегу. Ушла она совсем недавно — недокуренная сигарета со следами губной помады еще догорала в вазочке с косточками от винограда, полураздавленная гроздь которого лежала на ковре. Решив принять душ, я отправился в ванную комнату и, стоя в ванне, долго намыливал все тело, рассматривая в параллельных зеркалах свое многократное, уходящее в бесконечность отражение с неожиданно восставшим членом, что в некотором смысле отвечало тайному желанию дона Жуана, поиметь всех женщин разом. Наконец, немного успокоившись, я тщательно оделся и, удовлетворенный надменной красотой того, кто смотрел на меня из зеркала в прихожей, вышел из дома, надеясь отыскать Мари где-нибудь в городе.

Я объехал все рестораны и прочие заведения, в которых рассчитывал найти ее; я следовал за ней буквально по пятам и едва не настиг сначала на одном берегу Сены, затем на другом. В конце концов, я решил бросить поиски и вернуться домой. Мари была там… и не одна. Опасаясь оказаться со мной наедине, она притащила с собой несколько актеров и актрис, занятых в новом фильме, в том числе Джека П. «Американца» и, разумеется, Верне, который тут же заключил меня в преувеличенно дружеские объятия и заявил, что все они искренне сожалеют о том, что я не смог присоединиться к ним этим вечером. Они приехали с вечеринки, устроенной в честь Джека П. по случаю его дня рождения. Прежде чем разъехаться по домам, они проводили Маридону, которая пригласила их зайти и выпить по последнему стаканчику.

Жак Верне придвинулся ко мне вплотную и тихо спросил, нарочито грубо подмигивая:

— Ну, как? Дело движется? У меня сложилось впечатление, что вы трое стали неразлучны, верно?

Я хотел было отстраниться, но он положил руку мне на плечо. От него разило, как от пивной бочки.

— Постой, постой… Очень важно… Сюрприз… Видишь на диване блондинку, между Джеком и моим ассистентом? Так вот, это жена Шама… Да, его первая жена, Сара Марс. У нее роль в моем фильме.

Догадываясь, что мы говорим о ней, Сара Марс издалека ответила нам улыбкой. Возможно ли, подумал я, чтобы Шам был женат на девушке, которая представляет собой едва ли не полную противоположность Алекс? Голубые глаза, крашеная блондинка и сексапильность, свойственная актерской профессии. Тут я должен признаться, что в то время принадлежал к числу тех, кто считал совершенно пошлыми манеры крошки Мэрилин Монро, которая, взобравшись на танк, так вульгарно рисовалась в окружении мальчиков, воевавших в Корее. У меня вызывало отвращение то, что она подражала Джейн Мэнсфилд — «плотской мечте», как ее называли в Голливуде. Но и Мэнсфилд не была оригинальной, она копировала Харлоу или Тельму, или же перекрашенную в блондинку пышку Уэст. Вполне достаточно, не так ли? Ни одна из этих блондинок, отштампованных по единому образцу на голливудских фабриках грез, не заслуживает того, чтобы ее считали актрисой. Разве что женщиной! И хотя Мэрилин стала секс-символом середины нашего века, я продолжаю считать ее бесполым созданием, отмеченным печатью совершеннейшей невинности. Примерно то же самое можно было сказать и о Саре Марс, которая в этот момент поправляла свои чересчур светлые локоны, слегка потряхивая головой, как это делала Джин Харлоу. Я направился к ней. Вблизи она выглядела несколько иначе, от ее лица исходило впечатление какой-то странной текучести, словно две непохожие картинки, наложенные одна на другую, никак не складывались в единый образ. Кстати, это проблема всех крашеных блондинок: перекись водорода не только искажает их внешность, но и обесцвечивает саму личность, а уж это я воспринимаю крайне болезненно, вплоть до того, что просто зверею. Сара Марс не только перекрасилась в блондинку, вдобавок она еще сделала себе операцию по изменению формы носа. Вообще, когда девушка отказывается от самой себя, так страстно стремясь к своей противоположности, это значит, что она либо глупа, как пробка, либо находится в перманентном суицидальном состоянии. Что касается Сары Марс, то ее трагический конец, к несчастью, подтвердил правоту последнего наблюдения, что же до первого, то она могла быть кем угодно, но дурой я бы ее не назвал.

— Дени Денан, муж Маридоны, — представил меня Верне и после короткой паузы сообщил со свойственной ему бестактностью: — А это наша малышка Марс… — он снова помолчал, потом с понимающим видом добавил: — бывшая супруга нашего друга Шамириана. А ты в курсе, Сара, что Дени недавно купил несколько полотен Шама? У него внезапно прорезалась сумасшедшая любовь к творчеству твоего бывшего мужа.

— Ну, довольно, Верне! Ты говоришь, как лавочник!

Я бы с удовольствием прикрыл ему рот, а еще лучше — придушил бы.

Верне положил свою тяжелую руку на хрупкие плечи Сары и, прижав ее к себе, продолжал нести какую-то чушь. Сара Марс лишь улыбалась, явно чувствуя себя не в своей тарелке. Несколько раз она пыталась выскользнуть из его объятий, но Верне силой удерживал ее. Со стороны могло показаться, будто она принадлежит ему. Он нанял ее не только как актрису для съемок в своем фильме, но и как красивую белокурую куколку, лишенную права протестовать в том случае, если бы он позволил себе некоторые вольности. Она склоняла голову и улыбалась мне с грустным и даже униженным выражением на лице, словно извинялась за то, что закрывает глаза на выходки Верне, который неторопливо лапал ее за бедра, бесцеремонно сунув руку ей под платье. Нет, у меня никак не укладывалось в голове, что Шам мог жить с подобным объектом сексуальных притязаний!

— Так вы действительно были замужем за Шамом?

— А что, это вас удивляет?

— Да… Не представляю вас живущей с ним.

— О, вы знаете, наш брак длился совсем недолго, — она лукаво смотрела на меня. — А вы с Маридоной, это тоже ошибка?

Верне оставил нас и устремился в сторону ванной комнаты вслед за одной из старлеток его съемочной группы.

— Да, — признал я, — почти ошибка.

— Мари — бесподобная актриса. Я просто без ума от нее.

Последние слова она произнесла с поистине детской восторженностью, которая заставила меня улыбнуться.

— А вы знаете, я только что приехал от Шама и Алекс. Я провел с ними весь этот день, — и, глядя ей прямо в глаза, я откровенно добавил: — Я хочу переспать с Алекс. Как вы считаете, у меня есть шансы?

Она склонила голову и пристально посмотрела на меня большими васильковыми глазами, влажными и печальными. Неожиданно она с удивительным воодушевлением воскликнула, уклоняясь от ответа на мой вопрос:

— Она чудесная девушка!

— Вы ее хорошо знаете?

— Ну… Скажем так, я знаю ее достаточно, чтобы утверждать, что Шам встретил ту девушку, которая была ему нужна. До развода мы виделись довольно часто. Нам обоим пришлось сделать шаг навстречу друг другу. Мы хорошо провели время, если так можно выразиться… Между нами никогда не возникало трений, мы устилали себе путь камелиями и лилиями. Шам человек слишком… как бы это сказать… стеснительный… закомплексованный… чтобы самостоятельно выпутаться из бумажной волокиты…

В этот самый момент позади дивана, на котором мы сидели, проходила Мари. Она потрепала меня по щеке и манерным голосом заявила:

— Обожаю камелии… обожаю орхидеи!.. — и со смехом скрылась в соседней комнате, увлекаемая обнимавшим ее Джеком П.

— Давайте уйдем отсюда, — предложил я Саре.

Она без колебаний последовала за мной. Когда «Бьюик» уже тронулся с места, она сказала:

— Я обожаю автомобили, особенно с откидным верхом.

Сара потянулась, как в плохом фильме, вытянула ноги и откинула свою хорошенькую, белокурую кукольную головку на спинку сиденья. Внезапно я почувствовал к ней отвращение за то, что она сидит там, где мне хотелось бы видеть Алекс. Я спросил грубо и без обиняков:

— Зачем ты сделала пластику?

Она резко повернулась ко мне. Даже в темноте салона я заметил, как застыло ее красивое личико. Она молчала. Я продолжал настаивать:

— Что заставляет вас всех так безжалостно кромсать себя?

Она прикоснулась к моему колену и тихо произнесла:

— Если вы пригласили меня только для этого, то лучше высадите меня на первой же стоянке такси.

— Извини, — сказал я, — мне очень жаль… Но, согласись, это же глупо — всем стремиться быть похожими друг на друга. — Не скрывая раздражения, я добавил: — Я презираю Мэрилин, эту маленькую еврейку, которая стыдится своих корней. Почему вы все так легко опустились на дно помойки, которая называется американской мечтой?

— Я тоже еврейка, но не стыжусь этого.

— Но тогда почему вы все хотите быть похожими на… ну, не знаю… на голландок или шведок? Эти ваши обесцвеченные волосы…

Я гнал машину все быстрее и быстрее, не обращая внимания на сигналы светофоров. «Успокойся, — приказал я самому себе, — ты ведешь себя, как последняя сволочь».

— А вот и такси! Остановите!

Голос Сары прозвучал твердо и уверенно; в ней не осталось и следа слабости.

— Послушайте, — сказал я, смущенный ее неожиданным отпором, — не сердитесь на меня… сейчас в наших отношениях с Мари возникли ужасные проблемы.

— И вы оскорбляете меня по той причине, что у вас проблемы с женой? Остановите, я выхожу здесь!

Просто невероятно, до чего может доходить моя, как бы поточнее выразиться, отчаянная и почти торжествующая озлобленность по отношению к женщинам! Это черта характера… или, возможно, признак отсутствия характера, как представляется мне теперь, по прошествии времени, когда знаю все свои слабости. Но в те годы, когда жизнь казалась мне враждебной стихией, я был убежден, что наделен абсолютной бесчувственностью и, стало быть, способностью осуществить свой любой замысел. Да, именно так, железной бесчувственностью. «Ничто не возбуждает меня больше, чем процедура доведения женщины до самого края ее собственной бездны, — утверждал я, упиваясь словами, которые мог изрекать лишь этакий „железный“ человек. — Вы когда-нибудь пробовали подвести женщину к границе абсолютной пустоты? — говорил я актерам, с которыми мне доводилось выпивать после спектакля. — Я имею в виду не слезы и истерику, а ту последнюю черту, за которой начинается пропасть безумия. — Мне нравился такой прием в стиле патетики Арто. — Вот тогда-то самое нежное, самое восхитительное существо мироздания — ибо для меня Женщина именно такова — вдруг преображается и выпускает свои знаменитые коготки… а иногда — со мной такое случалось — достает из сумочки дамский револьвер. — Смех среди моих приятелей актеров. — Скажите-ка мне, вы хоть раз в жизни видели перед собой шипящую кобру с раздутым капюшоном, которая стоит на хвосте, изготовившись к смертельному броску? И я не видел. Зато видел кое-что похуже. Мне случалось играть на нервах некоторых особ, доводя их до того самого крайнего предела. Вам приходилось спать с одержимой женщиной? Вам приходилось спать с демоном? А вот мне приходилось! И не раз! Иногда могут потребоваться годы, чтобы уничтожить женщину. Это зависит от внутренней силы каждой. Для некоторых достаточно всего нескольких минут, и вот они уже на краю пропасти. С другими придется повозиться, и тогда вы познаете всю глубину ужаса. Объяснить это невозможно. Вот так! Когда женщина отличается особой закалкой, я это сразу чувствую. Тогда я не тороплю события; я оттачиваю свое оружие и с наслаждением отыскиваю слабые места в ее защите. И напротив, когда попадаются простенькие дурочки, я трахаю их, так сказать, походя, между делом. Но разве для дона Жуана смысл заключен в траханье? Дон Жуан не трахает, дон Жуан проходит сквозь женщин, чтобы совокупиться с Люцифером. Вы скажете: вот еще одна бредовая идея о доне Жуане. И вы будете правы!..» И дальше в том же духе. Как все слабаки, еще не познавшие себя, в те годы я мог нести подобную чушь ночи напролет.

— Высадите меня! Высадите меня здесь, немедленно! — кричала крошка Марс. Она приоткрыла дверцу, и я понял, что, если тут же не приторможу, она без всяких колебаний на ходу выскочит из машины. Ее решимость произвела на меня впечатление, и я даже слегка оробел:

— Сара, извините меня. Я просто схожу с ума от одиночества.

Резко свернув в какой-то скудно освещенный переулок, я остановил машину. Мои слова поколебали решимость Сары немедленно выйти из «Бьюика» и я, воспользовавшись этим, положил руку ей на колено, но не для того, чтобы удержать ее, — вовсе нет! — а для того, чтобы успокоить.

— Ах, Сара, если бы ты знала! — вздохнул я, убирая руку.

В полутемном салоне повисла тишина. Я все еще ощущал скользкость и тепло капрона на ее ноге; и вдруг, без какого бы то ни было участия с моей стороны, ее шелковое платье в цветочки, словно живое, начало задираться вверх, скользя по капрону и собираясь складками почти у самого паха молодой женщины. Над кружевной отделкой чулок в темноте засветились «молочной» белизной, — как это принято писать, — голые бедра, на которых выделялись более темные кружевные подвязки, выглядевшие на грани пристойности и вместе с тем так женственно, и в то же время навевавшие мысль о сбруе горячих скаковых кобылиц. Об этих предметах нижнего белья, которые носили женщины пятидесятых годов и которые, подчеркивая их нежность и уязвимость, открывались нескромному взору при неловком движении руки, зацепившей подол платья, или от внезапного порыва шаловливого ветерка, мне следовало бы написать сегодня более подробно, хотя бы для того, чтобы окунуться в атмосферу тех далеких лет. Пусть это вызовет улыбку молодых читателей третьего тысячелетия, — на которых особо и не рассчитаны мои хроники, я не испытываю зависти к юности, — это совершенно естественно, поскольку подобные аксессуары стали излишними и, следовательно, приобрели исключительно фетишистский характер наравне с каблуками-шпильками или незаменимыми швами, которые, как ни крути, придавали чулкам смысл, ибо стройность ног была непременным и доминирующим элементом эротического языка улицы. Все это трудно вернуть в сегодняшний день, поскольку все то, что сейчас считается не более чем фетишизмом или порнографическим душком низкопробных фильмов, в свое время было не только привлекательным, но и обязательным… как и необходимость показывать женщину всегда вызывающе одетой, чтобы под платьем зритель представлял ее соблазнительно полуобнаженной, а не откровенно и глупо голой. Мое желание осветить… или, скорее, просветить внешний вид женщин пятидесятых годов кому-то покажется навязчивой идеей с моей стороны, тогда как на самом деле я хотел бы передать тем, кто не представляет себе крайне эротизированной атмосферы улицы в те далекие годы, некое ощущение постоянной взведенности при виде всех без исключения женщин, отдающих на откуп ветру или собственной рассеянности — то ли мнимой, то ли истинной — заботу о демонстрации того, что скрывалось ими до подходящего момента. Что касается тех, кто не может вообразить себе той постоянной сексуальной напряженности, которую подпитывали — делая вид, что действуют непреднамеренно, — женщины пятидесятых годов, несшие на себе «розово-черный отсвет», что так волновал и обострял желания, то их я отсылаю к конкретным эпизодам фильмов — конечно же, черно-белых — того периода.

— Подождите, Сара, — умолял я, думая про себя: «подожди, детка, ты же ничего от этого не теряешь», — Сара, я сожалею, поверьте! — и, разыгрывая отчаяние, повторил: — Я так страдаю, я ужасно страдаю от одиночества!

Какая женщина устоит перед мольбой мужчины, не боящегося проявить свою слабость, отчаявшегося и готового излить душу первой встречной, с которой ему удалось уединиться в салоне «прекрасной американки»? Тем более, когда этот человек обаятелен, известный актер, почти знаменитость, а его супруга — модная кинозвезда. Разве хватит духа у какой-то крошки Сары Марс бросить его одного в престижной голливудской тачке? Не останавливаясь подробно на описании ласк и действий, которые обычно практикуются в салонах просторных автомобилей, произведенных американским пуританизмом, скажу только, что крошка Марс не собиралась отказывать мне ни в чем… она лишь умоляла: «Нет, нет, только не здесь!» «Тогда где, Сара, где?» — настаивал я. В результате мы оказались в хорошенькой, со вкусом обставленной квартирке в частном особняке в шестом округе, которую оплачивал ее давний любовник. По некоторым признакам я понял, что адресок этот был известен едва ли не каждому литератору, актеру и даже политику. Сара входила в число тех волнующих блондинистых крошек Мэрилин, которые утешают, «отдаваясь» с истинной покорностью и преклонением перед мало-мальской известностью тех, кто желает «увидеть небо в алмазах». Извиняюсь, что наводнил свой рассказ подобными банальностями; я бы обошелся без них, если б только крошке Марс нечего было рассказать мне о Шаме и, особенно, об Алекс, которую она не ревновала и даже искренне любила, восхищаясь ее исключительной красотой и умом, о чем сказала мне с удивительной теплотой и благожелательностью.

Время перевалило за полночь, до утра, когда я смогу нагрянуть к Алекс и Шаму, было еще долго. И это вынуждало меня оставаться у крошки Сары. С точки зрения стереотипа, упомянутого мной выше, она обладала привлекательностью, трудно поддающейся определению. Я заметил, что эта странная особенность происходила из своеобразного расхождения между ее действиями и их конечной целью. Складывалось впечатление, что за ослепительным в своей молодости и совершенстве телом, — которым она пользовалась в любовных играх с подозрительным, я бы сказал, искусством, — скрывалась неопытная, встревоженная, одним словом, «некрасивая» женщина, какой она считала себя до преображения в объект своих мечтаний. Я заметил, что Сара осознавала существование этого несколько размытого расхождения, и любые ее действия выглядели так, будто она поступала вопреки своему желанию, и, значит, носили заметно преувеличенный характер. Уже потом я понял, что на самом деле она была слишком умна, чтобы быть той, за кого старалась себя выдавать, и потому ей постоянно приходилось вести себя вопреки своей истинной натуре. В полной мере я осознал это лишь после того, как истощил все ресурсы ее тела; собственно, она сама эксплуатировала его с неистовой страстью до полного изнеможения, подстегивая желание партнера пользоваться этим объектом наслаждения, пока хватит сил. Несоответствие между этим безумством плоти и странной степенностью, исходившей от «внутренней» женщины, которой временами удавалось прорваться наружу, было совершенно очевидным. Теперь я понимал, что в ней могло привлекать и какое-то время удерживать Шама. Изнуренные любовью, мы лежали с переплетенными ногами в объятиях друг друга — блестящих нейлоновых чулок она так и не сняла, — и я расспрашивал Сару про Алекс, лаская ее безупречную грудь, выскочившую из кружевных чашечек лифчика. К моему удивлению, она отвечала на все вопросы с простодушием, граничившим с наивностью.

— Ты и в самом деле никогда не ревновала ее? Скажи откровенно, Сара.

— Нет, я тебя уверяю, честное слово.

И, демонстрируя нежелание продолжать разговор об Алекс, она склонилась надо мной, пытаясь своими очаровательными губками реанимировать мое притомившееся достоинство.

— Погоди, погоди… минуточку, Сара… Скажи мне, вы с Шамом часто занимались любовью? Так, как мы делали это сейчас?

Она привстала, собрала растрепавшиеся, чересчур высветленные волосы и отбросила их назад, открыв небольшой, но неожиданно энергичный лоб.

— Почему ты меня об этом спрашиваешь?

— Мне нужно знать.

Расслабленно вытянувшись, я лежал рядом с ее роскошным телом — его наготу подчеркивали нейлоновые чулки и несколько черных кружевных полосок — и думал, что этим телом Шам обладал до встречи с Алекс. И вот теперь, по чистой случайности, через Сару мне представилась возможность приподнять завесу над тайной жизнью Шама. Да, проникнуть на секретную территорию его сексуальной жизни… на территорию, преддверием которой можно было считать Сару. Чего не досталось ей из того, что он давал Алекс? Что получал он от Алекс из того, чего не требовал от Сары? И, возбужденный мыслью о том, что эта «передняя», ведущая в настоящий альков, — туда, где Шам держал Алекс на положении своеобразной пленницы, — доступна мне без всяких ограничений, я снова вошел в нее и устроился там как можно глубже, наполняя Сару своим присутствием, но не двигаясь, словно бы для того, чтоб лучше держать ее под собой, обузданную, обездвиженную и покорную. Я приподнялся над ней на вытянутых руках и, в этой гротескной позе похожий больше на тюленя, чем на человека, осмелился задать отвратительный в своей пошлости вопрос:

— Он трахал тебя так же хорошо, как и я?

Она засмеялась, но ее смех постепенно перешел в стоны и, к моему удовлетворению, она не смогла ответить. Я чувствовал, что заполняю ее так, как до этого никогда не удавалось ни одному мужчине. Вжимая ее в постель всем своим весом, впиваясь пальцами в ее податливое тело, я продолжал задавать вопросы, которые странным образом возбуждали не только меня, но невероятно заводили и ее саму, словно упоминание о Шаме пробуждало в ней чувства, до сих пор остававшиеся скрытыми в глубине ее естества. Мог ли я оставаться безмолвным и расслабленным после полета к небесам, когда случай давал мне возможность преодолеть то состояние оглушенности и эйфории, что охватывает вас, опустошенного и измочаленного, лежащего бок о бок с женщиной, с которой вы больше не в силах заниматься любовью? И я чувствовал себя ненасытным и неутомимым самцом с обновленными и обостренными чувствами. Своеобразная животная признательность делала меня как никогда сильным и выносливым, способным принять вызов этой талантливой дарительницы наслаждений — одной из немногих женщин, умеющих поддерживать огонь желания на протяжении многих раундов любовной игры; она могла в любой момент заставить бурлить кровь, ведя к полному изнеможению, как некоторые продажные молодые девушки, которых пожилые любовники стараются приучить к своим потребностям, прекрасно понимая, что им все равно придется делиться содержанками — обогатившимися фантазиями угасающих чувств своих папиков — с многочисленными молодыми самцами, постоянно рыщущими вокруг красивых женщин с репутацией опытных и доступных. Вот поэтому я не засыпал рядом с Сарой… и не собирался покидать ее слишком быстро — было почти четыре часа утра. Не имея возможности «спать» в эту минуту с Алекс, я воображал, что почти неистощимое наслаждение, которое дарила Сара, неуклонно приближало меня к истинной цели. В какой-то момент, когда я в очередной раз возносился на вершину оргазма, мне почудилось даже, что я произнес, если не прокричал, имя Алекс. Хотя я в этом не уверен. Если же так случилось на самом деле, то будем признательны Саре за то, что она оказалась достаточно тактичной, чтобы не обидеться на меня… или, по меньшей мере, не подать вида. Чуть позже, когда она заснула рядом со мной, слегка раздвинув ноги и открыв взгляду гладко выбритые складки своего лона, мне в голову пришла любопытная мысль: уж не воображаемому ли Шаму отдавалась она с такой бешеной страстью, когда я, занимаясь с ней любовью, получал наслаждение от воображаемой Алекс?

Наступило утро, пора было возвращаться домой, чтобы застать Мари, пока она не укатила на съемки. Как я и полагал, она была уже готова и ожидала машину с киностудии. Едва завидев меня, она тут же пошла в атаку:

— Ну что? Как тебе крошка Марс?

— Потрясающе.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что она — извини за грубое слово — трахается просто божественно… и превращает своего партнера в неутомимого пахаря своей нивы.

— А та, другая? Алекс? Как обстоят дела с ней?

Вместо ответа я предложил отвезти ее на студию, поскольку машина стояла внизу, у входа. Она согласилась почти с радостью, словно ей хотелось, чтобы ее провожатым хоть один раз оказался я. Разве у нас не все хорошо? Я вел машину, не поворачиваясь к ней, Мари сидела рядом, чопорно выпрямив спину и не скрывая своего напряжения. Наконец она спросила:

— Ты был у них вчера весь день?

— Да.

— Ты сердишься на меня за то, что я не сказала тебе, куда мы едем на съемки?

— Нет, мне на это наплевать.

— Тогда чего ты был такой злой вчера?

И тут произошло нечто совершенно неожиданное и смешное. Я и сейчас не могу вспоминать об этом без улыбки. Внезапно я понял, что говорил об Алекс и Шаме с серьезностью, которая в общем-то была не свойственна мне. Действительно, вместо того, чтобы смаковать подробности ночи, проведенной с Сарой, — что гораздо больше походило бы на меня, — или задавать вопросы по поводу Джека П., я принялся превозносить любовь Алекс и Шама, желая уязвить Мари ее тягой к дешевой роскоши и неожиданным успехом, который я просто ненавидел. Да, я сваливал в одну кучу всякую банальщину о любви и бедности. Я дошел даже до того, что начал расхваливать прелести жизни на мансарде, утверждая, что при красоте Алекс бедность, как любовный выбор, может быть своеобразным проявлением высшей формы дендизма. Желая показать, насколько смешными и нелепыми кажутся ей мои излияния, Мари опустила противосолнечный щиток и, не обращая ни малейшего внимания на мои слова, начала строить забавные рожицы перед небольшим зеркальцем, вделанным в его тыльную сторону. Она откидывала волосы то вправо, то влево, крутила головой и слишком уж выгибала шею, чтобы разозлить меня. Я давил на газ и ехал довольно рискованно, а один раз едва не зацепил чью-то машину. Словно в ответ на мои действия, Мари вдруг повернулась ко мне и закричала:

— Послушай, мой милый Дени, если она тебе нравится, то я рада за тебя! Но прошу лишь об одном: не отправь нас на тот свет только потому, что ей плевать на тебя. В конце концов, соблазни ее и переспи с ней! — После короткой паузы она добавила: — Или же купи! — Снова молчание, потом: — Сколько?

Не веря своим ушам, я повернулся к ней, рискуя врезаться во встречную машину:

— Как это — сколько?

— Да… Сколько?

— Дело как раз в том, — раздраженно бросил я, — что ни о каком «сколько» не может быть и речи! Она привлекает и волнует меня как раз потому, что этот вопрос в данном случае совершенно неуместен, к тому же она без ума от своего парня и не помышляет ни о ком другом. Она словно околдована какой-то темной и непостижимой магией, которая завладела ее душой…

— Ах, вот как? Душой, значит? Как, ты произнес это слово? Мой милый Дени, уверяю тебя, во всем мире нет ни одной женщины, которая в глубине души согласилась бы — физиологически — удовлетвориться только одним мужчиной. Ты прекрасно знаешь, что «верности» нет, как нет и «единственной» любви, что «быть без ума от своего парня», как ты выразился, совершенно не свойственно настоящей женщине. В любом случае она будет твоей! Разве их пришлось уговаривать принять твои… мои деньги? Что скажешь?

Мари прикурила сигарету и сунула ее мне в рот, второй затянулась сама. Она потрепала меня по щеке и насмешливо пустила в мою сторону струю дыма. Наши роли поменялись: та, с которой я до сих пор обращался, как с женщиной-ребенком, теперь говорила со мной «по-мужски».

— Так вот, — продолжила она, — купить можно все… начиная с того, что ты называешь душой. Что касается красоты, то об этом даже не стоит и говорить. Иногда она стоит дороже, только и всего. Что такое красивая женщина? Товар и ничего больше. Продаются все женщины без исключения… даже я. Просто у каждой есть своя цена.

— Я хочу не купить, а победить ее… точнее, заставить ее признать поражение. Этой ночью, трахая Сару, я представлял на ее месте Алекс, ну, ты понимаешь… потому что как с одной, так и со второй мне поневоле придется следовать за Шамом. Не то чтобы я хотел… уверяю тебя, я не знаю, что это, но это нечто такое, что у них есть… но вот что именно?

— Ну, и в чем тут проблема? Разве не всегда твоя нелепая модель дона Жуана идет за кем-то, поскольку его задача как раз и состоит в том, чтобы выведать нечто такое, чего он не знает… то самое нечто, о котором ты говоришь?

— Ты права, Мари, именно поэтому просто переспать с Алекс — не совсем то, что мне нужно; я чувствую между ними нечто другое, то, что представляется мне чертовски привлекательным и желанным.

— Нельзя ли поконкретнее?

— Это нечто происходит у них на мансарде, и я никак не могу уловить, что же это такое. Я рассчитывал подобраться к их секрету через малышку Марс, но на сей раз она отказалась откровенничать со мной. Но я заставлю ее расколоться. Что касается моей, как ты выразилась, «нелепой модели», то тут ты права: смысл ее существования оправдывается лишь тогда, когда удается изловить и уничтожить это бесформенное и бесплотное нечто.

Иногда нам с Мари удавалось вести себя как людям вполне интеллигентным… или, по меньшей мере, создавать такое впечатление. Ах, как нам нравилось представлять собой циничную чету, достойную «Опасных связей» Шодерло де Лакло!

«Почему бы Мари не стать моей сообщницей? — приободрившись, думал я. — Кто как не женщина, особенно если это ваша собственная жена, может понять мужчину, под кажущимися сексуальными влечениями которого скрываются ощущения непонятной для него тревоги?» Я почувствовал какое-то странное облегчение, обнаружив у Мариетты эту новую, незнакомую для меня и даже приятно подавляющую силу. Я не заметил, как ее внезапный успех породил рядом со мной нового человека, уверенность которого в себе непроизвольно вызывала чувство робости. И эта уверенность в себе странным образом успокаивала меня. Внешне оставаясь очень женственной, она, бесспорно, заняла в нашей семье место мужчины. И я признаю, что ее новый образ не только не унизил меня, но напротив, заставил меня казаться более мужественным, чем когда-либо ранее.

— Желаю приятно провести время, мой милый Дени, — прощебетала Мари, прежде чем мы расстались у дверей студии. — Не беспокойся, ты очень красив, перед тобой не устоит ни одна женщина.

Чуть поколебавшись, она потащила меня в свою гримерку и, усадив рядом с собой на небольшой, покрытый мехом диванчик, сказала:

— Послушай, Дени… Довольно спеси, довольно злости. Давай заключим сделку. Ты оставляешь меня в покое, и я оставляю тебя в покое. Я делаю все, что мне нравится, ты тоже делаешь все, что тебе нравится. Короче говоря, я прошу тебя обращаться со мной так, как с некоторых пор я обращаюсь с тобой. По-дружески! Ты знаешь, Дени, как я нуждаюсь в тебе… Помни об этом. И я всегда буду помнить…

Она обняла меня, и, несмотря на изматывающие ночные кувыркания с Сарой, мы занялись любовью на шатком диванчике, не думая о том, что в любой момент нас кто-то мог застать врасплох. Когда все закончилось, я знал совершенно точно, что больше никогда не буду мужем Мари. Застегивая ремень, я сказал с вымученной улыбкой:

— А ты знаешь, Фрейд утверждал, будто некоторые женщины… а возможно, даже все, считают мужчину придатком своего пениса.

Эта мысль развеселила Мари, и она, смеясь, выпроводила меня за двери своей гримерки.

 

2

Воодушевленный новым соглашением, которое заключили мы с Мари, я решил воздержаться от немедленного визита к Алекс и Шаму — с этого у меня теперь начиналось почти каждое утро. Тем не менее, я поднялся к их мансарде и, бесшумно приблизившись, просунул в щель под дверью стихотворение, — весьма высокопарное, надо сказать, — которое я переписал от руки специально для нее. «Уверен, что она будет мне признательна», — думал я, спускаясь с седьмого этажа с ловкостью и грацией хищника.

Я еще подумал, не написать ли «художник»?

И, не испытывая ни малейшего стыда, я подписал: Дени, ваш друг.

Сунув листок под дверь, я быстро спустился вниз и, сев в машину, задумался. Что делать теперь? На память пришла фраза, сказанная Мари: «Купить можно все… даже душу». «Неужели она права?» — думал я, затягиваясь сигаретой в темноте пахнущего кожей салона. «И красоту купить проще, чем душу», — конечно, она права! «Продаются все женщины без исключения… даже я», — говорила мне она. «У каждой своя цена». Моя дивная Мариетта, я трахну Алекс только для того, чтобы подтвердить твою правоту, пообещал я себе, раздумывая, не подняться ли мне снова на седьмой этаж. Но, по зрелом размышлении, я решил, что лучше будет дождаться, когда «мое» стихотворение произведет должный эффект. Конечно, красивая женщина — это, прежде всего, товар, думал я. Продаются все женщины без исключения, ты права, Мари! В зависимости от их красоты меняются и ставки на рынке «живого товара». Все совершенно естественно… и банально. Бриллиант оценивается и котируется точно так же, как женщина. Такие мысли вертелись у меня в голове, пока я сидел в машине с поднятым верхом. Я говорил почти что вслух, выкуривая одну сигарету за другой: разве не удивительно, с какой скоростью далеко не юная девушка из деревни или пригорода поднимается до осознания своей истинной, тщательно высчитанной стоимости? Стиплер подобрал малышку Гарбо, работавшую продавщицей в стокгольмском универмаге, и почти сразу же вознес ее на вершину котировок биржи «живого товара»; горничную Джейн Рассел припыленный Говард Хьюз выставил на всеобщее обозрение с полуголой грудью; новоявленный «Пигмалион» Стернберг придумал образ Марлен; коротышка Руни — Авы Гарднер; а были еще и Мэрилин, и Бакалл… В истории красоты не перечесть всех Золушек с дешевых распродаж. Любовь… или, для большей ясности, секс, работает только за деньги. Все общество — это своего рода фотопленка, при проявке которой на верхние строчки котировок классов и привилегий всегда всплывают те, кто «что-либо имеет». Продажи с торгов никогда не прекращаются. Да, Мари, ты права: все женщины продаются… только у каждой своя цена. Тебе, по крайней мере, хватило смелости сказать это.

Подобные мысли, проникнутые довольно наивным цинизмом, придали мне смелости подняться к ним. Я больше не мог ждать, я должен был срочно увидеть ее. Я постучал в дверь. Никого. Тем не менее, когда я просовывал свое стихотворение под дверь, мне показалось, что под ней я заметил уголок какой-то бумажки. В коридоре никого не было. Я опустился на четвереньки и, прижавшись щекой к полу, попытался заглянуть под дверь, чтобы посмотреть, на месте ли листок. Он исчез. Я постучал снова, уверенный, что они стоят, сдерживая дыхание, всего в нескольких сантиметрах от меня. Возможно ли, чтобы они прочитали стихотворение и не впустили меня?

В это время в конце коридора появилась какая-то старуха. Не дожидаясь моего вопроса, она сказала, что, если они не подходят к двери, то не стоит и настаивать: «Если они не открывают, значит, не хотят открывать».

С этими словами она растворилась в темноте коридора, успев бросить на меня взгляд, преисполненный, как мне показалось, иронии и презрения. Раздосадованный, я спустился вниз и спросил у консьержки, не выходили ли этим утром жильцы мансарды. За купюру в тысячу франков я получил ожидаемый отрицательный ответ: «Они редко выходят из дому раньше пяти часов дня. Я была бы удивлена, появись они сегодня до наступления вечера, а то, может, и завтрашнего. Уверена, они сейчас у себя, наверху. Но, если они не хотят открывать, то стучаться к ним бесполезно. Вы не один такой, кто к ним ходит».

Из соседней школы выходили дети и пробегали мимо помещения консьержки. Это напомнило мне тот угол тротуара, который я заметил накануне из окна мансарды Алекс и Шама. Обойдя здание, я вышел точно на то место, откуда было видно — на самом верху, под скатом крыши — их маленькое оконце… и, несмотря на расстояние, мне показалось, что я узнал Шама; да, я бы даже поклялся, что он держал в руке какой-то листок — мое стихотворение! — и читал его при свете дня. Мгновение, и он исчез из вида. Неужели я его действительно видел? Или это было отражение на стекле?

И вдруг мне в голову пришла идея, показавшаяся на тот момент дьявольской и даже, как говорится, гениальной. Постаравшись остаться незамеченным, я прошел через черный ход здания, расположенного напротив, и быстро поднялся на седьмой этаж. Пытаясь сориентироваться, я долго и без толку бродил по лабиринту коридоров под самой крышей дома. Наконец, я обнаружил металлическую лестницу, которая вела на небольшую террасу, где сушилось чье-то белье. Это место было на этаж выше окна Алекс и Шама. Но отсюда я мог видеть только небольшой участок выложенного плитками пола мансарды и самый уголок какой-то картины. Никакого движения. Значит, их все-таки нет дома, подумал я, довольный тем, что меня не проигнорировали — открыть дверь было просто некому. Меня терзала сама мысль о том, что они могли слышать, как я стучался, и не открыть. Как убедиться, что на мансарде, действительно, никого нет? Кроме того, после разговора со старухой в коридоре я чувствовал себя таким униженным, что должен был любой ценой убедиться в их отсутствии. Я спустился по лестнице и, стараясь не шуметь, прошел по коридору в поисках комнаты, которая, в принципе, должна была находиться прямо напротив мансарды Алекс и Шама. Большинство помещений служили кладовками, я понял это, заглядывая в щели дверей и замочные скважины. Однако мне никак не удавалось сориентироваться. Я снова поднялся на террасу и, опасно перегнувшись через ограждение, определил, наконец, где находится нужная мне комната. Это должна была быть восьмая, считая от того места, где я находился. К счастью, нужная мне дверь была заперта на простой замок, висящий на двух скобах. Нет ничего проще, чем расшатать скобу и вытащить ее из доски, в которую она была надежно, казалось бы, забита. Через считанные секунды дверь отворилась, и я оказался в комнате, окно которой выходило прямо на окно мансарды напротив. Теперь нас разделяла только пустота лежащей внизу улицы, если не считать старого хлама, сваленного в беспорядке на полу комнаты и отделявшего меня от окна. Так просто до него не добраться. Понадобится передвинуть кое-какую мебель, чемоданы и громоздкие тюки, что едва ли удастся сделать без лишнего шума. Я не придумал ничего лучше, чем взобраться на комод, который преграждал проход, убежденный, что с вершины этого дурацкого насеста я смогу заглянуть в их окно. Чего я хотел на самом деле? Действительно, успокоиться? Не думаю. В глубине души, не желая признаться в этом самому себе, я надеялся застать их врасплох и испытать от этого жгучую боль. Да, я рассчитывал получить болезненное удовольствие от осознания того, что они меня обманули, и вместе с тем обрести подходящий повод воспылать гневом и, в свою очередь, отомстить им. Я был уверен в своем успехе; моей хитрости и ума хватит, чтобы вычеркнуть Шама из сознания Алекс и занять там освободившееся место. С превеликим трудом я взобрался на старый комод, а с него перебрался на другую рухлядь, которая опасно шаталась под моим весом. И вот моим глазам предстала часть их комнаты… О, ужас! Они были там! Шам сидел на полу спиной к окну и рисовал. Что-то в изгибе его спины говорило мне, что он смеялся. Над кем он мог смеяться, если не надо мной? Справа от него, на кровати сидела Алекс. Я видел только ее руку и часть плеча. Она держала какой-то лист бумаги. Неужели она читала мое стихотворение? Неужели они высмеивали меня? Неожиданно Шам повернул голову, и мне показалось, что он что-то сказал. Алекс приподнялась, располагаясь поудобнее, и под приоткрывшейся полой кимоно я с волнением увидел ее нагое бедро.

Но это божественное видение тут же исчезло, скрытое спиной Шама. Не везет, он поднялся и сел на кровать рядом с ней… В этот самый момент с мебели, на которой я сидел в очень неудобном положении, что-то упало с грохотом разбилось. Я торопливо спустился на пол, проклиная себя за неловкость, и выглянул в коридор, чтобы убедиться, что шум не привлек внимания обитателей дома. На этаже было спокойно и, выждав минуту-другую, я вернулся на свой наблюдательный пост. Между тем, Алекс и Шам поменялись местами: теперь Алекс сидела спиной ко мне, ее шевелюра с медными отблесками волнами ниспадала почти до самых бедер. Увы, как я уже сказал, в поле моего зрения попадал только фрагмент общей картины. Но то, что видели мои горящие желанием глаза, позволяя воображению дорисовать все остальное, было способно заставить меня рыдать от зависти и сдерживаемой ярости. Шам собрал волосы Алекс в кулак, а другой рукой спустил кимоно с ее плеч, которые, как мне казалось, я знал лучше, чем он, потому что в лихорадке желания тысячи раз мысленно представлял их себе, как, впрочем, и все ее тело… тогда как у него не было никаких причин воссоздавать в своем воображении то, чем он обладал и так.

После недолгих колебаний я решил быстренько подняться к ним на этаж и через дверь дать знать о моем присутствии, надеясь, если мои расчеты были верны, прервать их в самый кульминационный момент. Таким образом, отныне, когда бы они ни занимались любовью, их всегда будет преследовать мысль о моем присутствии, что я могу помешать им… как в том плохом то ли французском, то ли английском, но точно не американском, фильме «Что везете?» Да, я навсегда встану между ними! Я торопливо сполз со своего «насеста» и закрыл дверь, не забыв при этом поставить на место вырванную из дверного косяка скобу с продетой в нее дужкой замка. Мне повезло, и я никого не встретил ни в коридоре, ни на черной лестнице. Я быстро поднялся к ним, постучал в дверь и назвал себя. В ответ тишина. Я собирался постучать снова, как вдруг из полумрака снова появилась та самая старуха.

— Вы зря теряете время, они там, поверьте мне, я знаю. Но они вам не откроют. Как и той даме в норковом манто, которая приходит каждое утро и, как вы, напрасно стучится.

Дама в норковом манто? Что еще за дама в норковом манто? Я пулей слетел вниз и, по-прежнему незамеченный, поднялся на чердак дома напротив. Я запыхался, руки мои тряслись, что стало с пресловутым хладнокровием «фон С.» в такой непредвиденной ситуации? Я снова вытащил скобу из дверного косяка, вошел в комнату и торопливо взобрался на комод. Как и в первый раз, с комода я перебрался на качающуюся под моим весом рухлядь, которая так хорошо послужила мне прошлый раз. Никого! В окне мне хорошо был виден угол развороченной постели, на которой лежало сброшенное кимоно Алекс. Да, знакомое кимоно было на месте, но без нее! Должно быть, они находились в голове кровати, но при наблюдении с моей точки та часть мансарды попадала в «мертвую зону». Конечно, удобнее было бы следить за ними не с этого места, а с другого, двумя комнатами левее, думал я, сдерживая приступы нервного смеха, сотрясавшего меня при мысли о комичности ситуации, в которой я оказался. Как же это меня угораздило? Я, чьим кумиром был самый хладнокровный, самый сдержанный человек из всех известных Голливуду, вел себя с недопустимой неловкостью и горячностью… Хотя, по правде говоря, ситуация, когда я шпионил за Алекс и Шамом, не отличалась от той, в которой находился Фон, всегда кравший у жизни знаменитые кадры большинства своих, ныне исчезнувших, фильмов. Если… если не считать, что у меня в руках не было камеры, чтобы украсть происходящее в окне напротив. Со мной были только мои глаза, воображение и распаленное желание. Я был — по причине отсутствия камеры — не вором, а вуайеристом. Не знаю, почему вдруг в этой странной ситуации я вспомнил о «Свадебном марше», фильме, который никто никогда не увидит таким, каким Фон его задумал и, действительно, снял на камеру — с пустыми кассетами, как ходят слухи. Об этом я уже говорил, но разве можно пресытиться такой страстью и величием? Строхайм воссоздал на съемочных площадках Голливуда громадный вавилонский бордель, населив его опытными жрицами любви всех рас и из разных стран: китаянками, японками, еврейками, турчанками, испанками, австрийками… и, конечно, француженками. Никто из них не скрывал «своей» специализации. Говорят даже, что нагие женственные юноши с телами без единого волоска танцевали в белых париках под музыку голых, покрашенных в белый цвет музыкантов, в то время как черные «рабы» с лоснящимися от масла телами, увешанные золотыми, серебряными и стальными цепями, закованные в «пояса целомудрия» с замками в форме сердца, свирепо насиловали сиамских сестер-близнецов, наполовину согласившихся на это…

Но к чему тут эти видения, когда я, нелепо взгромоздясь на колченогий стол перед окном, похожим на погасший экран, дивился тому, что попал в ситуацию, обратную той, которую Голливуд представляет своим насильникам-денди, вооруженным кинокамерами? Кто бы сообразил, в чем тут дело? Неожиданно меня поразила невероятная убогость собственной мечты по сравнению с мечтой Строхайма, словно пребывание здесь стоило всех барочных излишеств кино, источающего зловонные долларовые миазмы. Это было подобно озарению. Да такому, что человек, спустившийся со своего дурацкого насеста, уже мало чем напоминал того, который взобрался на него минутой раньше. Я думаю, умная личность поймет, что существуют художественные ситуации настолько банальные, что отмечены «блеском», который я бы квалифицировал, как… э-э, нечто, не поддающееся определению. И, находясь, как мне кажется, под воздействием все того же озарения, я вдруг остро почувствовал желание немедленно обменять свой «Бьюик» на одну из первых 2CV — этакую консервную банку на колесах, при виде которой люди уже тогда не могли сдержать ироничной улыбки.

А теперь я должен рассказать, что произошло тот момент, когда я неловко сползал с кучи хлама, который использовал в качестве своего наблюдательного пункта.

— Что вы здесь делаете?

В дверном проеме кладовки стояла молодая женщина, внешне похожая на мальчишку. Ее, несомненно, привлек шум передвигаемой мебели и моя возня в захламленной комнате. Она напоминала мне Джуди Гарланд в фильме «Звезда родилась» — одной из немногих цветных кинолент, достойной восхищения именно за цветовое решение. Сразу скажу то, что узнал от нее позже, поскольку иногда жизнь преподносит нам почти романтические сюрпризы, которые стоят того, чтобы упомянуть о них в повествовании, подобном этому. По случаю, который можно было бы назвать чудом, она жила этажом ниже, занимая вторую комнату слева, если считать от кладовки, служившей мне наблюдательным пунктом. То есть именно там, откуда, по моим расчетам, должна была просматриваться та часть мансарды, где находилась кровать Шама и Алекс. По тому, как эта молодая незнакомка разговаривала и смотрела на меня, было ясно, что мой вид ее нисколько не напугал — причину этого я понял чуть позже. Судя по всему, больше всего ее озадачили два момента: мое труднообъяснимое пребывание на куче пыльной мебели и явно взломанная дверь. Я быстро успокоил ее, пустив в ход свое обаяние, обычно безотказно действующее на женщин: в данном случае мне понадобилось всего лишь встретиться с ней взглядами. Не стоит хвастаться в том случае, когда это не стоило мне никаких усилий. Я решил ничего не скрывать от нее и честно признался, почему находился здесь и в каких отношениях был с ее соседями напротив. В итоге я с радостью узнал, что она сама уже давно подсматривала за ними и не лишала себя этого удовольствия, особенно, когда на мансарде горел свет. Более того, когда мы с ней раззнакомились, она призналась, что заметила меня во время моих посещений мансарды и, само собой разумеется, за рулем «вашей прекрасной американки». Наконец, она без всяких церемоний со смехом пригласила меня к себе, чтобы я сам смог убедиться, насколько хорошо из ее окна просматривалась мансарда Алекс и Шама. Более того, по чудесной случайности именно с ее постели была полностью видна кровать тех, в чью жизнь я так страстно стремился вторгнуться. Поэтому не стоит удивляться тому, что за этим последовало, как не стоит ожидать и подробного описания эротических сцен, поскольку Джульетта, в самом деле, была той, кого всегда изящно именовали — чертенок в юбке.

Конечно, я едва ли скажу что-то оригинальное, но всем известно, что Дон Жуан не пропускает ни одной женщины. Трахать их всех — чуть ли не его долг. Но те поклонники Дон Жуана, кто восхищается им, так сказать, снаружи, не будучи им сам, как, например, бедняга Жув, который едва ли знает, что такое женщина, те, кто привык мыслить стереотипами, не понимают, даже не догадываются, что настоящий Дон Жуан не трахает, а является, по существу, карающим ангелом, что он есть чистый продукт культа девы Марии. Я не совсем согласен с Камю, который утверждал, что Дон Жуан любит всех женщин.

Дон Жуан и любовь? Какая банальность, недостойная одного из немногих наших философов, вышедших из народа! Лично я считаю, что Дон Жуан, будучи испорченным продуктом куртуазной любви, — придуманный к тому же жалким испанским священником, — вовсе не любит женщин, поскольку проникает в них лишь для того, чтобы пройти насквозь, и тем самым наказать этих чудовищных самок, какими они все являются, по мнению Молина. Что касается меня, то я уже говорил: меня привлекают лишь поистине «чудовищные» женщины. Те, которые всегда шли вопреки установленным законам и нормам морали, отказываясь превращать свою матку в машину по воспроизводству «рода человеческого». Я беру слово «чудовищные» в кавычки, поскольку женщинам непозволительно иметь другие качества помимо тех, что раз и навсегда были определены, как типично женские. Множество брошенных женщин, которые с горечью называют себя «крольчихами», «тряпками», «чушками», — эти слова они используют для самоуничижения — действительно не заслуживают ничего, кроме презрения. Это стадо жалких самок представляет собой отстой человечества. Машины для воспроизводства вида, бессловесные твари без личной жизни, без выдумки, с одной лишь идиотской верой в свое самопожертвование. И если они вдруг воображают, что им удалось «освободиться», то они с восторгом принимают ценности своих бывших угнетателей и эксплуататоров. Кем они тогда становятся? Шпионами, солдатами и так далее… короче, они, сами того не сознавая, воссоздают того ненавистного самца, который всегда гнездился в них, ибо изо всех сил стремятся принять его облик и, не раздумывая, берут на вооружение его идеологию насилия. Если бы после стрижки под ноль и напяливания мужской униформы эти дуры могли отрастить себе усы и козлиную бороденку, они, как мне кажется, были бы самыми счастливыми из людей. Джульетта принадлежала к числу тех молодых женщин, которые были готовы осуществить женскую мечту, проистекавшую от желания сравняться с «мужчиной» на его собственной территории. По ее собственным словам, она была полицейским-аспирантом, хотя я так и не понял, что на самом деле обозначало это звание. Я знаю лишь то, что она небезуспешно участвовала в соревнованиях по стрельбе и готовилась к поступлению в Национальную школу полиции. Подробности меня совсем не интересовали, и эту тему мы закрыли. Что касается всего остального, то я не отвергал ее заигрываний, и вскоре ее твердая и узкая кровать стала моим наблюдательным пунктом и вместе с тем местом… как бы это сказать?.. братской любви. Короче, она трахалась просто и без всяких фокусов, совсем не так, как Сара и многие другие женщины, которые оказывались в пределах моей досягаемости. Я не буду углубляться в подробности некоторых… э-э-э, эротических отклонений, что ли? Однако я должен вкратце высказаться по этому поводу, не потворствуя подобным описаниям, которыми не грешат лишь считанные современные романы, — эти произведения удушены духом времени. Признаюсь: мне, как и многим другим, доводилось участвовать в групповухе, когда возбуждение провоцируют не твои собственные действия, а действия окружающих, то есть, когда в собственных органах предполагается ощущать то наслаждение, которое, как ты догадываешься или воображаешь, испытывают те, кто трахается вокруг тебя. Подобные акты совместных плотских… или визуальных утех, происходящие по взаимному согласию и желанию всех участников, меня никогда особо не возбуждали, но и не отвращали, как, впрочем, и церемония сама по себе… если не считать того, что мое обостренное чувство прекрасного всегда страдало при виде волос в неположенном месте, дряблой кожи, перекачанных мышц, чрезмерной худобы… Но вот что навсегда отвратило меня от подобного рода коллективных развлечений, так это запах пота — тривиальная вонь, замаскированная к тому же избытком парфюмерии, — множества голых людей обоих полов, старых и молодых, полных и худых, лихорадочно совокупляющихся в относительно небольшом замкнутом пространстве. И если в начале своего повествования я посчитал необходимым подробно рассказать о своем приобщении к сексу, о том восхитительно эротичном опыте, приобретенном в компании с Робертой и Гарольдом, то только для того, чтобы поднять пассажи этих хроник, имеющие отношение к «любовным наслаждениям», на приличествующий им уровень эстетического нарциссизма. Если я вкратце описал комнатушку Джульетты с ее узким спартанским ложем, откуда отлично просматривалась мансарда Алекс и Шама, то лишь потому, что там произошло нечто непредвиденное, хотя и ожидаемое; да, нечто особенное, что, случившись, — и не единожды, — могло бы сойти за плод моего воспаленного воображения: их любовные игры в освещенном окне напротив. Как в случае с Сарой, когда мне случалось провести с ней ночь и, казалось бы, похитить у нее нечто оставленное Шамом до знакомства с Алекс, благодаря ее соседке напротив я испытал ощущение, что также краду что-то таинственное, происходящее между ними. Позже, занимаясь с Джульеттой скачками на ее узкой и твердой солдатской койке, мы инстинктивно подстраивались под темп движений Алекс и Шама, объятия которых смутно видели в окне, словно смотрели фильм с последнего ряда кинозала. Так было и в самый первый раз, когда Джульетта застукала меня на чердаке и, по сути дела, изнасиловала, пока я, не отрываясь, упивался восхитительным действом, происходившим в мансарде напротив. На самом деле, в тот день работало только мое воображение, поскольку в отличие от первых отчетливых сцен, подсмотренных из пыльной кладовки, расположенной точно напротив окна Алекс и Шама, лишь небрежно брошенное знакомое кимоно свидетельствовало о том, что нагие фигуры, словно светящиеся собственным светом в полумраке алькова, — это именно они.

Наконец, закончив с Джульеттой, я торопливо сбежал вниз по черной лестнице, бросился к дому напротив и на одном дыхании взлетел на верхний этаж. Едва я успел постучать в дверь, как мне открыла Алекс. На ней был все тот же старый мужской свитер, в котором я часто заставал ее, наведываясь к ним по утрам. Сквозь петли крупной вязки просвечивали ее ничем не стесненные груди. Нисколько не смущаясь, она пригласила меня войти. Я не стал ничего говорить о своем стихотворении. Однако заметил:

— Совсем недавно вы мне не открыли… Хотя были дома.

Алекс засмеялась, и Шам бросил на меня взгляд, полный той самой мужской дружбы, о которой я уже говорил.

— Мы действительно слышали, как ты разговаривал в коридоре со старухой, — сказал он. — Кстати, спасибо за стихотворение, это одно из лучших произведений Пушкина… Жаль, что ты не можешь прочитать его в оригинале, на русском.

Я почувствовал себя уязвленным оттого, что стихотворение было ему известно, однако больше всего меня задел тот факт, что он словно бы не заметил под ним моей подписи. Кроме того, его заявление о том, что он читал его на русском языке, породило во мне глухое раздражение против самого себя… и против него. Зато я выяснил, что русский, на самом деле, был его родным языком — и я, непонятно почему, воспринял это как унижение для простого француза вроде меня. Значит, вот он какой особенный. Часто думают, что иного отвергают из презрения к тому, что отличает его от других, тогда как на самом деле это отличие является таким желанным, что граничит с откровенной завистью, которая способна породить — и порождала ужасную реакцию неприятия, которая, как известно, при определенных условиях приводила к массовой «ликвидации». Как бы там ни было, любое отличие воспринимается и теми, и другими, как положительный момент. Втайне иной гордится своим отличием, и, как следствие, начинает ставить себя выше других… что, в конечном итоге, приводит к гонениям на него самого. Неприятный в своей простоте психологический штрих. На какой-то момент я искренне возненавидел Шама за то, что тот знает русский, а я нет… Впечатление было такое, что наша дружба дала трещину. А может, он смеялся надо мной из-за того стихотворения, подписанного «Дени», которое, на мой взгляд, было таким оригинальным подарком? И в то же время, это новое доказательство его отличия по отношению ко мне… к этому «я-Эрих», к этому «я-фон», с которым я себя отождествлял… это неустранимое отличие человека из ниоткуда, вдруг ставшего на одну доску со всеми носящими монокль Фонами, породило во мне такое непреодолимое желание быть любимым им, да, любимым, а не отторгнутым за унизительное французское отличие, что отныне между нами могла быть только любовь или ненависть. На самом деле, я колебался: то ли дать ему денег за покупку новой картины, что, по отношению к нему, было бы с моей стороны унизительным ответом в духе «любовь-ненависть»… то ли засунуть поглубже свою гордость и отдаться страсти к той Алекс, которую я видел в жарких объятиях Шама… в то время как сам развлекался с Джульеттой на ее узкой кровати в комнате напротив. Однако стоит ли искать ложные причины для оправдания, ведь я, в общем-то, тайком… и почти неосознанно выклянчивал дружбу с Шамом и Алекс. Когда же я, наконец, разберусь в собственных мыслях и поступках? Они оба были нужны мне. С другой стороны, почему бы Алекс не иметь нас обоих — Шама и меня? Разве не в этом заключается истинное, подсознательное желание всех женщин: обладать двумя мужчинами, которые обеспечивали бы ей «защиту»? Спать между двух мужчин, наслаждаться двумя мужчинами одновременно, жить с двумя мужчинами, ходить между двух мужчин, принимать знаки внимания сразу от двух мужчин… и даже, если возможно, кувыркаться со всеми мужчинами, утверждают те, кто — как Джульетта из дома напротив — желает быть всего лишь дыркой «без комплексов». Извиняюсь за пошлость, но в этом повествовании, предназначенном, по правде говоря, в первую очередь Шаму и Алекс, я должен оставаться самим собой, таким, каким они меня знали, всегда говорившим то, что думал, то есть грубо, если того требовали обстоятельства.

— А вы знаете, что за это утро я уже трижды поднимался на ваш жуткий этаж? — спросил я, подходя к окну мансарды. Не знаю, как я удержался, чтобы не добавить: «Не считая семи или восьми в доме напротив, да еще и не один раз!»

Я с иронией думал об этом, внезапно ощутив желание рассказать им все, что сделал, и особенно, что видел этим утром из окна моего нового наблюдательного пункта. К счастью, я воздержался от повествования о своих злополучных приключениях и это лишило меня удовольствия понаблюдать за их, несомненно, захватывающей и потешной реакцией.

Для приличия, я взял новую картину Шама и повернул ее к свету у окна. Делая вид, что внимательно изучаю полотно, я нашел окно в доме напротив, откуда так гнусно шпионил за ними. Мне показалось, что я даже различил старую мебель, на которой не так давно сидел, как петух на насесте. Затем я перевел взгляд на окно Джульетты. В нем никого не было. Повернувшись к Шаму и Алекс, я сказал:

— Этой ночью мне снилось, что я находился в одной из комнат того дома, что напротив, и видел вас здесь, как на ладони. «Зачем? Чего ты добиваешься?» — думал я, сердясь на самого себя за эти слова, которые невольно сорвались с моих губ. — Я проснулся с чувством стыда, словно и в самом деле застал вас врасплох. На самом деле, в этом сне я был во власти желания вновь увидеть твои картины, Шам. Вы неподвижно лежали на постели, и я стучал в вашу дверь… как, кстати, совсем недавно, но вы не отвечали. И представьте себе, я ужасно ревновал из-за того, что бы хотели быть наедине. Тогда, во сне, я спустился вниз и, перейдя улицу, поднялся на чердак того дома, что напротив. Там я взломал дверь какой-то кладовки и из ее окна наблюдал за вами… Странные бывают сны, не так ли?

Они молчали, смущенные не столько тем, что я говорил, сколько ужасной фальшью, звучавшей в моем голосе. Я сменил тему разговора, стараясь говорить непринужденно и весело:

— Кстати, у меня появилась замечательная идея. Я обсуждал ее с Маридоной. Она согласна. Шам, что ты думаешь по поводу того, чтобы сделать на заказ живописное панно для большой гостиной в особняке, который она недавно купила?

Конечно, на эту тему я с ней никогда не говорил, и уверен, что она — как и ее декоратор — будет против подобного проекта. Шам не скрывал раздражения:

— Нет, я не могу писать с какой-то конкретной целью. Впрочем, спасибо, что ты подумал обо мне… но я сразу же отвечу отказом.

Тогда я сказал, обращаясь сразу к ним обоим:

— Мари готова вам щедро заплатить! — я сделал ударение на последних словах, довольный тем, что, как мне казалось, снова взял инициативу в свои руки. — В любом случае у нас достаточно времени: в особняке сейчас царит такой кавардак, что думать о его оформлении пока преждевременно. Ну, ладно… — добавил я нерешительно, — извините, что побеспокоил вас.

Я ожидал услышать возражения, но они по-прежнему молчали. Я прошелся по комнате и, оказавшись перед зеркалом, в котором они оба отражались позади меня, сказал:

— А знаете, кто вчера вечером был у нас дома в компании с Верне? — Я обернулся, резко развернувшись на каблуке, как это делал Эрих. — Сара.

Не похоже, чтобы Алекс испытывала чувство ревности, подумал я, что же касается Шама, то он делает вид, что ему на это наплевать.

— Она просила меня поцеловать вас от ее имени. Кстати, Алекс, Сара отзывалась о тебе с нескрываемым восхищением и дружелюбием. Она сожалеет, что не может навестить вас, но, похоже, вам достаточно собственного круга общения.

Я ненавидел себя за все эти слова, которые слетали с моих губ помимо моей воли. Алекс и Шам слушали меня, отвечая короткими фразами, а я, вместо того, чтобы дать им возможность высказаться, продолжал свое:

— Честно говоря, мне ее жалко. Такие девушки пробуждают во мне садистские наклонности. Ненавижу жалость. Вчера вечером я проводил ее домой… Жаль, что она сделала операцию и изменила форму носа… Как Сара выглядела раньше?

— Как прямая противоположность себе нынешней, — все тем же безразличным тоном ответил Шам. — Она считала себя уродиной, хотя на самом деле обладала особенной красотой. А теперь она не красавица и не уродина; она, скажем так, стала миленькой, обыкновенной…

— Ты прав, Шам, она очень мила и… очень ласкова.

Я был уверен, что Шам, несмотря на отсутствующий вид, начинает злиться, но уже не мог остановиться. Уж не помню точно, что еще я наговорил им о прошедшей ночи. Я был похож на мерзкое насекомое, которое так и ищет, куда бы ужалить побольнее, а Алекс и Шам, как мне кажется, не скрывали своего удивления моим попыткам пробудить в них ответную реакцию. В конце концов, я ушел от них крайне недовольный собой и с чувством стыда за свое поведение.

Было уже больше двух часов пополудни и, когда я открывал дверь, ни Алекс, ни Шам не сделали попытки остановить меня. «Мои стенания обычно приводили к лучшему результату, — подумал я, — нужно учесть это на будущее». Оказавшись снова в коридоре, я почувствовал, как на меня накатила злость на самого себя. У меня сложилось впечатление, что я зря сотрясал воздух, и вся моя суета закончились впустую. «Во всяком случае, ты добился того, что упал в ее глазах, — с досадой думал я, спускаясь по бесконечной черной лестнице. — Один против двоих, тебе никогда не добиться успеха! Единственный раз, когда ты оказался с ним с глазу на глаз, был полным хозяином положения… но стоило ей появиться, как они снова стали единым целым, и ты потерял с таким трудом завоеванные позиции. Как их разделить? Как оказаться наедине с Алекс, хоть на миг освободившейся от постоянной заботы о Шаме? Ситуацию два плюс один, к которой они относят остальных, необходимо нарушить чего бы это ни стоило — в одиночку или с Верне, или с кем-то еще в сопровождении неких третьих лиц. Они и другие. Но только не она плюс он, нет! Их двое плюс кто-нибудь еще. Это просто невыносимо». Я остановился между этажами и, найдя свободное место среди бесчисленных надписей, которыми были загажены стены лестничной клетки, с помощью карманной пилочки для ногтей нацарапал: А - Ш = А + Д. Да, такое вот ребячество! Продолжая спускаться, я в уме прикидывал различные комбинации и пришел к выводу, что формула Ш + А + Д была бы идеальным решением. Эту соблазнительную комбинацию я увековечил на стене несколькими этажами ниже. Я представил себе и другие варианты, более или менее сложные… вплоть до того, что всерьез подумал об активном содействии со стороны Мари. А почему бы нет? Разве мы не заключили пакт о дружбе и взаимопомощи?

Когда я спустился на первый этаж, мимо меня в шлейфе аромата дорогих духов прошла какая-то дама в норковом манто, совершенно неуместном в этом подъезде, провонявшем обыденностью и неистребимым запахом хлорки. Я посторонился, чтобы пропустить ее, мимоходом удивившись тому, что эта особа — по всей видимости, весьма состоятельная, — воспользовалась этим мерзким черным ходом. И вдруг я со всей определенностью понял, что она идет к ним. Не долго думая, я развернулся и, стараясь не производить шума, пошел следом за незнакомкой, сохраняя между нами дистанцию в два этажа. Поглядывая вверх, я мог видеть на перилах ее руку с поблескивающими кольцами. Ступеньки лестницы были выщерблены и покрыты толстым слоем грязи, а стены густо украшала всякая похабщина, которую не забывали нацарапать развозчики пиццы и прочих мелких товаров. Одну из надписей я помню до сих пор — я успел не только прочитать ее, но и оценить по достоинству, когда женщина вдруг остановилась, переводя дух, и посмотрела вниз, чтобы оценить пройденный путь. Стараясь остаться незамеченным, я прижался спиной к стене.

Этажи высоки, а чаевые низки!

Наконец, сверху снова послышался стук каблуков, и я бесшумной тенью продолжил подъем. Да, я не ошибся, дама в норковом манто вошла в их коридор, свернула к посту водоснабжения и… стало тихо. Крадучись, я добрался до поворота коридора и, осторожно выглянув из-за угла, увидел незнакомку, которая прилагала неимоверные усилия, чтобы не выдать своего присутствия, чему никак не способствовали ее высокие каблуки. Я был в восторге! Их вселенная — простите мне эту метафору — наконец-то начала заполняться! Как выяснилось, за ними шпионил не только я. Джульетта-сыщица была не в счет, она занималась этим анонимно, без особых на то причин, из одного лишь обезьяньего любопытства, свойственного любому человеку. Но что было нужно от них этой даме в норковом манто? Со всеми предосторожностями я снова выглянул из-за угла и к своему изумлению увидел ее сидящей на корточках, буквально прикипев глазом к замочной скважине. В этот момент меня словно ударило током: резко обернувшись, я наткнулся на колючий взгляд, устремленный на меня из приотворенной двери. Дверь тут же захлопнулась. «Браво! — подумал я. В этом коридоре все друг за другом шпионят».

Потревоженная шумом, женщина постучалась в дверь мансарды.

— Шам! Алекс! Это я, Мириам!

Но они, естественно, и не думали открывать. Ну и ну! Она неуверенно постучалась еще пару раз, но все так же безрезультатно… И вот каблуки-шпильки зацокали в мою сторону. Я быстро отступил к лестничной клетке и спустился на один этаж, после чего уже без всяких предосторожностей стал подниматься и, оказавшись наверху, словно случайно столкнулся с дамой в манто в тот момент, когда она выходила из коридора.

— Вы идете от них, — произнес я решительным тоном.

— Да, но — увы! — их нет дома. Я напрасно взбиралась на такую верхотуру. — И очень осторожно — ее шпильки были чертовски высокими и тонкими — она двинулась вниз. Я последовал за ней.

— Проходите вперед. Я подвержена головокружению. Эти лестницы для прислуги просто ужасны, — почти пропела дама с фальшивой игривостью в голосе, уступая мне дорогу на первой же лестничной площадке.

— О, я вовсе не тороплюсь, — ответил я с любезной улыбкой и тут же добавил: — За это утро я поднимался к ним четыре раза. Я знаю, что они дома. Просто они не хотят открывать.

— Четыре раза? — она снова остановилась и, обернувшись, с улыбкой окинула меня пристальным взглядом. — Неужели четыре раза? Двадцать восемь этажей! Их нужно любить, чтобы совершить это ужасное восхождение четыре раза. Но, скажите-ка, откуда вы знаете, что они дома, но не хотят открывать дверь?

Внезапно мне жутко захотелось рассказать ей историю про дом напротив и те же двадцать восемь этажей, которые, в дополнение к этим, мне пришлось преодолеть за это утро. Однако я сдержался и наполовину соврал ей:

— Когда я приходил первый раз, я оставил им стихотворение, наполовину просунув его под дверь. Спустя некоторое время я вернулся, и моего стихотворения уже не было.

— Почему вы думаете, что это они? Его мог забрать кто-то другой.

Мы продолжили спуск. Время от времени я подавал ей руку, особенно на одном неудобном повороте, который повторялся на всех этажах.

— Я знаю это по некоторым мелким признакам, — сказал я и после непродолжительной паузы добавил: — И не только по признакам… я знаю, что они у себя, наверху. Я их видел!

Она снова остановилась, но на этот раз между этажами и, проигнорировав мое признание, произнесла безапелляционным тоном, свойственным женщинам старше сорока, когда они заявляют, что вы им нравитесь, и они не видят причин, чтобы умалчивать об этом:

— Вам известно, что вы очень красивы?

У вас могло бы сложиться впечатление, что я лгу, и эта незнакомка никогда не произносила подобных слов. Но зачем мне что-то придумывать, когда я сам знаю, что хорош собой и что многие женщины говорили мне об этом с необыкновенной откровенностью. Разве мог бы я так вести себя по отношению к ним, если бы не знал о своей привлекательности? Конечно, нет. Красота может быть страшным бременем, если только не воспринять ее как смысл своего существования. Если она не более чем маска, то человеку, обреченному носить ее, не остается ничего другого, кроме как съежиться за ней и замереть. И напротив, признав, что красота является сутью вашего естества, вы почувствуете, что нет ничего слаще владения этим бьющим без промаха аристократическим оружием. Поэтому, когда она произнесла эти слова, я прочитал в ее глазах бесстыдный и властный зов, который зажег во мне кровь. Она смерила меня бесцеремонным, раздевающим взглядом. Я знаю, что эта метафорическая фраза может показаться надуманно литературной, но не хочу отказываться от нее… ни на минуту не забывая остроумной шутки Стендаля, который сказал, что хотел бы писать с простотой гражданского кодекса, — и тут я с ним полностью солидарен. Но в этом месте моего повествования, наплевав на всякую скромность, я вновь повторю: она словно облапала меня с ног до головы. В мгновение ока я почувствовал себя голым под ее жадным и слегка насмешливым взглядом. К моему стыду, я покраснел и опустил глаза, будто наивная девица. Мы вышли на улицу и вместо того, чтобы распрощаться, я, неосознанно подчиняясь желанию незнакомки, предложил подбросить ее на машине, и она с удовольствием приняла мое предложение. Женщина устроилась рядом со мной на переднем сиденье и заметила:

— Шикарная машина для молодого поэта, вы не находите? Почти карета. Скажите мне, как вы подписываете ваши стихи?

Я прекрасно видел, что она насмехалась надо мной. Ее лицо с высокими, тонко подбритыми бровями, полные, тщательно накрашенные губы, высокие скулы и изящный нос, хоть и немного широковатый у основания, напоминали мне Марлен, придуманную, а затем превращенную Штернбергом в великолепный голливудский товар — после невероятного успеха кабацкой певички из «Голубого ангела» перед ней открылись двери крупнейших американских киностудий. Короче, рядом со мной сидела копия — только помоложе — скандальной и бисексуальной Дитрих. Надушенная, лакированная, лощеная и блестящая, эта незнакомая женщина демонстративно вытянула стройные ноги в тончайшей паутинке нейлоновых чулок, прекрасно зная, какой эффект они производят, тем более в вызывающе высоких шпильках, которые позволяют себе выпускать для клиентов из богатых кварталов лишь считанные обувщики с мировым именем.

Поглядывая то на дорогу, то на ее изумительные ноги, которые она демонстрировала мне с откровенностью, граничащей с бесстыдством, я сказал:

— Совсем недавно вас, сидящую на корточках перед чужой дверью, застал Пушкин.

Она рассмеялась:

— Вот как? Пушкин? Уж не хотите ли вы сказать…

— Да, под дверь я подсунул им стихотворение Пушкина, которое по-идиотски подписал собственным именем… Так, глупая прихоть; точно так же я мог бы подписаться Александром, что хорошо согласуется с Алекс…

Улыбаясь, она повернулась ко мне и непринужденно произнесла:

— Значит, во имя этой согласованности вы тоже подло шпионите за ними?

— Я тоже шпионю за ними, — вздохнул я. — Низко и подло… вы даже не можете себе представить, как…

— Одним словом, в их коридоре все подло шпионят друг за другом, — заключила она с нескрываемым удовольствием в голосе и после непродолжительного молчания спросила: — Вы с ними очень дружны?

Я закусил нижнюю губу и ничего не ответил. Тогда она нараспев произнесла, придавая своим словам весомость ритмичным покачиванием носка шпильки:

— Вы-в-нее-чертовски-влюблены, — и уже серьезным тоном добавила: — Можете не отвечать! Только скажите мне честно, что вы думаете о Шаме? Весьма странная пара, вы не находите? Они мне говорили про вас. Вы — тот самый молодой актер, который покупает у них картины?

— Действительно, я тот самый, кто хочет купить их, покупая у них картины.

— А, вот мы и приехали, — как-то слишком весело сказала она, словно вдруг вновь почувствовала себя маленькой девочкой и, указав на здание в османовском стиле, добавила: — Я живу в глубине сквера. Вы можете оставить машину здесь. Пойдемте, у меня есть несколько картин Шама. Я тоже их покупаю… как бы это сказать… из восхищения красотой Алекс… И еще по одной причине, которую я, быть может, раскрою вам… да, я могу это сделать, ведь вы, как и я, шпионите за ними. Я хотела бы их видеть, понимаете, видеть… но так, чтобы они не знали, что я за ними наблюдаю… А еще лучше — чтобы они не обращали на меня внимания, словно бы не замечали, что я их вижу… Однако пойдемте, мне интересно, что вы скажете о моих картинах Шама… Ну же, пойдемте, мой милый Александр… пойдемте, нам еще о многом надо поговорить.

«Ну, пошли, — подумал я, — почему бы нет? В конечном счете, все женщины — прежде всего женщины». Во имя этого конечного счета, я помог ей выйти из машины. По тому, как она опиралась на меня… и как я почти обнимал ее, придерживая под мышку, мы оба поняли, что должны довериться некой силе инерции, которая, получив первоначальный импульс от спуска по черной лестнице в доме Алекс и Шама, подталкивала нас к… к тому, что должно было случиться.

Как только она открыла дверь своей квартиры, я увидел в передней картину Шама.

— Ну, как? Нравится? — спросила она, избавляясь от своих мехов. Не дождавшись ответа, она подошла ко мне и запросто обняла за талию, прижав к своему упругому и в то же время податливому бедру. — Так что? Скажите честно, что вы думаете о живописи Шамириана?

— Ничего. Я вообще не люблю живопись.

— Вот как! Очень оригинально…

Убрав руку с моей талии, она положила ладонь мне на шею и, слегка царапая ее острыми наманикюренными ногтями, подтолкнула меня к открытой двери в салон-библиотеку, где на стенах висели еще две картины Шама.

— А я просто обожаю живопись, — вздохнула она. — На мой взгляд, из всех видов искусств она самая искренняя.

— Именно это я и ставлю ей в упрек: неумение лгать.

— Хм, любопытно… Но разве третье измерение не является дивным обманом?

— С моей точки зрения это еще хуже, ибо живопись претендует на «правдивость». Я слишком люблю искусственность, я люблю его до безумия.

— Но что может быть более искусственным, чем, скажем, задний план картины, изображенный на «истинной» поверхности, какой является холст, к которому можно прикоснуться, ощутить его…

— Мне не нравится восприятие через осязание. Я люблю видеть, но не осязать… я фанатик кино.

— Это не мешает любить живопись.

— Мешает.

— Неужели?

Она задумалась, глядя на меня с таким откровенным вожделением, что я почувствовал, как по моему телу пробежала дрожь от желания силой овладеть ею, одетой, на столе для разделки мяса или еще на чем-нибудь не менее отвратительном.

Но она продолжила:

— Признаться, я вас не совсем понимаю. Лично меня волнует именно след руки художника или его кисти… даже если его, на самом деле, невозможно заметить. Картина не лжет. Этот чувственный след не может лгать.

— Но что до меня, то я люблю ложь. Не лгут животные, растения, камни — они лишены разума. О ком говорят: верный, преданный? О собаке. Всем известно, что верный и преданный человек — это дурак. Мы не согласны с этим, но знаем, что это так, верно? История человечества — не что иное, как невероятное нагромождение лжи. Мораль, Бог, Любовь, Секс, вся совокупность прекрасных человеческих устремлений — это дурацкий гимн во славу лжи.

Выстраивая в единое целое эти запутанные идеи, я в действительности жаждал проникнуть под покровы лжи этого удивительно гармоничного, точеного женского тела… и вместе с тем опасался того момента, когда эти покровы будут сброшены. Со своей стороны, она давала понять, что не меньше меня стремится к осуществлению наших взаимных желаний. Да, мое присутствие заставляло ее чувственность проявляться с такой откровенностью, какую могли себе позволить лишь немногие женщины. Скажу прямо, это Джульетта, малышка-сыщица, трахнула меня на своей солдатской койке, а не я ее. Однако тут ситуация была совсем иной. Возраст этой женщины, Мириам, лежал в пределах от сорока до пятидесяти лет. Скорее, ближе к сорока, чем к пятидесяти. Для такого молодого человека, как я, она была почти «мамулей». «Подумать только, — ни с того, ни с сего мелькнула у меня мысль, — в двухтысячном году ей исполнится сто лет». Для молодого фанатика кино, каким я был в то время, обожателя молодых Ав, Джинджер, Джейн, Морин, Анит, вечно молодых Мэйбел, Мэри, Марион, короче, всех нестареющих молодых женщин, навечно запечатленных камерами Голливуда в расцвете своей юности, было очевидно, что Мириам, много прожившая… и немало повидавшая… еще на какое-то время оставалась красивой, очень красивой обманчиво молодой женщиной, любыми путями ускользавшей от фильма, укорачивавшего ее молодость. Было видно, что всю свою энергию, время и разум она бросила на борьбу за сохранение красоты… чтобы продолжать получать удовольствие от красоты… красоты, которая постепенно сводится сначала к мысли о красоте… а затем к мысли об ущербе, нанесенном красоте новой морщинкой, замеченной в утром в зеркале, и так каждый день… То, что у нее прекрасная фигура, я заметил еще в передней, когда она снимала свое норковое манто. Хотя под платьем, плотно облегавшем ее упругое на вид тело с высокой грудью, поддержанной знаменитым лифчиком, придуманным Говардом Хьюзом, я заметил жесткие пластинки китового уса, крючки и эластичные вставки корсета.

— А вы оригинал, — сказала Мириам. — Это редкое качество для столь молодого человека.

— Оригинал? Да, если угодно.

— Что ты будешь пить? — спросила она, глядя мне в глаза и внезапно переходя на «ты», словно дешевая уличная девка, только в устах богатой дамы из высшего общества это прозвучало гораздо вульгарнее. В то же время она подталкивала меня к дивану, расположенному между книжными шкафами. — Виски? Да не стой ты столбом со стаканом в руке, а то можно подумать, что ты на выставке.

Когда эта ненасытная женщина набросилась на меня, разбрасывая в стороны подушки, я почувствовал нетерпеливое желание открыть ее для себя такой, какой и ожидал воспринять на ощупь: затянутой, подправленной, зафиксированной в своих формах. Мои руки ласкали ее всю, как ласкали бы безукоризненно выполненные доспехи, скрытые под легкими складками шелка. Мне ужасно хотелось увидеть то, что на ощупь обладало жесткостью статуи, облаченной в кирасу из армированного гипюра. Разве старая и величественная Марлен, казавшаяся обнаженной в своем ажурном театральном платье, с «вечным», прекрасным телом, затянутым в тончайшую металлическую сеть, выполненную в виде изящных кружев, даже спустя годы не выглядела на сцене моложе самых молодых? Мириам, эта странная женщина в норковом манто, показалась мне такой же роскошной в нежных тисках черных и красных кружев, оставлявших открытыми участки нагого тела, матово светившиеся в приглушенном свете салона. Это была малышка Марс двадцать лет спустя. Мне бы не хотелось прослыть хвастуном, но какими словами выразить то, что молодость придала мне достаточно энергии и первобытной силы, чтобы не раз насладиться прелестями этой женщины?

Поговаривают о пресловутом «списке». В так называемых «литературных кругах» полно тех, кто — хоть они обрюзгли и разжирели — из кожи вон лезет, чтобы прослыть трахальщиком донжуанского масштаба. Но поскольку миф оказался не по плечу этим бумагомаракам, то вскоре выяснилось, что им хватило ума и здравого смысла поискать не столь обязывающее имя, хотя на мой взгляд Казанова, венецианский приятель Да Понте, — персонаж еще более сложный для посягательств со стороны посредственности; считается, что он не только послужил образцом при создании «Дона Джованни», но даже, поговаривают, приложил руку к написанию некоторых сцен этого произведения. Черновики этих сцен были, якобы, найдены среди его бумаг в замке Дуке. И тут же я хотел бы добавить, что настоящий Казанова не имел ничего общего с той маской Казановы, под которой кое-кто пытается скрыть явное отсутствие оригинальности… например, я сам. Это уже теперь, по прошествии пятидесяти лет, я могу признать, как мало самобытности было во мне в те годы, когда я считал себя новым воплощением Дона Жуана… или Строхайма. К тому же Казанова не был Доном Жуаном, он являлся, скорее, его противоположностью: свободный человек, сердцеед с итальянским размахом, лишенный предрассудков и всяческих моральных принципов… за исключением тех случаев, когда дело касалось любви. Но главное, этот непредсказуемый человек и игрок всегда держался в стороне от нечистых «игр» власть имущих. Вечный юноша, он любил не Женщин вообще, но каждую женщину, которой — конечно, переспав с ней, — обеспечивал будущее, устроив «благопристойный» брак или назначив приличное содержание. И, наконец, тщательно пересчитав все победы, описанные в «Мемуарах» Казановы, исследователи пришли к заключению, что их было не более ста пятидесяти шести. Это далеко не тысяча три!

Поскольку всю предыдущую ночь я не сомкнул глаз, посвятив ее сначала малышке Саре Марс, затем Джульетте, а потом Мириам, усталость взяла верх, и я внезапно заснул, уткнувшись лицом в ложбинку между тяжелых белоснежных грудей Мириам, покинувших свое кружевное убежище. Долго ли я спал — минуту, час или много больше, — оставаясь погруженным в эту женщину? Не знаю. Но могу с уверенностью утверждать, что она старалась не шевелиться, храня мой сон, а когда я приоткрыл глаза, то совсем близко увидел ее предвкушающую улыбку, холеные пальцы, украшенные весьма приметными кольцами, по-матерински убирали с моего лба непослушную прядь волос.

— Как ты восхитительно молод, — прошептала она. — Ах, как же я люблю молодость!

Она произнесла это с нездоровым восторгом, который мне не очень понравился. Мириам разглядывала меня, словно игрок, получивший неожиданную сдачу и не знавший, в каком порядке разложить карты.

— Итак, все дело в Алекс?

— Я заполучу ее любой ценой, — пробормотал я, прежде чем она впилась в мои губы, вымогая последний ненасытный поцелуй.

Переведя дыхание, Мириам сказала:

— Можешь не беспокоиться, она будет нашей.

— Она будет моей.

— Конечно, она будет твоей. Их любовь — нечто совершенно чудовищное! Могу тебя заверить, долго она не продлится, и ты получишь ее.

Я зевнул и потихоньку извлек из нее свое достоинство. Как и все женщины, начиная с определенного возраста, она спросила голосом маленькой девочки:

— Ну, как? Тебе понравилось?

Я вспомнил темный коридор, где застал ее сидящей на корточках перед дверью Алекс и Шама, и мои губы скривила натянутая улыбка.

— Тебя что-то смущает?

— Слово «чудовищное».

— Действительно, возможно, я перегнула палку. Но я тебя уверяю, мой милый Пушкин, они выскальзывают между пальцев, их невозможно взять голыми руками. Если бы не живопись, то даже не знаю… Однажды мне показалось, что я поймала их. Может быть, ты помнишь, когда у Шама приключился приступ малярии…

— Нет, тогда мы еще не были знакомы. Я знаю их с недавних пор, от силы несколько дней.

— Что? Но ты говоришь о них так, словно вы закадычные друзья. Теперь понимаю, почему я тебя ни разу у них не встречала… Прошлой зимой я застала беднягу Шама в постели, мечущимся от жара. Тогда я узнала, что еще с детства он страдал сильнейшими приступами малярии. Алекс была очень напугана. Она впервые видела Шама в таком состоянии… Воспользовавшись случаем, я предложила им пожить у меня, о том, что она будет ухаживать за ним на мансарде, не могло быть и речи: там нет ни водопровода, ни отопления. Какой врач пойдет пешком на эту верхотуру? Они отказались. Я продолжала настаивать. В конце концов, Алекс согласилась, и я немедленно перевезла Шама к себе. Я поселила их в бывшей комнате моего мужа. В тот же вечер я вызвала малыша Габриэля, молодого интерна из больницы, красивого, как бог, любителя живописи и бабника. Короче, как я и предполагала, Габриэль безумно увлекся Алекс. Он ежедневно торчал у меня дома. Великолепно, не так ли? Я обожаю дергать за веревочки, управляя марионетками, какими вы все являетесь для меня, и теперь я могла это делать, не выходя из дома. А главное, мне больше не надо было взбираться по этой ужасной лестнице! Достаточно было навострить ушки, делая вид, что читаешь в соседней комнате. Шам трясся в лихорадке, Габриэль забегал каждую свободную минуту, и я с удовольствием наблюдала, как Алекс вертится перед молодым и красивым врачом. Иногда я заглядывала в дверь и видела их обоих, склонившихся рядком над постелью больного… а я боялась, как бы он не поправился раньше времени. Но нет, то, что неизбежно должно было случиться, все же не случилось. Дети своего времени разочаровали меня. Габриэль стал их другом, но никогда не позволял себе ни лишнего слова, ни жеста по отношению к Алекс, хотя признался мне, что «совершенно без ума» от нее. Он страшно боялся потерять их обоих! Со своей стороны Алекс, обеспокоенная состоянием художника, обращалась с Габриэлем чисто по-дружески. Что касается Шама и Габриэля, то между ними установилась мужская дружба, сложились прочные, почти братские отношения… Но потом, без всяких причин, Габриэль перестал встречаться с ними… скорее всего, просто захотел положить этому конец. Без лишних слов он ушел из их жизни и навсегда уехал из Парижа.

Не стесняясь своей наготы, Мириам, казалось, испытывала удовольствие от смакования подробностей этой истории. Может быть, она хотела поддержать мою авантюру, представив Габриэля как зеркало, в котором могло отразиться мое будущее… будущее всех нас троих? «Неужели все закончится мужской дружбой со связующим звеном в виде женщины, одинаково любимой обоими друзьями?» — уныло думал я. Как я уже говорил, какая женщина в глубине души не хотела бы оказаться в постели одновременно с двумя мужчинами… и быть влюбленной сразу в двух мужчин, полюбивших друг друга благодаря ей? Какая комфортная, сентиментальная ситуация! А что, прежде всего, ищут женщины, если не этот самый комфорт? Я чувствовал себя не в своей тарелке, лежа в объятиях Мириам, чересчур благоухающей дорогими духами, и понимал, что пора прощаться и приниматься за дело. Мне нужно было немедленно повидаться с Алекс и Шамом. Меня подталкивала какая-то таинственная сила, и вскоре, не раздумывая, я снова поднимался к ним на седьмой этаж.

В коридоре я наткнулся на старуху-соседку, которая прошептала заговорщическим и в то же время кислым тоном.

— Они дома, — она гадко подмигнула мне и скрылась за дверью своей комнаты, не забыв оставить ее приоткрытой.

У них действительно горел свет. Я постучал и громко крикнул:

— Это снова я, Дени!

Я разозлился на себя за это самое снова.

На пороге появился Шам. Увидев его, я почувствовал какое-то облегчение.

— Я вас не побеспокоил?

— Нет, заходи.

Что должно было случиться со мной, чтобы я, увидев их, испытал такую огромную радость? Тесная комнатушка под скатом крыши… мысль, что они оба здесь, в своем тесном кругу… К своему стыду я почувствовал, как мои глаза без всякой причины наполнились слезами, словно вдруг сдали натянутые до предела нервы, и я предстал на пороге неярко освещенной мансарды голый, без своей привычной маски. Захваченный врасплох неожиданными эмоциями, я застыл на пороге и отвернулся, желая лишь одного — скрыться в спасительной темноте коридора, сбежать без объяснения причин. Я себя ненавидел. Насколько я гордился бы слезами, появись они по моей воле и в нужный момент, настолько меня унижала их искренность. Ненавижу излишнюю сентиментальность! С детских лет я был чрезвычайно впечатлительным ребенком и с тех пор не перестаю бороться с этим. К чему же привел неуместный, грубый, как отрыжка, всхлип? Не успел я сделать нескольких шагов вглубь коридора, как Шам нагнал меня и участливо обнял за плечи.

— Нет, нет, я очень сожалею… — пробормотал я. — Но у нас с Мари в самом деле все пошло наперекосяк… я больше не знаю, что делать… куда идти.

В это время из закутка, служившего ванной комнатой, вышла Алекс. Она только что вымыла голову, и по ее прелестному лицу, казалось, стекали струйки дождя. «Боже, она сводит меня с ума!» — подумал я. Алекс была в том самом шелковом кимоно, которое я видел утром из дома напротив. Усевшись на краю кровати и грациозно склонив голову набок, она принялась закручивать в махровое полотенце длинные пряди своей густой мокрой шевелюры. «Вот какой он ее видит, вот как она дышит, оставаясь с ним наедине», — думал я, сгорая от ревности. Мне казалось, будто я вынырнул из непроглядной тьмы бездонного омута. Здесь все было тихо, уютно, так знакомо… Ах, как было бы хорошо остаться с ними, забыть про маски, перестать валять дурака! На кровати среди нескольких раскрытых книг лежала большая незаконченная акварель с изображением Алекс, сделанная китайской тушью. На полу были разбросаны листы бумаги — в одном из них я узнал свое стихотворение; пластинки, порезанные фотографии, цветные карандаши, шахматная доска с опрокинутыми фигурами и гитара загромождали небольшое свободное пространство, не занятое картинами. Шам освободил угол кровати и предложил мне сесть. Мы с Шамом закурили пока Алекс сушила волосы небольшим феном в форме револьвера. Из-за гудения фена мне пришлось говорить, форсируя голос:

— Совсем недавно, поднимаясь к вам, я встретил..

— Я знаю, — со смехом отозвался Шам, — это была Мириам. Мы слышали, как вы вместе спускались по лестнице.

— Вот как… — я был раздосадован.

— Она приходит в любое время, без предупреждения, — громко произнесла Алекс, стараясь перекрыть шум фена. Поток теплого воздуха развевал ее волосы во все стороны, и они колыхались вокруг лица Алекс, словно она плыла под водой. Я подумал о длинных рыжих водорослях. — Чаще всего мы не открываем ей. Тогда она торчит за дверью и подслушивает, думая, что мы этого не знаем.

Раздался щелчок, и наступила тишина. Понимала ли она, что только что расстреляла меня из своего фена? Достав щетку и ручное зеркальце, Алекс положила их на колени, словно не решаясь воспользоваться ими. «Она ждет моего ухода», тоскливо подумал я и вслух произнес, рассчитывая пробудить в них любопытство:

— Она пригласила меня к себе, чтобы показать свою коллекцию картин. Три твоих полотна, Шам, очень хороши.

Я был в отчаянии.

Шам равнодушно пожал плечами.

— Она, действительно, моя клиентка, — он сделал акцент на последнем слове.

— Ну, довольно… — сказала Алекс, начав, наконец, расчесывать свою роскошную шевелюру, склоняя голову то к одному плечу, то к другому с естественной грацией, свойственной некоторым диким обитателям саванны. — Она славная женщина, немного бестактная, но добрая…

Мы рассмеялись все трое, но разным смехом. Мой показался мне отвратительным.

Алекс опустила руку со щеткой для волос. В комнате стало тихо. Я чувствовал, что они ждут, когда я поднимусь и уйду, оставив их, наконец, в покое. Нет, нет, подумал я с внезапным отчаянием, не отталкивайте меня, время тянется так медленно! Я так одинок! Неосознанным движением я поднял мраморное яблоко и сжал его в руке с такой силой, что побелели пальцы.

— Она долго не отпускала меня, — добавил я, — и даже рассказала, как затащила вас к себе, когда у тебя, Шам, был приступ малярии…

И тут я произнес имя Габриэля, внимательно следя за реакцией Алекс. Разве я не был таким же Габриэлем? Мне показалось, что в ее глазах промелькнуло выражение грусти, но вслух она сказала, что их удивило такое внезапное изменение поведения Габриэля по отношению к ним. В свою очередь, Шам поддержал ее:

— Мы его очень любили… Жаль.

Возможно ли, чтобы внешне все было так просто, так ясно? Куда делись их сомнения, разногласия, боязнь остаться в одиночестве? Может ли между ними существовать такое исключительное чувство, при котором все остальные люди остаются для них только друзьями, с которыми они делят радости и печали, и которых очень любят?

Внезапно я почувствовал отвращение и ненависть к их образу, проникнутому духом уверенности и спокойствия. Да, я ненавидел красоту Алекс, мучительное влияние Шама, это место — подобие крошечного островка, вознесенного над Парижем, на котором существовали только эти двое, запертые в своем личном раю… С чувством стыда я должен признать, что, по примеру Мириам, желал им… да, сейчас я уже могу в этом сознаться, желал им взаимного недоверия, ссор, короткой цепочки, которая связывает пары, но быстро рассыпается под напором злости; про себя я даже пытался их сглазить — я не шучу! — но спустя мгновение был готов пылко обнять их обоих. Но что больше всего меня пугало и окончательно лишало всякой надежды, так это то, что я принял их как единое и неразделимое существо, и что я был влюблен в это цельное, чудовищное создание.

В тот вечер я уходил от них с чувством глубокой печали, унося с собой, словно невзначай, маленькое мраморное яблоко. Я думал об их друге Габриэле, который, должно быть, тоже сбежал от них, дав себе зарок больше никогда не возвращаться на их мансарду. Я злился на самого себя. Такой же алчный и бестактный, как «клиентка» Мириам, я без конца докучал им, вертелась в голове унылая мысль; а куда подевались мое хваленое обаяние и непринужденность? Я с ностальгией вспомнил тот день, когда Верне впервые привел меня к ним домой. Все тогда было предельно ясно, каждое слово, каждый взгляд попадал, как мне казалось, в цель. Я был совершенно уверен, что выиграю пари. Спускаясь по лестнице, я достал из кармана пилку для ногтей и несколько раз перечеркнул нацарапанные мною надписи. Выйдя на улицу из затхлого подъезда, я не смог удержаться и обошел дом вокруг, чтобы еще раз посмотреть на их окно. Оно сияло под самой крышей, словно маленькая квадратная звезда… Я уныло побрел к машине, которую оставил перед их подъездом.

Что теперь делать? И вдруг я вспомнил, за прошедшие сутки я не ел и почти не спал, если не считать сном краткое забытье в ловушке стройных женских ног… Кроме того, чрезмерное количество оргазмов, выдоенных из меня непредвиденными партнершами, заставляло меня сомневаться в реальности пережитого. Один, два… ну, пять… но чтобы больше… хм! Ладно, проехали! Я прикинул варианты дальнейших действий, их у меня было три: либо вернуться к нам, но я опасался застать дома Мари, хоть одну, хоть в компании, либо снова попытать счастья у малышки Марс, либо прямиком отправиться к будущей полицейской в дом напротив… Но при одной мысли о том, что ее придется ублажать… бр-р-р! Я в нерешительности взялся за ручку двери «Бьюика», и в этот момент из подъезда выбежал Шам. Что случилось? Как оказалось, его охватили угрызения совести за то, что он отпустил меня одного в расстроенных чувствах, и он быстренько последовал за мной, чтобы предложить вместе поужинать в маленьком ресторанчике, расположенном в нескольких кварталах от их дома.

— Алекс уже одевается, — сказал он, — и спустится через пару минут.

И снова, вместо того, чтобы просто принять их предложение, я попытался навязать им свое. Алекс уже подходила к нам, и я решил, не оставляя им времени на размышление, заманить их в русский ресторан неподалеку от Елисейских полей. «Там ты увидишь, Алекс, с каким удовольствием Шам окунется в атмосферу… э-э… э-э…» Стоило ли заканчивать эту глупейшую фразу? Но мне так хотелось вытащить обоих из их маленького замкнутого мирка и ввести в свой мир, мир актеров, киношников — людей, привыкших к ночной жизни, к которым принадлежала Мари, я сам, Верне и та же Сара Марс после развода с Шамом. В общем, взяв Алекс и Шама под руки, я легонько подтолкнул их к машине.

Мы проезжали недалеко от недостроенного особняка, купленного Маридоной, и я, несмотря на позднее время, зачем-то потащил их на стройку под предлогом того, что Шаму следует увидеть стены, на которых в скором времени займут свои места его картины. Не найдя ни одного выключателя, мы обошли большие развороченные комнаты при слабом, колеблющемся свете моей зажигалки. Руководствуясь архитектурным планом, приколотым к стене, я подробно рассказал о проекте реставрации этого греческого дворца в миниатюре, построенного еще в тридцатые годы. Мы сбились в тесную кучку перед планом, и моя рука самым естественным образом легла на плечо Алекс. И она отреагировала на это самым естественным образом, не сделав ничего, чтобы я убрал ее. Я чувствовал ее запах, тепло ее тела; а когда пышные волосы Алекс упали мне на лицо, я незаметно для нее поймал губами тонкую шелковистую прядку и задержал ее во рту. Алекс вела себя, как ни в чем не бывало, она словно не замечала моей смелости: руки на плече, лица, окунувшегося в облако ее волос, и особенно соприкосновения наших тел. Когда мы выходили, спотыкаясь о кирпичи и обрезки досок, я будто невзначай взял ее за плечи и, прижав к себе, повел через сад, заваленный деталями гипсовой лепнины и строительным мусором. Алекс не противилась этому подчеркнуто интимному жесту, я чувствовал, что она не знала, что он означает для меня, и даже не отдавала себе отчет в том, что я, по сути дела, обнимаю ее. У самой машины она выскользнула из моих рук и грациозно скользнула на переднее сиденье. Шам последовал за ней и сел рядом. Заводя мотор, я увидел в тусклом свете приборной доски, как рука Шама легла на колено Алекс. Я почувствовал острейший укол ревности. И всю дорогу до ресторана против воли косил глазом в их сторону. Но когда рука Шама скрылась из вида, зажатая между круглых колен женщины, которая сводила меня с ума, я едва сдержался, чтобы не направить «Бьюик» во встречную машину или в стену здания. Когда я припарковал машину перед рестораном, мы вошли внутрь, не обменявшись ни единым словом.

Похоже, что меня вела дьявольская интуиция… но я не знал, а может быть просто забыл, что этим вечером Мари должна была приехать сюда в компании с Верне и несколькими актрисами — в том числе с Сарой Марс, — чтобы отметить завершение съемок фильма, в котором она играла главную роль. К счастью, наш поход был чистой импровизацией, и только по странному стечению обстоятельств состоялась непредвиденная встреча, — о которой я сильно сожалел, — между Шамом, Алекс и Сарой… Но больше всего мне не хотелось преждевременно вводить в игру Мариетту: я рассчитывал завершить ее самостоятельно. Мари насильно посадила Алекс и Шама рядом с собой. Я думаю, что она специально почти в приказном порядке велела Саре сесть рядом с Шамом. Мне же она, словно само собой разумеющееся, указала место рядом с Алекс. Напротив меня в окружении молоденьких старлеток расположился Верне. Устроив Сару рядом с Шамом, Мари бросила на меня красноречивый взгляд, в котором читалась ее готовность прийти мне на помощь: бывших супругов она усаживала рядом за этим небольшим столом — нашего появления никто не ожидал, — и заставила присутствующих потесниться, да так, что двинуть под столом ногой, не задев ногу соседа, было просто невозможно. Своим бедром я чувствовал бедро Алекс, и эффект этого контакта оказался таким нестерпимо острым, что мне пришлось сдерживать себя, чтобы не прижаться к Алекс еще теснее. И еще я думал, что Шаму приходилось прилагать те же усилия, чтобы воздержаться от слишком близкого контакта с Сарой. А Мариетта получала истинное удовольствие от своей выходки, поскольку прекрасно понимала, что положение, в которое она поставила нас четверых, со всей очевидностью свидетельствовало о том, что подобной наивной рассадкой она рассчитывала отвлечь меня от своей персоны, если даже не спихнуть меня на Алекс. Шам возвращается к Саре, а я… и Алекс… и я… и Алекс… Ах, Маридона, как же ты ошибалась!

Как ни странно, большинству умных людей не хватает психологической проницательности — что уж говорить о дураках! — но особенно удивляет их склонность судить о других по себе. И в сложившихся обстоятельствах Мари вела себя подобным же образом. Неужели она рассчитывала, силком усаживая Сару рядом с Шамом, что такая близость толкнет их в объятия друг друга? Или надеялась пробудить у Алекс инстинктивную ревность, которая толкнет ее ко мне или, по меньшей мере, позволит мне физическим и душевным теплом успокоить ее… утешить ее… дать ей возможность пробудить в Шаме такую же ревность, послав ему сигнал об опасности, которую я мог представлять для него в душе той, кто составлял смысл его жизни? Наш импровизированный ужин внешне проходил весело. Мари и, конечно же, Верне заказывали водку целыми графинами, по-русски, и, естественно, следили за тем, чтобы рюмки Алекс и Шама не оставались пустыми. Они пили и, несмотря… а может как раз из-за толстых жирных блинов в сметане, несмотря… а может и из-за икры, пирожков с необычной начинкой, ужасных мясных котлет с тмином и всего прочего, их обоих замутило одновременно, что вызвало общий смех, словно этим синхронным недомоганием они демонстрировали свою близость, которая дала лишний повод для подтрунивания над их любовью. Почувствовав, что они попали в смешное положение, Алекс и Шам отошли от образа нетипичной пары, и я подумал, что в присутствии Сары и кто знает, может и в моем тоже? — под воздействием алкоголя и проснувшейся сдержанности их нерушимое и загадочное единство заметно ослабло. Я с ликованием наблюдал, как гаснут необъяснимые и раздражавшие меня волны, которые до сих пор постоянно связывали их. Что касается Мари, то она развлекалась вовсю, отпуская то направо, то налево лукавые шуточки насчет двух фальшивых пар: я и Алекс, Шам и Сара, что провоцировало ревность то со стороны Шама, то со стороны Алекс.

Было уже поздно, когда мы вышли из-за стола. Все были прилично пьяны. Верне распрощался с нами и уехал с Сарой и едва стоявшими на ногах старлетками. Я же предложил Мари сделать крюк, чтобы отвезти домой Алекс и Шама. Все четверо, мы с шумом и гамом погрузились в «Бьюик»; Мари расположилась спереди рядом со мной, Алекс и Шам сзади, как это часто происходило впоследствии. Я вел машину, а Мари, сев вполоборота, продолжала с ними шутить; я молча кусал губы, беспокоясь, что они снова вместе, и контакт между ними восстановился. Мне казалось, что я слишком рано разыграл свою козырную карту. Уж не собиралась ли Мари отбить их у меня? Я чувствовал, что она чересчур возбуждена этой встречей. Чуть позже мне станет ясно, что ее радость была вызвана не знакомством с Алекс и Шамом, а осознанием того, что мои планы касательно этой пары займут все мое время, и она надолго избавится от моего пристального внимания, уничижительной критики и особенно от моих неприятных выходок, которыми я ставил ее на место, тогда как, делая свою головокружительную карьеру, она не брезговала никакими, даже, на мой взгляд, самыми низкими приемами.

Часы показывали начало третьего утра. Мы на большой скорости ехали в сторону Марсова поля. Будет не лишним напомнить, что в то время светофорами были оборудованы лишь некоторые перекрестки, и на улицах Парижа было гораздо меньше машин, чем теперь, а уж ночью по городу ездили и вовсе считанные автомобили. Все это расслабляло водителя и притупляло его бдительность, а меня к тому же вовсю клонило в сон. И вдруг, когда мы въехали на площадь Альмы, откуда-то слева наперерез нам выскочила никем незамеченная машина. Чтобы избежать столкновения, мне пришлось резко вывернуть руль и уйти в сторону. Наткнувшись на высокий бордюр, «Бьюик» остановился, не получив практически никаких повреждений, если не считать лопнувшего переднего правого колеса, что рассмешило нас еще больше — сказывалось воздействие алкоголя. При иных обстоятельствах это происшествие довело бы Мариетту до истерики, но работа над фильмом закончилась, ехать утром на съемки было не нужно, поэтому перспектива разбиться насмерть на улице пустынного спящего города — лишь фонари свидетельствовали о том, что жители не покинули его — показалась ей удивительно смешной. Не будем забывать, что все это происходило в пятидесятые годы, и тот Париж еще мало чем отличался от Парижа довоенного. Шам вызвался помочь мне заменить колесо, но я наотрез отказался, решив оставить эту грязную работу автомеханику. Ни в коем случае нельзя было дать рассеяться атмосфере непринужденного веселья, поэтому было решено оставить «Бьюик» на улице и пешком отправиться к нам домой, где мы вчетвером могли бы приятно провести остаток ночи. Возможно ли это, думал я, вчетвером провести остаток ночи!

В Париже хозяйничала весна, мы были молоды; теплый воздух пах цветущими каштанами. И разве не было здорово после всего этого прогуляться, беззаботно и громко смеясь, по пустынным улицам? Вскоре Мари и Алекс скинули свои шпильки и, оставшись в тончайших шелковых чулках, дальше весело пошли босиком, обняв друг друга за талию. Мы с Шамом шли следом за ними и отпускали в их адрес шуточки, от которых наши дамы едва не корчились от смеха. Я думал о договоре, который накануне заключил с Мари. Разве она не обещала мне помочь соблазнить Алекс? Что она сейчас делала, если не прокладывала мне путь, размышлял я, шагая бок о бок с Шамом, открывшим передо мной, благодаря непредвиденным обстоятельствам, новые аспекты своей личности — открытость, непринужденность, чувство юмора. Я никогда даже подумать не мог, что он мог быть таким забавным… ему удавалось обратить любую глупость в «умный» юмор, что, конечно же, только подстегивало меня, и мы, стараясь перещеголять друг друга, несли такую чушь, от которой сами же едва не захлебывались от хохота. Так мы и брели вчетвером навстречу занимавшемуся рассвету, вытирая слезы, которые выступали на глазах от безудержного смеха! Мари и Алекс, шедшие чуть впереди, сгибались пополам, держась за животы, и умоляли нас замолчать хоть на минутку… но их просьбы лишь раззадоривали нас, и мы продолжали нести свои «умные» глупости. Я никогда раньше не видел, чтобы Алекс так смеялась… да и Мари тоже. Это напоминало мне возвращение в детство… хотя наш смех был смехом взрослых людей, развеселившихся под воздействием алкоголя… Впоследствии нам не раз приходилось впадать в состояние такого безумного веселья, особенно в тех случаях, когда мы вчетвером отправлялись в дальние поездки на машине — одна из них привела нас даже в Виши и тамошнее казино. Я забегаю вперед, но с этого момента не могу оставлять без внимания то влияние, которое Алекс и Шам оказывали на нас с Мари. Не сразу, но как-то исподволь, к началу съемок следующего фильма Мари попытается — предложив вчетвером съездить на машине в Синеситту, — сыграть в Алекс-и-Шама в надуманном счастливом симметричном мире, паразитируя на знакомстве с ними. Однако не будем торопить события…

После этой встречи Мари, как мне показалось, внезапно стала сама собой — той самой молоденькой актрисой, которую все звали просто Мариеттой. Такой же свежей, той же женщиной-ребенком, с которой я познакомился, если подумать, совсем не так давно! Возможно ли, думал я, чтобы от соприкосновения с ними она стала такой же, какой была раньше, без чувства превосходства, которое она так глупо демонстрировала с тех пор, как Верне взял ее на главную роль в своем заурядном, и более того — кос-тю-ми-ро-ван-ном фильме! И еще: все эти женщины, которые стали «богинями» луча света, эти Гарбо, эти Дитрих, эти Гарднер, а сколько еще других! — все, все без исключения, кто заставляет нас грезить наяву в темноте кинозалов, кто они на самом деле, эти женщины-образы, если не вещи, пластичность которых ясно показывает, из какой ужасающей пустоты они состоят. По правде говоря, они изображают, они представляют, они воплощают то, что мужчины всегда ожидают от женщины. Они живут под чужой личиной, их существование — не более чем бесконечная смена масок! И именно этим они завораживают нас, так как являются лишь прекрасными оболочками, условными формами, выходящими за пределы рационального познания, которые камера берет и пожирает, оставляя в реальном мире лишь слезы слишком быстро увядающих женщин. Давайте вспомним: спившаяся Джуди Гарланд выброшена на помойку, как и многие другие наши божества! Потому-то я восхищаюсь блестяще обставленной смертью красавицы Лупе Велес, решившей свести счеты с жизнью. Уж не рассчитывала ли она потягаться в передаче реальности смерти с кинокамерой, которая от фильма к фильму пожирала ее, а потом выплевывала в «ирреальную действительность»? Неужели все свои надежды она возложила на этот финальный кадр, этот апофеоз ее красоты, на самостоятельную постановку которого ей хватило мужества и безумных амбиций? В тот день ее огромная вилла в южноамериканском стиле была заставлена сотнями корзин с цветами, превратившими роскошный дом в великолепную благоухающую оранжерею. Для последнего выхода она пригласила лучших визажистов Голливуда, самых знаменитых парикмахеров, чтобы превзойти всех других своей изысканностью и красотой. Потом, надушившись, она надела шитое золотом обтягивающее платье и нацепила все свои драгоценности. Подготовившись таким образом, Лупе в полном одиночестве села за стол, уставленный лучшими блюдами с ее родины, и с удовольствием поела, воздав должное крепким напиткам. Наконец, отослав прислугу, она поднялась в свою спальню, легла на кровать, усыпанную лепестками цветов и окруженную погребальными канделябрами, и опустошила флакон секонала. Но через некоторое время адская смесь из мексиканских блюд, алкоголя и секонала вызвала у нее тошноту, и Лупе начало рвать прямо на платье, на постель, на цветы. Потеряв голову, она бросилась в ванную комнату, поскользнулась на мраморном полу и, не устояв на высоких каблуках, упала головой в унитаз, разбила лицо и захлебнулась в рвотных массах. Таковы были факты в изложении представителей Голливуда… и то же самое с некоторым ликованием я пересказал Алекс и Шаму. Прекрасный конец для молодой спесивой мексиканки с бурным темпераментом божественной ацтекской богини, какой была великолепная Лупе и которую, не будем забывать, вполне справедливо называли Волчицей. Но лично я считаю, что она была большой дурой!

Но к моему удивлению Шам отреагировал на эту истории довольно странно, восприняв ее как анекдот… довольно забавный анекдот… С заметным раздражением он обрушился на «Мир кино» с целью любой ценной принизить в сознании Алекс наше общее увлечение Великой Голливудской Эпохой. Я попытаюсь сейчас более или менее точно воспроизвести то, что он тогда насочинял: «с момента Сотворения Мира этим старым бородатым маразматиком Богом по кличке Ревнивец, ни одна женщина не осмеливалась бросить ему вызов… то есть „обставить“ свою смерть с таким искусством; бросить вызов извращенному мужскому началу, предусмотрительно обожествленному мужчинами. По мнению Шама, мадам Бовари и Анна Каренина были подвергнуты писателями-мужчинами образцово-показательным самоубийствам. „Жертвы, умрите в смирении, покорности и слезах!“ Сами они, будучи доведенными до отчаяния, покончили бы с собой более женственным способом, как поступили бы многие другие женщины, раздавленные этим миром, который „построили мы, мужчины“, — сказал он. — Таким образом, Флоберу и Толстому оставалось лишь переписать ту реальность, которую они ежедневно видели вокруг себя. Они были бы выдающимися литературными зеркалами своей эпохи даже в том случае, если бы избавили своих героинь от необходимости прибегать к таким шокирующим и вызывающим способам сведения счетов с жизнью.

И здесь Велес проявила себя как творец смерти, кошмар которой она, похоже, просчитала до самого конца. Она заранее знала, как все произойдет. Ей было известно, что смесь секонала, алкоголя и острой пищи сначала вывернет ее наизнанку, и лишь потом безжалостно убьет. Она заранее „навела марафет“, зная, что ее смерть будет выглядеть отвратительно. Уничтожая световой образ, в который ее превратили, она убивала одновременно и женщину, и тот миф, который ее вынуждали воплощать. Это был ее ответ на усиление женственности, созданной творцами грез из Голливуда. Да, я уверен, она все просчитала и все сделала, чтобы ее „неудача“ удалась, все, вплоть до катастрофического для ее красоты удара лицом об унитаз, загаженный рвотой! Я хочу верить, хочу надеяться, что это был ответ Женщины на превознесение ее внешности! Во всяком случае, именно так следовало ответить режиссерам-сутенерам из Голливуда настоящей женщине из плоти и крови». Вот что сказал Шам, бросая мне вызов!

Сегодня, спустя полвека после описываемых мною событий, многим может показаться банальной попытка выстроить подобное рассуждение и, в особенности, разглядеть в той необычайной смерти ответ на бесконечное унижение, которым была для умных женщин судьба, уготованная им мужчинами от начала Времен. Конечно, чтобы сгладить ужас, который вызвала смерть Лупе в легкомысленном мире кино, Голливуд бросил на ее могилу смехотворный венок с золотой надписью на ленте «There's по comeback for has-been» [45]There's no comeback for has-been (англ.)  — ушедшим нет пути назад.
. Таким образом, ее смерть низводили до тривиальной кончины, вызванной разочарованием тщеславной актрисы, жаждавшей признания и славы… что, по-моему, не лишено доли истины — что бы там ни думал Шам! Да, с позиций сегодняшнего дня все это может быть истолковано иначе, чем в то время, когда я был свихнувшимся на кино молодым актером, воспринимавшим такие события в ином ключе. Теперь, когда я далек от своих юношеских увлечений, ответ Шама относительно смерти Лупе Велес наводит меня на мысль, что в художниках довольно сильно женское начало. И именно равное соотношение женского и мужского позволяет им, и всегда позволяло, писать женщину «изнутри» и при этом восхищаться ею со стороны. Сейчас я уверен больше, чем когда бы то ни было: чтобы так оригинально трактовать смерть Лупе Велес, как это сделал Шам, нужно самому быть и женщиной, и мужчиной. Должен сказать, что мы развлекались жонглированием подобными парадоксами, призывая в свидетели Алекс, а позже и Мари, когда нам доводилось собраться вчетвером, чтобы посмеяться и пошутить в тесной компании, как в тот первый раз, пятьдесят лет назад, по дороге из русского ресторана.

Было уже пять утра, когда мы, наконец, улеглись спать у нас дома, где после вечеринки, устроенной накануне Мари, все было перевернуто вверх дном. Шам и Алекс устроились, не раздеваясь, на диванах, а мы с Мари — на нашей кровати, странным образом вновь ставшей по-настоящему нашей в присутствии этой пары, которая, сама того не осознавая, обращала нас в отражение их любви. В этом не было ничего удивительного для настоящих актеров, какими были мы с Маридоной. Отождествление заменяло для нас — как для любого хорошего актера то, что я бы назвал «гиперреализмом», в том смысле, в котором его применяют по отношению к некоторым картинам, более реалистичным, чем фотографии, с которых их пишут художники-гиперреалисты. Не стану повторять, как я, например, отождествлял себя со Строхаймом: временами я считал себя более настоящим, чем настоящий Строхайм. Так же обстояло дело и с Маридоной, моей женой. Я наблюдал, как она, по мере профессиональной необходимости, на какое-то время превращалась в совершенно других людей не только внешне, но и по манере говорить и даже думать. Конечно, в этом нет ничего оригинального. Любой актер расскажет вам, что артистическое мастерство позволяет ему чувствовать прожитое если говорить по-простому — воплощенных им образов изнутри и сильнее, чем это могли бы почувствовать его прототипы, и что от превращения в роль прожитое становится еще более реальным и весомым и, как следствие, реальность прототипа переходит к актеру… Вот почему многие «звезды» начинают сомневаться в собственном существовании и так легко расстаются с жизнью: они убивают не себя, а кого-то другого, если не всех, кого им доводилось воплощать. Вспомним, к примеру, Джин Харлоу — самую знаменитую блондинку Голливуда тридцатых годов. Она утверждала, что никогда не была сама собой: она помнила себя блондинкой из «Красной пыли», потом из «Бомбы», потом из «Ужина в восемь», потом из «Китайских морей», потом из «Оклеветанной»… и, в конце концов, умерла во время аборта, умоляя, чтобы ей сказали, кто из всех ее я была беременной… Более того, словно в подтверждение путаницы, царившей в ее сознании, в день похорон стало ясно, что этого не знала не только она, потому как для троих ее поклонников умерла не Джин Харлоу, а три разные героини из ее разных фильмов, за которыми они — каждый по-своему — последовали в смерти.

Теперь Мари знала мой секрет; она видела Алекс и Шама — и они сами видели ее. Вторжение Мариетты в мои отношения с ними изменило расклад игры, и масштаб ее стал совсем другим. Раньше я рассказывал Мари ровно столько, сколько нужно было, чтобы довести ее до белого каления: выражал свое восхищение качествами некой Алекс, которой она не знала… или того лучше превозносил «чудесную» пару, которую она составляла с Шамом. Я прекрасно понимал, что в глубине души Мари плевать на это хотела, и что она не поддавалась на обман, потому что добродетели, которые я ставил им в заслугу, сам же и высмеивал отсюда, понятное дело, — мое пари с Верне. Но, начиная с того вечера и, особенно, с той ночи, когда мы вчетвером хохотали и веселились «глупо, как дети», я больше не мог использовать Алекс и Шама в качестве предлога для своего вранья, шантажа и бахвальства. Для Мари они стали такими же настоящими, какими были для меня. И, самое главное, я должен признать, что она испытывала настоящее удовольствие в те моменты веселья, которые словно по волшебству охватывали нас, когда мы собирались парами. С появлением Мари все становилось простым, дружеским и внешне совершенно невинным. Ее присутствие, казалось, восстанавливало равновесие и выводило нас троих из глухой двусмысленной ситуации, спровоцированной моими тайными видами на Алекс. Конечно же, Шам, как и Алекс, знал о моем стремлении соблазнить ее… На самом деле ему бы не хотелось этого знать, потому что оба они, как и я сам, постепенно начинали ценить то, что все больше и больше начинало походить на дружбу, и эта зарождающаяся между нами троими дружба разрушала мои коварные планы разбить их союз. Таким образом, присутствие Мари — даже когда ее не было с нами снимало напряженность и сглаживало острые углы во время наших встреч. Однако это не мешало им держать свою дверь на замке в те дни, когда они не хотели меня принимать. И тогда я автоматически шел в соседний дом к Джульетте.

— Ну что? — спрашивала она и, посмеиваясь, расстегивала на мне брюки. — Как идут дела с красоткой из мансарды напротив? Бьюсь об заклад: тебе не удастся ее трахнуть.

Я косился на Джульетту со злостью и чувством унижения. На самом деле, вовсе не я укладывал ее в кровать, это она трахала меня — по ее собственному выражению — «по-быстрому»! Она сама установила между нами такие отношения, и это была своего рода плата за право пользоваться ее окном. Зато время от времени мне улыбалась удача, и я заставал Алекс и Шама в самые интересные моменты их интимной жизни. То, что я рассказал о них Джульетте после моего первого вторжения на чердак ее дома, пробудило ее любопытство, и с тех пор она тоже начала подсматривать за ними. Она делала это с таким постоянством, что я начал опасаться, как бы Шам не заметил ее лицо, все чаще и чаще появляющееся в окне напротив. Надеюсь, он не вспомнит мое идиотское признание, облеченное в форму рассказа о сне, в котором они играли главную роль. Я молил Бога лишь о том, чтобы Джульетта соблюдала максимум осторожности, и заставил ее дать мне в этом клятвенное обещание. Но у меня не было уверенности в том, что Алекс и Шам, которые до сих пор жили в полном безразличии к окружающим, в конце концов, не заметят пристального внимания к себе со стороны посторонних. Они и так уже несколько раз с раздражением говорили о жилом доме напротив. Неужели они догадывались о моих походах туда? Кто знает… А может, они заметили нас с Джульеттой, когда мы шпионили за ними с ее походной кровати? Или же их насторожила исключительно обостренная интуиция, способная уловить в окружающей среде малейшие признаки опасности? Что касается меня, то я, признаюсь, уже и не рассчитывал взять верх над Алекс… Оставалось лишь попробовать соблазнить ее в повседневной жизни, но при условии все более полного духовного слияния с Шамом, при котором мы будем походить друг на друга шутками и мышлением наперекор общепринятому, что, как я заметил, Алекс чрезвычайно высоко ценила в Шаме. Значит, чем ближе я буду сходиться с ним, тем больше у меня шансов понравиться ей. К несчастью, я был полной противоположностью тому, кого она любила, или, как я уже говорил, его фотографическим негативом. «Как перейти со Строхайма на Шама?» — размышлял я, насмехаясь над самим собой, в попытке найти выход из этого нелепого положения.

Начиная с той самой ночи, когда мы, изнемогая от хохота, вчетвером брели по Парижу, наши отношения начали развиваться в неожиданных направлениях. Прежде всего, смех, а точнее юношеское — если не сказать детское — веселье, на которое мы оказались способны, полностью изменило отношения между Шамом, Алекс и мной. Это веселье, теперь-то мне все понятно, было одним из важных элементов, цементировавших их близость и единство. По воле случая этот элемент проявился, я бы даже сказал, вырвался на свободу совершенно удивительным образом во время нашей ночной прогулки по Парижу. И опять-таки случай позволил мне поучаствовать в этом веселье, я с радостью вошел в особый мир остроумия и находчивости, в который Шам до сих пор не впускал никого, кроме Алекс. Едва я подстроился под его манеры и начал подражать ему, как тут же был вознагражден совершенно особенным смехом Алекс, сводящим с ума своей чувственностью, и который до сих пор звучал только для него одного. И вот, под воздействием этого веселья, позволившего мне стать частью их единства, я почувствовал, как во мне начала слабеть образ молодого и красивого прусского офицера, который я придумал для себя несколько лет назад. Я понимал, что происходит медленная, но глубокая трансформация моей личности… а скорее — моей безликости, ибо, как я уже говорил, любой хороший актер — и это, бесспорно, мой случай — не должен иметь вообще никакой, чтобы, по мере необходимости, с легкостью заимствовать чужие… Нет ничего деликатнее подобного психологического анализа, но в нем заключен смысл этих хроник, которые оказались сложнее, чем я предполагал, и над которыми я работаю все более серьезно и тщательно последние месяцы. В первой части я показал себя таким, каким был: одеревенелый затылок, коротко подстриженные светлые волосы, непобедимый и высокомерный, самоуверенный, своенравный и, непреклонный. И вдруг, после случайной вечеринки и ночной прогулки с женой в компании с этой парой, которая, как выяснилось, оказалась далеко не такой, как я предполагал, я вдруг начинаю меняться. Да, для того, чтобы понравиться Алекс, я постепенно превращаюсь в Шама… только блондина. Какое ужасное осознание! Где ты, Строхайм? И ты, Дон Жуан? А был ли я настоящим Дон Жуаном? Кто я на самом деле? И кто мы с Мари?

Но именно между Мари и мной изменились отношения после той памятной ночной прогулки по Парижу, которая закончилась, как я уже говорил, вполне благопристойно в нашей старой квартире. Очарованная, надо полагать, привлекательным обликом «пары» в лице Алекс и Шама, Мари захотела, чтобы мы с ней стали немного ими… оставаясь, тем не менее, самими собой… она и я, я… и, тем не менее, мы… но уже не совсем те самые мы… Так сказать, серьезная проблема, известная всем прирожденным актерам. Под влиянием внешне спокойной чувственности, исходившей от Алекс, и женственности, которой был пропитан их союз, у нашей почти развалившейся пары внезапно открылось «второе дыхание». Можно сказать, что сущности Алекс и Шама отпечатались на нас… нет, правильнее будет сказать просочились в нас. Находясь поблизости от них, мы с Мари, как актеры, начали вбирать их в себя. С той ночи, которую они провели на диване в салоне по соседству с нашей спальней, Мари стала вести себя по отношению ко мне несколько необычным образом… скажем так, забытым. Прижавшись к моей груди с неожиданной нежностью, она шептала мне на ухо те милые глупости, которые диктует женщине только любовь или же великое желание любить. Я слишком хорошо знал свою супругу, чтобы поверить в это, и с восторгом увидел в ее неосознанной игре совсем другую Мариетту, которую сладкая дрема, казалось, овеяла малой толикой той потаенной страсти, что бушевала в душе Алекс и не осталась незамеченной для Мари. По ее поведению я понял, что она ощущает себя одновременно и Мариеттой, и Алекс, тогда как я… несомненно, я был для нее и Шамом, и самим собой, когда входил в нее… Но мне в полудремотном состоянии грезились стоны не Мари, а конечно же Алекс. Я мог бы сказать: мы трахались, как никогда раньше; я мог бы сказать и так: я трахал ее, как никогда раньше; а еще я мог бы сказать: она побудила меня трахать ее, как никогда раньше… Знаю, мне следовало бы написать: «Мы восхитительно занимались любовью». Но для меня слово «трахаться» обозначает взаимное проникновение и смешение наслаждения в большей степени, чем словосочетание «заниматься любовью», в котором, согласитесь, глагол «заниматься» сочетается со словом «любовь» как корова с седлом, ибо любовью не занимаются, в ней растворяются — особенно мы, мужчины. Ощущая себя этакими гибридами, мы с Мари трахались так, словно нас было четверо, и в раздвоении сознания испытывали странное ощущение удвоения наслаждения. Пока Алекс и Шам безмятежно спали, не раздеваясь, на диване в гостиной, хозяева-актеры, проникнувшиеся их духом, без всяких стеснений ловили кайф вчетвером. Восстановление сексуальных отношений с Мари было самым большим сюрпризом, который преподнесли нам Шам и Алекс. И чудо заключалось в том, что с тех пор, каждый раз, когда мы встречались вчетвером, нас с Мари всегда непреодолимо влекло друг к другу. Этому способствовал еще и перерыв в работе у Маридоны: фильм был закончен, а съемки следующего начинались в Риме через несколько недель. Так что она ненадолго избавилась от мучительных тревог и невыносимой лести, которые во время съемок фильма превращают звезду в капризную супер-стерву или, говоря по-простому — в сексуально озабоченную сучку.

— Мой милый Дени, — сказала она в ту удивительную ночь, когда мы опустились с небес на землю, — ты можешь пообещать мне одну вещь?

— Все, что пожелаешь, Мариетта, — настороженно ответил я, чувствуя, что она потребует от меня чего-то неприемлемого.

Мы лежали, прижавшись друг к другу и переводя дух, умиротворенные и примирившиеся. Мари накручивала на палец короткие светлые волосы, которые густо росли у меня на груди в виде своеобразного двухголового орла. Вообще, я заметил, что большинство женщин, приходя в себя после блаженства любви, развлекались так же, как и Мари. Нежная и смиренная, напряженная и требовательная, она произнесла:

— Я прошу тебя отказаться от нее.

— Как! Но, Мари, разве ты забыла наш договор?

— Я прошу тебя бросить эту затею.

— Но, Мари…

— Прошу тебя, не заставляй меня участвовать в этом.

— Но, Мари, вспомни, ты мне пообещала.

— Малышка Марс… любая другая… но не Алекс.

— Вот как? И почему не Алекс?

— Потому что… она, я этого не вынесу.

— Неужели? А другую можно?

— Всех, кого хочешь… но не ее. Я тебя умоляю.

— Ты ревнуешь? Мари, ты ревнуешь к Алекс?

Она замолчала, недовольно надув губы.

— Я не потерплю, чтобы думали, будто…

— Ты, Мари! Этого не может быть!

— Да, я! Представь себе, что иногда некоторые вещи по непонятной причине кажутся невыносимыми… тогда как другие…

— Ты хочешь сказать, что тебе будет невыносимо больно, если ты узнаешь, что мне удалось переспать с Алекс?

После продолжительного молчания Мари выдохнула:

— Да.

— А если я пересплю с ней, и никто об этом не узнает, тебе на это будет наплевать?

— Думаю, да…

«Вот так, подумал я, — вот еще одна причина, чтобы добиться успеха».

Спустя несколько дней я заехал за Алекс и Шамом, чтобы забрать их с собой в гости к Жоржу П. — знакомому актеру, который обосновался неподалеку от Парижа, рассчитывая в спокойной обстановке заняться поэзией. Он жил во флигеле одного из замков и между делом присматривал за ним. В тот день неподалеку от тех мест у Мари были натурные съемки — доснимались небольшие монтажные куски все для того же фильма Верне. Я должен был забрать Мари со съемочной площадки и отвезти в замок, где мы с Жоржем П. планировали устроить небольшой ужин. Во всяком случае, так было задумано… Но кроме того, я договорился с Жоржем П., чтобы он любыми способами на какое-то время отвлек внимание Шама от Алекс, чтобы я смог посадить ее в «Бьюик» одну и тем самым не только унизить Мари, приехав на съемочную площадку с Алекс без Шама, но и показать Верне, да и всем остальным, что дело в шляпе. Дон Жуан добился своего! Честно говоря, я ждал момента уединения с Алекс в «спальной комнате» — как она окрестила мою машину — в надежде воспользоваться таким удобным случаем. Почему бы Алекс, освободившейся от любовного гипноза Шама, не ослабить оборону, когда все в «любовном гнездышке», которым был мой «Бьюик», настраивает на мысли о том, что не стоит ни в чем отказывать тому, кто им… кто вами управляет? Я не могу удержаться от улыбки, используя здесь штампы фото-романа, но разве мы не живем в настоящем фото-романе… или, скорее, в киноромане? Если подумать, кто бы принялся за такое повествование, не предвидя, что в подходящий момент герои попытается соблазнить красавицу Алекс? Как бы там ни было, разве это не был удобный случай? С тех пор, как Мари с оскорбительной самоуверенностью осмелилась выставить меня из своей личной жизни, я больше всего на свете жаждал «унизить» ее. Сейчас мне ни в коем случае нельзя было потерпеть поражение. В случае провала придется врать… делать намеки… наводить на мысль… Не следует забывать, что для актеров главное — видимость.

К концу дня, выдавшегося теплым и солнечным, мы приехали к Жоржу П. Отправляться за Мари было еще рано, и мы, чтобы скоротать время, прогуливались по имению. На теннисном корте я взял ракетку, и мы с Жоржем обменялись несколькими ударами. В какой-то момент, встретившись с ним у сетки, я быстро шепнул: «Задержи его на корте». Мы продолжили игру, но я намеренно проигрывал все подачи… пока, наконец, не обратился к Шаму, протягивая ему ракетку:

— Давай, сыграй с Жоржем!

— Я никогда не играл в теннис, — ответил Шам.

— Да ну! Я уверен, у тебя получится лучше, чем у меня.

Я настоял на своем, и Шам, взяв ракетку, принялся отражать мячи, которые Жорж подавал так ловко, что его неопытный противник не допускал ни единой ошибки.

— Вот видишь, — крикнул я, — у тебя есть способности! Продолжай!

Мы с Алекс стояли рядышком у сетчатой ограды, которой был обнесен корт. Я чувствовал, как во мне нарастает напряжение и некая агрессивность; и даже голос выдавал, казалось, мое состояние. Я с такой силой вцепился в сетку ограды, что едва смог разжать побелевшие пальцы. Мячи неторопливо перепархивали с одной половины корта на другую, Шам бегал по площадке и с растущей неловкостью отражал замедленные подачи которые ему давал взять Жорж, с трудом скрывавший ироничную улыбку. Меня пронзило мгновенное, словно боль, чувство жалости… и ненависти, и в моей памяти тут же всплыла ария из «Травиаты», которую пел приговоренный супруг в «Одержимости» Висконти… Перебрасывание мячей через сетку выставляло Шама в смешном виде. И я чувствовал, что Алекс от этого испытывала настоящее унижение. Еще никогда Шам не падал так низко у нее на глазах, в этом я был абсолютно уверен. Я вдруг взглянул на часы и, властно взяв Алекс под руку, спросил:

— Ты идешь, Алекс?

И, прежде, чем она ответила, я крикнул Шаму и Жоржу:

— Продолжайте партию, мы с Алекс поедем за Мари. Вернемся через полчаса, не больше.

Что оставалось делать Алекс? Я сразу же почувствовал ее внутреннее сопротивление, которое она попыталась сдержать в себе. Отказаться — значит, открыто подозревать меня в махинациях. Захваченной врасплох, Алекс не хватило присутствия духа заявить, что ей лениво ехать со мной… или попросить Шама составить нам компанию. Если бы она предложила поехать всем вместе, я бы не смог отказаться… но было уже слишком поздно, потому что Жорж крикнул, не переставая размахивать ракеткой:

— Хорошо, поезжайте, а мы пока сыграем еще партию!

Шам обернулся и вымученно улыбнулся Алекс. Конечно, он не мог ни задержать ее, ни поехать с нами. Ситуация зашла слишком далеко. Мяч с лета ударил его в грудь. Замечательно играя роль моего сообщника, Жорж призвал Шама быть внимательнее. И, повернувшись к нам спиной, Шам продолжил неловко парировать маленький белый мячик, который после его ударов высоко взмывал над сеткой.

— Пошли, Алекс, нам надо поторопиться!

Стараясь выглядеть веселым и совершенно спокойным, я с улыбкой повел ее к машине. Не сомневаюсь, что моя чарующая улыбка отражала и уверенность в себе, и удовольствие.

Мы ехали по ровной сельской дороге, по краям которой густо росли алые маки и небесно-голубые цветы цикория.

— Кто из художников так необдуманно утверждал, что натура в конечном итоге всегда будет похожа на живопись? — мой голос прозвучал не очень уверенно и как-то гнусаво.

Алекс не ответила. Сидя на самом краю широкого переднего сиденья, она упрямо сохраняла между нами дистанцию, прижимаясь к правой двери салона. Ее молчание пробуждало во мне холодную, злую ярость, ту самую ярость, которую, как мне казалось, я приберегал исключительно для Маридоны. Я изо всех сил вжал в пол педаль газа, словно в бешеной скорости искал для нас смерти… или, по меньшей мере, хотел до ужаса напугать. Ветер все сильнее и сильнее трепал ее пышную шевелюру. Сжав губы, Алекс порылась в сумочке и достала платок, под который тщетно попыталась собрать трепещущую на ветру массу длинных золотистых волос.

— Может быть, поднять крышу? Если тебе слишком дует, скажи…

Она ничего не ответила; ее взгляд был устремлен далеко вперед на прямую и пустынную дорогу. Это «ты», произнесенное в машине, где никого кроме нас не было, прозвучало неожиданно нежно и восхитительно интимно. Впервые мы были одни вдали от Шама и их мансарды, да, вдвоем и в незнакомом месте. Впервые ты не подразумевало вы, обозначавшего ее-и-Шама. Тяжелый «Бьюик» был, однако, легок в управлении, и отзывался на мои нервные действия приглушенным взрыкиванием мощного двигателя. Я ненавидел красоту Алекс, когда она была такой далекой и безучастной. Умереть вместе, врезавшись на полной скорости в это дерево… или в то, дальше… Разве в этом случае она не станет моей? Мари, Шам, никто об этом не узнает… Одна за другой за окнами машины пролетали небольшие деревеньки. Я безумно ненавидел Алекс. Да, я ненавидел ее за молчание, хотя видел по ее рукам, ногам, самой манере сидеть с одеревеневшей от напряжения спиной, что она испытывает сильнейший страх. Я был уверен, что она думает о Шаме и сердится на него за то, что он отпустил ее со мной. За то, что не помешал ей. За то, что ничего не сказал.

Я притормозил, чтобы пропустить маленькую девчушку с собачкой, неожиданно выбежавшую на дорогу.

— Вот дуреха… еще чуть-чуть… — процедил я сквозь зубы.

Я снова набрал скорость. Пока она молчит, я не стану ехать медленнее. Я видел ее точеный профиль. Алекс была бледна, как мел. «Отлично, — думал я, — отлично, мы хотим несчастный случай мы его получим!» Еще миг, другой, и мы исчезнем в визге сминаемого железа и звоне рассыпающегося на мелкие осколки стекла. Я не решался обгонять идущий впереди грузовик… Сплетенные пальцы Алекс побелели; я увидел у нее в руках маленькое мраморное яблоко. Я пошел на обгон… Резким движением руля я вернул «Бьюик» на свою полосу и услышал сзади возмущенные гудки грузовика.

— Может, я еду чересчур быстро? Почему ты не скажешь, что тебе страшно?

Ответом мне было молчание.

Наконец мы въехали во двор придорожной гостиницы, где съемочная группа завершала свой рабочий день. Техники сматывали кабели, грузили на грузовики осветительную аппаратуру. Маридона была тут, окруженная, как обычно, заботой и вниманием. Она оборвала смех, и по ее жесткому взгляду я понял, что образ «Бьюика», в салоне которого находились только мы с Алекс, обрел банальный и откровенный смысл. Я был счастлив, что мне удалось — с яростью и нетерпением — довезти до нее этот образ. К машине подошли несколько техников. Они обменялись мнениями по поводу «Бьюика»… и без стеснения выразили свое восхищение красотой Алекс — в их представлении это был неотъемлемый атрибут подобной машины. Не обращая на них никакого внимания, я направился к Мари. Алекс даже не шелохнулась. Прежде, чем я успел раскрыть рот, Мари твердо сказала:

— Я тебя умоляю, Дени. Ты объяснишься позже.

И, не дав мне времени повидаться с Верне, она увлекла меня к «Бьюику». Перед тем, как сесть на переднее сиденье, Мари настояла, чтобы Алекс подвинулась ко мне, словно теперь это место принадлежало ей по праву. За всю дорогу мы не произнесли ни слова. Алекс неподвижно сидела между мной и Мари, глядя перед собой все тем же отсутствующим взглядом.

Не доезжая до замка, мы остановились в какой-то деревушке, чтобы купить продукты для ужина. Мы зашли в мясную лавку. Мари, которая обычно занималась покупками, предоставила право выбора Алекс, словно тем самым подчеркивала, что, согласившись сопровождать меня, она в некотором смысле узурпировала ее место. Что касается меня, то я обращался к Алекс, игнорируя Мари. Наконец, мы вернулись в машину. На этот раз Мари устроилась посередине сиденья:

— О, извини, Алекс, я заняла твое место.

Сквозь черные очки, похожие на бездонные дыры, она посмотрела на нее, потом на меня. Я ничего не ответил, бесконечно счастливый от того, что Мари взбешена настолько, что даже не пытается этого скрывать.

Было уже темно, когда мы, наконец, въехали в парк на территории поместья. Лишь слабый свет на первом этаже свидетельствовал о том, что Шам и Жорж находятся на кухне справа от двойной винтовой лестницы. Мы вышли из машины и, нагруженные провизией, направились к дверям буфетной. Воспользовавшись темнотой, я осторожно положил руку на плечо Алекс, там, где оно было прикрыто только массой ее пушистых волос: «Все в порядке, Алекс?»

Этим жестом, сделанным украдкой перед встречей с Шамом, я хотел загладить неловкость и снять общее напряжение. Теперь я знаю, что подобная возможность мне больше никогда не представится. Алекс молча отстранилась. Должен признать, что ее волнение наполнило меня какой-то странной эйфорией. По меньшей мере, между нами будет это…

— Да, вы не очень-то торопились, — сказал Жорж, когда мы вошли в кухню.

Со смешанным чувством злорадного удовольствия и неловкости я заметил, что Шам даже не взглянул в сторону Алекс. Они с Жоржем сидели за большим буфетным столом, отполированным, как слоновая кость, и заканчивали шахматную партию. Мари нагнулась, обняла за шею сначала Жоржа, потом Шама, словно и тот, и другой принадлежали ей. Затем она обошла кухню, деловито открывая выдвижные ящики и исследуя стенные шкафы, после чего мобилизовала нас на подготовку ужина. Жорж и Шам оставили шахматы и уступили за столом место Мари, которая принялась распаковывать провизию и раскладывать ее по тарелкам. Мрачный Шам демонстративно не замечал страдальческого вида Алекс, и я с радостью заметил, что он старается делать так, чтобы между ним и Алекс постоянно кто-то был. В какой-то момент он бросил на меня взгляд, в котором можно было прочесть, — если вообще во взгляде можно что-либо прочесть, — смесь разочарования в дружбе и недоверия. Мне это понравилось. Да, мне вдруг понравилось его угрюмое, почти враждебное настроение. Мне нравилась сама мысль, что он страдает по моей вине. Я бы хотел, чтобы он никогда не простил мне этого бессмысленного похищения, этой теннисной партии, явно подстроенной не без участия Жоржа, чтобы мой грубый обман увенчался успехом… и вместе с тем мне хотелось, чтобы он знал, что за время нашего отсутствия мы с Алекс не обменялись ни единым словом. Разве я не хотел забить между ними клин, навсегда разлучить их? Мне скажут: что такое час разлуки? Конечно же, пустяк… если не учитывать, что этот час они провели в разлуке из-за меня. Ни он, ни она не хотели этого… но им пришлось пережить ее. За прошедший час я встал между ними, нарушив их единство. И ничто меня не сдвинет с этого места, я хочу остаться между ними навсегда, пусть даже в силу того, что Алекс не смогла отказаться, а Шам не смог ее удержать при себе. Нет, этот час, вычеркнутый из их жизни, не забудется никогда. Что же произошло на самом деле? Ответ знаем только мы с Алекс. Так почему бы мне слегка не исказить его в этих записях, претендующих на искренность? Что мешает мне использовать литературу для обмана, ведь таково, кажется, ее предназначение? Кто может запретить мне написать на этих страницах, что мой «Бьюик» действительно послужил «спальней»? Ничто не помешало бы показать, какие картины «снимались» в моем воображении, пока мы мчались по дороге, окаймленной маками и нежно-голубыми цветками цикория. Зачем называть вещи своими именами, когда догадки сами придадут нужный смысл моему появлению на съемочной площадке на пару с Алекс. Истолковав его должным образом, уже совсем просто представить все остальное. Теперь я был уверен, что будущее еще даст мне шанс разделить их… хотя бы время, чтобы добиться от Алекс того, в чем она не сможет мне отказать, как не смогла отказаться от подстроенной мною поездки.

Я наблюдал, как она рассеянно помогала Мари украшать буфетную. В большой зале пустынного замка они обнаружили серебряные подсвечники и теперь симметрично расставляли их вокруг стола. Откуда у женщин эта вечная потребность все вокруг себя «украшать», создавать то, что они называют атмосферой? Я сказал, что мы похожи на прислугу из «Правил игры» или того лучше — самого Бунюэля, устраивающую пирушку, стоит только хозяевам выйти за порог. Я даже показал, посмеиваясь, правда, смех мой звучал довольно натянуто, — как бесшумно чокаться, держа стаканы в руках и стукаясь костяшками пальцев. И, насмехаясь над всеми, я заявил, что видел это в «Арчибальде де ла Крузе». Что было неправдой. Но мне нравилось поддерживать кислую атмосферу, которая лишь усугубляла холод в отношениях между Шамом и Алекс. Наконец, не без моей помощи между ними вспыхнула ссора. Я с удовлетворением подумал, что, по меньшей мере, преуспел хоть в этом. В какой-то момент, когда мы с Жоржем ненадолго остались одни, он тихо спросил:

— Ну, что? Все получилось так, как ты хотел?

— Замечательно, старина. Просто великолепно.

Я ответил ему чересчур уверенно, чтобы сказанное мной выглядело правдой. Будучи актером, я не мог сыграть хуже. По меньшей мере, с точки зрения Жоржа. Когда мы садились за стол, я заметил, как Шам и Алекс быстро переглянулись. Шам на долю секунды задержал свой взгляд, и тут же отвел его. «Почему ты не отказалась ехать с Дени?» — прочитал я, как мне показалось, в глазах Шама. На что взгляд Алекс ответил: «Ты не должен был меня отпускать… или же тебе надо было ехать с нами».

В это время Мари по обыкновению рассаживала нас:

— Ты, Алекс, сядешь напротив меня, рядом с Дени… Шам, иди ко мне… А ты, Жорж, садись там…

Горящие свечи создали между Алекс и Шамом световой экран из трепещущих огоньков, и он мешал им вести безмолвный разговор. Мари деликатно брала руками ломтики ветчины и раскладывала их по нашим тарелкам. На лице Шама были ясно написаны раздражение и усталость. Алекс нерешительно протянула руку к сидящему напротив нее Шаму… затем убрала ее. Свечи таяли, и воск, как слезы, капал на скатерть, в наши тарелки с едой, в стаканы с вином. Атмосфера за столом стала такой напряженной, что мы с Мари затеяли беспричинную ссору, обмениваясь понятными только нам намеками. Она так и не сняла черных очков, лишь время от времени сдвигала их на лоб, и тогда казалось, что у нее на лице не две, а четыре пустые глазницы. Мари поинтересовалась у Алекс и Шама, случается ли им ссориться.

— Конечно, — ответил Шам, — между нами иногда бывают размолвки… по вине других.

— Вот как, это меня успокаивает, — произнесла Мари и, повернувшись ко мне, сказала: — Вот видишь, Дени, у них не все так гладко, как ты говорил… Ну же, мой милый, не стоит так хмуриться… Будь с ним помягче, Алекс, пожалей его за то, что ему досталась такая жена, как я… А вы знаете, что в Соединенных Штатах психологи дошли до того, что начали обучать супругов, как правильно ссориться? Оказывается, есть хорошие и плохие ссоры.

Я прервал Мари, грубовато заехав ей под столом по колену. В то же время моя нога наткнулась на ногу Алекс, которую та протянула под столом в сторону Шама. Резко нагнувшись, словно для того, чтобы подобрать с пола упавшую салфетку, я со злостью увидел, как пальцы Шама сжимают лодыжку Алекс.

Несколько позже, уже в машине, я заметил, что они обнимаются, сидя на заднем сиденье. В зеркале заднего вида, которое я повернул так, чтобы следить за Алекс, было видно, как упругий поток набегающего воздуха яростно треплет ее густую шевелюру. Я прибавил газу и поинтересовался, не чересчур ли быстро мы едем. Они ничего не ответили. Мари попыталась прикурить сигарету, пригибаясь к приборной доске, чтобы укрыться от ветра. У нее ничего не вышло, и она сползла с сиденья на пол машины, к моим ногам. Ее рука легла на мое бедро… потом ее сменила щека; а позади нас Алекс, кажется, медленно опустилась на колени у ног Шама — я больше не видел ее отражение в зеркале. Я знал, я чувствовал, что она, укрывшись от ветра, тоже воспользуется темнотой, причем в такой же позе, что и Мари. Большая открытая машина все быстрее и быстрее мчалась под звездным небом, и за всю дорогу никто из нас четверых не проронил ни слова.

Высадив Алекс и Шама перед их домом, мы с Мари еще немного посидели в машине, которую я припарковал у тротуара на углу улицы. Мари откинулась на спинку сиденья и, чуть запрокинув назад голову, закрыла глаза. Наконец, она нарушила молчание:

— Ты вел себя по отношению ко мне, как последний мерзавец.

— Это правда, Мари, сущая правда. Но ты забыла о нашем договоре.

— Я помню о договоре, но… я просила тебя отказаться от нее. Со всеми остальными — пожалуйста, но только не с ней. А ты что сделал? Ты специально поехал с ней. Вы были одни! Вдвоем в моей машине!

Я молчал, с наслаждением купаясь в потоке ее упреков. Мари замолчала, потом добавила:

— Кроме того, я уверена, что ты не трахнул ее. Ты хотел, чтобы все так думали, чтобы я так думала, чтобы Верне так думал. Все, что ты хотел, это показать себя и ее, вас одних после любовных утех в моей машине. И знаешь, Дени, мне противно то, что ты хотел только этого, что ты дошел до того, чтобы довольствоваться малым: заставить поверить и ничего больше.

— Кто тебе сказал… что я удовольствовался только этим?

Она зло рассмеялась:

— Сам подумай; если бы ты действительно переспал с ней, тебе не понадобилось бы выставлять себя напоказ в компании с ней в моей машине.

— Думай, что хочешь. То, что произошло между Алекс и мной, касается только нас двоих, — мой голос дрожал он ярости и унижения. — Да, кстати, хочу кое-что показать тебе, — добавил я, ощутив внезапно прилив невероятного куража. Видишь здание, что стоит напротив их дома? Иди за мной, сюда, на тротуар. Посмотри наверх. Видишь эти окна? Они выходят прямо на их окно. И ты представляешь, Мари, я взбирался на чердак и даже взломал дверь одной из комнат, из которой прекрасно видно все, что происходит на их мансарде. И знаешь, что я видел?

Она беззвучно рассмеялась, не веря своим ушам.

— Из-за нее ты совсем спятил. Зачем ты выдумываешь эти глупости?

— Я ничего не выдумываю, Мари. Однажды утром я забрался на чердак и взломал дверь одного из чуланов, потому что мне нужен был доступ к этим окнам.

Она заговорила материнским, покровительственным тоном, который показался мне чересчур унизительным.

— Ладно, поехали домой, я устала от твоих глупых историй…

Но я продолжал, крепко держа ее за руку:

— Погоди, это еще не все. К сожалению, из того окна было плохо видно: в поле зрения попадала только часть комнаты наших друзей. Сориентировавшись на месте, я пришел к выводу, что идеальный наблюдательный пункт находится слева, через две комнаты от моего чулана…

— Ты сошел с ума… Отпусти мою руку…

— К счастью, я попал на потрясающую девицу, полицейскую… будущую, во всяком случае… которая впустила меня к себе…

— Послушай, Дени, я думаю, что с тобой не все в порядке. Поверь мне у тебя совершенно больное воображение. Я больше не хочу слышать твоих безумных историй… Ты действительно принимаешь меня за дуру!

Оставалось только предложить ей сходить наверх и самой убедиться в правдивости моих слов! Неверие Мари выводило меня из себя. Она обращалась со мной, как с малолетним фантазером, а я не собирался этого терпеть. Однако в этот самый момент я увидел Мириам. Да, Мириам — женщину в норковом манто! Она собиралась шпионить за ними в этот поздний час! Она узнала мою машину и остановилась… Подошла к «Бьюику» и вдруг заметила на тротуаре напротив нас с Мари. Мириам перешла улицу, и мне пришлось представить дам друг другу.

— Это Мириам X., знакомая Алекс и Шама, ты знаешь… А это Мари, моя…

— А, Мириам! — воскликнула Мари, перебивая меня на полуслове. — Дени мне рассказывал о вас. Кажется, вы тоже коллекционируете картины Шама.

Словно говоря о самой обыденной вещи, я произнес:

— Я застал Мириам, сидящей на корточках перед их дверью и подглядывающей в замочную скважину. Так мы и познакомились. Правда, Мириам?

Она ответила столь же непринужденно:

— Правда. Действительно, сама того не зная, я заняла место Дени.

— Мириам, будьте любезны, подтвердите Мари то, что я вам рассказывал по поводу комнат в здании напротив. Она мне не верит.

— Это так, он сновал между их коридором и комнатами, окна которых выходят на окно мансарды. Он даже нашел наверху пособницу… Ее зовут, кажется, Джульетта?

Мари молчала, по очереди окидывая нас недоверчивым взглядом…

Я пережил абсурдный и унизительный миг, когда Мари, наконец, стало ясно, к чему привело меня идиотское пари с Верне. Что я до сих пор от нее скрывал? Все, что я делал, было совершенно в моем духе… так же, как и поступки Мари полностью отвечали ее характеру. Наша сексуальная жизнь в некотором смысле была общей; все мужчины, которых она выбирала, были мне симпатичны, точно так же и женщины, с которыми я спал, пользовались ее расположением, хоть и слегка снисходительным. Да, именно так! Когда я откровенничал с Мари, она напускала на себя покровительственный вид, словно нужно было простить ребенку его неразумность в плане качества сделанного им выбора. Со своей стороны, я всегда по-дружески принимал тех мужчин, к которым она проявляла особое расположение. Такое неравенство в оценке нашего выбора зачастую приводило меня в ярость. И этот вечер, конечно же, не стал исключением. Распрощавшись с Мириам, мы сели в машину, и Мари зашлась гомерическим хохотом, узнав о подробностях моих авантюр с этой женщиной в голливудском белье. Должен признать, что в моем сдержанном изложении раздевание этой увядающей, но чересчур похотливой Марлен оказалось смешнее, чем было на самом деле.

— И ты возвращался к ней, ты поимел ее несколько раз?

— Я ее трахал, давай будем называть вещи своими именами, Мари. Да, я божественно кувыркался с ней каждый раз, когда заставал ее в их коридоре прильнувшей глазом к замочной скважине… но именно она поимела меня. Я лишь трахал Дитрих, на которую она удивительно похожа, ты не находишь? Уверяю тебя, каждый раз, когда я трахал ее, я на самом деле трахал Марлен.

Мари хохотала; встреча с коллекционершей картин Шама выставила меня настоящим посмешищем. С презрительной доброжелательностью она сказала:

— Бедняжка Дени, мой бедненький Дон Жуан, действительно, тебя трахают женщины, а ты, как я вижу, ни одной не можешь отказать…

— Может ли женщина понять, что, на самом деле, представляет собой мужчина? Хочешь, я скажу тебе, кто такой мужчина. Я признаюсь тебе в том, в чем ни один мужчина никогда не признается женщине.

— Давай, мой бедный Дени, я очень, очень любопытна, — медленно протянула она утомленным голосом и щелкнула зажигалкой, прикуривая сигарету.

— То, что происходит в мозгу мужчины — это нечто особенное, уверяю тебя, — продолжил я, взвешивая каждое слово. Я с удовольствием вел тяжелый «Бьюик» по пустынным улицам Парижа. Было начало июля, и ночи стояли теплые.

На самом деле, я не знал, как и каким образом поведать ей то постыдное и скандальное, что чувствовал в себе.

— Как бы поточнее объяснить тебе, Мариетта, что я пытаюсь обрести… начиная с того самого полудня… ты знаешь, я рассказывал тебе… проведенного в отрочестве во дворце на берегу озера.

— Я знаю, знаю… Я знаю твою историю наизусть… — раздраженно оборвала меня Мари.

Однако я продолжил, не обращая внимания на ее замечание. Горло сжимало так, что перехватывало дыхание, и от этого я слегка заикался:

— Как передать словами чувство отчаяния от потери того, что составляло предмет восхищения той женщины, — ты знаешь о ком я, когда она прошептала: «Посмотри, как ты красив»? Осознание моей подростковой красоты, обретенное в тот момент перед зеркалом в их комнате, где эта женщина с телом светящейся белизны словно растворялась в свечении моего собственного тела, еще так похожего на женское, — уверенность в том, что я еще не превратился ни в мужчину, хотя был в состоянии сильнейшей эрекции, ни в женщину, потому что был в состоянии эрекции; убежденность, что я не был ни мужчиной, ни женщиной, а чем-то иным, стоящим над половыми различиями делали меня желанным для самого себя, словно я вдруг стал своей собственной любовницей и своим собственным любовником… Ты понимаешь, Мари?

— Извини, Дени, но я не понимаю, совершенно не понимаю, о чем ты говоришь.

— Скажем так: я хотел бы объединить в себе два противоположных желания — поглотить, будучи поглощаемым. Улавливаешь, что я хочу сказать?

— Все меньше и меньше, — призналась Мари и рассмеялась одновременно как друг и как недруг.

— Быть одновременно охотником и добычей, быть одновременно сухим и мокрым, твердым и мягким, близким и далеким. — После короткой паузы я продолжил: — По правде говоря я всегда буду сожалеть о безвозвратно ушедшем детстве, как сожалеет, и всегда будет сожалеть о нем каждый мужчина. Взрослый мужчина — это обросшая волосами крыса, плешивая крыса… да, неравномерно обросшая… Отвратительно, правда?

— Мммммм… Смотря по обстоятельствам…

— Только не говори мне, что тебе нравятся эти ужасные пучки волос, которые где попало растут на теле у мужчин. Уж лучше полностью зарасти мехом: рыжим, пестрым, в полосочку, в крапинку…

— Действительно, было бы неплохо, превратись вы в больших котов-мурлык.

— Ни за что не поверю, Мари, что тебе нравятся взрослые мужики с проплешинами. Тут есть волосы… там нет волос… тут они слишком длинные, а там едва заметны… Мы, мужчины, завидуем вашей совершенной наготе, которая подчеркивает изящество и гладкость ваших форм… От того-то мы с завистью и отчаянием наблюдаем, как уходит от нас юношеская красота, и чтобы задержать ее хоть на миг, подвергаем себя ежеутренним пыткам бритвенным прибором. Разве мы не были восхитительны, когда еще балансировали на тонкой грани между мужчиной и женщиной?

Я сделал паузу; Мари, язвительно посмеиваясь, закурила новую сигарету, и я продолжил:

— Если вдуматься, что такое мужчина?

— Настоящий мужчина вовсе не так плох, поверь мне, Дени.

— Тебе легко говорить, Мари, потому что настоящие мужчины ползают на брюхе перед Маридоной, которой ты стала… Нет, я говорю о мужчине, вашем дополнении. Кто мы, если не женщины, лишившиеся своей гармонии, — не смейся! — выродившиеся женщины. Подумай о рудиментарной груди с ареолами вокруг сосков…

— У святых ореолы, а у грудей ареолы… так, что ли?

— Перестань, Мари! Еще раз говорю, подумай о нашей рудиментарной груди, ареолы на которой напоминают о забытом предназначении; подумай о наших половых органах. Мы забыли… мы хотим забыть, что член и яйца это не что иное, как чудовищных размеров клитор и яичник, случайно опустившийся в мошонку. Не смейся, Мари! Я говорю совершенно серьезно. Мы страдаем от одного лишь взгляда на гармоничные женские тела, гладкие, словно тщательно отполированный мрамор. И Шам совершенно прав в своем утверждении, что именно ваши тела создали Красоту. Когда он говорит: «Ваши тела — это и есть Красота», я полностью с ним согласен… И хотя я не люблю живопись, я должен признать: искусство художников и скульпторов, как и искусство кинематографистов, — это, прежде всего, Красота, порожденная женским телом… Мы завидуем вашим чудным телам… Ах, Мари, прекрати смеяться!

— И как во все это вписывается твой бог Эрих? Твой прусский бог, презирающий женщин?

— Строхайм? Но ведь от потери юношеской женственности никто не страдал больше чем он. Ну, подумай сама, Мари! Достаточно лишь увидеть, как он снимал женщин, чтобы понять, куда он вкладывал свою тоску по женскому началу. Кто такие прусские офицеры из «Свадебного марша» или «Веселой вдовы», если не юнцы, доведенные до отчаяния необходимостью постоянно демонстрировать холодную маску мужественности безусых вояк, со стыдливым сладострастием носящих почти женское белье из черного шелка, украшенное имперским орлом… Мы все это знаем… но не желаем видеть, что мужчины, которые чересчур настойчиво афишируют свою «мужественность», на самом деле являются самыми слабыми и больше других боятся лишиться навязанной им потребности жить по-мужски. Мы всегда завидовали вашему спокойствию, вашей способности убивать время, ставить палки в колеса, укрощать беспокойный зуд между ног! И это на фоне того, что нам хватит и секунды, чтобы запустить процесс, который завершится только через девять месяцев покоя и тишины. Стоит ли после этого удивляться, что любые наши действия с маниакальным упорством направлены на то, чтобы загонять вас в жесткие рамки, всячески мешать вам, урезать ваши права?.. Ты смеешься, Мари?

— Да, ты всегда будешь меня смешить, мой милый Дени… Ну, а что ты скажешь по поводу малышки полицейской, которая, как ты утверждал, живет напротив Алекс и Шама?

— Это просто дура… Когда женщина хочет стать мужчиной, это со всей очевидностью означает только одно — она дура. Стремление позаимствовать внешность и мировоззрение угнетателя свидетельствует о явном отсутствии ума и воображения.

Мари пожала плечами, всем своим видом давая понять, что считает меня окончательно спятившим.

Мы оба замолчали, наслаждаясь поездкой по пустынному Парижу в этот теплый и спокойный летний вечер. Неожиданно я рассмеялся, правда, весьма неискренне:

— Кстати, Мари, ты знаешь, как возникло слово «дура»… и его производное мужского рода «дурак»?

— Из-за презрительного отношения мужчин к нашему…

— … вашему половому органу? Ошибаешься! Вовсе нет. Скорее, наоборот. Именно мужской член — дурак, и он же символизирует глупость. Представь себе, недавно один итальянский епископ, работая в архивах Ватикана, обнаружил документ прошлого века, в котором говорилось, что у некой жительницы маленькой сицилийской деревушки, по ее собственному утверждению, из вульвы исходил длинный, очень яркий световой конус. Тысячи паломников якобы устремились в те края, чтобы увидеть и поклониться этой конусности, рассчитывая, что «такое чудо прояснит смысл их Веры», как выразился епископ.

— Перестань валять дурака!

— Честное слово, я ничего не сочиняю.

— Ну, тогда это чудесная новость! — Мари задумчиво улыбалась… — В таком случае дурак — это конус.

— Совершенно верно, — поддакнул я.

— То есть, дурак или дура…

— Точно, Мари: тот, кто произносит дурак или дура, на самом деле говорит конус в мужском роде.

— Ладно, я рада, что узнала об этом, — она запнулась, а потом добавила: — Особенно от тебя, мой милый конус.

 

3

«Кто перед нами — боги или смертные?» Вот такое странное сомнение постоянно мучает поклонников мужчин и особенно женщин, которых обессмертила магия голливудского кинематографа. Конечно, подобные вопросы никогда не возникали ни у нас во Франции, ни в Германии или Великобритании. Только Италия, где все еще очень силен романский дух, едва ли не на следующий день после окончания последней войны открыто и радостно демонстрировала желание создать себе фальшивых богов для поклонения. В пятидесятые годы звезда Синеситты ослепительно блистала над Римом. Казалось, Голливуд нашел на старом континенте зеркало с потертой амальгамой, потускневшая поверхность которого все же смогла отразить скучноватые и утрированные световые образы нескольких богов, пусть даже немного смешных… зато своих европейских.

Мы были молоды, красивы, веселы, у нас водились деньги — по меньшей мере, их хватало у Мариетты, которая совсем недавно стала Доной, — у нас было полно свободного времени, потому что я находил удовольствие в праздности актера без роли и мало помалу вовлекал Шама и Алекс в приятное ничегонеделание, в котором они, благодаря мне, погрязли окончательно. Стояло жаркое лето. Мариетта ждала выхода на экраны своего фильма, следующую картину планировалось снимать в Италии. К моему величайшему удивлению, вместо того, чтобы упорхнуть, воспользовавшись нашей взаимной свободой, Мариетта предложила мне отправиться в Синеситту, где шла подготовка к съемкам ее нового фильма, на «Бьюике» в компании с Алекс и Шамом.

Говоря о Синеситте, не стоит забывать, что после войны этот небольшой итальянский киногородок начал по-своему конкурировать с Голливудом. Звезды охотно снимались как в Италии, так и в Америке, причем актеры и актрисы, снявшиеся в Синеситте, имели все шансы почти сразу же получить приглашение на следующий фильм из Голливуда. Стоит ли говорить, что Мариетта мечтала пробиться на американскую фабрику грез, однако она понимала, что для этого ей придется сначала завоевать симпатии маленьких римских студий. Так почему бы нам не отправиться туда своим ходом, тем более что дороги были пустынны, а съемки второго фильма начинались только через месяц?

В то лето Париж изнывал от невыносимой жары; горожане купались в Сене рядом с площадью Трокадеро, прямо напротив дворца Шайо, плескались в фонтанах Люксембургского сада. Каждый раз, приходя к Алекс и Шаму, я злорадно констатировал, что воздух у них в комнате раскалялся все больше и больше, на мансарде под цинковой крышей уже продохнуть нельзя было. Но и в этом пекле они пытались жить обычной жизнью: Шам писал картины, Алекс рисовала, читала, мечтала… но по вечерам они уходили к Сене. Если их не было у реки, вы могли быть уверены, что найдете их на травке где-нибудь в садах Марсова поля. Я следил за малейшими изменениями настроения и проявлением нетерпения у Алекс, уверенный, что она не сможет долго выдержать те условия жизни, которые предлагал ей Шам. Я забегал к ним без всякого повода и с удовольствием замечал торопливость, с которой они открывали мне дверь, словно мое присутствие приносило им облегчение. Во всяком случае, я надеялся, верил и хотел, чтобы это было так. Кроме того, я часто — иногда даже по нескольку раз за день — посещал малышку Джульетту из дома напротив, чтобы посмотреть, что у них происходит, когда они считают себя вдали от посторонних глаз. Джульетта дала мне второй ключ от своей комнаты, и теперь даже в ее отсутствие я мог следить, прячась за плотными оконными шторами, за каждым жестом и выражением лиц Алекс и Шама. Иногда полицай-девица была дома, и тогда мне приходилось «платить», но я должен признать: все происходило так быстро, что мы даже не успевали толком сообразить, чем только что занимались.

А они тем временем задыхались в своей прокаленной солнцем мансарде. Алекс почти все время ходила полуголой… а иногда вообще нагишом. На расстоянии ее красота больше, чем когда-либо, выглядела неземной: она словно расплывалась, окутанная мерцающей световой оболочкой; впечатление было таким, что я смотрю на нее то ли через водяную завесу, то ли глазами, полными слез. Великолепие ее тела притягивало к себе весь свет, и мне казалось, что я смотрю прекрасный фильм, вот только у проектора, демонстрирующего его, не настроена резкость. Но детали, которых я не видел, я представлял себе с потрясающей четкостью. Как ни странно, я был спокоен: желание отступало на задний план — я получал эстетическое наслаждение от одного лишь наблюдения за ее грациозными движениями. Признаюсь, несколько раз у меня случались неконтролируемые поллюции — скорее раздражающие, чем приносящие удовлетворение, — и я кончал прямо на шторы, за которыми прятался. Нет, нет, меня интересовала не нагота Алекс, просто я хотел знать, что происходит между ними… и будет ли это тело когда-нибудь моим. Я хотел знать, смогу ли когда-нибудь освободить Алекс от чар Шама, от чар, которые почти со страхом испытывал на себе сам, потому что чувствовал, насколько он меня подавлял; точно так же он должен был подавлять и ее в том случае, если бы у меня с ней что-нибудь получилось.

Зной на мансарде царил невыносимый, как, впрочем, и там, откуда я за ними наблюдал. В таких условиях Шам и Алекс просто не могли жить нормально. Повязав вокруг бедер махровое полотенце, Шам стоял у мольберта и пытался писать, но у него ничего не получалось. Несколько раз я видел, как он, отложив кисти, шел к Алекс и обнимал ее; а еще я был свидетелем, как они… какими словами описать то невероятное усилие, которое они, казалось, прикладывали, чтобы соприкоснуться телами? Да, жара под раскаленной крышей убивала всякую чувственность не только во мне, но и в них тоже. Разрядить нервное напряжение помогали, разве что, отдельные короткие оргазмы. Но, прячась за шторами в комнатке Джульетты, я надеялся, прежде всего, стать свидетелем их растущей раздражительности и неприязни: едва ли можно оставаться спокойным, задыхаясь и изнывая от жары в тесной комнатенке… Ведь так можно и возненавидеть друг друга? В самом деле, я с удовольствием замечал усталость на лице Алекс, когда Шам начинал говорить с ней, и я, хоть и не мог слышать их разговор, вполне отчетливо представлял себе, что могла бы сказать в подобных условиях любая женщина. Казалось, я читал это по ее губам — так мне хотелось увидеть ее сытой по горло своим избранником и этой жарой. Может быть, думал я, настанет день, когда ей раз и навсегда надоест такая жизнь, отсутствие свежего воздуха, тесная комнатушка; может быть, она откажется от неустроенности жалкого бытия, предложенного ей Шамом?.. Тогда как я, Дени Денан, смогу освободить ее, обеспечу любые ее безумства и капризы, дам ей все то, что Шам никогда не сможет дать. И в то же время я не мог представить потери Шама. Следовало признать, что я любил их обоих, любил то единое существо, которым они были.

Со своей стороны, Мариетта, казалось, все больше и больше «подсаживалась» на них; из-за этой пары и той странной, необъяснимой любви, которую я испытывал к Алекс и Шаму, она просила меня, — как их близкого друга, — взять на себя роль Шама-блондина, влюбленного в «параллельную» Алекс, которую играла она сама, неосознанно копируя оригинал вплоть до жестов, причем были моменты, когда в своем поведении она и вовсе поднималась на один уровень с образцом, с которого лепила какую-то часть своей гибкой и легко трансформируемой личности. Мне даже казалось, что в страстных порывах, в глубине новых и необычных для Мари удовольствий я замечал нечто, присущее только Алекс. Известно, что ни одна настоящая актриса никогда не сможет менять сущности по собственному желанию, если только не будет их «красть», «заимствовать», «копировать» с окружающих, при этом глубоко внедряя вглубь собственного сознания. Для большинства людей жить, чувствовать и ощущать — естественные процессы, которые не ставят перед ними никаких личностных проблем. Как правило, люди поразительно однозначны, чего не скажешь о прирожденных актерах. Прирожденные актеры и актрисы должны признать, что они отмечены странным свойством, можно сказать — проклятием. Они ни на миг не остаются наедине с самими собой; в них вмещается все человечество; они — это все мы в одном лице; в них «обитают» все те, кто жил, живет и будет жить. Чтобы вынести этот тяжкий груз, необходим фундамент в виде абсолютной бесчувственности, утверждал Дидро. В этом и заключается его знаменитый парадокс: чем меньше они чувствуют, тем лучше играют, говорил он. Я думаю, что он ошибался только отчасти. Согласен, разум любого великого актера полностью подчиняет себе его игру, но удивительным и выходящим за рамки парадокса является то, что в процессе игры актер чувствует внутренне — не разумом, но телом, да, своей плотью и кровью — те эмоции, которые изображает внешне. Как бы это точнее выразиться? Можно сказать, что он играет сразу на двух уровнях. Он безучастно показывает то, что предлагает его роль, и в то же время в глубине души живет страстями того смертного, которого воплощает; он стареет с ним; он отдает ему трепет своего смертного сердца. В том, что я говорю, нет никакого пафоса, есть только глубокое понимание состояния актера и того напряжения, которое он выдерживает. Я был красив и молод; я сыграл немало значительных ролей и теперь могу сказать, что благодаря им прожил несколько жизней. И страсти, кипевшие в них, состарили меня на несколько столетий..

Ну, ладно! Но что касается личности Маридоны, то собственной у нее, по правде говоря, не было. Она не только божественно воплощала свои роли, вообще вся ее жизнь напоминала эстафетную скачку, в ходе которой она пересаживалась с одной «лошади» на другую, заимствуя то у одной, то у другой образ жизни, манеры поведения, стиль речи и даже мышление. Но в потаенных глубинах ее существа скрывалось неизменное ядро, которое состояло изо лжи, уловок, стремления обращать на себя внимание, низости и смелости, лицемерия и слепоты. Бесспорно, это ядро и было настоящей Маридоной, но для того, чтобы добраться до него, следовало сначала растолкать целую толпу, проложить путь среди сотен призрачных сущностей, от которых остались, наслоившись друг на друга, лишь пестрые лохмотья. Все те, кого она встречала, кем восхищалась или кому завидовала, будь то персонажи из книг или сценариев, придуманные или реальные личности; услышанные слова, мысли, философские представления, подобранные, где ни попадя, все это населяло ее сердцевину, которую, с течением времени, только я познал до конца. Она не знала саму себя, она даже не догадывалась, до какой степени была пустой и амбициозной особой, желавшей, чтобы все вокруг говорили только о ней. Действительно, очень редко встречаются здравомыслящие актрисы, которые рискнули бы заглянуть в бездну своей безликости. Те, у кого хватило на это характера и ясности ума, заплатили за свое любопытство костром. Ну, как тут не вспомнить знаменитый личный дневник Мэри Астор, где она описывала свою безграничную внутреннюю «пустоту», которую из-за отсутствия собственной личности лихорадочно заполняла всем, что оказывалось в пределах досягаемости; и какое-то облегчение приходило к ней только после безумных оргий с участием огромного количества мужчин, лиц которых она не хотела видеть. Этот личный дневник был публично сожжен в Голливуде, «источая сильный запах серы», как писали представители желтой прессы. Конечно же, я не мог не вспомнить о Мэри Астор, когда Мариетта разоткровенничалась со мной. Это случалось не часто — как правило, по вечерам, когда ей не спалось, она начинала говорить о той, за кого себя принимала, и о своей внутренней пустоте, не зная при этом, какую из своих безличностей она имела в виду.

— Ты помнишь скандал, который поднялся в Голливуде в связи с личным дневником Мэри Астор?

— Что-то не припоминаю… Личный дневник Мэри Астор?

Мари подозрительно посмотрела на меня. Она опасалась, что я расставлял ей очередную ловушку.

— Ну да! Этот дневник полетел в костер почти в то же время, что и фильм Стернберга «Дьявол — это женщина»: стоит лишь прикоснуться к этой священной — но какой наполненной! — пустоте, которой является тайна женщины, как тут же находятся инквизиторы, всегда готовые поджечь костер для ведьмы. Мужской род во все века сжигал тайны женского рода из страха познать их, разве не так?

— Но зачем ты мне все это рассказываешь? — она смотрела на меня, не скрывая растущего раздражения.

— Почему бы и тебе не написать свой личный дневник, а, Мариетта? Тебе доводилось хоть раз заглядывать себе в душу?

— К чему ты клонишь, Дени?

— Ну, согласись, что в данный момент мы оба заполняем свои пустоты весьма забавными ролями, разве не так?

— Ты хочешь сказать…

— Да, я хочу сказать, что они нас возбуждают.

Она засмеялась, удивленная таким неожиданным возвращением к Алекс и Шаму и моим взглядом на странную дружбу, которая все больше и больше сближала наши… пары.

— В принципе, это не так уж плохо. Я бы об этом никогда и не подумала… То, что есть в них, каким-то загадочным образом переходит к нам. В чем-то ты прав, Дени, с некоторых пор мне кажется, что я снова влюбляюсь в тебя.

Мари задумалась, и после непродолжительного молчания продолжила:

— И все же, это странно… я никогда не испытывала желания переспать с Шамом… при этом временами у меня возникает впечатление, что ты у него что-то украл… и вот это его нечто в тебе меня, действительно, возбуждает… но он сам — нет. То, что существует между нею и им — да, но он без нее — нет. Возможно, именно эта смесь ее и его в тебе как раз и есть то самое, что волнует меня…

Тут я хочу сказать, что дальнейшее чтение этих записок было бы разумным продолжать, памятуя об этом удивительном откровении Мари. Как я уже говорил, я не люблю того, что называют «историями», я питаю отвращение к писателям, о которых по любому поводу говорят, что они замечательные «рассказчики»… или того хуже — «прирожденные рассказчики». Я ненавижу то, что «разворачивается», — складывается впечатление, будто то, что «разворачивается», прежде было свернуто каким-то хитроумным ловкачом; и даже фильм, который «разворачивается», хоть на сей раз этот термин вполне уместен — через некоторое время начинает утомлять меня, ибо, если он «разворачивается», то рано или поздно становятся видны ниточки штампов, которые ведут действие к неизбежно ожидаемому финалу.

Но вернемся к тому странному влечению, которое испытывала Мариетта к необычной и возбуждающей любви, связывавшей Алекс и Шама, любви, на которую Жак Верне наклеил глупый ярлык «страстной». Да, эта «страсть», если угодно, встала поперек тех привычек, чувств и планов, которые еще объединяли нас с Мариеттой. До поры, до времени между нами все «разворачивалось» нормально. Но с того момента, как Мари стала Доной… и даже Маридоной, я, напротив, разочаровался в профессии актера и в силу определенных обстоятельств и духа противоречия был вынужден оставаться в стороне от всяких компромиссов; в этой ситуации, когда мои достоинства обернулись минусом по сравнению с головокружительным успехом моей жены, мне оставалось лишь признать собственную несостоятельность и, как следствие, копировать стиль Эриха, гения, которым я восхищался именно за его сознательно «проваленные» шедевры. «Если это и есть „успех“, тогда я хочу быть неудачником», — постоянно твердил я Мариетте, которая жаждала «успеха» именно такого рода. Ах, сколько кавычек! Но они подчеркивают тот тон, которым я старался донести свои отрицательные оценки до Доны, которая внезапно стала объектом фанатичного поклонения толпы ничтожных дураков. По правде говоря, разве не приятно открыто презирать французское кино, — как, впрочем, и его зрителей, — лишенное величия и амбиций, и опускать ниже плинтуса крошку Мари, которая так глупо гордится тем, что стала одной из его звезд? За исключением отдельных режиссеров, таких как Ренуар, Виго и, конечно, Бунюэль, я относился к европейским кинематографистам как своего рода отступникам. Те, кто отправились за океан и подчинились кодексу Голливуда, позволили себе опасно «заигрывать» с показной добродетелью, лицемерием и особенно с глупостью основных голливудских принципов, выработанных знаменитыми Р. П. Дэниелом, А. Лордом, С. Дж. Мартином Куигли и Уиллом Г. Хейсом, чьи имена должны навечно сохраниться в нашей памяти, потому что именно им мы обязаны извращениям и порокам в этом кино.

Необходимо отметить один очень важный момент — без жестких и четко сформулированных правил не возможна никакая «игра», поскольку «играть» — это, прежде всего, рисковать даже в рамках, установленных правилами самой «игры», правилами, которые великие таланты часто и весьма элегантно обходят, да еще и высмеивают при любом удобном случае. Хорошо, что есть борьба. Любое творение, любая идея, чей уровень хоть немного выше среднего, неизбежно является диалектическим. Огонь появился в руках человека только тогда, когда тот высек его из двух кусков кремня. Очевидная, но необходимая банальность, которая должна напомнить, что большинство кинематографических шедевров Голливуда появились на свет как результат постоянных трений между бунтарями, прибывшими из центральной Европы, и лицемерным пуританством американских пасторов, сформировавших смехотворный кодекс голливудской морали, которую теперь пытаются привить на нашей почве. Едва ли подобные попытки увенчаются успехом, поскольку всем известно, какие принципы заложены в ее основу. Однажды, когда я зашел к Алекс и Шаму на мансарду, я не без иронии зачитал им несколько строк, делая вид, что это могло иметь к нам отношение: «Из уважения к священным узам брака и семейного очага „треугольник“, — если под этим понимается любовь третьего лица к особе, уже состоящей в браке, — является объектом особо сдержанного подхода. Институт брака не следует изображать в негативном свете. При съемке любовных сцен необходимо помнить о природе человека и его привычках. Многие сцены вызывают опасные эмоции у несовершеннолетних, умственно отсталых и преступников…» И дальше все в том же духе, речь шла о порочной любви, которая не может быть ни привлекательной, ни красивой. Смеха вызывать она тоже не должна. И, наконец, не должна казаться правильной или допустимой. Короче говоря, в целом любовь было запрещено рассматривать в деталях — «ни методов, ни способов». Чуть дальше в другой статье критиковался показ наготы… особенно «полунаготы». Фильмы никоим образом не следовало «приправлять» обнаженкой или, что того хуже, полуприкрытой наготой. А пятая статья вообще била все рекорды: «Прозрачные и просвечивающие ткани, подчеркивающие формы тела, необходимо строжайшим образом запретить, так как они оказывают более сильное эротическое воздействие, чем откровенная нагота».

И я добавил, глядя прямо в глаза сначала Алекс, а потом Шаму:

— Жаль, что мы не в Голливуде, так как разумным людям вроде нас не оставалось бы ничего другого, кроме как нарушать их кодекс…

После чего между нами воцарилось восхитительное молчание, пропитанное замешательством и смущением.

В один из знойных вечеров, устроившись на их кровати, я зачитывал им выдержки из голливудского кодекса благопристойности. Алекс слушала меня и смеялась — как раз полуголая и, можно сказать, на расстоянии вытянутой руки; Шам тоже был почти голый, если не считать махрового полотенца, обернутого вокруг бедер, тогда как я был одет в белую рубашку, распахнутую на мокрой от пота груди, и ослепительной белизны льняные брюки. Я чувствовал, как во мне нарастает возбуждение — мысленно я находился в состоянии эрекции оттого, что вижу их обоих перед собой почти голыми на смятой постели в обстановке, невероятно напоминающей бордельную групповуху. Да, в те годы мы выражались без обиняков, и в глубине души я наслаждался теми знойными днями, когда температура под крышами Парижа зашкаливала за сорок градусов!

Все это происходило накануне нашего отъезда в Синеситту. Пока «Бьюик» проходил техосмотр у механиков, Мариетта сидела дома со своей костюмершей и лично «укладывала наш багаж», тогда как считанные вещи Алекс и Шама уже были подготовлены и стопочкой лежали на стуле. Мы были молоды, веселы и жизнерадостны, несмотря на жару, которая доводила нас до изнеможения.

— Вот будет здорово почувствовать, как ветер треплет волосы! — мечтательно произнесла Алекс, предвкушая завтрашний отъезд.

Мне очень понравилось то, как она говорила о нашем ближайшем будущем…

И действительно, ветра в волосах Алекс было много, потому что я ехал практически по пустым дорогам, не убирая ноги с педали газа. Мариетта сидела рядом со мной и, обернувшись назад, перебрасывалась шутками с нашей неразлучной парочкой. Алекс полулежала на широком заднем сиденье, положив голову на грудь Шама, который уютно устроился в правом углу салона и со смехом отвечал на подначки Мариетты. Со своей стороны я не скрывал, что для меня эта поездка в Рим была лишь предлогом для того, чтобы в некотором смысле взять их под свой круглосуточный контроль — в особенности Алекс. Я совершенно открыто поправил зеркало заднего вида таким образом, чтобы постоянно видеть ее, но она упорно не хотела встречаться со мной взглядами. Было просто восхитительно видеть перед собой залитую солнцем дорогу и отражение ее лица, которое постоянно находилось в моем поле зрения. Стоило ей сдвинуться в сторону, как я тут же поправлял положение зеркала, при этом захватывая иногда лицо Шама, по ироничному выражению которого я понимал, что для него не осталась незамеченной моя погоня за отражением Алекс. Я полагаю, она могла показаться ему ребячеством, этакой шалостью, тогда как на самом деле мы с Алекс прекрасно понимали истинный смысл и значение постоянной охоты за ее взглядом. Но мы делали вид, что не придаем этому никакого значения, особенно Алекс, которая очень естественно избегала моего взгляда в глубине зеркала, что укрепило меня в моих ложных выводах. Неужели ее все-таки волновала та настойчивость, с которой я стремился заглянуть ей в глаза? Как устоять перед постоянным преклонением, сдержанным и в то же время довольно докучливым? И вот, неужели мои труды оказались не напрасны? По правде говоря, я начинал этого опасаться… почти. За несколько дней до нашего отъезда, выходя от Алекс и Шама, я встретился в их коридоре с Мириам. Как всегда, она ступала на носках своих шпилек, чтобы не нарушать тишину стуком каблуков.

— Ну, как? — прошептала она с волнением и вожделением в голосе.

— Как? Прошлым вечером я добился от нее согласия…

— Она согласилась? Я тебе не верю…

— Согласия расстаться с Шамом…

— Расстаться? Что значит расстаться? Я тебя не понимаю.

— Я уговорил ее оставить Шама одного и поехать со мной на машине. Мне было необходимо, чтобы все видели меня с ней на съемочной площадке, где Мари снималась в последних монтажных эпизодах фильма.

— Чтобы люди видели, как вы вдвоем приехали в твоей машине! И ты говоришь, что она, якобы, согласилась… Что она не против того, чтобы твоя жена думала, будто вы с ней переспали? — Мириам подчеркнуто говорила со мной на «ты», и мне это было неприятно.

— Да, согласилась остаться со мной наедине в моей спальне на колесах, чтобы довести мою жену до белого каления. Именно так.

— Алекс меня удивляет… Ну, и что же дальше?

— А дальше… я вам ничего не скажу.

Она продолжала настаивать и я, словно уступая ее напору, исхитрился сформировать у нее ложное представление о сложившейся ситуации. Я не мог признаться ей в своем поражении, особенно если учесть, что Алекс, по сути дела, была в моих руках в уютном салоне «Бьюика». И, как я это было уже не раз, — несмотря на некоторую раздраженность, вызванную намеками на Алекс, — я не отказал себе в удовольствии подвезти Мириам домой, где мне представился случай убедиться, что, несмотря на жару, она все так же была затянута в корсет и не изменила своему пристрастию к дорогому нижнему белью. На этот раз мне удалось только освободить ее груди, все такие же красивые и белые, из плена жестких чашечек лифа. Чтобы доставить ей удовольствие и насладиться самому, я вошел в нее — не рискнув раздевать, чтобы не запутаться в бесчисленных крючочках и застежках, через хитрые прорехи в кружевной пене. Кроме того, прежде чем выехать из Парижа я навестил Джульетту, чтобы рассчитаться со своими, так сказать, долгами: с ее любезного позволения я имел возможность наблюдать за интимной жизнью моих друзей, оставаясь при этом незамеченным.

Но на этот раз, благодаря поездке в Синеситту, они были у меня в руках. Мне наконец-то удалось вытащить их из мансарды. Невозможно передать то ликование, которое я испытывал, зная, что теперь они наши… Да, наши, потому что по бурной радости Мариетты было видно, насколько глубоко она погрузилась в мою игру. Сегодня это уже стало клише — особенно в кино — и я с улыбкой описываю наш отъезд на юг на большой американской машине. Давайте перенесемся в пятидесятые годы и, освежив память воспоминаниями, представим себе сверкающий хромом огромный легковой автомобиль, уносящий на юг две молодые пары — веселые, красивые и беззаботные. В то время юг мало кого привлекал, разве что артистов да толстосумов. С деньгами у нас проблем не предвиделось, ибо Мариетте жадность была несвойственна. Наоборот, она любила сорить деньгами и, смеясь, говорила: «Пусть вернутся, когда их будет не хватать». Это расточительство говорило о ее удивительной уверенности в себе и своем успехе, которую даже мне не удавалось поколебать своим постоянными насмешками и ироническими замечаниями. Перед отъездом из Парижа она подписала весьма солидный контракт на участие в совместном франко-итальянском проекте, и теперь мы мчались на предстоящие съемки, наслаждаясь атмосферой веселья и беспечности. Выжимая из «Бьюика» все, на что он был способен, я старался поддерживать в салоне неощутимую ауру эротизма, пропитанную очевидным намеком на распутство, к которому склоняла каждая деталь роскошного автомобиля, и почти навязчивыми напоминаниями — специально для Алекс о различных неприличных историях, в которых были замешаны мужчины и женщины, известные в Голливуде своей скандальной репутацией. В то время шоссе, ведущих на юг, еще не существовало, и мы ехали по узким и пустынным дорогам, минуя леса, деревни, небольшие городки; и даже в городах довольно крупных наша открытая машина производила настоящий фурор. Мы проносились по сельской Франции, оставляя за собой отзвуки задорного смеха и немного скандальный, хоть и совершенно пристойный, образ двух молодых женщин с развевающимися на ветру длинными волосами, сидящих в обнимку с такими же молодыми мужчинами в сверкающей хромом и полировкой роскошной синей машине, каких здесь — в местах, названных позже «французской глубинкой», — не видывали со времен войны.

Продолжая искать в зеркале заднего вида глаза Алекс, я рассказывал о «зажигательной рыжей» — так звали в Голливуде Морин О’Хара, которая достигала настоящего оргазма только тогда, когда знала, что в это время ее могут увидеть посторонние. Однажды ее застали врасплох билетерши «Грауманз» — одного из крупнейших голливудских кинотеатров: лучи их фонариков высветили актрису в тот момент, когда она трахалась с каким-то южноамериканцем. Морин, как ни в чем не бывало, довела дело до конца и испила до дна чашу своего наслаждения после чего, позаимствовав у одной из билетерш фонарик, принялась искать между сиденьями бриллиантовую запонку, которая потерялась во время любовных утех. Наконец, спокойно приведя в порядок юбку и блузку, звезда удалилась с презрительной улыбкой на губах, даже не удостоив взглядом толпу ошеломленных зрителей. За этим последовали жалоба управляющего кинотеатра и судебное разбирательство. Скандальную сцену воспроизвели в суде, но в отсутствие Морин, которую нигде не могли найти. Поскольку судья Уокер, через руки которого проходили все скандальные дела Голливуда, пожелал составить себе представление о положении, в котором находилась актриса, — по словам билетерш, она лежала на трех сиденьях — сцену воспроизвели прямо в зале суда. Управляющий «Грауманз» с радостью согласился взять на себя роль южноамериканца, а молодая и хорошенькая журналистка из мелкой газетенки «Конфиденшиал»- принять непристойную позу, в которой застукали звезду. Перед присяжными поставили три кресла, на которые, задрав юбку и распахнув на груди блузку, улеглась журналистка и непринужденно подняла вверх разведенные в стороны ноги. Управляющий также занял положенное ему место. Но на этом дело не закончилось! Присяжные хотели знать больше. Это были шесть пожилых дам, безупречных с точки зрения американского целомудрия. Они сочли необходимым немедленно отправиться в кинотеатр, на место «преступления». Старые дуры буквально обнюхали три кресла в тридцать пятом ряду, но не нашли ни малейшего следа совершенного здесь ужасного акта… И вдруг сенсация! На второй день процесса в суде появляется Морин О'Хара, потрясая подделанным паспортом, из отметок в котором следует, что в момент совершения инкриминируемых ей действий она находилась в Испании в компании с подругой-монахиней. И хоть весь зал под присягой показал, что она была в «Грауманз», Морин упорно стояла на своем. Суд вынес решение допросить ее и монашку с использованием детектора лжи, и прибор дал однозначный ответ: красотка О’Хара и монахиня бессовестно лгут… Признаюсь, я испытывал огромное удовольствие, описывая эти комические эпизоды, которые вызывали у нас гомерический хохот. Мне нравилось наблюдать в зеркале за Алекс, восхитительно темпераментной, радостно смеющейся и такой красивой в вихре длинных рыжевато-золотых волос. Я испытывал дружескую ревность и умиротворенность, глядя, как Шам пытается отвести в сторону живую, трепещущую на ветру шевелюру, которая постоянно закрывала ему глаза и попадала в рот, потому что Алекс как всегда влюбленно опиралась на своего художника, прижавшись спиной к его груди. Сидящая рядом со мной Мариетта, похоже, тоже была очарована этим зрелищем, и когда теплые летние сумерки стали сгущаться над чисто французским сельским пейзажем, я почувствовал, как ее рука легла на мое бедро и поползла к средоточию моих желаний, словно для того, чтобы настроить нас на ту же чувственную волну.

В этот первый вечер мы остановились на ночлег в маленькой гостинице на берегу Луары. По воле случая, который предвещал любопытный поворот событий, почти все номера оказались занятыми гостями деревенской свадьбы… Свободной оставалась только комната с двумя большими кроватями, и мое сердце затрепетало при мысли, что мы все будем спать так близко друг от друга. Окно комнаты выходило на берег реки с красивым садом, украшенным множеством разноцветных лампочек. Как сказал бы занудливый Руссо, тут «царила атмосфера наивного и очаровательного сельского веселья». Одним словом, то, что я ненавижу! Два длинных сервированных стола ожидали начала пиршества, на которое хозяин гостиницы тут же, не подумавши, имел «любезность» нас пригласить. Без долгих колебаний мы сняли комнату с двумя кроватями, и под нажимом устроителей торжества были вынуждены принять приглашение на свадебное застолье. Но едва мы вышли из нашей комнаты, куда отнесли весь багаж, как хозяин гостиницы попросил меня сделать ему одолжение — съездить «на вашей прекрасной открытой американской машине» на другой конец деревни за молодоженами и привезти их в гостиницу. В чем, конечно же, я не мог ему отказать, хоть это и вызвало у меня некоторое раздражение. Вот так я стал шофером свадьбы. Я оставил Мариетту, Алекс и Шама, которые со смехом принялись подначивать меня по поводу моей новой роли, на попечение жены хозяина гостиницы, и она тут же увлекла их к обвитой зеленью беседке, где находился украшенный цветами буфет. Двое крестьян с красными мозолистыми руками, одетые метрдотелями, разливали напитки. Участие в этом сельском празднике сначала показалось мне забавным, но очень скоро я почувствовал, что сыт им по горло… пока мне, вдруг, не стукнуло в голову, когда я забирал молодых, — что эта ослепительная молодая женщина в обтягивающем и местами почти прозрачном платье предназначалась в этот вечер мне. Все молодые женщины красивы и безумно желанны в день своей свадьбы, и не просто красивы — они прекрасны, разве не так? И в этом нет ничего нового: принарядите любую девушку, подкрасьте ее поярче, наденьте на нее украшения и венок из свежих цветов, осыпьте ее бесчисленными комплиментами, и любая новобрачная на несколько часов станет самым прекрасным сокровищем на земле. И они все это знают, можно сказать, с пеленок. Как, впрочем, и то, что эта магия недолговечна. Да, они знают, что назавтра зеркало покажет им совсем другую женщину, и что они уже никогда не будут такими неотразимыми красавицами… какой была в тот вечер соблазнительная новобрачная с берегов Луары, в которую я влюбился на пару часов.

В знак благодарности за использование в интересах молодых «красивой американской машины» ее хозяина посадили за столом прямо напротив невесты. Стол был очень узким, и я тут же подумал о ее коленках, которые едва не касались моих. С извращенным удовольствием я прочитал во взгляде молодой женщины, что только теперь благодаря мне она осознала всю деревенскую глупость и ограниченность увальня-мужа, которого избрала себе в спутники по жизни. Неловкий в движениях из-за тесноватого свадебного костюма, он постоянно лез к ней целоваться, но она, словно пробужденная моим восхищенным взглядом, в котором сквозило неприкрытое желание обладать ею, уклонялась от неуклюжих объятий молодого и потом и вовсе запретила ему прикасаться к себе. Конечно, это выглядело как своеобразное кокетство, которое, с увеличением количества выпитого, стало объектом шуток гостей. Нет ничего необычного в том, что невеста ведет себя недотрогой по отношению к тому, кто взял ее в жены: в народе принято считать, что это часть игры в девичье целомудрие. Но то, что под настойчивым взглядом приезжего, актера, да еще мужа кинозвезды невеста вдруг проявляет отвращение к тому, с кем ей предстоит провести всю оставшуюся жизнь, может подействовать не хуже ледяного душа.

Тем временем, мне удалось зажать под столом между своими ногами обе ноги невесты. Я ел только одной рукой, а второй ласкал лодыжки и ступни прелестной крестьянки, с которой, несмотря на ее слабое сопротивление, потихоньку стянул туфли-лодочки. Как я уже упоминал, стол был очень узкий, и я без труда поднял ноги молодой и устроил их между своими, так что к десерту, когда сидящие за столом гости начали распевать обычные в таких случаях неприличные песенки, в такт которым невеста покачивала ногами, из-за мягких ритмичных прикосновений у меня случился сильнейший неконтролируемый оргазм, и я залил спермой ее чулки. Соседи по столу подумали, что приезжему стало плохо, и ему быстро подали чашку кофе. Ах, эти городские совсем не умеют пить! Жених, не скрывавший удовольствия при виде моей слабости, по-дружески обратился ко мне и заплетающимся языком сообщил, что алкоголь на него совершенно не действует. Все это время малышка Зерлин пыталась убрать свои ноги, которые я продолжал удерживать, плотно прижав к своему члену, ничуть не обмякшему после первого извержения…

Стоит ли описывать другие подробности свадьбы? Добавлю только, что на рассвете я, чужак в этой деревне, танцевал с молодой, тогда как ее новоиспеченный супруг, перебравший вина, уже давно спал, уткнувшись лицом в стол. И, сжимая в объятиях новобрачную, я думал о художнике Пикабия, который в двадцатые годы тоже попал на крестьянскую свадьбу, направляясь на юг на своем кабриолете. Но в отличие от меня он не был связан присутствием жены и пары сонных друзей. Протанцевав с невестой всю ночь, денди Пикабия на рассвете увез ее с собой. Поговаривали, что Дюшан, которому Пикабия рассказал о своем приключении, положил его в основу своего знаменитого «Большого стекла». Несмотря на мою склонность к отождествлению, я не стал повторять подвиг Пикабия, и на рассвете, получив от новобрачной все, что было можно, присоединился к Мариетте в нашей общей комнате. Она ожидала меня, лежа в постели, зато Алекс и Шам на соседней кровати спали как убитые.

— Ну что, паршивец, ты хорошо развлекся? — прошипела она.

— Надеюсь, ты на меня не сердишься?

— Конечно, сержусь! Алекс и Шам тоже… Мы пришли к выводу, что ты — отвратительный, гнусный тип…

— Неужели? Неужто и в самом деле отвратительный? Ты сердишься?

— Да. Очень.

— И Шам тоже?

— Конечно. Ты хоть знаешь, который сейчас час?

— А… скажи… Алекс… Наверное она тоже сердится на меня.

— Я понимаю, что ты хочешь от меня услышать. Нет, она не рискует проявлять ревность… как, впрочем, и я… Ты был омерзительно самодовольным и самоуверенным, так кичился своим превосходством… Ты мне отвратителен… Кстати, не могу понять, как эти придурки крестьяне, не отделали тебя кольями…

— Ну, полно тебе, Мари! Ведь это не я… они сами отвели мне роль сеньора. Американская машина, ты — подумать только! — кинозвезда… Алекс… и даже Шам…

— Верно, признаю это… И ты ее трахнул? Ты действительно посмел… Ты воспользовался… э-э… «правом», которое дали тебе эти крестьяне?

— Без всяких проблем.

— Подонок!

Удовольствие от обмана было слишком велико, поэтому мне не хотелось сознаваться, что, несмотря на некое гипнотическое состояние, в котором находилась новобрачная, я не смог воспользоваться ее слабостью. Да, я просто не смог этого сделать из-за — скажем так — осушения источника: кроме неконтролируемого семяизвержения под столом я несколько раз бурно кончал во время танго и медленных танцев в объятиях невесты, которая весьма умело выдаивала меня, ритмично прижимаясь ко мне бедрами.

Небо за окном постепенно светлело. Укрывшись простыней, мы с Мариеттой шушукались, чувствуя на губах теплое дыхание друг друга. Несмотря на легкую прохладу, которой тянуло с реки, нам было жарко, и вскоре скомканная простыня полетела на пол. Лежа нагишом по соседству с Алекс и Шамом, мы не смогли устоять перед соблазном быть захваченными ими врасплох. Мариетта взобралась на меня, а я, вцепившись в прутья изголовья, из всех сил выгибался вверх, невероятно возбужденный мыслью, что нас могли видеть с соседней кровати. Осознание того, что Шам и Алекс находятся тут, рядом с нами, быстро распалило меня, и я доказал Мариетте, что, несмотря на похолодание в наших семейных отношениях, ее чувственная игра произвела на меня ожидаемый эффект. Правда, все произошло очень быстро… Но любовные утехи рядом с Алекс и Шамом, можно сказать — перед ними, принесли мне неизведанное доселе наслаждение.

Пополудни мы тронулись в путь, провожаемые напутственными пожеланиями последних гостей свадьбы. Общение с крестьянами с берегов Луары произвело на нас довольно тягостное впечатление. Я молча вел машину, Мариетта дремала рядом со мной, а Алекс и Шам так же молча и неподвижно сидели сзади. Наконец я обратился к Шаму, слегка повернув зеркало заднего вида, чтобы поймать его взгляд:

— Шам, ты знаешь, почему «Большое стекло» Дюшана еще называют «Невеста, раздетая догола ее холостяками»?

— Не отвечай, — сказала Мариетта. — Дени ищет повод похвастаться. Он не может пройти мимо женщины и не убедить окружающих, будто он с ней переспал.

Я в ярости кусал губы. Выходит, она не простила моего появления на съемочной площадке в компании с Алекс!

— Мариетта, я запрещаю тебе говорить в подобном тоне! Так вот, представь себе, Шам, что Пикабия…

— Погоди, Дени, — прервала меня Мариетта, — ты потом расскажешь нам о Пикабия. Ответь мне: ты трахнул невесту или нет? Отвечай без обиняков, не увиливая, и не стесняйся Алекс и Шама. Я прошу тебя хоть раз ответить искренно. Ну, так как?

— Конечно, я переспал с ней… Скажем так. я сделал это весьма своеобразным способом.

— Вот как? Рассказывай, — с нескрываемым раздражением бросила Мариетта, откидываясь на спинку сиденья. — Это что еще за способ?

— Вы мне не поверите, но я трахнул ее во время десерта… Не сходя со своего места. И она продолжала сидеть на своем.

— Неужели! Объясни, как это тебе удалось. — Мари повернулась к Алекс и Шаму: — Он псих! Совсем свихнулся! Уверяю вас, Дени — сексуальный маньяк! Алекс, Шам, вы не находите?

Я был в восторге, что она обратилась к ним с этим вопросом. Особенно к Алекс, взгляд которой я тут же начал ловить в зеркале заднего вида. Она рассмеялась, убирая с лица пряди длинных волос, золотисто-огненным шлейфом трепещущих на ветру. Мне было приятно, что она, некоторым образом, приняла мою сторону. Полуобернувшись, я сказал:

— Алекс, как женщина свободная от предрассудков, передай от меня Мариетте, что она пуританка. Скажи ей, что она напрасно корчит из себя особу без комплексов и потому трахается со всеми своими партнерами; скажи ей, что она делает это именно потому, что является ни кем иным, как самой настоящей пуританкой. Впрочем, все актеры — скрытые пуритане. Мариетта — скрытая пуританка, я — скрытый пуританин, весь актерский род — скрытые пуритане, не осознающие своего глубокого психического расстройства. И наоборот, вы двое: ты, Алекс, и ты, Шам, вы как все художники — невероятно свободны, хоть и чрезвычайно связаны друг с другом… Вы свободны, потому что живете без масок… сознательно скованные друг с другом одной цепью, но без масок… по собственной воле подчиненные друг другу… Неужели ваш порок — это поработившая вас омерзительная исключительность?

— Что ты имеешь в виду, Дени? — спросила Мариетта, заметно встревоженная моими словами. — Твои парадоксы меня утомляют. А вас?

— Я хочу сказать, что индивидуальность или, говоря иными словами, скрытый центр тяжести актеров невероятно ущемлен, смею вас в этом заверить, друзья мои. Можете смеяться, если хотите! Но именно поэтому они надевают все эти маски, стремясь убедить самих себя в том, что они свободны. Ведь не случайно экстравагантные карнавалы появились в наиболее строгих с точки зрения морали обществах. В течение нескольких карнавальных дней любой человек, сохраняя анонимность, может делать то, в чем отказывает себе на протяжении всего года. Этой же цели служат и свадьбы наподобие той, на которой мы гуляли прошлой ночью. Во время Праздника все позволено… даже трахнуть невесту, особенно когда бал открывает… и заканчивает проезжий незнакомец, разве не так?

Я вел «Бьюик» с ощущением легкого головокружения от своего превосходства. Легкая в управлении, большая открытая машина давала мне чувство собственного могущества. Мариетта прихорашивалась, сидя рядом со мной: причесывалась, подкрашивала губы, то повязывала платок на голову, то снимала его… Алекс и Шам, раскинувшись на заднем сиденье, казалось, не обращали никакого внимания на то, что я говорил по их поводу, словно это была не более чем шутка. И они были правы, я шутил… серьезно, однако. Как еще говорить о них? Как определить их место по отношению к нам? Кто для них мы с Мариеттой? Эти мысли неотвязно крутились у меня в голове. Алекс смеялась и уходила от ответа, когда я расспрашивал ее о них, о Шаме, особенно о ней-и-Шаме. В свою очередь, Шам так же уклонялся от прямого разговора о себе, об Алекс, об их жизни. Я бы предпочел, чтобы он рассердился, ну, хотя бы принял мои слова всерьез, так ведь нет! Все оборачивалось в шутку, все скатывалось с них, как с гуся вода. Однажды я спросил у них, что они думают по поводу своей дальнейшей жизни, как они хотят обустроить ее, рассчитывают ли прожить вместе долгие годы, не чувствуют ли желания… влюбиться в кого-нибудь из случайно встреченных людей… ну, если не влюбиться, то хотя бы пережить приключение, просто испытать неожиданное физическое наслаждение с кем-нибудь другим. Этот вопрос озадачил их. Алекс первой ответила, что до сих пор у нее и в мыслях не было бросить Шама.

— Я не говорю о том, чтобы бросить Шама, — возразил я. — Я имею в виду случайную связь с другим человеком, мимолетное желание испытать что-то новое.

Глядя мне прямо в глаза, Алекс мягко и в то же время уверенно ответила, что с Шамом у нее все складывается настолько хорошо, что она не испытывает желания жить с кем-то другим.

— Я имею в виду не просто жить с другим человеком, а, скажем… развлекаться с кем-то другим.

— Но для меня жить и развлекаться — одно и то же. Если бы мне с Шамом было скучно, я бы с ним, конечно же, не оставалась.

Я повернулся к Шаму и со смехом задал ему тот же вопрос, но в несколько измененной форме:

— Только не говори мне, что для тебя Алекс это единственная женщина в мире!

Не отводя взгляда, он ответил мне тем же уверенным, спокойным и серьезным тоном, каким до того говорила Алекс:

— А ты сам на нее посмотри. Ты знаешь нас обоих, и ты должен понимать, что для меня, в самом деле, нет другой женщины, которая могла бы мне нравиться так, как эта. — И, чтобы смягчить, как мне показалось, силу сказанного, Шам непринужденным движением обнял ее и со смехом добавил: — Если бы у нее была сестра двойняшка с таким же характером, то тогда не знаю… Алекс в двух экземплярах — замечательная идея! Но, если честно, другая женщина… нет. По размышлении, Дени, я, пожалуй, по дружбе предложил бы тебе дубликат… Мне достаточно одной Алекс…

— А если бы у Шама был брат близнец, Алекс? Ты согласилась бы жить одновременно с обоими?

— Одновременно с обоими? — она задумалась. — С двумя такими, как он? Нет, я предпочитаю его… одного. Или так: он и я… и другой он с другой я…

Мое сердце вдруг лихорадочно забилось в груди, и бросил на Мариетту короткий, но весьма красноречивый взгляд:

— Ты хочешь сказать, Алекс, жить вчетвером?

— Нет, нет! Отдельно, но часто встречаясь.

Мне показалось, будто кровь вскипела в моих жилах. Мой голос колоколом звенел у меня в голове:

— Но не ты одна с двумя Шамами, верно?

— Нет, определенно не одна с двумя…

— Ну, перестань, Алекс, все мы знаем, что каждая женщина втайне желает пожить одновременно с двумя мужчинами.

Затаив дыхание, я осторожно гнул свою линию; не скрывая тайных мечтаний, желаний и чувств, я касался самой чувствительной точки нашей дружбы втроем.

Она ответила совершенно спокойно и без обиняков:

— Да говорят, что это так. Но мне, хочу тебя заверить, было бы чрезвычайно неприятно знать, что я больше никогда не смогу быть наедине с Шамом.

Неприятно знать, что она больше никогда не сможет быть наедине с Шамом! И, тем не менее, мы вчетвером едем на юг, рассчитывая провести две недели в одной компании, ни на миг не расставаясь друг с другом. Я вел машину и, положив локоть на дверцу, наблюдал за Алекс в прямоугольном зеркале заднего вида. Она выглядела усталой, словно ее угнетала сама мысль о нашей поездке, которая началась так весело и беззаботно. После молчания, растянувшегося на несколько километров, я бросил взгляд через плечо и спросил:

— Как дела, Алекс?

— Все нормально, — ответил за нее Шам.

Мы ехали почти наугад, минуя одну узкую горловину за другой. Время от времени нам встречались небольшие речушки с чистой ключевой водой, искрящейся на солнце между высокими деревьями с серебристой листвой. Внезапно я свернул на покатую грунтовую дорогу и медленно доехал до луга, окаймленного узкой полоской глины и песка. Я заглушил мотор, и мы замерли, словно оглушенные наступившей тишиной и покоем… Совсем рядом дятел неутомимо долбил дуплистое дерево. Слышалось журчание ручья, прокладывающего себе путь между камнями. Над самой землей, едва не касаясь высокой травы, пронеслась и скрылась в тенистых зарослях над водой какая-то птица с голубоватым оперением. Между кронами деревьев виднелось ослепительное солнце, и его яркие лучи, то и дело пробиваясь сквозь трепещущую под легким ветерком листву, заставляли нас прищуриваться. Стрелки моих часов показывали чуть больше пяти пополудни. До наступления сумерек нужно было найти какую-нибудь гостиницу, надеясь при этом, что она окажется более спокойной, чем та, где мы провели предыдущую ночь. Все так же храня молчание, мы вышли из машины и направились к берегу, который в одном месте полого спускался к неподвижной воде… Кому из вас не доводилось останавливаться знойным летним днем на берегу речки, испытывая непреодолимое желание раздеться догола и с головой окунуться в озерцо, образованное в изгибе реки ее неторопливым течением? Кто из вас не испытывал внезапного желания вернуться в детство, прыгнуть в воду и окатить брызгами тех, кто стоял рядом, весело рассмеяться, забыть обо всем и даже о себе? К моему великому изумлению Мари внезапно швырнула через плечо свои лаковые туфельки, сбросила узкую юбку, блузку, расстегнула лифчик, стащила с себя трусики и, звонко хохоча, нагишом побежала к воде, которая взметнулась под ее ногами черно-золотистыми веерами и осела на теле бесчисленными бриллиантовыми каплями. На фоне света и тени она была прекрасна, моя Мариетта, избавившаяся от привычек и жестов, навязываемых одеждой, которая прикрывала женщин и заставляла думать об их наготе под строгим английским костюмом или вечерним платьем. Я с удивлением заново открывал для себя ту, кто в наши лучшие времена и особенно до превращения в честолюбивую и взбалмошную актрису был «моей милой женушкой». Она заливалась звонким детским смехом и, дурачась, брызгала на нас прохладной водой.

— Ну же, Алекс, иди ко мне! Все идите сюда! Это просто чудо!

Алекс, не задумываясь, последовала ее примеру, и на этот раз ее тело, которое я прекрасно изучил из окна дома напротив, о чем она даже не догадывалась, предстало передо мной во всей своей красе и ясности. Глядя на нее, я вспомнил об Эдвиг Фёйер, которая снималась обнаженной уж не помню в каком французском фильме, но не по причине какого-то внешнего сходства, а из-за светового образа, который камера улавливает лучше человеческого глаза; и сегодня, по какому-то чудесному стечению обстоятельств, особенное освещение этого летнего дня, наполненного светом и тенями, придало этому образу тот недостающий шарм, который свойственен лишь неосязаемости и иллюзорности кино. Не стыдясь своей наготы, Алекс и Мариетта резвились в воде и смеялись над нами, в нерешительности замершими на берегу.

Наконец, мы с Шамом тоже избавились от одежды и присоединились к нашим женщинам. С удивлением, граничащим с облегчением, мы почувствовали, что для нас перестали существовать половые различия, и поняли, к какому невероятному успокоению стремится любой мужчина. Наши тела соприкасались в воде, прижимались друг к другу с чувством совершенной невинности. И я, и Шам, мы оба с каким-то странным умиротворением созерцали Алекс и Мари, таких разных и таких по-разному желанных женщин, чьи нагие тела были равно доступны нашему воображению и нашим рукам. Но нет! Ни его, ни меня не возбуждали их дивные прелести. По правде говоря, мне бы очень хотелось, чтобы Шам испытывал влечение к Мари, чтобы он жаждал обладать ею! Я уверен, что она бы не преминула отвлечь Шама от Алекс, притянуть к себе его постоянный интерес, его мужскую сексуальную одержимость, хотя она призналась мне, что не испытывает к нему никакого влечения. Казалось, моя страсть к Алекс заставляет ее ограничивать себя в некоторых желаниях, и это дает ей право требовать от меня такой же сдержанности. Отказывая себе в удовольствии соблазнить Шама, она вынуждала меня оставить в покое Алекс. Да, оставить их в покое, позволить и дальше лениво качаться на волнах своей «любви-страсти», о которой с таким отвратительным воодушевлением говорил придурок Верне.

Но больше всего в этот момент меня смущало, тревожило, приводило в паническое состояние то, что, оказавшись внезапно рядом с нагой Алекс, я с изумлением обнаружил, что на меня это не производит никакого эффекта… Да, я пишу эти слова курсивом, ибо отсутствие естественной реакции мужчины — а наше баловство в воде не обходилось без телесного контакта означало только одно: сам того не подозревая, я и в самом деле отказался от Алекс, я любил их обоих той странной любовью, в которой до сих пор никак не мог разобраться. А ведь не далее как позавчера я буквально сходил с ума от желания обладать ею, едва заслышав шорох скидываемой одежды, доносившийся из-за хлипкой перегородки у них на мансарде; не прошло и нескольких дней с тех пор, как я шпионил за нею из окна напротив, словно смотрел какой-то смутный и ирреальный фильм, и при этом пачкал спермой шторы в комнатушке будущей полицейской, не в силах сдержать свое нетерпение и желание. И что теперь? Что произошло? Может быть, мне требовалось ощущение недоступности? Осознание того, что она не принадлежит мне? А может, она очаровывала меня своей подчиненностью Шаму? Или же сама мысль о том, что она — сексуальная рабыня Шама, пробуждала во мне абстрактную сексуальность… кинематографическую сексуальность вроде той, что я описывал в начале моего повествования? Стало быть, я хотел ее… не для себя, как австро-венгерские путаны Строхайма?

Вот что я понял на исходе этого летнего дня, пока мы вчетвером «невинно» плескались в искрящихся на солнце прохладных водах. А я так рассчитывал на эту поездку! Я был уверен, что благодаря близости, установившейся между всеми нами, мне обязательно представится подходящий случай. Мне казалось, что перемена обстановки и особенно отказ от устоявшихся привычек неизбежно опьянят Алекс и внезапно пробудят в ней желание что-то изменить в их жизни… Я в самом деле надеялся, что удовольствие жить, не задумываясь о деньгах, в конце концов отвратит ее от жалкого существования без будущего, которое только и мог предложить ей Шам.

Наконец мы вышли их воды и предстали друг перед другом обнаженными на фоне луга, на котором сверкал лаком темно-синий «Бьюик», напоминая первые цветные фильмы, снятые на бескрайних просторах Америки, когда блестящий и роскошный корпус этой великолепной машины занимал едва ли не весь экран. Стоило Мариетте и Алекс лишиться защиты брызжущей воды, как они тут же прикрылись инстинктивным жестом, свойственным женщинам с незапамятных времен: одна рука легла на груди, а ладошка другой закрыла курчавое руно на лобке. В отличие от них, мы с Шамом голышом помчались по лугу, словно одержимые первобытным рефлексом, который заставлял самцов меряться силой перед своими самками… Но, пробежав с десяток метров, мы оба расхохотались над этим смешным соревновательным инстинктом, до сих пор сохранившимся в каждом мужчине, и вернулись к машине и нашей одежде. Быстрый отказ от состязания означал, что мы, в самом деле, не собирались выяснять, кто из нас окажется победителем. Этот отказ возник между нами еще с той памятной теннисной партии, всю глупость которой я чувствовал теперь в полной мере. Как мог я подумать, что смогу соблазнить Алекс, использовав такую грубую уловку?

А собирался ли я вообще соблазнять ее в тот день? Глядя на Мари, которая одевалась рядом с подругой, я пришел к выводу, что, возможно, серьезно никогда и не желал этого. Скорее всего, своими странными выходками я надеялся вновь завоевать Маридону и для этого унижал ее, превознося красоту Алекс. Одним словом, такие мысли пронеслись у меня в голове в тот момент, когда мы с Шамом голышом возвращались к нашим женщинам, которые уже застегивали лифчики, сидя в «Бьюике» с распахнутыми дверцами, напоминавшими большие синие крылья.

Это купание скрепило нечто важное, возникшее между нами четверыми. Что именно? Затрудняюсь сказать. Но теперь было очевидно, что отныне мы составляем единое целое, беззаботный клан, некое сообщество. Конечно, тот, кто владеет языком более символическим и, стало быть, более метафорическим, назвал бы это омовение «Великим крещением», он сказал бы, что сам факт «погружения» всех четверых в одну и ту же воду объединил нас внутренне. И он бы не ошибся — когда мы продолжили путь, наше веселье уже не было прежним, оно стало более теплым, интимным, я бы даже сказал — любовным. Купание влюбило нас друг в друга… точнее, одну пару в другую. Я понимаю, что могу впасть в претенциозность, в слащавую сентиментальность… и все же настаиваю: наша веселость была очень симпатичной, казалось, что мы четверо провалились в дыру во времени, где в целости и сохранности находилось наше детство. И даже Мариетта, которая обычно… которая поневоле «обыгрывала» все ситуации, — когда мы вчетвером плескались в реке, она, как мне кажется, тоже «играла» свое удовольствие, — даже Мариетта вдруг показалась мне искренней в своем умиротворенном состоянии. Она поправляла прическу, подкрашивала губы и потягивалась с каким-то особенным чувством неги, внезапно пробудившим во мне отголоски наших прежних страстей и наслаждений. И благодаря им я снова любил ее! Чуть позже, когда в ложбинах меж холмов начали сгущаться вечерние тени, и когда Алекс тоже принялась расчесывать свои роскошные волосы, мне в голову пришла мысль: а почему бы нам и в самом деле не разделить любовь вчетвером? Почему бы этой же ночью нам не совершить то, о чем все мы втайне думали, решаясь на совместную поездку? И я признаюсь, с улыбкой глядя в прошлое, что, крутя баранку «Бьюика», ни на миг не сомневался в успехе того, что теперь не могло не осуществиться.

Наконец мы нашли совершенно мрачную маленькую сельскую гостиницу… и, конечно же, без большой комнаты на четверых, на что я так рассчитывал… хотя предложенные нам комнаты сообщались между собой через дверь, которую можно было оставить открытой. К отвратительной пище добавились продавленные кровати, клопы и комары. Едва ли во всей «французской глубинке» можно было найти уголок более отсталый и необжитый. Однако неожиданное событие подлило масла в затухающий костер нашего веселья. Пока мы ужинали в общем зале, из кухни через окошко для передачи блюд за нами наблюдал небольшой мальчонка. Судя по всему, его очаровала Алекс, и он не сводил с нее круглых глаз. Хозяйка гостиницы, которая подавала еду, сказала:

— Вон там, в окошке — наш малыш, он узнал мадам Олиду.

К тому времени наш смех заметно поутих, но после этих слов мы буквально взорвались хохотом. Покачиваясь, словно пьяные, и захлебываясь смехом, от которого на глазах выступали слезы, мы поднялись в наши смежные комнаты. С чем было связано наше бурное веселье? Все очень просто: как раз тогда огромной популярностью в народе пользовалась Далида — певица с пышной золотисто-каштановой шевелюрой, ее знали даже сопляки, прятавшиеся за кухонными окошками. В то же время конкуренцию Далиде в плане известности составляла фирма, производившая в послевоенные годы колбасные изделия. Существует ли до сих пор колбасная фирма «Олида»? Впрочем, это не имеет никакого значения. Но на тот момент эта комическая путаница позволила нам перенести хорошее настроение в наши комнаты, дверь между которыми мы распахнули настежь, чтобы иметь удовольствие продолжать шутить на тему Олида-Далида, не сходя со своих кроватей. Нам всем, конечно же, был известен этот тип постоялого двора: когда-то в нем останавливались «Жак и его хозяин», их разговоры с хозяйкой все еще витают среди грязных стен, которые не перекрашивались с тех самых пор. Так мы и провели эту ночь: до самого рассвета били комаров и вспоминали «Фаталиста». При этом выяснилось, что нас с Шамом объединяло страстное увлечение этим подобием «Тысяча и одной ночи», которое два столетия тому назад Дидро поместил на задворках «французской глубинки», куда по воле случая занесло и нас на нашем «Бьюике».

— Интересно, а как путешествовал бы Дидро в наши дни? — громко спросил я, чтобы быть услышанным в другой комнате. — Может, тоже на «Бьюике»?

В представлении Шама это было, скорее, довоенное «Рено», ассоциировавшееся у него со старым домашним халатом. Что касается Алекс, то она видела классика за рулем «Симки 5». По мнению Мариетты он ездил бы на мотоцикле с коляской, груженой книгами и письменным прибором.

— А Жак и его хозяин… тоже на «Бьюике»? Или на «Панаре» с передним приводом?

— Нет, Жак и его хозяин на «Роллс-Ройсе»! — выразила свое мнение Мариетта, тогда как воображение Алекс нарисовало эту парочку в салоне «Гочкиса» с откидным верхом, тянущего на буксире прицеп с их лошадьми.

— Ну, а дон Кихот и Санчо? Для славного идальго подошел бы ржавый остов «Бьюика», прозванный Россинантом, а для тянущегося следом толстячка Санчо — крохотный трехколесный мотороллер-грузовичок итальянской фирмы «Азино»…

Мы еще долго хохмили на тему средств передвижения литературных персонажей и их влияния на облик большинства «плутовских» романов, случись им сменить родную эпоху на нынешнюю. Обмен репликами, летавшими от одной кровати к другой, создавал атмосферу восхитительной близости, которая запросто могла бы объединить нас четверых на одной кровати, чтобы и дальше смеяться и шутить, не повышая голоса. Но к моему разочарованию Алекс и Шам вскоре заснули, как и Мариетта, свернувшаяся калачиком рядом со мной.

Едва за окном забрезжили первые проблески нового утра, как во дворе диким голосом заорал петух. Не выспавшийся и оттого раздраженный, я поднялся, ухитрившись никого не разбудить, и вышел во двор гостиницы — скорее это был двор фермы, украшенный кучками навоза, сломанными тележками, заброшенными сошниками плугов… На капоте «Бьюика» спал, свернувшись клубком, здоровенный котяра, а облезлый дворовый пес, встав на задние лапы и поскуливая, пытался дотянуться до него. Скрип когтей, царапающих сверкающую краску моей машины, привел меня в бешенство. Подхватив с земли камень, я изо всех сил швырнул его в псину, но, конечно же, промахнулся, чего не скажешь о правом крыле «Бьюика», на котором осталась заметная вмятина. В этот момент за моей спиной раздался звонкий веселый смех. Я обернулся — свидетельницей моего броска была юная и прехорошенькая девчонка, работавшая на кухне. Прогнав собаку и кота, она попросила разрешения посидеть в машине «совсем чуть-чуть, просто так, чтобы посмотреть»… Получив мое согласие, она без всяких церемоний устроилась на переднем сиденье и тут же попрыгала на нем, испытывая на мягкость. Меня подкупила такая непосредственность девушки, я сделал вид, будто готов выполнить любой ее каприз, и завел тяжелую машину. «Бьюик» медленно выкатился со двора и углубился в узкие деревенские улочки.

— Поверните туда, сверните здесь, а теперь сюда… — щебетала она свежим и смешливым голосом. И я, очарованный ее апломбом, послушно исполнял все, о чем она просила.

У нее был идеальный профиль, чем-то напоминавший Вирджинию Рапп, красивую старлетку, убитую в Голливуде… точнее, жестоко изнасилованную с помощью бутылки от шампанского мерзавцем Фатти. Я пытался втолковать ей, что у нее действительно очень красивый профиль, но она, похоже, не понимала значения этого слова и наивно продолжала указывать мне дорогу. И я впервые в жизни, без всякой причины, вдруг почувствовал себя старым дураком… О, ужас! Рядом с этим резвым и веселым, как птичка, ребенком я казался себе дряблым, жирным и пузатым Фатти. Ей доставляло видимое удовольствие заставлять меня выписывать круги, колеся по одним и тем же узким дорогам, зажатым между полями.

— На кухне говорят, что вы американец. Это правда? — неожиданно спросила девушка.

— Да, совершенно верно, мадемуазель, — ответил я. — Я известный американский актер из Голливуда, приехал сниматься во Франции.

Она недоверчиво смотрела на меня, склонив голову набок.

— Ой! Значит, это правда? А как вас зовут?

— Представьте себе, меня зовут Эрих-Фон-Уэллс-Строхайм-Орсон-Гейбл-Куинн-Валентино… — и глупо добавил, пробормотав себе под нос: — но уж точно не Фатти, малышка, поверь мне.

Она хитро улыбалась, давая понять, что ее не так-то просто провести.

— Это ваша американская фамилия? Вы шутите, она слишком длинная. А как же тогда ваше имя?

— Я уже сказал — Гейбл. Но меня зовут также Эрихом или Кларком, а для молодых и хорошеньких девушек вроде вас я Боги.

— Ага… Как вы говорите? Боги? Я вам не верю.

— Почему это вы мне не верите?

— Я вижу, что вы врун.

— Так оно и есть, все мы, американские актеры, большие вруны.

Она задумалась, потом продолжила свой допрос:

— А правда, что ваша машина ненастоящая, и существует только в американских фильмах и больше нигде?

— Да, совершенно верно, мадемуазель, — подтвердил я. — Но как вы узнали, мадемуазель Всезнайка, что моя машина — та самая, которая существует только в американских фильмах и нигде больше?

— Мой младший брат…

— Тот, что прятался на кухне за окошком для подачи блюд?

— Да. Со своего жалованья он каждую неделю покупает киножурналы с фотографиями разных женщин, которых можно видеть в фильмах. А как, по-вашему, он узнал Олиду? Он также узнал и другую даму, что приехала с вами. Он сказал, что она снимается в кино… вот только имени ее никак не мог вспомнить… — девушка замолчала, потом задумчиво добавила: — Я так люблю кино. К сожалению, чтобы посмотреть полнометражные фильмы, приходится ездить в город.

— И какие же фильмы вы видели, мадемуазель?

— Два за всю жизнь… оба американские, как сказал мой брат, но я не помню, как они называются… Брат знает. Там были женщины с длинными вьющимися волосами, немножко похожие на Олиду, и та, что приехала с вами…

Не понятно зачем, я как-то глупо сказал ей:

— Слушай, а ведь ты такая же красивая, как Вирджиния Рапп. Как и она, ты тоже могла бы сниматься в кино.

— Не знаю… Не думаю… Я не осмелюсь… Мой брат должен знать… Поверните здесь… Сверните сюда, потом там, там и там… — торопливо произнесла она, словно я вдруг испугал ее, и через минуту мы уже въезжали во двор гостиницы. Я заглушил двигатель, и в тот момент, когда маленькая Вирджиния Рапп собиралась выйти из машины, меня беспричинно обуяло непреодолимое желание ущипнуть ее ниже талии, отчего она пронзительно взвизгнула.

Клянусь, это все. Больше ничего не было. Но когда машина притормаживала у дверей гостиницы, на балконе нашей комнаты появилась Мариетта. Увидев смазливую девчонку, с писком выскакивающую из «Бьюика», она скрылась в комнате и с треском захлопнула оконные ставни. «Ну, все!» — подумал я.

И, конечно, едва мы выехали из деревни, как Мариетта взялась за меня:

— Значит, теперь еще и прислуга с постоялого двора? Ну, ты действительно больной!

— Мариетта, я тебя умоляю…

Бросив быстрый взгляд в зеркало заднего вида, я увидел в нем лица Шама и Алекс и заговорщически подмигнул им.

— Это какое-то безумие, — продолжала Мари, в голосе которой чувствовалась непривычная горечь, — он не может пропустить ни одной юбки… взять хотя бы эту девочку, почти ребенка… чтобы у него не возникло желания затащить ее в постель.

— Но, Мари, почему ты все время думаешь…

— Ах, Дени, хватит этой лжи! — она резко обернулась к Алекс и Шаму, которые молчали, храня на лицах натянутые улыбки: — Он рассказывал вам все эти гнусности? Он рассказывал вам о малышке Марс, о Мириам, об аспирантке-полицейской из дома, что напротив вашего? А про семь этажей… четырнадцать этажей… двадцать восемь этажей?

— Мари, еще одно слово, и я…

Не закончив фразу, я резко крутанул руль влево, и машина с ужасным визгом колес стала поперек дороги, а затем выскочила на обочину и заглохла. Сегодня подобный маневр стоил бы жизни всем нам четверым, если принять во внимание нынешнюю плотность движения на дорогах… Но в пятидесятые годы в безлюдной глубинке такие фокусы можно было вытворять без особой опаски. Однако Шам и Алекс выскочили из машины и, не говоря ни слова, дальше пошли пешком.

— Мари, представь себе: эта милая девочка хотела всего-навсего прокатиться в синей тыкве, превратившейся в «Бьюик»…

— Я терпеть тебя не могу… Ненавижу твой взгляд на женщин, девушек, девочек… Ненавижу твое хвастовство и бесконечное вранье… — Маридона была на грани нервного срыва!

По-прежнему сидя за рулем неподвижной машины, я повернулся к ней и медленно произнес твердым и четким голосом:

— Хочу тебя предупредить, старушка, если ты им скажешь… если ты заведешь разговор о девчонке из дома напротив, я тебя… я убью нас четверых. Ты слышишь? Следующий раз поворот руля может стать роковым… Неужели тебя заразили эти двое? И все же ты не Алекс, а я не Шам! Не путай нас с ними! Я буду лгать, но ты не посмеешь называть меня лжецом. Я хочу, чтобы ты тоже продолжала лгать, и я не буду говорить, что ты лгунья. Я хочу быть свободным в своих поступках и делать любые «гадости», все, что мне заблагорассудится, но я не позволю моей жене называть эти «гадости» «гадостями», в особенности же я запрещаю моей жене принимать себя за ненормальную вроде Алекс, которая довольствуется общением с таким чокнутым типом, как Шам! — помолчав, я добавил: — если мне до сих пор не удалось ее трахнуть, так это только из-за тебя! Вспомни, ты обещала мне помочь…

Мне стыдно признаться, но я был готов расплакаться, словно маленький мальчик. И, конечно, Мариетта только того и ждала.

Она притянула меня к себе и принялась укачивать:

— Ля-ля-ля, мой малыш…

Какой ужас! Мне противно писать об этом, но разве не к такому поведению приводит супружество? Что сталось с той свободой, что была у нас до встречи с Алекс и Шамом? Я чувствовал себя слабым, растерянным и опустошенным. Мариетта, играя роль заботливой мамочки, начинала играть первую скрипку в нашей семье. И меня устраивало такое положение дел!

— Послушай меня, Дени. Будь по твоему, на этот раз я отдам тебе Алекс. Давай-ка подберем их и закончим наши препирательства.

Дорога была ровной, как стрела, по сторонам — ни деревьев, ни домов. Далеко впереди я видел неторопливо шагавших Шама и Алекс. Вернувшись на дорогу, я быстро нагнал их и поехал рядом. Мариетта протянула руку и, дружески положив ее на плечо Шама, заговорила:

— Ну, будет, не сердитесь… Нам не удается ладить друг с другом так, как это получается у вас…

Шам резко остановился, и я тут же нажал на тормоз. Оперевшись обеими руками о дверцу машины, Шам склонился над нами. За все время нашего знакомства я никогда не видел его таким взбешенным. Он был бледен, как полотно, и выглядел осунувшимся, отчего на его лице отчетливо проступили скулы. Черные глаза глубоко запали в темных провалах глазниц.

— Послушай, Мари, — заговорил он неожиданно низким и хрипловатым голосом, — и ты, Дени. Послушайте, что я скажу… Я сожалею… мы сожалеем, что согласились на эту совместную поездку. Собственно, я с самого начала знал, что мы делаем ошибку… Алекс тоже так считает…

— Ну, перестань, Шам, — перебила его Мариетта нежным голоском, — довольно сердиться, извини нас. Я понимаю, нет ничего хуже семейных разборок… при посторонних… в присутствии другой пары… Мы с Дени просим у вас прощения. Заверяю вас: больше такое не повторится. Поедемте дальше, нас ждет Синеситта… Алекс, Шам, ну же! Не сердитесь на нас… Давайте, давайте, садитесь в машину… Ну, пожалуйста, ради меня…

Она вышла из машины, почти силком обняла каждого и, откинув спинку переднего сиденья, пригласила их занять свои места позади нас. Алекс и Шам в замешательстве медлили, переглядываясь друг с другом. Следует признать: в случае необходимости Мари прекрасно умела признавать свою неправоту. Я просто диву давался, наблюдая, как она — такая гордая и неприступная — вдруг становилась смиренной и смущенной. С ней это иногда случалось во время съемок фильма, когда она по той или иной причине выходила за рамки своих привилегий звезды, особенно в общении с рабочими сцены. По правде говоря, ей нравилось создавать такие ситуации, при которых возникала необходимость сбить лишнюю спесь с той Маридоны, что начинала мнить себя пупом земли. Она умела опускаться на должный уровень скромности, выглядеть удивительно любезной, необычайно послушной и понятливой. А в общении со мной ей приходилось быть кроткой и покладистой. Думаю, она просто любила чувствовать себя способной превращаться из злобной мегеры в нормального человека. Да, она обожала выглядеть такой обезоруживающе мягкой и смирной. И в тот день, стоя перед Алекс и Шамом на залитой солнцем проселочной дороге, она превзошла себя по части кротости и смирения. Она расцеловала Алекс, обняла Шама и, приложив к их губам тонкий пальчик, уселась на свое место рядом со мной. Обернувшись, она воскликнула, словно пытаясь упредить Шама, который продолжал хранить молчание:

— Нет, нет! Больше ни слова! Тема закрыта. И не надо никаких объяснений!

В итоге, инцидент не вышел за рамки, очерченные для него Маридоной. Но что-то все же сломалось. Иллюзии кончились. А вместе с ними пришел конец ночевкам в маленьких сельских гостиницах, гулянкам и импровизированным купаниям. Мариетта развернула на коленях мишленовскую карту Франции, и ее палец уткнулся в Виши. Она решила, что нам нужен дворец. И, в самом деле, в каком-то старом дворце она выбрала огромный номер с двумя спальнями и просторным салоном между ними, украшенным позолотой и тяжелыми темно-красными шторами. Все это великолепие выходило на красивую цветущую террасу ухоженного парка. Как ни странно, оказавшись посреди этой устаревшей и вместе с тем успокаивающей обстановки, мы вдруг почувствовали, как к нам постепенно возвращается хорошее ироничное настроение. Между нами четверыми снова возникло чувство юношеского единства. Возбужденная обстановкой, Мариетта решила, что мы должны соответствовать месту, в котором находимся. Чтобы создать в салоне уютную, теплую атмосферу, она велела всем «принарядиться» и навести «красоту». Мари заставила Алекс переодеться в киношную красотку, предложив ей одно из своих платьев, и сама последовала ее примеру — у нее в багаже хватало замечательных нарядов.

— И вы тоже, господа, отправляйтесь-ка приводить себя в порядок, — заявила она, выталкивая нас в другую комнату, где я вывалил из чемоданов на кровать свои костюмы и заставил Шама выбрать для себя что-нибудь подходящее. К счастью, мы были одного роста, и он без труда влез в темный костюм, к которому я добавил белую рубашку с оборками на груди. Должен сказать, что этот наряд удивительно шел ему и вместе с тем заставлял отказаться от обычной, слегка развязной, манеры поведения. Я, в свою очередь, надел светлый костюм с темной рубашкой, продолжая играть на контрасте наших образов.

В момент встречи, когда мы собрались в салоне, всем стало ясно, что мы в самом деле «очень красивы»; эту красоту я назвал бы журнальной — вполне тривиально и не так банально, как кинематографической.

Я никогда не видел и даже не представлял себе Алекс в том виде, в котором она появилась перед нами: затянутая в черный бархат, подчеркивающий наготу тела; две узкие полоски лифа, прикрывающие груди, скрещивались, утончаясь, и сходились на шее, оставляя нагой спину до самого низа, до границ пристойности. Ее наряд дополняли босоножки на очень высоких каблуках, отчего она выглядела удивительно хрупкой. При виде ее белых плеч и груди, голых рук и выглядывающих из-под тяжелого бархата «идеальных» лодыжек у любого мужчины могло возникнуть только одно желание: схватить полоски лифа, поддерживающего грудь, и рвануть их стороны, с треском разрывая платье сверху донизу, как того жаждет ненасытная первобытная натура каждого мужчины, загнанная в глубины подсознания за тысячелетия эволюции… Как раз об этом, если мне не изменяет память, писал Бальзак в своей «Лилии»: молодой рассказчик, потеряв от любви голову, внезапно бросился «пожирать поцелуями» — прилюдно! — обнаженные плечи мадам де Морсо…

Но это еще не все! Рядом с Алекс, обняв ее за талию, шла несравненная Маридона. Вдохновленная великолепием подруги, — или же отождествляя себя с ней, — она выглядела не менее потрясающе. В своем красном платье с полупрозрачными газовыми вставками она выглядела полуголой, и этот эффект еще больше усиливали бесчисленные разрезы, отделанные красными кружевами. Руки так и чесались разодрать в клочья легкую шелковую паутину, чтобы довести до конца задумку модельера. Моя женушка была просто невероятно привлекательной… обе наши дамы были потрясающе привлекательны и сексапильны… и я смею думать, что, несмотря на исключительную любовь Шама к Алекс, он не мог не заметить неотразимости Мари и не почувствовать желания обладать ею. Я был бы счастлив уступить ему мою Мари тут же, немедленно! Больше того, я готов был предложить ему наслаждаться ею сколь угодно долго, даже не рассчитывая получить взамен Алекс, — так мне хотелось увидеть «грехопадение» этого дуралея, ставшего мне близким и дорогим! Вот до чего я дошел, я — тот самый дон Жуан, каким обрисовал себя в самом начале этих дружеских хроник. Я хотел только одного: чтобы он — Шам — вел себя нор-маль-но. Чтобы он не противился естественной тяге к нагому телу, видневшемуся сквозь разрезы и отверстия великолепного платья, которое не столько скрывало, сколько выставляло напоказ красивое, гладкое и ко всему готовое тело моей Маридоны. Впрочем, бросив на меня многозначительный взгляд, она дала понять, что на сей раз Шаму не удастся избежать подготовленной западни.

Мы и в самом деле выглядели неотразимо в этом антураже, достойном тех фильмов, которыми мы восхищались в пятидесятые годы. Но в то время человеческая «красота» срабатывала лишь будучи приправленной аксессуарами черно-белого кино, приходившего к нам из Америки в ореоле смутной и пуританской сексуальности. Я имею в виду вызывающие дамские наряды, безупречные манжеты и воротнички, полуопущенные веки и дымящаяся сигарета в руке, волнистые волосы у женщин и коротко подстриженные на затылке у мужчин… У Шама они были довольно длинные, и, если учесть свойственную ему необщительность, он выглядел как-то подозрительно… этакая темная личность, пробившаяся в свет со дна общества, что безумно развеселило Алекс, которая бросилась к нему в объятия с чуть пошловатой поспешностью. Переодевшись, эти двое, казалось, еще больше стали нравиться друг другу! Ну, ладно… Поживем — увидим… Что касается меня, то в своем наглухо закрытом белом костюме, похожем на прусский мундир, я остался верен Строхайму: переодевание никак не отразилось на моем образе. А вот Шам, который никогда раньше не носил костюма, был уже не тем Шамом, что прежде, и его новая ипостась произвела на Алекс весьма неожиданное впечатление. Новый Шам в темном костюме, с белоснежными манжетами и кружевной манишкой, был ей незнаком, и вот с этим другим Шамом она была готова изменить настоящему Шаму. Так почему бы не со мной? К тому же, открыв для себя иную Алекс, кинематографическую, Шам также собирался изменить своей Алекс с этой новой красоткой, одетой под Маридону. А почему бы не с настоящей Маридоной?

В это время появился метрдотель, толкая перед собой столик на колесах, на котором был сервирован ужин, заказанный Мариеттой. Увидев нас одетыми «по форме», он сказал, что тут есть казино, и чтобы попасть туда, надо всего лишь пройти через сад.

— Пойдемте туда! — тут же загорелась Мариетта. — Давайте быстренько поедим и пойдем! Замечательно! Сыграем в рулетку, выиграем кучу монет, как следует развлечемся!

— Мариетта, терпеть не могу… прекрати нести всякую чушь!

— Ну, что еще, мой милый Строхайм?

— Он терпеть не может, когда ты говоришь, что мы выиграем кучу монет.

— Ну, тогда проиграем кучу монет…

— Что бы мы ни выиграли или ни проиграли, это будут не монеты, а бабки, бабло, капуста, тити-мити, хрусты, башли… — со злостью перечислил я.

И, конечно же, Мариетта, стремясь обставить меня, продолжила этот почти бесконечный ряд слов-заменителей, которые на протяжении столетий обозначали то странное средство обмена, каким были деньги. В завершение она вернулась к тому выражению, что жутко бесило меня, добавив при этом, что в ее семье, имевшей нормандские корни, — чем она чрезвычайно гордилась, — испокон веку говорили «монеты».

— Все, довольно! — вдруг произнесла она жестким тоном, не терпящим возражений. — Мы идем в казино, потому что я хочу проиграть или выиграть много, очень много монет! Пойдем, Шам… Алекс, дорогая, пойдем, не будем терять время!

Мари властно обняла Алекс за талию и они — почти голые в своих до неприличия откровенных вечерних платьях — направились в казино. Однако наше появление там не произвело того эффекта, на который рассчитывала Мари, ибо в большинстве своем игроки были беззубыми, близорукими курортниками-старперами в давно вышедших из моды костюмах, пропахших затхлостью и пылью. Чересчур увлеченные игрой, чтобы отвлекаться на появление новых людей в зале, они неохотно потеснились, уступая место Мариетте, которая, как говорится, без всякого стеснения пустила в ход локти. Нет ничего более захватывающего — я это знаю, поскольку много раз перечитывал «Игрока» Достоевского, — чем подробнейшим образом описывать ставки, а также проигрыши и выигрыши игроков на протяжении всего вечера, отмеченного лихорадкой азарта и неожиданными поворотами судьбы. Но эта болезнь не затронула меня, поэтому мне совершенно неинтересно углубляться в набившие оскомину подробности вращения того, что помпезно называют колесом Фортуны. В этот вечер главным для меня было наблюдение за Алекс и, конечно, за Шамом… ну и, разумеется, за Мариеттой, которая поначалу чуть ли не с детской радостью собирала фишки, а потом с растущим раздражением швыряла их на игровой стол. Сам я воздерживался от участия в игре, не испытывая потребности в тех острых ощущениях, которые завладели ею. В силу какого-то непонятного каприза я не хотел использовать фишки, которые Мари без конца совала мне в карман, заставляя присоединиться к игре. Сначала она все время выигрывала, делая ставки только на красное и черное. Затем, разумеется, пошли проигрыши: Мариетта начала играть по-крупному, удваивая ставки каждый раз, когда я пытался ее урезонить. Так продолжалось до тех пор, пока она сама не прекратила свои глупые выходки, спустив все, что было у нее с собой в маленьком ридикюле. Но, как я уже говорил, все мое внимание было приковано к Алекс, которую Мари с самого начала щедро снабдила фишками разного достоинства и теперь не отпускала от себя ни на шаг.

— Играй, играй! — твердила она. — Алекс, дорогая, играй! Я уверена, что ты принесешь мне удачу.

Равнодушный к игре, Шам стоял позади них и рассеянно высказывал свое мнение, когда Мари обращалась к нему за советом. Одев мой костюм, он перестал быть самим собой и имел вид итальянца — завсегдатая игорных домов из какого-то фильма тридцатых годов. Он курил, спокойный, отстраненный, и, казалось, даже не замечал напора игроков, желавших пробиться к игровому столу. Что касается Алекс, то она делала ставки спокойно, как говорится — не моргнув глазом, не проявляя интереса к деньгам и обходясь без причудливых ритуалов, с помощью которых большинство женщин стремится привлечь удачу. Глядя на нее, складывалось впечатление, что между ней и фортуной уже давно заключено соответствующее соглашение. Тем не менее, она тоже проигрывала, но не выражала ни малейшего беспокойства по этому поводу. По правде говоря, я был околдован ее невозмутимой уверенностью в себе — словно ее красота, подчеркнутая черным бархатом чересчур откровенно декольтированного платья, возносила ее выше проигрышей и выигрышей, поднимала на уровень осознания собственного я, артистическую сущность которого она должна была бессознательно чувствовать. Многие, полагаю, стали бы искать метафорический эквивалент в некоторых картинах, воспевающих опасную красоту женщины. Что же до меня, то я всегда буду искать подходящий образ в волнующей чувственности черно-белого кино… И пусть Ава Гарднер станет зеркалом истинной красоты по имени Алекс, красоты, подобной цветку магнолии, распустившемуся на черном бархате. Вообще я остерегаюсь манерности в выборе слов, когда возникает потребность показать и передать необычность или красоту образа. То, что я видел, было вполне достойно камеры Эриха фон Строхайма: Мариетту, Алекс и Шама, мрачным, безучастным изваянием застывшего позади них, окружала шумная толпа стариков, а точнее — живых мертвецов, одержимых «золотой лихорадкой». Такое зрелище казалось мне несравненно более притягательным, чем жалкая реальность рулетки с ее колесом, замедлявшим ход под вкрадчивый голос крупье. Вращающийся диск не имел надо мной власти — в отличие от того, что писал по этому поводу Достоевский.

Кстати, о Достоевском… Я должен рассказать здесь о странной и весьма показательной реакции Шама в тот вечер, когда мы уходили из казино. Конечно же, я вспоминал об «Игроке», этом своеобразном романе, в котором игра сама по себе становится отвлеченной темой произведения, «мотором» или, если угодно, источником энергии, приводящим в движение те слова, которые открывают истинное имя игры — дьявольское занятие… Но я лучше постараюсь воспроизвести то, что сказал мне Шам, когда мы через сад возвращались в отель. Алекс и Мариетта бабочками порхали перед нами, словно обрели необычную легкость в обмен на кучу денег, проигранных ими в рулетку.

— Посмотри на них, — сказал мне Шам. — Приятно видеть, что им совершенно наплевать на проигрыш. Представь себе нас на их месте! Разве не унизительно чувствовать себя пасынком Фортуны? В сущности, все, что мы, мужчины, не можем взять, является для нас безвозвратной, окончательной потерей… чем-то подобным на… на обязательство умереть… да, именно так…

— Ты действительно так считаешь? — спросил я, удивленный серьезным и необычайно взвешенным тоном Шама.

— Да, я убежден в этом. Они дают, когда мы берем. — Он с нажимом произнес два последних слова.

— Да неужели? — меня все больше и больше забавлял этот разговор.

— Несомненно. Кстати, это имеет непосредственное отношение к «Игроку». Ты помнишь последнюю жену Достоевского?

— Ту, что умерла, когда он писал «Записки из подполья»? — глупо ответил я, словно выставляя напоказ культуру, к которой всегда относился наплевательски.

— Нет, последнюю, ту, при которой он написал все свои большие произведения — Анну Григорьевну, — произнес Шам с подчеркнуто правильной интонацией, чтобы показать мне — эта мысль пробудила во мне глухое раздражение, — что он в совершенстве владеет русским языком, — и от этого я почувствовал себя униженным. — Так вот, — продолжил он: — Вся жизнь Достоевского с этой чудесной женщиной проходила… и прошла… под знаком игры. Ты знаешь, что этот фанатик рулетки ездил играть на немецкие курорты…

— Которые он называл Рулетенбург, — не удержался я от замечания, и снова пожалел об этой пошлой попытке продемонстрировать свой культурный уровень.

— Совершенно верно! Забрав те скромные деньги, которых им едва хватало на жизнь в Женеве, этот безумец в разгар зимы отправлялся играть в Баден-Баден. Он спускал все до последнего гроша и даже закладывал пальто, чтобы продолжать играть, проигрывать и падать к ногам своей Анны, которая не только прощала его, но даже посылала ему те деньги, которые тайком откладывала на питание детей…

— Шам, ты слишком сентиментален…

— Погоди, это еще не все. Мы непременно прослезимся, но с Достоевским это совершенно естественно, не так ли?

Наши женщины все той же легкой походкой шли впереди нас по освещенному саду, и Шам продолжал говорить — я бы сказал со странным упорством — об «Игроке», объясняя, что этот роман Достоевский писал в порядке особой срочности, отложив на время работу над «Преступлением и наказанием», чтобы завершить историю о «страсти к игре», как он сам называл ее. Таким образом, он надеялся избавиться от ужасного контракта со своим издателем…

— Чтобы ускорить процесс своего литературного спасения, — продолжал Шам с необычным возбуждением в голосе, которого я никогда раньше за ним не замечал, — Достоевский решил продиктовать текст юной стенографистке, рекомендованной ему друзьями. Эта диктовка продолжалась двадцать шесть дней… двадцать шесть дней, за которые выкристаллизовалось взаимное любовное чувство, а роман стал для Достоевского несравненным орудием соблазнения. Замечательно, правда?

— Хм… Для меня, знаешь ли, Достоевский…

— Вот почему «Игрок» — книга удивительно игровая и даже ребяческая, — продолжал Шам, делая вид, что не заметил иронии в моих словах. — Это, прежде всего, роман-обольщение. Несмотря на тревожное, мрачное начало, он завершается на оптимистичной ноте, и потому в один прекрасный день Достоевский прекратил диктовать и неожиданно спросил у своей молодой помощницы, что бы она сказала, если бы рано состарившийся писатель, жизнь которого сложилась трагически и который, возможно, обладает талантом — это его собственные слова, я знаю их наизусть, — добавил Шам почти извиняющимся тоном, — так вот, если бы этот писатель, продолжал Достоевский с дрожью в голосе… если бы этот писатель влюбился в молодую девушку… представьте, что этот человек — я, и я признался вам в любви и предложил стать моей женой, что бы вы мне ответили?

— И что дальше? — перебил я его с плохо скрываемой злостью в голосе, потому как терпеть не мог этой типично славянской сентиментальности.

— Она ему ответила: «Я вам скажу, что люблю вас и буду любить всю свою жизнь». Таков был ответ юной девушки стареющему писателю. С этого момента она преданно помогала ему в работе над всеми великими произведениями… Я привел эти факты, лишь для того, чтобы подчеркнуть, что «Игрок» — это, скорее, роман о любви, а не об игре… или, скажем так, игра стала предлогом для создания произведения, ставшего инструментом любовного обольщения…

Он замолчал, и до самого отеля тишину нарушали только смех и пение шедших впереди Мариетты и Алекс.

Вот таким, почти слово в слово, был диалог — довольно «слезливый», как заранее обещал Шам, — который состоялся между нами на обратном пути из казино в отель. Я привел здесь этот разговор вовсе не для того, чтобы затронуть малоизвестные факты из жизни Достоевского. Я хотел лишь подчеркнуть огромную разницу, существовавшую между Шамом и мной… хотя, правильнее было бы сказать — между Шамом с опорой на Алекс, и мной — на Мариетту. Как мог я надеяться затащить их в нашу постель, когда Шам казался таким… неиспорченным в силу своей глупой сентиментальности, которой незаметно заразил и Алекс? Она находилась под слишком сильным влиянием Шама, чтобы быть свободной в плане выбора сексуальных предпочтений. И он был без ума от нее, а тут еще этот непонятный мистический дух единства, витавший над ними… Зная об этом, неужели я всерьез рассчитывал, что они согласятся поменять партнеров по постели с той же легкостью, с какой шулера манипулируют картами при игре в бонто?

Горя желанием, я любовался скользившими впереди хрупкими прекрасными женщинами, похожими на больших птиц, тогда как Шам продолжал изводить меня набившей оскомину достоевщиной. Наши дамы будто с цепи сорвались; со стороны могло показаться, что наряды, в которых они выглядели более обнаженными, чем если б на них совсем ничего не было, лишь подливали масла в огонь. Маридона ловко манипулировала Алекс, прелестной, словно живая куколка; в итоге, проходя мимо знаменитого, украшенного наядами фонтана работы Карпо, они обе залезли в него, и, чтобы не замочить свои платья, задрали их чуть ли не до плеч. Не стесняясь наготы, они хохотали, плескались и брызгались, как накануне в речке, но на этот раз в их игре чувствовалась порочность, которую, казалось, не замечала Алекс, но которую любовно пестовала Мари.

— Эй, идите к нам!

И снова мы все оказались в водной купели — только теперь мы с Шамом были в костюмах — рядом с нашими безумно обольстительными подругами. Я, конечно, не буду воскрешать в памяти ни фонтан Треви, ни восхитительную Аниту, которая окуналась в его воды тоже в черном бархатном платье… Эти образы, известные всем фанатикам кино, появились намного позже… Мы же ничего не повторяли, в тот вечер мы только импровизировали ради собственного удовольствия, смеха и веселья. После купания надо было вернуться в отель по возможности незамеченными. Алекс и Мари обтянули на мокрых телах платья и вернули себе прежний облик светских львиц, но при виде наших обвисших, пропитанных водой костюмов, не смогли удержаться от хохота. Наконец, решение было найдено: раздевшись до трусов, мы прошмыгнули через террасу, неся в руках одежду, с которой ручьями лилась вода, и благополучно добрались до апартаментов, где нас ожидали несколько бутылок доброго шампанского… К середине ночи, уж не знаю как, мы разошлись по своим комнатам, едва стоя на ногах от выпитого и усталости. И снова мои мечты о сексуальном бонто растворились в эротических снах, в которых пышно расцвели мои фантазмы: этой ночью я даже использовал Алекс спящей! Был ли это действительно сон? Может, все произошло на самом деле, только ни она, ни я об этом не знаем? И правда, разве не мог я воспользоваться состоянием опьянения, чтобы… Всем известно, что некоторые врачи трахают своих пациенток, ловко вводя их в состояние гипнотического сна. А чем он принципиально отличается от эротического? Достаточно одного укола, сделанного женщине во сне… или в состоянии опьянения, чтобы превратить ее в послушную куклу, и тогда, несмотря на отключенное сознание, ее тело, — как утверждают, — само по себе испытывает оргазм, но не сохраняет об этом никаких воспоминаний. В бессознательном состоянии оно с примитивной, можно сказать с животной радостью воспринимает чужое присутствие, которое сокрушает и наполняет его, при этом больше не руководствуется пресловутыми чувствами, предшествующими выбору. Сколько же врачей-насильников не смогли удержать в тайне подобные «открытия», использовав ничего не подозревающих женщин в роли подопытных кроликов? «Они этого хотят, особенно, когда не осознают своего желания», — утверждали насильники в белых халатах, слушая стоны наслаждения своих пациенток, одурманенных пентоталом. Разве это не напоминает сон наяву? Является ли преступником врач, совершивший насилие над телом, которое никогда об этом не узнает? И как тогда относиться к эротическому сну, в котором используют партнершу, являющуюся объектом страсти в реальности?

Как бы там ни было, я не могу описать здесь все то, что позволила себе моя эротическая фантазия во сне и наяву, когда я увидел чувственное тело спящей Алекс, раскинувшееся на красных шелковых простынях рядом с Шамом. Я проснулся на рассвете и, чувствуя себя достаточно протрезвевшим, покачиваясь из стороны в сторону пересек общий салон и вошел в их комнату. Алекс так и не успела раздеться и заснула в той же позе, в которой ее оставил Шам — с раскинутыми ногами и задранным до груди подолом платья. Словно в полусне я стоял перед кроватью и, покачиваясь на ватных ногах, не сводил глаз с полуоткрытых губ ее божественного лона. Я сожалел, что уже не так пьян… и они тоже… чтобы рискнуть… чтобы взять ее, как это было в моих бредовых ночных видениях… чтобы утолить, наконец, ни на миг не утихающую страсть, которой я был одержим с того самого дня, когда впервые увидел Алекс на пороге их мансарды. Конечно, теперь я слишком дорожил ими, чтобы осмелиться разбить столь совершенный кристалл. Поэтому я даже не шевелился, считая про себя — да, звучит странно, и я до сих пор не понял истинного смысла своих действий до семи, словно речь шла о мысленном проникновении, близком по своей природе к фотографическому насилию продолжительных экспозиций Нисефора Ньепса… или даже к некоему абсолютному действию, при котором Цифра была Актом. В этом для меня не было ничего нового, поскольку на протяжении всей моей жизни я только и делал, что считал до магической цифры семь это время, необходимое для того, чтобы мысленно поиметь на улице незнакомку с задорно торчащими грудками, длинными ногами и выпуклой попкой. Таким образом, я «трахал» — почти беспрестанно — всех приглянувшихся мне встречных женщин, словно вернулись те счастливые времена, когда самцы человекообразных обезьян могли свободно демонстрировать свою эрекцию и в любой момент на виду у всех совокупляться с реальными самками. Я мог бы промолчать об этом, но как тогда понять цифру семь, до которой я досчитал, не сводя глаз с приоткрытых лепестков лона спящей Алекс, принадлежавшей Шаму? Теперь я понимал, что одной Алекс, без Шама, мне было недостаточно; я нуждался в обоих, чтобы утолить свою беспредельную страсть. В обоих? Да, только так! Но каким образом?

Как я уже говорил, рядом с Алекс лежал полуголый Шам, полуобмякший член которого время от времени подрагивал, словно вспоминал то наслаждение, которое дарил и получал этой разгульной ночью. И вдруг я пожалел, что не чувствую никакого сексуального влечения, которое, как утверждают, испытывают — зачастую не осознавая того — все мужчины по отношению к другим представителям своего пола. Напротив, сейчас вид Шама, — с полувялым членом, мускулистым, в меру волосатым телом, — откинувшегося с видом пресыщенного самца от своей чувственной и, похоже, удовлетворенной самки, вызывал у меня жуткое отвращение. Я был готов убить его, сгорая от любви и ненависти. Я был готов убить их обоих, спящих на этой красной кровати. В моей голове, еще одурманенной алкоголем, начал отчетливо созревать план двойного кровавого убийства; и я не знаю, чем бы все закончилось, окажись в тот момент у меня под рукой ножницы, бритва или любой другой режущий инструмент. Напуганный этим диким желанием, я попятился, закрыл за собой дверь и, покачиваясь, поплелся в нашу комнату, где Мариетта лежала поперек постели почти в такой же позе, что и Алекс. Красное платье было изорвано в клочья — знак того, что мы были пьяны и нетерпеливы в нашей любовной схватке, которую сверх меры подогревала уверенность, что Алекс и Шам по соседству занимаются тем же… Так, спокойно! Нужно продолжать, чтобы извлечь максимальную выгоду из сложившейся ситуации. Сейчас или никогда! На этот раз разве мы не живем вместе… ну, почти вместе? Даже если мы не делим — пока — общую постель, нам достаточно лишь пройти через общий салон, чтобы, подвернись вдруг случай, довести до логического завершения нашу жизнь вчетвером, чего с не меньшим нетерпением ждала теперь и Мариетта. Идея о любовном треугольнике отпала сама собой. Четверо или ничего. Два и два равно четырем и в любви, причем в этом равенстве присутствует не только логика, но и безупречная эстетическая симметрия, не так ли? Гораздо более естественная, чем в сочетании два и три. Я старался убедить себя в этом. И потом, формула два и два четыре вынуждала меня сохранять Мариетту в силу притяжения тел: Шам плюс Алекс, плюс Мариетта, плюс я; не превратимся ли мы в созвездие, подобное тем, что становятся пленниками собственных гравитационных полей, которые вбирают в себя все и не отдают ничего? И вот в моей памяти всплыли образы другого дворца — швейцарского: Дени — подросток, вырванный из сексуального одиночества детства, обласканный и использованный Робертой и Гарольдом. Три нагих тела в зеркале! Ах, это зеркало!.. Оно обладало свойством превращать любую нечетную цифру в четную. В нем отражались прозрачные тени, созданные легкими шторами из небеленого полотна; и солнечный свет, такой яркий летом, длинными узкими лучами, мерцающими от бесчисленных пылинок, вливался в затемненную комнату через щели между неплотно задернутыми полотнищами. И Роберта! Ее тело блондинки и изумрудные глаза, как у Алиды Валли! Роберта, склонившаяся надо мной и, казалось, вбиравшая меня всего целиком через мой член! Роберта, открывавшая подростку все тайны… высасывавшая его нектар… вырывавшая из самой глубины его естества крик радости и свершения.

Нет, нет, только не трое; мы должны быть вчетвером, теперь я в этом был убежден: одна пара — отражение другой! Я хотел быть Шамом, и желал, чтобы Шам был мной; чтобы Алекс была Мариеттой, а Мариетта — Алекс… Едва я вошел в нашу комнату, как Мариетта, с трудом приоткрыв глаза, поинтересовалась, что слышно у наших друзей. Значит, и она тоже, едва проснувшись, прежде всего, подумала о них!

— Пойдем со мной, — шепотом сказал я, — ты должна это увидеть.

И, несмотря на слабость в ногах, я потащил Мари через общий салон к их спальне. Как и я, она обомлела при виде открывшегося зрелища. Картина была чересчур чувственной. Чересчур сексуальной. Чересчур провокационной… и прекрасной. Так же выглядели бы и мы с Мари, застань нас кто-нибудь в подобной позе. Алекс спала, как убитая, и, пока меня не было, даже не шелохнулась, поэтому Мариетта видела сейчас то же самое, что раньше видел я. Словно сраженная наповал, она замерла, прикрыв голые груди с крупными коричневыми сосками кружевными лохмотьями, которые совсем недавно были роскошным красным платьем. Мы стояли, обнявшись, в дверном проеме, и Мари — вся во власти эмоций — больно впилась мне в левый бок своими длинными ногтями. Уже давно мы не ощущали между собой такой близости, словно вид этих пресыщенных наслаждением тел вливал в нас чувства, которые давным-давно казались нам угасшими. В наших телах снова разгоралась любовь. Наши тела были их телами. Мариетта зачарованно глядела на Шама. Я не сводил глаз с Алекс. Вид ее лона, невинно открытого взору, смущал мой разум, и без того взбудораженный близостью теплого и безотказного тела моей жены. Мой взгляд приковала к себе пикантная родинка на бедре Алекс, едва заметная в складке у выпуклого лобка. До сих пор я не замечал ее, хотя мне уже не раз доводилось видеть Алекс голой. Наблюдать за спящими вместе с Мари было и так невыносимо… а тут еще эта волнующая родинка! Мы молчали, испытывая странное смущение, которое мешало нам — возбужденным близостью долгожданной цели — поглощать, впитывать, насиловать взглядом эти светящиеся тела, погруженные в глубокий предутренний сон. Их нагота резко контрастировала с темно-красным шелком простыней, и это зрелище вызывало эстетическое и вместе с тем невероятно чувственное наслаждение, подобно так называемым «розовым» фильмам, которые когда-то снимались в Голливуде при участии начинающих актеров, уже начинавших приобретать известность. Так что, в те годы фанаты кино могли смотреть в соседних залах и за приличную цену как дешевые поделки, так и серьезные фильмы для массового зрителя: например «Только для мужчин» с молодым, еще никому не известным Кларком, и молодой Джин, ставшей с выходом «Красной пыли» «платиновой» Харлоу, как позже молодой Кларк превратился в Гейбла, а много позже, уже на вершине славы — в жесткого, неуступчивого Кларка Гейбла из великолепной картины «Неприкаянные».

По прошествии этой бурной ночи, застав Шама и Алекс безмятежно спящими на широкой гостиничной кровати, я подумал, что, если бы имел специальные средства — особенно, когда подсматривал за ними из дома напротив, — да, если бы я обладал сверхсовременными приборами для наблюдения за ними даже самой темной ночью, то какое наслаждение испытывал бы при мысли, что нет такой тьмы, которая могла бы укрыть их от моего нескромного взгляда. Кстати, папарацци из журнала «Голливуд Рисерч» широко используют инфракрасную и сверхчувствительную пленку, а также сверхмощные телеобъективы, чтобы даже вы полной темноте наблюдать за любовными утехами популярных звезд. Именно так, благодаря тепловым волнам, исходящим от разгоряченных тел, им удалось запечатлеть эротические игры Энтони Стила и Аниты Экберг, летней ночью развлекавшихся на лужайке в Беверли Хиллз. Было бы здорово иметь в своем распоряжении подобное средство вторжения в чужую жизнь! Почему бы не сохранить, к примеру, тепловой образ Алекс и Шама, занимавшихся любовью этой ночью? Или Мариетты… Наконец, всех четверых, если все же удастся склонить к сожительству эту самодостаточную парочку… А что, было бы неплохо заснять на инфракрасную пленку наши «тесно переплевшиеся» тела! И еще я подумал, что следовало бы на несколько дней продлить наше пребывание в Виши, в этих апартаментах, напоминавших бордели прошлого века, чтобы между нами четверыми неизбежно что-то произошло, и чтобы следы наших любовных игр самым естественным образом слились с атмосферой, которой уже давно было пропитано это роскошное, побуждающие к поиску чувственных наслаждений гнездышко, или по выражению обывателей — «гадюшник».

— А не остаться ли нам здесь еще на денек-другой, чтобы отыграться за вчерашний проигрыш? — предложил я чуть позже, когда Алекс и Шам в белых махровых халатах вышли из ванной комнаты. Мариетта, конечно, поняла меня с полуслова и с энтузиазмом подхватила мое предложение. Алекс и Шам никак на него не отреагировали; они выглядели так, будто им все надоело, и они вовсе не жаждут продолжать это путешествие. Вслух не было сказано ни слова, но их отношение изменилось без видимых причин, и вечером, когда мы, отужинав у себя в номере, снова отправились в казино, мне показалось, что Шам и Алекс обменялись взглядами, полными раздражения и нетерпения.

Я не вдавался в подробности ставок, проигрышей и выигрышей предыдущего вечера, не стану делать этого и теперь, скажу только, что очень скоро перед Алекс выросла более чем внушительная гора фишек и банковских билетов. Когда такое случается, всем известно, как разворачиваются дальнейшие события: бывалые игроки пережили это сами, а те, кто не пережил сам, читали в романах. Волнение, охватившее игроков, сгрудившихся вокруг рулетки, быстро перекинулось на соседние столы, и вскоре почти все, кто находился в зале, собрались вокруг стола, где продолжалась игра, чтобы в суеверном экстазе следить за стремительным ростом ставок, продиктованным недоступной пониманию логикой риска. В самом начале Мариетта сделала несколько мелких ставок, но очень скоро прекратила играть, и, как накануне, положила горсть фишек перед Алекс, которая, словно стремясь поскорее избавиться от них, раз за разом ставила на красное, если мне не изменяет память. И красное — редчайший случай — выпадало пять раз подряд. Я наблюдал за лицом Алекс. Сохраняя поистине удивительное спокойствие, она, казалось, никак не реагировала на свою удачу. Мариетта стояла рядом с ней, боясь пошевелиться. Она молчала и старалась ничем не потревожить Алекс, но по ее внезапно побледневшему лицу и расширившимся зрачкам я видел, что каждый раз, когда Алекс невозмутимо отодвигала от себя не поддававшиеся счету суммы, о величине которых можно было судить лишь по высоте горы из фишек, она была готова упасть в обморок. Как и накануне, позади Алекс и Мариетты молчаливо стоял Шам с сигаретой в руке. Его спокойствие и равнодушие к происходящему приводили меня в ярость. Казалось, он не понимал, какие деньги были сейчас в прекрасных руках его женщины, украшенных серебряными кольцами, которые матово поблескивали в ярком свете люстр. Эти кольца, как и браслеты из того же матового серебра, выглядели совершенно неуместными среди золотых побрякушек и бриллиантов, просверками которых сопровождались удивленные возгласы женщин — в большинстве своем преклонного возраста, — возбужденных неслыханной удачей Алекс…

Однако, довольно! Литература уже давно избавилась от пустых фраз, навязанных сюжетами столь же старыми, сколь и эти игровые залы, существовавшие еще во времена Второй Империи. Но что делать? Мы находились в Виши, в городе, где ничего не изменилось с прошлого века, если не считать обилия негодяев, наводнивших его во время войны… о чем в пятидесятые годы старались помалкивать, ибо нужно было поскорее забыть о тех позорных деяниях, начало которым было положено в том самом дворце, где мы снимали роскошные апартаменты. Но какое отношение к Истории имеем мы? От прошлого нам ничего не нужно. Вся наша жизнь, все наши желания — в настоящем. Поэтому не станем перегружать эти любовные хроники всякими описаниями и рассуждениями, которые лишь отвлекают меня от единственной, всепоглощающей, навязчивой идеи — секса вдвоем… втроем… если уж не получается вчетвером…

Наконец, Алекс «сорвала банк» — так называется момент в игре, когда администрация казино принимает решение положить конец везению чересчур удачливого игрока, — и мы покинули казино, унося в карманах, дамских сумочках и холщовых инкассаторских сумках, предоставленных заведением, огромное количество банкнот, которые кассиры выдали нам в обмен на сотни фишек самого разного достоинства. Со смехом, но уже не столь беззаботным, как накануне, мы прошли через сад, обойдясь на сей раз без купания в фонтане. Сгорая от любопытства и желания пересчитать «огромную сумму, которую удача принесла Алекс в знак своего особого расположения, плененная ее красотой», как пошутил я голосом балаганного шута, мы вернулись в свои апартаменты и немедленно заказали море шампанского, «чтобы отметить это событие». Деньги мы вывалили на кровать Алекс и Шама — получилась весьма впечатляющая гора банкнот, и я горстями начал швырять их к потолку, не в силах сдержать смех, который благодаря шампанскому очень скоро стал почти истерическим… а потом мрачным, когда я заметил, что ни Алекс, ни Шам, ни даже Мариетта не собираются следовать моему примеру. И тут я испытал чувство невероятного унижения, только теперь осознав, что я, всегда стремившийся выглядеть этаким толстокожим денди фонсторхаймовского типа, привыкшим держать в узде свои эмоции, именно я проявил тупой щенячий восторг перед грудой денег, которые заработала Алекс. Это чувство живет во мне и поныне, хотя с тех памятных событий прошло почти пятьдесят лет; и сейчас, когда я пишу эти строки, я краснею от стыда и досады за свою глупую, ребяческую радость, которую не разделяли ни Алекс, ни Шам, ни Мариетта.

Алекс и Шам выглядели… как бы это сказать… заметно смущенными моим поведением, и вместе с тем растерянными и озадаченными, не зная, что делать с горой денег, которые даже пересчитать казалось задачей почти невыполнимой. Что касается Мариетты, то теперь, когда прошел приступ непомерной, почти театрализованной радости, и мы остались в своем узком кругу, она вдруг повела себя холодно, почти агрессивно как по отношению к Алекс, так и к Шаму… но больше всего досталось мне. Неужели она ревновала к «успеху» Алекс, со злостью думал я. Если бы Алекс повезло всего раз-другой, Мари не завидовала бы ей… но того, что удача обернулась такой невероятной «прухой», моя женушка перенести уже не могла. И то, что удача сопутствовала Алекс весь вечер, она — я уверен — воспринимала как нечто оскорбительное для Маридоны, которая при любых обстоятельствах жаждала оставаться звездой.

— Я так рада за тебя, дорогая, — сказала она, наконец, и, заключив Алекс в объятия, по-мужски опрокинула на кровать, засыпанную толстым слоем банкнот. Она громко хохотала, валяясь на новеньких банковских билетах, которые хрустели, как опавшие листья под ногами гуляющих в осеннем парке. Неожиданно Мари потянулась к Алекс и попыталась поцеловать ее в губы, изображая порыв бурной страсти. По лицу Алекс было видно, что она не знала, как себя вести, как избежать поцелуев, наигранных актрисой и потому тормозивших принятие правильного решения. Оттолкнуть Мариетту означало бы воспринять всерьез то, что было не более чем сексуальным розыгрышем. На самом деле Мариетта «играла» меня; да, она была мной, мужчиной, который так хотел бы оказаться на ее месте.

— Везет в игре, везет и в любви, — произнесла Мариетта, продолжая свою игру. — Алекс, дорогая, будь я мужчиной, я не устояла бы… Если бы я была Дени, я… я не смогла бы сдержаться… я бы уже давно наставила рога Шаму. Я уверена, что он по уши влюбился в тебя с того самого дня, когда впервые увидел…

— Нет, Мари! Нет! — крикнул я.

Но она не унималась:

— Смотри, Шам, разве тебя не настораживает такое везение в игре? У твоей женушки есть секрет, который она держит в тайне. Без секрета так крупно не выигрывают… Ну же, Алекс, милая, признайся… расскажи нам все… Чем вы занимались с Дени в моем «Бьюике»?..

Я едва сдержался, чтобы не броситься к кровати и не ударить Мариетту. Она безжалостно ставила крест на моих планах. На этот раз окончательно и бесповоротно… Меня словно парализовало. Шам так же неподвижно застыл рядом со мной. Я чувствовал его напряженность и растерянность: он не понимал, что означает эта безумная, опасная игра. Несколько раз я ловил на себе его взгляд, словно он хотел без слов сказать мне, что им с Алекс совершенно непонятно странное поведение Мариетты.

— Как бы там ни было, — продолжала она, — с такими деньжищами ты сможешь купить своему Шаму мастерскую, и еще останется достаточно, чтоб какое-то время жить припеваючи… Кстати, с твоей красотой ты уже давно могла бы заработать на мастерскую… заработать без особых проблем… и не только на мастерскую для мужа… Если б только ты видела, какая ты сейчас красивая!.. Но ко всему прочему тебе еще фан-тас-ти-чес-ки везет!

Алекс освободилась, наконец, из объятий Мариетты и вскочила на ноги. Я впервые видел ее в гневе, и она показалась мне еще более желанной и обворожительной.

— Мне не нужны эти деньги! Они принадлежат тебе, Мари, это ваши деньги… Я играла на твои деньги… Это твои деньги… Это ваши деньги… Я оказалась там случайно… Мне просто повезло… Я не хочу этих денег, мы не хотим их!

— Ну, довольно, Алекс, милая… прости, извини меня, я вела себя глупо, но ты должна простить меня… Я так люблю вас обоих…

Ничто не раздражало меня больше, чем подобные признания из уст Мариетты. Я знал ее, как облупленную, и мне не составляло труда увидеть ее истинные чувства, которые она умело скрывала под шелухой милейших улыбок и приятных слов. И чем больше было ее недовольство, тем любезней она выглядела, хотя внутри исходила ядом и злобой. Ученые-ботаники говорят, что цветы некоторых ядовитых растений выглядят красивее и, следовательно, они более привлекательны, чем другие. К их числу можно было смело причислить и Мариетту. Я знал, как опасна бывает она в моменты кажущегося великодушия, особенно когда речь шла о другой женщине… и если она к ней ревновала. До сих пор она никогда не проявляла ревности по отношению к Алекс и потому ей нечего было скрывать. Они были слишком разными людьми, и то, что каждая из них ожидала от жизни, никоим образом не могло совпасть или пересечься. И я знал, что, если бы мне все же удалось довести до конца авантюру с Алекс, Мариетту это не очень бы разозлило, скорее наоборот — успокоило бы, поскольку женщина, которую трахают, это всего лишь женщина, которую трахают или трахали, тогда как женщина, которая не знает своего обожателя, несет в себе, по мнению Мариетты, потенциальную угрозу. Вот почему до сих пор Мариетта видела в Алекс всего лишь женщину, которую трахают либо трахнут в ближайшее время. В этом и заключался, как она полагала, смысл существования Алекс. И это была еще одна причина, по которой она пообещала мне помочь затащить Алекс в постель, чтобы раз и навсегда перевести ее в разряд «трахнутых».

Теперь понятно, что невероятные выигрыши в казино внезапно изменили статус Алекс, превратив ее из женщины для любовных утех в женщину-которой-фантастически-везет. И этот каприз судьбы поставил ее вровень с Мариеттой. Она не только отказалась превращать в деньги свою красоту — за что Мариетта бессознательно злилась на нее, — нет, сама Фортуна выбрала ее, наградив при этом с невиданной щедростью. Что ж, браво! Пусть забирает свои деньги, потому что теперь она уже не Алекс, принадлежащая Шаму. Пусть забирает свои деньги и кичится удачей. Пусть считает себя «добытчицей». Так нет же! Она презрительно отворачивается от такой кучи денег! Она отказывается от них. Она не желает брать их, рискуя всерьез рассориться с Мариеттой, с нами. К тому же, Шам полностью на ее стороне. Он тоже считает, что эти деньги принадлежат нам — Мари и мне. Он ни за что не возьмет их… В итоге обстановка накалилась настолько, что мы холодно пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по своим комнатам! Двери закрылись… и мои надежды на «дважды два равно одному» почти наверняка приказали долго жить.

Я провел бессонную ночь, терзаемый дьявольскими по силе эротическими видениями, от которых у меня буквально вскипала кровь. Лежа в темноте возле Мариетты, я вспоминал отдельные моменты этой «истории», подобное завершение которой меня никак не устраивало: моя безумная страсть должна получить желаемое… и честно заслуженное. А я-то считал, что смогу удовольствоваться лишь неприкосновенным образом: Алекс из света и тени на пороге мансарды… Великолепная Алекс в большом для нее мужском свитере крупной вязки, сквозь растянутые петли которой проглядывают затвердевшие соски ее высоких грудей… Алекс в шелковом кимоно, раскрывшемся на обнаженном бедре… Алекс рядом со мной в превратившемся в ловушку «Бьюике», ее нога порывисто выпрямляется, словно старается затормозить машину, которая мчит нас к… да, почему бы и не в бездну небытия?.. Лицо Алекс крупным планом… Ослепительное тело Алекс, проглядывающее сквозь пелену слез… Признаюсь, я рыдал, сгорая от желания, когда в одиночестве находился в комнате Джульетты… да, от желания и, к своему стыду, от любви, любви, любви… напротив. Алекс и Шам, застывшие на заднем сиденье… увозимые мной туда, где властвует судьба, где все просто и понятно, где наши тела совершат то, что «было предписано»… «Они в моей власти, они здесь, — твердил я себе, лежа рядом со спящей Мариеттой, — они здесь, стоит только протянуть руку». И перед моими глазами встал образ Алекс, спящей в рассветном полумраке с нескромно разбросанными ногами…

— Алекс… Алекс… Алекс…

Я скулил в темноте, как побитая собака. Нет, она не может отказаться… судьба не может отобрать у меня Алекс, после того как сама же предложила вчера утром такой, какой она была, когда из нее вышел Шам — еще разгоряченной и влажной… Сама жизнь задолжала мне ее… нужно только найти… придумать подходящий способ забрать этот долг… Я складывал воедино последовательные действия, которые без-ус-лов-но вели к неизбежному и естественному слиянию наших тел… Вот я убиваю Шама, воспользовавшись его глубоким сном, просто душу его! Разве это не предопределено? Разве это не заложено в саму природу любых наших поступков? Убить Шама и взять Алекс… теперь уже неизбежно согласной! Трах, бах, и дело в шляпе!

И вдруг меня осенило: а ведь они знали, что я зайду к ним в спальню! Они оба просто-напросто предлагали мне Алекс, и их сон на самом деле был не более чем притворством. Разве раньше не существовал обычай, по которому друзья делились самым ценным из того, что имели? Разве не в этом суть мужской симпатии? При мысли об этом мое сердце забилось с такой силой, что я подхватился и сел на нашей кровати, не в силах унять охватившую меня дрожь.

— Ну, конечно! Каким же я был дураком! — невольно вырвалось у меня.

— Что случилось? — испуганно спросила Мариетта, разбуженная моим криком.

— Вчера утром! Случай, ты понимаешь? Я упустил удобный случай… Из-за тебя, Мариетта, все пошло прахом, да, по твоей вине… если бы тебя здесь не было… вчера утром они хотели… они ее мне давали… несомненно!

— Что? О чем ты говоришь? Чего они хотели? Что они тебе давали? О, нет! Опять! О, нет! Нет! Дай мне поспа-а-ать! — и, повернувшись ко мне спиной, она снова уснула.

Чуть позже, все так же лежа рядом с Мариеттой и вытаращив в ночь глаза, взгляд которых на самом деле был обращен вглубь меня самого, я увидел, как какая-то сила потянула меня за болезненно вздыбленный член, заставила пройти через пустынный салон и тихо войти в их комнату… непринужденно скользнуть к ним под простыню… А что же они? Он так же непринужденно поворачивает ее ко мне, чтобы дать — наконец-то, наконец! — то, что они оба хотели дать мне с самого начала. И я совершенно естественно беру это, находясь в странном полусне… охваченный приступом помешательства, не выходящим за пределы сна, ставшего для меня более чем реальным. Но я осознал это, лишь открыв глаза и увидев первые лучи солнца. Только тогда я понял, что все пережитое мною — не более чем потрясающая иллюзия, порождение моей «страсти». Да, я страстно любил Алекс! Да, я, голливудский, фонстрохаймовский денди! Теперь, что бы ни случилось, она твоя, потому что ты ее любишь. Время пришло, сказал я себе, будучи не в силах противиться непоколебимой уверенности в правильности своих действий. Ты входишь к ним, ты совершенно естественно ложишься к ней, к ним в постель… Иди! Иди! Гони прочь все сомнения, помни, что они ждут тебя с первого дня вашей встречи. Вот что яростно кричала мне моя страсть, мое безумие!!!

Маридонна безмятежно спала. Я поднялся с постели, оставив за собой аромат ее тела, и нагишом пошел к ним в комнату… где меня ждал чудовищный сюрприз. Их постель была не разобрана, деньги кучей лежали не только на кровати, но и устилали пол разноцветным шуршащим ковром, так что, едва я открыл дверь, как сильный сквозняк поднял их в воздух, с непередаваемым шелестом закрутил, завертел и швырнул на террасу через дверь, которую, уходя навсегда, Шам и Алекс оставили распахнутой настежь.