«Не выйду в дверь, в окно не выкинусь»
Не выйду в дверь, в окно не выкинусь,
Но над планетой воспарю
И воспою вам остров Миконос
И гималайскую зарю.
И над живым подобьем глобуса
Повисну, распластав крыла,
И уведу вас в выси Космоса —
Так и не встав из-за стола.
Перемещение
Пятьсот пятьдесят первый автобус
От станции Речной Вокзал,
Под ним – не шоссе, а глобус,
В нем те, кого ветер позвал,
Ветер странствий и бдений.
Автобус кружит без сна.
Лишь станция отправления
Для всех у него одна.
Московский рассвет розоватый
Извлек нас из сна на стезю,
Но знаю – цикуду заката
Мы выпьем каждый свою.
Скрипя, разверзаются двери,
Мы там и все еще тут,
Речной – Шереметьево – Дели,
Вот выпавший мне маршрут.
Автобус – движенье и лица, как жизнь…
За развилкой разлук
Иные миры и границы
Пред каждым раскроются вдруг.
Куда же мы, жизнь, залетели?
Попутчики, где вы, друзья?!
В еще нерасправленном теле
Уже незнакомое я.
Дели на рассвете (из окна гостиницы)
Отдерну штору – невесомые
Орлы парят, царят…
А мне Встающий день уже клаксонами,
Как благовест, звенит в окне.
Внизу гоняют мячик мальчики.
Еще не душно, но светло,
И подлетают попугайчики
Извне простукивать стекло.
Делами утра солнце занялось.
Я снова здесь. Я снова Я.
И дымка города – как занавес
Пред новым актом бытия.
«Перед статуей, темной и древней»
Перед статуей, темной и древней,
Чьи измазаны кровью уста,
Возложи с любовью и верой
Три расправленных лепестка.
И когда в смиренном поклоне
Ты склонишься пред нею, тогда
Над тобой синим пламенем воли Вспыхнут в нише ее глаза.
Это звездное, грозное пламя
Всех сотрет с твоего пути,
И опять лишь бездушный камень,
Распрямившись, увидишь ты.
Баньян в Татгуни
Древо – лес, исполнитель желаний,
Трону колокола язык,
Дай мне силы сквозь свист расстояний
Слышать голос Ее, видеть Лик
День был долог и вечер светел,
Но не пела судьбы труба,
Только в листьях возникший ветер,
Как дыханье, коснулся лба…
Конарак
Этот сон мне всё чаще снится
В зимней зыбкости бледных лун —
Храма чёрная колесница,
Выползающая из дюн.
Околдован Бенгальским Заливом,
Он ползёт по пескам к нему,
По пескам горячим, ленивым,
Уходящим назад – во тьму.
Храм отринул душные ночи,
Храм когда-то покинул ад —
Ради света, ради пророчеств!
Храм забыл дорогу назад.
Здесь прилива хрустальные стены,
И отлива мистический вздох,
И восходит из розовой пены
Сурья, огненно-алый Бог,
И прохладными брызгами море
Умывает лицо берегам…
Семь коней в песчаном просторе
Волокут конаракский храм.
Позади в семь столетий дорога,
Так немного и встретимся мы,
Будет славить Солнце как Бога
Храм, исчадье Великой Тьмы.
И колеса ползут как время,
Спицы – стрелки на древних часах,
Но ночей неподъемное бремя
Тащит храм на своих плечах.
В изваяньях на стенах неровных
Блудом выжжены души дотла,
В страсти страшной, порочной, греховной,
Словно змеи, клубятся тела.
Грудой – груди, колени, и губы, —
Всё, что прячет стыдливая ночь, —
Перепутано грязно и грубо,
Так что храму ползти уж невмочь.
Семь коней почернели от горя.
Ты упорен в стремлении храм,
Но отходит слепящее море,
Солнце прячется в тихий ашрам,
И средь белых святилищ приметив,
Что чернеет верхушка твоя,
Рулевые восьмое столетье
Правят в море, молитву творя.
Велорикша в ночном Бенаресе
Скрип седла и писк педалей.
Спит седок, и глыбу сна,
Наклонясь влачит сквозь дали
Рикши гибкая спина.
Путь мучителен, путь труден…
В сини лунной тишины
Прикрывают вежды людям
На ступенях гхатов сны.
Опустелы и печальны,
Растворились до утра
Храмы в душном, погребальном
Дыме горького костра.
Ни конца нет, ни начала,
Вечер – вечности поток,
В нем качается устало
Рикши мокрый поплавок
И следит за ним брезгливо
Сквозь гирлянд живых кольцо Недоступнейшего Шивы
Неотступное лицо.
Канья Кумари
Груде скал, как кариатиде,
Груз немыслимый – Индия! – дан,
И до белых дворцов в Антарктиде
Из-под ног наших лег Океан.
За спиной – устремленья и память,
Горы, горе, года, города,
И застыла над ними и нами
Вифлеемских молений звезда.
Впереди же нас – вечности млечность,
Диск планеты и света каскад,
И уходит волна в Бесконечность,
И в рассвет переходит закат.
Деревня
Дом в ночи – простынею экрана.
Как стоп-кадр, из глубин белизны
Голубые слоны Раджастхана Проступают на глади стены.
Дым библейский, античное стадо…
Что сквозь фрески мерцает, дыша?
Пусть тревожны, как звезды, цикады
– Со Вселенной слиянна душа.
Чей-то фильм эта ночь? Иль наш опыт?
О, пришелец, внемли и смотри:
Ближе, ближе неслышимый топот,
Ярче свет, незажженный, внутри.
Южная Индия
Дороги серой хрусткий гравий
И дымка влажная небес…
Жара нам властно мысли плавит
И давит как чугунный пресс.
И воздух выжженный, незрячий,
Струной протяжною поет,
И ветер, желтый и горячий,
Песком в окно машины бьет.
А пальмы – тонки и ритмичны,
Стремясь изгибом гордым ввысь,
Так поэтично-непривычны,
Поодаль гривами сплелись.
Они шуршат, чуть-чуть по-вдовьи…
И густ, и странен этот лес;
Стволы как хоботы слоновьи
Свисают прямо из небес.
А куп расхристанные думы
Так невозможно высоки…
Сквозь шум их, долгий и угрюмый,
Провидят море моряки.
И впрямь оно! И нам не снится!
Шумит, уходит, вновь встает,
И дышит перцем и корицей
И ревом бешеных широт.
На берегу
Ушли туристы восвояси,
На Гангу снизошел покой.
Витые храмы Варанаси
Торчат, как вышки, над рекой.
Луна распластана во мраке.
В белесых отблесках беды
Трусливо ссорятся собаки
У дымом пахнущей воды.
Уходят в вышину ступени…
Над ними тишина висит;
На их вершине чёрной тенью,
Как ворон, женщина сидит.
Сидит и тихо жжет лампадки,
И синей струйкой в темноте
Ползет над Гангой запах сладкий
И тает в вечной духоте.
Сидит и не меняет позы…
Над Индией века бредут,
И звезды крупные как слезы
Рекою медленной текут.
Утро
И опять с пяти не спится —
Свет прорвался в мой уют,
Фантастические птицы
Дружно-радужно поют.
И на небе, снова новом,
Разгоняя тень и лень,
Раздвигает сна покровы
Нарождающийся день.
Снова что-то затевает,
Снова манит и зовет
То, что в сердце расцветает,
То, что на небе цветет.
И легко вскочить с кровати,
И тепло ногам нагим,
И светло от агарбати
Перед образом Твоим.
Знаю – палочка истлеет,
День сгорит костром пустым
И как пепел посинеет
Все на свете – майи дым.
А пока – чиста страница,
А пока – желанен труд
И тропические птицы
Мне о радости орут.
Удайпур
Холмы затоплены сиреневым закатом
И в глади озера такая стынь и тишь,
Что, захоти, и станешь ты крылатым
И к острову бесшумно полетишь…
Деревья дышут манго и вербеной,
В горячем воздухе вечерняя ленца,
В воде сияют мраморные стены
И башни удайпурского дворца.
Инопланетный, он из света соткан!
Кто плыть рискнет к нездешней белизне?
А он открыт – не птицам и не лодкам,
А лишь своей праматери, Луне.
Уходящие в прошлое
Из Каликата, из Калькутты,
Кто в Дарджилинг, кто в Джайсалмер …
Людей окутывают путы
Путей к сиянью высших сфер.
Зов старых слов и снов дорога,
Любя – слепцы, глупцы – скорбя,
Бредут сквозь жизнь и ищут Бога,
И пуст лишь путь один – в себя.
Его не ведают. И круты
Ступени им, и свет им сер.
Из Патны в тьму Паталипутры,
Из блеска дня – во мрак пещер.
Огнь пробужденный
Ах, сколько впереди открытий!
В научных кельях, не спеша,
Себе читает на санскрите
России древняя душа.
«Прабуддха Агни» – вывел мистик,
Поверь лингвистике, поверь!
Ведь чтоб войти в чужие мысли
Есть двара, то есть просто дверь.
И явлен смысл нам потаенный,
К чему словарь, словарь не тронь —
Прабуддха значит пробужденный
И агни, вслушайся, – огонь!
Дерево
У шоссе, над розовой пашней,
Где икают ослы поутру,
Сумасшедшее дерево пляшет
На горячем сквозном ветру.
По дороге ползут коляски,
Редко-редко проходит народ,
А оно обезумело в пляске
И ветвями рвет небосвод.
Я здесь гость, я для всех чужестранец.
К птичьим крикам и то не привык —
Как пойму я твой бешеный танец,
Этих жестов трагичных язык?
Но до самого до поворота
Я, чего-то стыдясь, прохожу
И на дерево вполоборота,
Ощущая вину, гляжу.
Майсур
Слон унижался пред Тобою,
И в руки хобот свой давал.
Такой огромный! Как горою
Собою солнце заслонял.
Он ласки ждал и утешенья,
Он намекал, что подустал,
И брал так бережно печенье
Как если б свечку в церкви брал.
Глаза за пленкою слепою
Слезились – он переживал!
Он так открыт был пред Тобою,
Что я взыграл и взревновал.
И в рот ему буханку хлеба
Я, отвлекая, стал пихать —
Но, добрый слон, он явно не был Готов продаться и предать.
Погонщик грязный, незаметно
Послал бесжалостный приказ,
И он побрел – так безответно,
Не глядя более на нас.
И стало грустно, стало пусто,
Ушел, не видя никого —
Вот так столкнулись наши чувства!
Как мог так ранить я его?!
«Ганди читаю – и думаю»
Ганди читаю – и думаю.
Курю свою трубку – и думаю.
Тихо стою перед Кали угрюмою —
Думаю. Думаю. Думаю.
Думаю – о Тебе.
Индийский путь
Мистическим мурлыканьем ситара
Я околдован раз и навсегда,
И где б я ни был, но Зеленой Тары
Мне светит путеводная звезда.
Я к ней иду… Вокруг страна большая
И город как с полотен Писарро… Гармонию души не нарушая,
Меня мотает душное метро.
Вхожу в подъезд, где снова борщ и кошки,
Приду к себе – опять все как всегда,
Но сдвину шторы и стоит в окошке
Зеленая и яркая звезда.
Ненаписанная картина
Все тот же сон, во сне картина,
Мое, как будто б, полотно:
Уют каюты, часть квартиры;
Вид сверху. И в углу – окно.
Все в стиле раннего кубизма.
Свисает лампа с потолка,
Хоть где он? Дом – косая призма,
Заметно сжатая в боках.
В окне пурга и ночь глухая.
Сквозь стекла, боком к нам, видны,
Внизу по Невскому шагают Цепочкой серые слоны.
Они бредут диагонально,
Уходят в нереальный свет,
И смотрим мы в окно печально (Хоть нас-то в той картине – нет).
«Помнишь – дом с абажуром в Мытищах»
Помнишь – дом с абажуром в Мытищах?
Вдоль кроватки ковер, и в лицо
Грубо вышитых тигров глазища
Из зеленого леса Руссо?
Где вы, детские страхи и игры,
Жизнь никак не открутишь назад
И уже настоящие тигры
За тобой из бамбуков следят.
В заповеднике душно и влажно,
И темно, просто выколи глаз…
Почему ж тебе было так страшно?
Что ж так радостно стало сейчас?!
Тепло индии
Написать ли эссе мне, стихи ли,
Лишь два слова нужны будут мне —
Доброта и жара, две стихии,
Вместо воздуха в этой стране —
Как в раю. Атмосфера от веры.
Нам, пришельцам, даны неспроста
Теплота – для иззябших сверх меры,
Для израненных душ – доброта.
Оттого и слывет она чудом.
Стоит только ступить со двора.
Вас накроет везде и повсюду
Доброта, доброта… И жара.
Вся символика, лотосы, йоги,
Все вторично под Солнцем слепым —
К нам добры бесконечно их боги,
Словно пращуры к внукам своим.
Пресс-конференция Ю.А. Гагарина в Дели
Светился ликом белоснежным,
Совсем земной и свойский даже;
Про Космос рассказал безбрежный
И вспомнил Рериха пейзажи.
Тут голос всплыл – а правда ль можно
Узреть всю Индию с орбиты?
Как Вам она? На что похожа?
Иль белой облачностью скрыта?
Он выждал, взором иноверца
Любуясь крыльями Гаруды.
«На человеческое сердце
Похожа Индия – оттуда…»
Сказал – и словно сбился с курса
Иль власть утратил над штурвалом,
Но ритм Космического Пульса
Стал слышен всем в затишьи зала.
Калькутта
Горячий смрад и тучи пыли,
Тьмы улиц – место для спанья…
Калькутта ад – вы так решили?
Калькутта рай, твержу вам я.
Вы говорите – душно, влажно,
Как жить, гнильем в дыму дыша?
Я отвечаю, все неважно,
Когда очищена душа.
Поют поэты и смеются,
Смеется и поет народ,
Что нынче говорят калькуттцы,
Страна обсудит через год.
Мечети, храмы и гурдвара,
Знамен пылает алый цвет,
И смотрят Троцкий с Че Геварой
Со входа в Университет.
Вы: муть кровавых приношений,
Кхараби ауратен [3] позор!
Я: свят Бенгальским Возрожденьем
Тагора флорентийский двор.
От Ганга свет Вивекананты,
В Белуре слов его грома…
А вы: в ночах подростков банды,
Днем – погорелые дома.
Ашрама абрис? Монстра контур?
Где быть, и надо ль быть, меже?
И то, и это, pro и contra В одной соседствуют душе…
«Над Гол-парком бесцветное небо…»
Над Гол-парком бесцветное небо
Перечеркнуто быстрым крылом.
Блудный сын, я полжизни здесь не был,
Как ты вспомнил меня, мудрый дом?
Ты, как мать, не обидел укором,
Ты раскрыл мне объятья, любя —
Но не в дом, не в страну и не в город
Я вернулся!
К себе.
И – в себя.
Первая неделя в раю
В счастливом трансе быстротечности,
Не видя дней, а только свет,
Мы прожили неделю вечности,
Моложе став на двадцать лет.
Свободные от уз и бремени,
С теплом спокойствия в груди,
Мы знаем лишь одно о времени:
Все впереди! Все впереди.
Во внутреннем дворе миссии Рамакришны
От жизни мелочной и злачной
Хранит нас круглый дом – стена.
Чем глубже память, тем прозрачней
Отстоенная тишина.
В ней не толкаются виденья,
Ни хаос прошлый, ни сыр-бор,
И полон вещего значенья
Цветами заселенный двор.
А ты, презрев вороньи махи,
С балкона пристально следишь,
Как досточтимые монахи
Пересекают эту тишь
И исчезают…
В келье
Опыт – посох, а возраст – философ.
Смотрит Индия в млечность окна.
День настал – не осталось вопросов.
Есть ответы. И есть тишина.
Кто-то к книгам, веригам, знаменьям
Устремляется с лютой тоской,
Здесь, на первом шагу к исцеленью,
Очищает нас полный покой.
И совсем незаслуженным счастьем,
В медитаций космический час,
Что-то сходит, Всевышнего властью,
Фиолетовым ливнем на нас.
С того света
Кто бы ни был – поклон нам навстречу,
На мгновенье ладони сведя —
И в душе нашей пенье и свечи,
В сердце радуга после дождя.
Ни предательств, ни лжи, ни заклятий,
Ни проклятий, обид иль угроз —
Только сладостный голос арати
К нам спускается в мареве роз.
Мы, привыкшие к злу на «том свете»,
Как легко мы обжились в раю,
На иной, но на нашей планете,
В позабытом, как детство, краю.
Сувенир для внучки
Ни на что не похожую куклу —
В ржавом платье и вида цыганского —
Что висит на заборе в Калькутте,
Отвезу я ребенку славянскому.
Продавцы мельтешиться устали,
Чтоб всучить ее мне подороже бы,
Звали куклу почтительно Кали
(И другими словами, похожими).
Кали – знаем из прессы советской —
Вся в крови, вся в сиянии, вспомните!
Но, пускай она в общем недетская,
Мы ее приютим в нашей комнате.
Познакомим с российским морозом
И засыпем весь мир ей снежинками.
Ни за что не поверим угрозам,
Притаившимся за морщинками.
Для нее мы хоть «русскую» спляшем —
Пусть цветет средь матрешек Красавица!
Этот цирк в Академии нашей
«Диалогом культур» называется.
Разочарование (Дакшинешвар)
Экспромт
Мечтал здесь встретить Ницше,
Хотя бы Сантаяну,
Но тут царили нищие,
Теперь вот – обезьяны.
И мы, не зная сраму,
Прижав носы к ограде,
Стоим – спиною к Храму! —
Как дети в зоосаде.
Я в храм – мордовороты
Рвут рупии с руками,
И кто-то в кровь кого-то
Мутузит кулаками.
Торговцев вопли слышно
И грифы прискакали!
И грустен Рамакришна.
И все мрачнее Кали.
Чай
Мир слов иных. Не фаллос – лингам,
И «Лимка» вместо Кока-колы;
Так говорим мы в Дарджилинге
У Гималайского престола.
Но слово есть! Оно отсюда!
Оно одно всем внятно в речи —
В Пекине, в Гоби, в кельях Будды,
В Стамбуле иль в Замоскворечьи.
Вода в дыму крутого бреда
И травка терпкая готова,
Как может создавать беседу
Одно единственное слово!
Нон-дуализм
Как двойственна вокруг Калькутта,
В ней крик гудков – и тишина,
Два разных города как будто,
И только жизнь у нас одна.
Одна, и в ней на испытанье
Как амальгама сплетены
И интенсивное молчанье,
И грохоты иной страны.
Одно, но на двоих – как счастье,
Как понимания венец,
Как синтез разума и страсти, —
Одно дыханье, наконец!
Возвращение
И вновь громыхает Калькутта,
Ползет первобытный трамвай
И шаркают рикши – как будто
И их раздражает раздрай.
Но это сейчас на экране,
Home video, кажется так?
В окне одинаковость зданий
И снега смурной кавардак
А в памяти сердца минуты
Любви, чистоты, тишины…
Гремит на экране Калькутта!
Куда ж мы вернуться должны?
Июльский дождь
Вода дымит как в самоваре.
Вдоль по руке следит судьбу
Моя сестра в нежнейшем сари
И с точкой алою во лбу.
Она похожа на цыганку,
Но Шива сам нам ворожит,
С моей ладонью наизнанку
Ее губами говорит.
Кипит вода, на крышах пучась,
И света нет – сплошной муссон…
Она – какою видит участь?
И что в уста ей вложит Он?!
В горах
Когда в горах, как в пятом акте драмы,
Гремят грома и страшен мутный снег,
Заблудших путников оборванные ламы
В свой монастырь сзывают на ночлег.
Как древни, как скуласты эти лица,
И в щелках глаз какая стынет твердь…
Из гнутых труб унылый звук струится
Сквозь пустоту, сквозь ветер, мрак и смерть.
Ну а для тех, кто в месиве метели
Не разглядит спасительных огней,
Тем сыпят ламы в злую темь расселин
Фигурки сердоликовых коней.
У тех коней божественные крылья,
Те кони всех спасут и унесут
В края, где воздух дышит ленью лилий
И где мудрейшие вершат великий суд.
Шумит буран – уже не так упрямо,
И ветер бешеный изверился и стих,
И медленно в ворота входят ламы
В остроконечных шапочках своих…
Муссон
Чернее небо, гуще тучи,
Смертелен нестерпимый зной,
И ожиданья пресс могучий
Висит над сжавшейся страной.
Так день и ночь, невыносимо,
Все тело полнит странный звон
Надежды – не пройдет ли мимо
До боли нужный всем муссон?
Но вдруг – как взрыв, как конский топот —
Горячих капель рухнет гром
И встанет бешенство потока
Непроницаемым стеклом.
Железный лист трясет кулисы,
По пояс рикши в кипятке,
И поплывут, оскалясь, крысы
По мутной улице-реке.
А после – все зазеленеет,
Все прорастет, все расцветет!
И в небе радугой повеет!
И снова Солнце все сожжет.
Стихи, записанные в поезде Калькутта – Мадрас («Корамандельский экспресс»)
С чего бы Игорь Северянин?
Откуда вдруг он всплыл во мне?
Весь тот же – нежен и жеманен,
Как гейша старая.
В окне
Сквозь промельк балок – Годавери,
Струится течь, мелькает ширь.
Зачем на юге нужен север,
Кому – незрячий поводырь?
«Король поэтов». Пошлый гений.
Но смыл он, пеной воспаря,
Аи поэз, вином творений,
Юг, поезд, Индию, тебя,
Мои рифмованные страсти,
Мой стихотворческий запой,
Мое двусмысленное счастье
Весь мир отождествлять с тобой.
Чужие строки повторяю,
Пустею на глазах душой
И изменяюсь, изменяя
Себе с поэзией чужой.
Пусть «кокотессы – виконтессы»
Манят меня в его сирень —
Корамандельскому экспрессу Качать нас ночь, стучать нам день.
«Ночь – душнее, чем темное иго татар…»
Ночь – душнее, чем темное иго татар,
Развалилась, как щенная псина,
Только изредка трогая влажные лбы
Языком раскаленного ветра.
Я сижу на балконе и медленно жду Хоть какого-нибудь, только чуда
И, тупея от скуки, бездумно тяну
Лимонад с ослепительным льдом.
Мой высокий зеленый стакан
Весь покрылся испариной тонкой,
Словно страшно ему за меня,
За мое охлажденное горло.
Предо мною – стена, и желтеет окно,
Зарешечено листьями пальм,
А в окне силуэты каких-то людей,
Неизвестная чуждая жизнь.
Я сижу и тоскую по холоду льда —
Не в стакане, а в тысячах рек,
О далекой стране, о прошедших годах,
И немножко о людях в окне.
Рыцарь Шива
Калькуттский нищий, бородатый,
Косматый, с мискою как щит,
Бредет, неся лохмотьев латы,
И, встав под окнами, кричит.
Он громко требует, не просит,
Он знает, час пришел уже,
Ему сейчас монетку бросят
С балкона в третьем этаже.
И, подождав, в жаре угарной,
Чтоб вопль нищего затих —
Сомкнут ладони, благодарны,
Что Бог послал его для них.
«Нет святого без прошлого…»
«Нет святого без прошлого,
Нет грешника без будущего»
Свами Локешварананда
Повторяя священные мантры,
Смыв аскезой мирские дела,
Все ж рисуют монахи Аджанты Обнаженных танцовщиц тела;
Измочаленный сладостной битвой,
Распластавшись на ложе крестом,
Шепчет грешник святые молитвы,
Шепчет в небо – и плачет притом.
Дух и тело – как черное с белым?
Человече, ты – ангел? иль бес?
И Всевышний на рук Своих дело
С состраданием смотрит с небес.
Перегрелся
Я сижу посреди перекрестка
В позе лотоса, как пилигримы,
С моей гривой не сладит расческа,
Бородой я от взглядов хранимый.
Я сижу и слежу напряженно
За потоком людей на дорогах.
Медитирует? Прокаженный? —
Они думают мимоходом.
Кто в тюрбане, кто голый как в бане,
Кто с канистрами на коромысле,
Ходят нищие, бабы, крестьяне,
Бродят в поисках правды и смысла.
Я сижу на песке, как прикованный,
Упустить ни детали не смея,
Цветом лиц и одежд зачарованный —
Лищь затылок болит все сильнее!
Ожидаю я Знаки Нездешние.
На глазах от жары позолота.
Вон проехал на крысе Ганеша, —
Значит скоро случится что-то!
«Когда-нибудь, лет через двести-триста…»
Когда-нибудь, лет через двести-триста,
Вернусь я в мир – на новые года,
И вздумаю наведаться туристом
В знакомые сегодня города.
Названья те же, но иным все стало —
Под куполом прозрачного стекла
Нет старых улиц, нет – в дыму кристаллов —
Ни Эйфелевой башни, ни Кремля.
Париж, Москва – узнать хотя бы что-то,
Но ничего найти в них не берусь;
Тогда на струях мысле-звездолета
До Индии в момент я доберусь.
А там все то же – строго вздернув бровки,
«Вам, как всегда, самосу с сыром сэр?» —
Мне скажет миловидная торговка,
Лоточница на Bharatendu-square.
И снова нищий мне протянет лотос
Как будто дань единству и родству,
И за меня жрец разобьет кокосы
И поднесет их в нише Божеству.
Зоопарк в ю. Индии
Бенгальский тигр мягкой мощью
Протек вдоль клетки зоопарка,
Косматым рыком дрогнув площадь,
Где млеют зрители в запарке,
Где дети злы от назиданий,
А мамы квохчут и хлопочут,
Где эскимо – венец желаний,
В индийском пекле, между прочим.
Из тьмы дыхнуло страшной силой
И властью выше, чем свобода.
Ни клетки, тесной и постылой,
Не видел он, ни толп народа.
Но я, в его рожденный лето,
Был им прочувствован особо —
Он стал, опасный и воспетый
Вселенский царь, исполнен злобы.
Глазами, желтыми до меди,
Меня сдавил он, испытуя…
А мамы к белому медведю
Пошли, экзотики взыскуя.
Вдруг он прищурился… Седые
Усы как сабли сталью встали…
Я взвился, их глазами выев,
И руку вздел – «товарищ Сталин?!..»
Но тут икры пришли в движенье,
Как в миг последнего распада!!
Лишь зверь смотрел без выраженья В слепую пустошь зоосада,
Где я стоял.
Двадцать шесть
В Москве сегодня как в Калькутте,
Здесь 26, там 26 —
Где плюс, где минус, не забудьте,
Но холодает там и здесь.
Калькутта вся дымит кострами
И рикши греются, дрожа,
И прячутся под свитерами,
Теплом, как жизнью, дорожа.
Мы ж сменим майки на фуфайки,
Поверх пиджак, потом доха…
А снег идет, и птичьи стайки
Спешат укрыться от греха.
Какие разные картины!
Но сходство, между прочим, есть —
Перед морозом все едино.
Нам 26, им 26.
На площади в Мадрасе
Народу, транспорту и зданьям
Всем одинаково видна,
Танцует Падма Субраманьям
На желтой площади, одна.
Иная в каждое мгновенье,
Она – пчела, она – цветок,
И смел каскад ее движений,
Ее прозрений чист поток.
Она тасует персонажи
Богинь, красавиц и мегер,
В ней проступает Бог… и даже
Развратный принц в тисках гетер.
Маня – то взглядом, то бровями, —
В пыли браслетами звеня,
Сегодня – строго между нами —
Она танцует для меня.
А вечером тишайшей ланью,
Клубком свернувшись, цедит сок,
И гасит выплески желаний,
В тончайший кутаясь платок
В Мадурай
Веет слишком сладостно из Рая,
И претит горячей вонью Ад…
Говорят, индусы, умирая,
В жизнь иную здесь бросают взгляд.
И по их легендам и поверьям
Взгляд последний есть и первый взгляд,
За приоткрывающейся дверью
Встретят те, кто здесь вокруг стоят.
И когда мне белый свет задраят
Я сквозь смертный разгляжу покров
Гопурамы храмов Мадурай
С сонмом марципановых божков.
Во Вселенной места нет разлуке,
Здесь и там со мной пребудешь Ты —
Полуузнаваемые руки,
Полуизмененные черты.
Я из ямы выйду в Царство Ямы.
Пусть Тебе еще здесь жить и цвесть,
Там ни индуизма, ни ислама,
Ни христианства нет.
А встреча есть!
Раздвоение личности
Виват, Бернье, ау, Алаев!
Как мне б хотелось, налегке,
Пройти на юг от Гималаев
С трехрогим посохом в руке!
Но все расписано до лета,
Экзамен, кафедра, зачет,
И ждет меня по кабинетам
Студентов маленький народ.
По Ганди – компромисса ради
Я уступлю фортуне злой.
Приду в костюме, при параде,
Покрытый пеплом и золой;
Босой, в вишневых бусах «мала»,
Потупив бороду свою,
В зачетки выставлю всем баллы —
И мантру Шиве запою!
Свет с востока
Как пошл мир, как глухи струны,
Дорога жизни так темна…
Из-за задворок Хумаюна
Восходит желтая луна.
Миг и волшебен, и обыден.
В ней свет, и вечность, и покой,
И Путь становится мне виден,
Хранимый, Индия, тобой.
Первое января
Синий бриз Аравийского моря
И пустынная бледность песка…
В океанском и в пляжном просторе
Необъятного света тоска.
В желтом зное расплылся Карачи,
Опустилась ковром тишина,
Лишь по-детски жалобно плачет
Заклинателя змеев зурна.
Ближе к вечеру камень нагретый
Все, что взято у Солнца взаймы,
Возвратит. Ох, какое же лето
Предстоит нам с уходом зимы?!
«Раджастхан: песочная химера…»
Раджастхан: песочная химера.
Злой верблюд как раб – у колеса.
Вычурных хавели Джайсалмера
Сыпется медовая краса.
Раб всю жизнь идет, бредет по кругу,
Колесо натужное визжит.
Здесь вода важней врага и друга,
Здесь вода синоним слова жить.
Монотонны сказки здесь и пляски.
Из пустыни жарко веет страх.
Кто ж придумал яростные краски
Раджастханских сари в деревнях?!
«Бесконечность. Быстротечность…»
Бесконечность. Быстротечность.
Мы и здесь с тобой и там,
И просвечивает млечность
В мелочах, открытых нам.
Жизнь и Вечность – устремленье
Из одной в простор другой,
Бело-черное движенье
В ослепительный покой.
Между ними нет порога,
Между ними только миг,
Просто здесь мы слышим Бога,
Там, быть может, видим Лик
Прощай, Индия
Все ближе тот день и минута,
Пора, заждалась меня Русь,
Я сам пристегну свои путы,
Я больше, увы, не вернусь.
На взлет самолет развернется,
В окне сразу станет темней,
И пальма восслед мне метнется —
Последняя в жизни моей…
P.S. Представил. И сердце заныло,
Теперь не вздохнуть, не уснуть —
А вдруг это все уже было
И кончен индийский мой путь??