За ночь намело не меньше чем полметра снега. В затенённых от ветра местах проваливаешься по колено, если не по пояс. А погода-то, погода какая! Тишина и синее-пресинее вогнутое небо. Я с досадой смотрю на крутые склоны пика Чапаева, заваленные чистым пушистым снегом. Вот уже и погода есть, и здоровье в порядке, так столько снега навалило... Плохому танцору ноги мешают, думаю я. Ничего не поделаешь, сидеть здесь больше нельзя – или вверх, или вниз. Сейчас всем нам, идущим наверх, собраться бы вместе, да тропить по очереди, но короткий опрос населения не предвещает мне ничего хорошего. Американцы решают валить вниз, и, кроме меня и москвичей, на выход собираются только двое: австриец Роберт, тот самый, у которого были проблемы с бронхами, и молодой парнишка из экспедиции румынского «Нейшанл Джеографик». Они собираются подняться на пик Чапаева для акклиматизации и вернуться в лагерь. Они абсолютно не спешат и похоже ждут, что мы выйдем первыми и проделаем для них всю работу. Началась известная современная альпинистская игра: «Кто сморгнёт первым?». Москвичи тоже ждут, справедливо рассудив, что, в отличие от нас, австриец и румын выходят налегке, без тяжелых рюкзаков, поэтому честь проложить первую борозду по непаханной снежной целине должна принадлежать именно им. Проблема лишь в том, что те могут позволить себе выйти когда угодно или не выйти вообще. Нам же отступать некуда. Я сижу, как на иголках. Драгоценное время уходит. Румын с австрийцем сонно прогуливаются у своей палатки, москвичи – у своей, и я начинаю понимать, что если я не выйду первым, то мы прокрутимся так до обеда, и тогда идти нам будем уже некуда. С нашим темпом мы не успеем добраться до седловины засветло. К тому же, вчера Витя раздумчиво так обронил что-то насчёт «а не пойти ли нам вниз...», из чего я заключил, что мотивация у него сейчас не самом высоком уровне.

В 9.45 я застёгиваю палатку, надеваю рюкзак и выхожу в направлении гребня, туда где закреплена первая верёвка перил. Первая же пара десятков метров приводит меня в отчаяние. От тропы не осталось и намёка. Сделав несколько шагов по колено в рыхлом снегу, я вдруг проваливаюсь по бёдра. Снимаю рюкзак и, задыхаясь от напряжения, постепенно выбираюсь из снежного плена. После второго падения я, наконец, приноравливаюсь прощупывать старую тропу ледорубом. Тропа эта похоронена под полуметровым слоем свежего снега, но без неё продвижение вообще невозможно. Таким образом я доплываю до первой верёвки, которую приходится буквально выкапывать из-под снега. Пристёгиваюсь и начинаю подниматься вверх по склону. Снега – по щиколотку, да при том ещё и приходится верёвку из него выдёргивать. Пробарахтавшись так с полчаса, я сажусь в снег, абсолютно обессиленный и со злобой смотрю на лагерь. Они что думают, что я им Букреев или Месснер какой? Честно говоря, я надеялся, что, как первый боец, поднявшийся из окопа, я своим примером увлеку в атаку всю нашу немногочисленную армию. Надо признать, что я ошибся. Сколько я смогу ещё продержаться? Ясно, как день, что в одиночку и с таким рюкзаком мне целого дня не хватит, чтобы протропить всё ребро до вершины Чапаева. Если я вообще не сдохну раньше...

Работать надо, работать, говорю я себе. Вставай, сволочь, пахать надо! Надо пахать! Я встаю, выдёргиваю из снега следующие несколько метров верёвки, и продолжаю ползти вверх, оставляя за собой широкую борозду, кое где оживляемую рыхлыми воронками – местами моих падений и привалов. Никогда ещё я не был так решительно настроен, несмотря на всю очевидную безнадёжность своей затеи. Мной владела странная убеждённость, что я обязан выйти сегодня на седловину даже не для себя самого, а для всех тех (?!!), кто верит в меня, для моей семьи, в конце концов. Довольно странный ход мыслей. Можно подумать, что кто-то снаряжал меня в эту экспедицию или поощрял моё участие в ней...

Правда, однако, заключается в том, что то, что человек в состоянии сделать для других, он не в состоянии сделать ради одного своего эгоистического увлечения. Поддерживая себя в таком вот пассионарном состоянии, я уже почти добрался до горизонтального узкого гребешка, от которого начинается основная часть снежного ребра, ведущего к скальному поясу. За полтора часа я поднялся едва ли на сто метров. И тут я увидел внизу две крохотные фигурки, ползущие от лагеря к началу маршрута. Австриец и румын последовали моему примеру! Я устало опустился на рюкзак и демонстративно просидел всё то время, пока они поднимались ко мне. Когда они поравнялись со мной, у них были такие кислые физиономии, словно они вправду ожидали от меня геройской тропёжки до самой вершины. «Тропёжка – это групповая работа!» – назидательно сообщил я своим зарубежным коллегам, продолжая сидеть. «Это было ужасно тяжёло...» – добавил я на тот случай, если они всё ещё тешат себя идеей о моём суперменстве. Они согласно, хотя и печально, покачали головами на мои реплики и покорно «впряглись в плуг». Теперь они тропили по очереди, а я шёл за ними след в след, тихо радуясь свалившемуся на меня счастью. Забавно было наблюдать, как молодой румынский джентльмен пытается опекать Роберта, очевидно полагая, что в таком «преклонном» возрасте (лет 50, я думаю...) человек непременно нуждается в опеке. Он много и усердно тропил, а в свободное от тропёжки время донимал австрийца всякими полезными советами. Кроме этого, он не забывал о том, что он – часть экспедиции, снаряжённой географическим обществом, и много фотографировал, помещая Роберта в центр различных живописных композиций.

Выйдя на узкий, шириной в две ступни, горизонтальный гребешок, он начал картинно разъяснять Роберту, как именно проходятся такие незаурядные препятствия, дошёл до середины, покачнулся и ухнул вниз. Горизонтальные перила натянулись, и он повис на них метра на два ниже гребня. Слегка сконфуженный таким поворотом событий, парень выкарабкался обратно на гребень и осторожно, не тратя драгоценную энергию на дальнейшие разглагольствования, дошёл до безопасного места. Австриец же, всё это время выслушивавший советы молодого человека с подчёркнуто вежливым вниманием (вот она – Европа!), прошёлся по гребню лёгкой походкой человека, прожившего всю жизнь в окружении альпийских пейзажей. Позже, когда мы подошли под первый скальный пояс, австриец проскочил его не задерживаясь и как бы почти не заметив смены рельефа, а молодой румынский национальный географ, неуверенно поцарапав скалы кошками и ковырнув их ледорубом, виновато сказал нам с Игорем, что он свою программу на сегодня выполнил, и пришло время возвращаться «на базу». К этому моменту я уже воссоединился с моими московскими друзьями.

Мы с Игорем чувствовали себя вполне прилично, учитывая сопутствующие обстоятельства, а Витю терзал тяжёлый кашель. Когда после того узкого снежного гребня он надолго сел в снег, я подумал, что он повернёт вниз. Однако я недооценил его упорство. Посидев какое-то время и придя в себя, он продолжил идти вверх и постепенно вошёл в темп. Первый скальный пояс оказался самым сложным участком всего маршрута – метра три наклонных плит, налегающих друг на друга, как черепица так, что обычный «походный» ледоруб оказался на них практически бесполезен. Я попытался всё же пролезть их, используя жумар только для страховки, но с тяжёлым рюкзаком это оказалось мне не под силу. Ледоруб с противным скрежетом процарапал скалу, и я чувствительно провалился, соскользнув с обледенелой плиты. Больше не выпендриваясь, я вылез наверх, опираясь на жумар. От этих усилий на шеститысячной высоте в глазах у меня заплясали «кровавые мальчики», а так же их папы, мамы и дедушки с бабушками...

За скальным поясом последовал каменистый склон, засыпанный глубоким рыхлым снегом, который буквально выжал из нас все силы.

Он привёл нас к новой полосе скал, гораздо менее крутой, чем первая. Выше неё – вновь короткий снежный участок и снова скалы, тоже не сложные. Когда мы прошли их и оказались в основании длинного снежного склона, выше которого было только глубокое фиолетовое небо, мы поняли, что Чапаев – у нас в кармане. Мы сели передохнуть и кинуть что-нибудь себе «в топку». Витя периодически заходился продолжительным кашлем, я тоже начал подкашливать, а Игорь стал возбуждённо объяснять мне, что, находясь на склонах пика Чапаева, которого он почему-то называл Петькой, нельзя травить анекдоты про Василия Ивановича. Как будто у меня были силы рассказывать анекдоты! Да я вообще никогда не могу вспомнить ни одного анекдота, если уж на то пошло...

Выход на купол «Петьки», оказался абсолютно бесконечным. Выше шести тысяч метров нам перекрыли какой-то краник в организме. Мы продвигались плотной группкой, периодически, по самочувствию, меняя лидера и буквально выгрызая у высоты метр за метром. Усилия были просто чудовищными. От каждого шага пупок развязывался. В какой-то момент я обратил внимание, что издаю стоны. Мне это показалось неприличным, и я умолк, но, когда мои друзья подтянулись ко мне поближе, я с изумлением услышал, что и их продвижение сопровождается такими же тяжкими стонами. Хождение на этой высоте принципиально отличается от хождения ниже 5000 метров. В «низких» горах, идя вверх, ты просто вгоняешь себя в определённый, подходящий тебе темп, в котором можешь, не останавливаясь, идти почти сколько угодно. Дыхание подстраивается под твои шаги – определённое количество вдохов-выдохов на определённое количество шагов. В районе 6000 метров это становится невозможным. Пытаясь подстроить дыхание под шаги, ты просто переходишь на какое-то мучительное топтание на месте. Вместо этого у меня выработалась другая тактика. Я делаю от 10 до 15 довольно энергичных шагов на том запасе кислорода, который находится у меня в крови. Когда по слабости, разливающейся по телу, я чувствую, что запас иссяк, я останавливаюсь, опираясь на ледоруб, и долго усиленно дышу, пока силы не возвращаются ко мне. Если мне удаётся проходить 14-15 шагов подряд – прекрасно! На крутых участках или в глубоком снегу мне приходится останавливаться каждые 5-6 шагов.

В 19.30 мы выходим на северную вершину Чапаева. 6150 метров. В мягких вечерних лучах перед нами открывается пейзаж фантастической, первозданной красоты. Хан Тенгри возвышается над седловиной во весь свой исполинский рост.

Глядя с пика Чапаева на его бесконечные скальные склоны, понимаешь, что лишь отсюда, с лежащей у наших ног седловины, и начинается настоящее восхождение. Всё, что было до этого, весь этот тяжёлый, упорный труд, всё это харканье кровью, было лишь прелюдией к тому главному дню, который, даст бог, нам только лишь предстоит прожить. Хаос величественных и суровых горных хребтов простирается к югу от Хан Тенги. Я пытаюсь отыскать знакомый контур Победы, но мне это не удаётся, хотя, мне кажется, она должна быть видна отсюда.

Плоский снежный купол, на котором мы находимся, переходит на юге в ажурный снежно-ледовый гребень, ведущий к главной вершине пика Чапаева. Скользя взглядом вдоль этого острого хребта, со сбитыми набекрень пушистыми карнизами, я вспоминаю свою наивную идею – пройтись до главной вершины на акклиматизационном выходе. Какое там! Отсюда это выглядит серьёзным техническим восхождением.

Северная вершина обозначена воткнутым в снег ледорубом раритетного вида. Эдакий дедушка всех ледорубов. Мы фотографируемся возле него и начинаем длинный спуск на седловину, увязая по колено в пушистом снегу. Два долгих часа потребовалось нам, чтобы спуститься к палаткам третьего лагеря. Мы были настолько измотаны, что даже спуск превратился для нас тягостную пытку.

Спустившись с Чапаева, мы подошли к тому месту, где от южных киргизских пещер на седловину поднимается натоптанная тропа и тянется вдоль всего гребня, через третий лагерь, к подножию вершинной башни Хан Тенгри. Тропа эта траверсирует гребень по южной стороне, подальше от чудовищной величины карнизов, свисающих на северную сторону. Единственное, что меня волновало, когда я переставлял заплетающиеся ноги по этой местами весьма узкой тропе, это – не споткнуться от усталости и не улететь вниз. Туда, где волнистый, молочного цвета снежный склон теряется в подёрнутой сумерками глубокой долине.

У палаток нас встретил Вадик Попович и напоил горячим компотом. После выпитой кружки, я почувствовал, что все мои внутренности, сморщенные, как промороженная перуанская мумия, расправляются и наливаются жизнью. Способность смотреть и восхищаться увиденным возвращалась в меня, как вода в пересохшее русло.

Солнце висело над самым горизонтом, и прямо против нас возвышалась выкрашенная в закатное сочетание голубого и розового тяжёлая громада Победы. Я смотрел на всю эту неимоверную панораму и думал, что, быть может, только перенесенные страдания позволяют природной красоте проникать в нас на необходимую глубину, затрагивая самые чувствительные и тонкие струны. Сытое любование никогда не сможет вызвать в нашей душе такой же пронзительный отклик.

И случилось чудо. Нависающая над нами скальная башня Хан Тенгри на считанные секунды налилась кровью, запылала глубоким мраморным пламенем и тихо угасла, погружаясь в глубокую тень наползающих сумерек. Мы стояли, пораженные величием увиденного, судорожно сжимая в руках бесполезные и нелепые свои фотокамеры. Я рад, что не успел умертвить это ни с чем не сравнимое воспоминание, пришпилив его к жалкому клочку глянцевой бумаги.

Вадик ожидал возвращения трёх британцев, которые ушли на восхождение, в сопровождении Моисеева и двух портеров. Все они сумели взойти на вершину, тем самым удвоив количество успешно взошедших с нашей стороны горы. Сейчас уже 10 вечера, на глазах темнеет, а они всё ещё где-то там, на нижних склонах вершинной пирамиды.

Витя с Игорем занялись установкой палатки, а я по чуть заметной тропе спустился метров на 20 на южную сторону ко входу в ледяную пещеру, вырытую гидами нашего лагеря ещё в начале сезона.

Пещера оказалась гораздо более комфортабельным жилищем, чем я предполагал. Короткий низкий лаз привёл меня в просторную камеру, в которой я мог стоять в полный рост. Слева была вырублена глубокая спальная ниша. Она располагалась на возвышении, так, что было удобно сидеть на краю, и могла вместить четырёх человек свободно или пятерых, если лечь поплотнее. Прямо против входа изо льда был вырублен кухонный стол, на котором стояла какая-то небогатая утварь и валялись пакетики с супами, испещренные колючими корейскими иероглифами. Справа была вырублена небольшая ниша для рюкзаков и прочих вещей. В пещере никого не было, так что всё это великолепие досталось мне одному. Спальная ниша была застелена тонкими серебристыми ковриками. Я опустился на них и просидел какое-то время в прострации, собираясь с силами. От тяжёлой усталости реальность, как бы то уплывала, то вновь накатывала на меня волнами. На автопилоте готовлю себе ужин – бульон «Галина Бланка», заправленный для густоты растворимым картофельным пюре и кусочками сухой колбасы. Не торопясь, выпиваю несколько кружек травяного чая. Спать ложусь прямо в пуховке, синтепоновых брюках и во внутренних ботинках. Спальник у меня жидковат для такого дубняка, зато – лёгкий.

Сон накрывает меня тёплой волной, и откуда-то из угла пещеры появляется мой ночной гость, регулярно навещающий меня с того самого дня, когда я поднялся во второй лагерь. Я привык к его (или моим?) бесконечным и бессмысленным ночным рассуждениям, содержания которых поутру я не могу вспомнить. Как тепло и уютно спать в ледяной пещере! Ни хлопки промороженного палаточного тента, ни вой ветра, ни глухое уханье снежных обвалов не доносятся до меня в моей зимней берлоге. Я чувствую себя за пазухой у Снежной Королевы. Морозное спокойствие окружает меня.

Лишь однажды я проснулся посреди ночи и долго лежал, прислушиваясь к тупой боли, ворочающейся где-то в основании злосчастного зуба. Вчера целых 12 часов я усиленно прокачивал через себя ледяной воздух и, возможно, возобновил воспаление, переохладив больной зуб. Если завтра я встану с зубной болью, мне ничего не останется, как отправиться в обратный путь, и как можно быстрее.