Мало рано проснуться, и даже встать рано — это ещё тоже, в сущности, не означает раннего выхода… Несмотря на наши благие намерения, которые выразились в установленном на 5:15 будильнике, Лёша долго не мог преодолеть притяжение «постели», а я, хоть и преодолел его вовремя, но потратил полчаса на войну с «молнией» в нижнем отделении рюкзака, который, кстати, произведен одним из спонсоров нашей экспедиции. Тут я попадаю в некоторое затруднение, которое прямо-таки не знаю, как и разрешить… С одной стороны, как человек пишущий и уважающий свой труд, я должен — просто обязан — быть предельно откровенен с читателем, и, к тому же, написание данного опуса не было оговорено никакими договорами и соглашениями, ни устными, ни письменными, являясь, таким образом, моим личным частным предприятием. С другой стороны, катить бочки на спонсора, кажется мне не совсем этичным, а потому я постараюсь быть предельно сдержанным в выражении своих чувств, и просто в выражениях…

Мой принцип с этого момента: о спонсорах, как о мёртвых: «ничего или только хорошее!»

Чертова «молния», по правде говоря, изрядно вывела меня из равновесия. Что я только не перепробовал!.. Я даже сбегал в столовую за сливочным маслом, но смазка не помогла, нижнее отделение рюкзака так и осталось закрытым на две трети, и мне пришлось запихивать свой спальник без чехла через оставшееся отверстие. Только ходьба и морозный утренний воздух — эти два лекаря ран душевных — успокоили меня и примирили с моей жизнью и с её спонсорами…

Погода сегодня бодрит: вдоль ледника задувает живительный ветерок, а хорошо выспавшееся небо выгнулось высоким, упругим куполом: мощная, плотная синева, лишь местами армированная алюминиевыми волокнами перистых облаков. Солнце, застрявшее в сплетении этих волокон, выглядит, как косматая спросонья путана.

На самом краю морены, там, где мы останавливаемся, чтобы «переобуться», прежде чем вступать в священные владения Горы, нас догнал человек, которого, как объяснил мне потом Валера, зовут Володя Заболоцкий: красивое сочетание, которое легко западает в память и так уютно там обустраивается, что уже в следующую минуту ты сомневаешься, а не слышал ли ты об этом человеке и раньше.

Он живо поздоровался с Сашей, приветливо кивнул нам с Лёшей и стал трепаться с Валерой, как со старым знакомым, каковым для него и являлся… Человек этот прожил в горах так долго, что полностью лишился свойственной горожанам защитной скорлупы, — растворился в горах, как сахар-рафинад в стакане солнечного чая… У него напрочь отсутствовал возраст, не прочитывался социальный статус, и он был абсолютно лишен церемоний и межличностных барьеров. Серьёзный и простодушный, он подступал, впивался пытливым глазом и решительно проходил в вашу душу, — удобно там располагался, не стесняя хозяина. Говорил он живо и не совсем правильно, жестикулировал, заглядывал в глаза собеседнику: вопросительно и немного требовательно, как бы ища поддержки и разделения чувств. Фенимор Куперовский персонаж: Следопыт и Зверобой не американских прерий, но тянь-шаньских гор…

До первой перильной верёвки мы поднялись за час, — довольно быстро, учитывая тяжелые рюкзаки. Пройдя первую верёвку, я обнаружил в месте её закрепления маленькую светловолосую иностранку — обессиленную и отчаявшуюся, барахтающуюся, как муха в паутине. Она загнала свой жумар в узел на перильной верёвке, и теперь никак не могла отстегнуться. Её подруга стояла рядом, беспомощно хлопая ресницами, но похвально не бросая напарницу на произвол судьбы… С моим приходом пойманная девушка снова беспорядочно забилась, как муха с приближением паука, затем жалобно замурлыкала: «Сори, сори…», но о помощи не попросила. Я успокоил её благожелательным словом, затем деловито, со второй попытки, открыл жумар и выпустил бабочку на свободу, сорвав пышный букет растроганных «Сэнк ю!». Как это, всё же, приятно, задёшево проявить лучшие мужские качества перед таким вот милым и беспомощным созданием… Поскольку обогнать это создание на перильных верёвках не было никакой возможности по причине тяжести рюкзака, глубины снега и крутизны склона, мне пришлось тащиться у него в кильватере до самого лагеря, и при каждой остановке меня одаривали то виноватым «сори», то благодарным «сэнк ю»…

На подходе к лагерю давящими волнами накатила головная боль — навязчивый спутник высоты и недостаточной акклиматизации. Перед самым лагерем нас ждало последнее препятствие: короткая крутая ледовая стенка, изгрызенная десятками ледорубов и кошек. Губчатый лёд крошился, как сахар, и мне пришлось вылезать, держась руками за верёвку. Выбравшись наверх, я долго не мог восстановить дыхание.

Оглядываю лагерь, — плотную шеренгу палаток, истоптанный грязный снег и тоненький ручеёк, кое-где показывающий из-под снега свою блестящую змеиную спинку.

Многое вспоминается, но есть и новое: подход к лагерю пересекает широкая ледниковая трещина с подтаявшим и сильно просевшим снежным мостом. Снова пристёгиваюсь к перилам и двумя быстрыми опасливыми шагами перемахиваю на ту сторону.

Зайдя с двух сторон и заглядывая нам в лица своими бесстыжими видеокамерами, Валера с Сашей снимают, как мы с Лёшей устанавливаем палатку. Помню, что, превозмогая нарастающую головную боль, я старался придать своему лицу живое и деловитое выражение, но теперь, рассматривая эту сцену на экране, я должен признать, что мне удалась лишь вторая часть этой задачи…

Поскольку нам не удалось найти две свободные площадки по соседству, ребята установили свою полубочку ниже по склону, через несколько палаток от нас с Лёшей. Отчасти поэтому, отчасти потому что на нас давит высота, и тело сопротивляется любому дополнительному движению, мы готовим обед раздельно — каждый в своей палатке. Собрав волю в кулак, иду за водой. Небо затянуло тучами, ледник прихвачен скорым на расправу на этой высоте морозом, и полузадушенный ручей больше не журчит. Пытаюсь наковырять воды в нескольких местах, но только в небольшой лунке перед операторской палаткой мне удаётся пристроить крышечку от термоса, и я наполняю котелок стылой полярной шугой. Пока в котелке варится гречка, Лёша задумчиво перебирает пакетики с копченным мясом. «С чего начнем?..» — поднимает он на меня свои расширенные от проведенного в полярной ночи детства выразительные черные (нет — чОрные…) очи. «Мне всё равно…» — говорю я, сглотнув слюну, что несомненно было принято Лёшей за признак нестерпимого голода, хотя я всего лишь подавил рвотный позыв.

Расковыряв гречневую кашу и пожевав немного мяса, мы выбросили остаток на каменистый склон — подальше от палатки, на прокорм прожорливым скальным воронам.

Снаружи доносятся голоса — это Володя Заболоцкий обнаружил Красимиру и исполняет вокруг неё взволнованный брачный танец.

«Боже мой, какая красивая женщина!» — восклицает он возбуждённо и немного торопливо — «Вы такая красавица в наших горах — просто чудо! Просто чудо!.. Я даже готов поцеловать вас!.. Честное слово…»

Мы с Лёшей изумлённо переглядываемся: «ДАЖЕ готов поцеловать!». Я давлюсь смехом, Лёша вытирает глаза тыльной стороной руки и сморкается в туалетную бумагу…

Я слышу, как Красимира — вполне сложившаяся, красноречивая и уверенная в себе женщина, — что-то невнятно отрицает смущённым голосом, который, тем не менее, приобрёл характерный глубокий грудной тембр…

«У тебя нет напарника?.. Заболел напарник?!.. Так возьми меня!.. Не нужен напарник — с тобой буду я!..» — Володя наступал и окружал, отрезал женщине пути к отступлению. — «Я гид, я свободный сейчас… Только спущусь вот вниз, и завтра к тебе вернусь!.. Ах, какая красивая женщина!» — и, как бы в сторону уже, но в полный голос: «На такой можно даже жениться!..»

Это было безумно смешно и трогательно одновременно… Невероятно, но эти откровенные приставания не были запятнаны пошлостью, словно она, эта городская по происхождению плесень, напрочь была выжжена в этом человеке солнечным ультрафиолетом, вытравлена морозом и пронизывающими ветрами. По сути, это были самые целомудренные приставания из всех «грубых приставаний», какие я когда бы то ни было наблюдал… Что бы он не произносил, — это было всего лишь непосредственным обращением Адама к Еве, требованием, древним, как род человеческий, а потому правомерным, могучим и действенным. Он был настойчив, но не прилипчив. В его голосе, в его интонациях не было ничего елейного, масляного, скабрезного: он был прям, прост и возвышен. В этой чуть сбивчивой от волнения речи слышались и хрипловатый «горла перехват», и то самое «сердца мужеского сжатье»… Какая невинная и мужественная простота, какое суровое и пронзительное простодушие!.. И какая безвозвратная потеря, не видеть Красимириного лица в эту минуту!.. Мы с Лёшей, не произнося ни слова, вновь закатываемся беззвучным смехом…

После обеда, Лёша с Валерой отправились в «верхний первый лагерь» — это такие «выселки», расположенные на сто метров выше по гребню. Четыре года назад моя палатка стояла именно там, но в этот раз мы решили стать ниже, не в последнюю очередь потому, что нижний лагерь намного оживлённее верхнего, и в нём гораздо больше возможностей для интересных съёмок и интервью.

Я остался лежать в палатке наедине со своей головной болью, разраставшейся в мозгу, как сорное колючее растение, на которое нет управы: пустило отростки в лобные доли, оплело и сдавило затылок, вонзило неумолимые шипы в глазное яблоко. Когда Лёша вернулся, я понял, что мне всё же удалось уснуть, поскольку его приход меня разбудил…

— Валера зовёт нас в гости на сало с луком.

— У нас есть сало?..

— Володя Заболоцкий оставил.

— Ладно, идём.

В полубочке сумрачно, всё окрашено в зеленоватые тона, землистые лица товарищей находятся в полной гармонии с моим самоощущением.

На полиэтиленовом пакете любовно выложены плоские пластинки сала и ломти ядрёного лилового лука.

Несмотря на мертвенную бледность ликов, души моих друзей пожирает жаркий деятельный огонь. Они обсуждают отснятое и планируют, что бы ещё такого-эдакого можно было отснять. С нарастающей тревогой я наблюдаю, как наша беседа заворачивает в нежелательное для меня русло.

— У меня есть одна давняя идея — говорит Валера, обращаясь, прежде всего, к Саше Ковалю — Было бы неплохо снять идущего по гребню человека, — Лёшу или Яна, — не сверху или снизу, а сбоку — это всегда хорошо смотрится на экране.

— Ты имеешь в виду гребешок ниже лагеря?

— Да.

— Он узкий…

— Идея такая: идти за человеком и снимать его камерой, вынесенной на какой-то, как бы, штанге…

— На штативе?..

— Возможно, на штативе…

— Может не хватить длины, но можно попробовать… — они всё больше возбуждаются, и я тревожно перевожу взгляд с одного на другого…

— Давайте попробуем!.. — говорит Валера, делая явственное движение в сторону выхода из палатки.

— Завтра на спуске можно будет попробовать… — говорю я, но с таким же успехом я мог бы попытаться завернуть в сторону разогнавшуюся лавину.

— Почему же завтра? Прямо сейчас!.. — говорит Валера, искренне не понимая, как можно откладывать в долгий ящик такую замечательную задумку…

Все смотрят на Лёшу: Валера с Сашей ждут решения, а я — приговора…

— Конечно! Попробуем прямо сейчас — говорит Лёша, и перед моим мысленным взором возникает Колизей, арена, шершавая от многократно пролитой и высохшей человеческой крови, распростёртый гладиатор с маской острой горной болезни на лице, два надменных победителя, занесших над его головой тяжелые, как булава Геракла видеокамеры, и деловитый молодой император, дающий им условный знак большим пальцем: ДОБИТЬ!..

«Боги, где же вы, боги…» — беззвучно шепчет гладиатор, вознося к небу затуманенные головной болью, слезящиеся глаза…

Лёша выглядывает наружу и сокрушенно качает головой. Чёрная туча подоспела в последнюю минуту, и с неба повалил мягкий, пушистый, как ресницы Снегурочки, спасительный снег. Пена небесного огнетушителя обволокла всё вокруг, гася страсти человеческие и творческие порывы неуёмных кинематографистов. «Спасибо…» — прошептал гладиатор и прикрыл рот ладонью, пряча улыбку мимолётную, невольную…