СЕРЕБРЯНАЯ БАШНЯ

На ходу побрившись механической бритвой, Мальцев ускорил шаг, двигаясь на доносящийся гул. Посредине открывшейся ему площади возвышалась мраморная или гипсовая лжегреческая женщина. Площадь была наполнена возбужденным народом, живые колонны продолжали вытекать из улиц. Люди орали: долой! надоело! Выступающих с громкоговорителями никто не слушал. Молодежь, добравшись до ног каменной женщины, довольно-таки похабно жестикулировала.

На лжегреческую бабу никто не обращал внимания, все упивались своей собственной вольностью. Вблизи от Мальцева происходило совсем непонятное: кучка полицейских защищалась от группы парней, вооруженных дубинами, цепями, камнями. Несколько «лягавых» было уже ранено. На головах парней ладно сидели мотоциклетные шлемы. Это было настолько неправдоподобно, что Мальцев сначала не захотел верить своим глазам. Полицию избивали демонстранты! Что же это за государство, позволяющее всякой анархии избивать своих людей? Почему такое? А может, на Западе так и положено? Может, это и есть демократия? Вопросы сталкивались, ответы не рождались, лишь из глубины его существа поднималось одинокое решение, и Мальцеву оставалось беспомощно наблюдать, как выползало оно, спокойное, тихое. При этом Мальцев чувствами наблюдал за своим лицом: твердели желваки на скулах, глаза пустели, губы кривились презрением: «Подумаешь, раскричались сосунки. Разбушевались, видите ли… сюда бы небольшой взвод. Да что там взвод… моего отделения бы хватило, даже без пулеметов бы обошлись. Несколько автоматных очередей, несколько десятков трупов — и дело в шляпе. Остальных и пулей бы не догнать!»

Ход мыслей Мальцева прервал шлемастый малый, — отступая, он ударил его спиной в грудь. А-а-а-а! Радость бешено бросилась в руки. Нашлось наконец на ком сердце сорвать. Кулак Мальцева, описав дугу, ударил в шлем парня, в то место, под которым скрывался висок. Парень упал; как противник поднимался на ноги, Мальцев не видел — движение толпы отнесло его. «Может, затопчут гада», — мелькнуло радостное предположение.

Уходя, Мальцев оглянулся на каменную женщину, прочел название площади: «Площадь Республики». В республике и на Площади Республики у памятника Республике люди, требуя свободы, избивают полицейских?

Навалилась усталость. Мальцев спросил себя: куда я попал? Заболела голова, затрещала хуже, чем с перепоя. В глазах проступили слезы отчаяния. Чего бы он только ни отдал, чтобы увидеть в Москве, Мурманске, или хоть бы на Чукотке подобное тому, что только что происходило на этой площади… может быть, и жизнь — лишь бы увидеть…

Но и стрелял бы в эту толпу, здесь свободных, а там, в Москве, внезапно освободившихся людей. «Вот она, двойственность творенья, — пробормотал Мальцев. — Я там, в Союзе, был болен свободой, а теперь несвобода не отпускает меня. Вот ударил парня — хорошо хоть в шлеме он был. Бедняга, так ничего и не узнает. Он, наверное, лопнул бы от удивления, если бы сказали ему, что не переодетый полицейский, а человек, только-только сбежавший из-под железного занавеса, врезал ему по мозгам».

Мальцев пытался улыбнуться, но лицо было непослушным. Он не понимал ни себя, ни мира вокруг. Себялюбие и гордыня, так помогавшие ему все эти дни, таяли. Он не хотел более сопротивляться своей душевной усталости… и он был очень голоден.

Мальцев нашел наконец скамью — их оказалось мало в Париже, а урн на улицах почти вовсе не было. Первые дни было противно кидать окурки на мостовую. Мальцев знал: глупо, будучи в гостях, ругать хозяев за все им свойственное, а тем более навязывать, даже неслышно, свое.

Мальцев уговаривал Мальцева немного опустошить то место в груди, где сидела гордыня, чтобы наполнить то место в желудке, где должна быть пища на сегодняшний день.

Рука вытащила записную книжку, перелистала, глаза нашли нужную фамилию: Булон. И только тогда он признался себе в том, от чего отказывался последние дни, — он не смог оправдать в собственных глазах звание вольного человека. Он оказался бессильным, как щенок, перед внезапной свободой. Десятилетия существования в Советском Союзе так не унизили его, как последние несколько дней жизни. Он будет вынужден молить о помощи. Он оказался слабым.

Господин Булон был долгое время крупнейшим колониальным чиновником. Теперь — всего-навсего сенатор. Так, давая адрес и номер телефона этого человека, говорила Мальцеву мать. Слова произносила со внятной иронией: «Когда-то мы были друзьями, учились вместе. Наши пути разошлись. Мы стали врагами. Но наш мир глуп, быть может, он тебе и поможет».

Тогда в Ярославле ирония матери казалась понятной: коммунистка и чиновник французских колоний! Теперь в окружающем его безумном мире все было расплывчато. На одной лестничной площадке соседствуют коммунист и антикоммунист — для Мальцева эта мысль была столь же дикой, как вера в загробную жизнь.

Помучившись с телефоном более получаса. Мальцев наконец дозвонился. Ответил безликий женский голос. Его сменил еще более безликий голос мужской — из трубки так и воняло канцелярским равнодушием. Мужской голос сказал Мальцеву, напрягающему мышцы руки, чтобы не бросить трубки:

— Так вы, значит, Святослав Мальцев? Я вас помню совсем крошечным. Думаю, вы хотите со мной встретиться?

Из двух голосов первый — вероятно, принадлежавший секретарше — вдруг показался Мальцеву чуть ли не родным. «Поговорить бы с ней о погоде», — помечтал он.

— Да.

— Знаете, я всю неделю буду занят. Если у вас есть время сейчас, мы могли бы вместе пообедать. Так я вас жду!

Булон жил на улице Тильзит. Название для русского не очень приятное. «Было бы лучше Бородино, — мрачно размышлял в метро Мальцев. — Бородино и для русских, и для французов — большая победа. Каждый врет по-своему — и все рады».

В метро было жарко в московском пальто, но снимать его не хотелось — оно как-то защищало своего хозяина от Запада, через него едва проникал парижский дух. Город словно обтекал пальто.

Лицо Булона было столь же безлично, как и голос, но что-то все же отличало этого человека от многих французов, встретившихся Мальцеву. Его безликость была особой. Определение мелькнуло, но объяснение определения так и не пришло: мысль попыталась зацепиться, найти опору, развернуться — да тут же и бросила…

Большая квартира, завешанная гобеленами, большого впечатления на Мальцева не произвела, в ней не было небрежности, необходимой для красоты уюта. А вкус без капли небрежности — не вкус. Этому Святослава научили в детстве, он в это поверил, затем, борясь с верой, захотел опровергнуть… не удалось. Так и осталось.

Уже в машине Мальцев подумал, что квартира Булона похожа на хозяина, то есть безлична. Мальцев был уверен, что такие люди часто встречаются в Советском Союзе; он там их видел. Но где, где он мог встретить в Ярославле, в Москве или в Ленинграде людей, внутренне похожих на французского сенатора?

Булон вел свой черный автомобиль без лихости. На его гладком лице была маска мягкой задумчивости — с подобной расслабленностью черт гуляют люди по лесу, забыв о времени. Мальцев про себя отметил, что человек с такой здоровой, как у Булона, кожей, никогда в жизни не недоедал. В этом не было, правда, ничего зазорного, однако… «сытый голодного не разумеет», и Мальцеву было приятно знать заранее, что с Булоном найти общего языка не удастся.

Сенатор, не отвернув взгляда от ветрового стекла, сказал:

— Я вас представлял себе ниже ростом и уже в плечах. Вы гораздо выше ваших родителей. Вы, наверное, часто ели там гречневую кашу. Каша — ведь там основное блюдо, не так ли?

— Нет, в Советском Союзе очень трудно достать гречневую крупу. Она — дефицит.

— Неужели? — Голос сенатора, поиграв ноткой удивления, произнес: — Кстати, мы как раз проезжаем мост русского царя Александра III.

Мальцев едва не выругался. Сдержался, но желание поставить сенатора в неловкое положение возникло сразу. Выпалить скабрезность? Сказать с присвистом пошлость? Автомобиль был излишне чист, старик прилизан, а он сам не на месте. И он заставил себя сказать:

— А кто поднял трубку, когда я вам позвонил? Я только отметил красивый женский голос. Ваша секретарша?

Договорив, Мальцев устыдился своей беспомощности. Неприятное чувство к этому миру, давшему ему свободу, неуклонно росло.

Булон с вежливой улыбкой ответил:

— Нет. Моя младшая дочь. Она будет рада с вами познакомиться. Вы много интересного сможете рассказать ей и ее друзьям.

«Наверное, дура и…», — подумал Мальцев…

Автомобиль остановился. Рядом текла Сена к Нотр-Дам, рядом же стоял большой опрятный дом — угадывались толстые стены. Это был ресторан «Серебряная Башня», один из самых шикарных в Париже. Мальцев читал о нем в каком-то романе.

Столик почти касался окна, собор был виден во весь рост — огромный и странно легкий. Но обилие вилок и ножей убивало то малое от чувства красоты, что оставалось еще в Мальцеве. Поколебавшись, он решил пользоваться одной вилкой и одним ножом и вообще решил, плюнув на все и вся, не есть, а жрать. Пусть любуются!

На лице сидевшего напротив Булона рождалась гримаса удовлетворения. Он смотрел на Мальцева с явным удовольствием.

— Знаете ли, Святослав, я давно, еще будучи студентом, мечтал пригласить вашу мать в такой вот ресторан. Мне тогда казалось, это должно ослепить ее. Я хотел спасти молодую девушку от глупостей. Не вышло. Мы не стали врагами, хуже — чужими. Недавно, после стольких лет, я вновь встретил Мальцеву и вновь пригласил ее в ресторан, в этот самый. И она вновь отказалась. К вашей матери, Святослав, у меня необыкновенное чувство. Она была сильной женщиной…

Голос сенатора по-прежнему был ровен. Мальцев еще раз всмотрелся, постарался вспомнить. Точно! Булон никогда не смотрел человеку в глаза, его взгляд упирался в кость лба. Ну да, Булон же государственный чиновник. Биологический отбор. Как он сразу не догадался? Меняются политические режимы, системы, века текут, а государственный чиновник остается государственным чиновником. Век — случайность. Авторитарный, тоталитарный или буржуазно-либеральный строй — тоже случайность. Раса, пол — не имеют значения. Глаза, лицо, вернее, скрытое выражение остаются неизменными. Разницу может принести только одно — степень силы государственного аппарата.

Везде, в советских министерствах, на крупных предприятиях, в обкомах партии — Святослав Мальцев видел лицо французского сенатора: худое, толстое, узкое, квадратное, длинное, короткое, — но все же его.

Булон продолжал говорить:

— …И вот я сижу с вами, ее сыном. Простите, но это для меня маленькая победа. Услышав ваш голос, я сразу подумал о ней, о моей этой карликовой победе.

Мальцев, пытаясь разобраться в возникших в нем противоречивых чувствах, не заметил, как стол оказался нагруженным нагретыми тарелками. Салат, мясо, картошка — все таяло во рту. Вино было приятным, давало силу. Хотя Святослав стремился к одному — утолить голод, — он не мог не признаться себе, что не ел еще в жизни подобного. Насытившись, Святослав продолжал есть. Он не подозревал, что в поджаренном куске мяса могло таиться столько удовольствия. И хотя он, защищаясь от окружающего блеска, нарочито громко жевал, царапал ножом о дно тарелки, — внимания на их стол не обращал никто. А вместе с тем он чувствовал, как его мышцы напрягались, как все его существо ожидало нападения. Обороняться было не от чего, но наваждение продолжалось.

Булон продолжал глядеть ему выше глаз. Святослав спросил:

— Если моя мать была сильной, почему ж повесилась?

Прилизанный старик-сенатор сморщился:

— Видите ли, она сделала то, что сделала, не по душевной слабости. Вашу мать настигла самая тяжкая для интеллектуала болезнь — скука. Эта хворь у таких людей неизлечима. Она боролась со своей болезнью до конца и прибегла к радикальному методу.

Люди часто играют словами, выдавая их за мысли. Булон же высказал не общепринятое суждение. Этот чиновник может себе позволить говорить то, что думает! Сенатора не отучили самостоятельно думать. Слежка за чиновниками, за их частной жизнью, видимо, в этой прекрасной стране не была, как у нас, государственной необходимостью.

Приятное вино лилось ручейком в глотку Святослава. Собор за окном светлел, европейски легкое небо синело, скатерть стола белела, лицо угощавшего его человека хорошело… а мысль о чиновниках все скакала-рылась.

Вот Коробов, хороший в общем человек. Мальцев знавал этого директора совхоза. Его совхоз — треть Франции. Сам Коробов из крестьянской семьи, голодал в детстве, затем кормился с отцовского приусадебного участка. Ну как забыть: кончалась не обозримая глазом государственная земля — пшеница на ней едва-едва закрывала колено; начинался участок отца — там в пшенице мог, не сгибаясь, спрятаться взрослый человек. Став чиновником, Коробов стал совершенно искренне расхваливать преимущества коллективной собственности. И искренне ругал крестьян за лень, и искренне не видел того, что видел раньше, — богатых результатов труда человека, работающего на себя. Коробов в конце сороковых годов с чистой совестью расстреливал за экономический саботаж, чтобы в конце пятидесятых с той же непомраченной совестью жалеть о перегибах времен «культа личности». Мальцев хорошо его помнил, хорошего человека, совсем, по сути, незлобивого.

Святослав опомнился, огляделся. Булон произнес.

— А власть сейчас ослабела. Быть может, по нашей вине. Нужно было вести в колониях другую политику. Необходимо было сделать из местного населения колоний потребителей. Я пытался, но мне Париж мешал и мешал, не давал.

Мальцев сказал Булону:

— Да.

А что «да»? Сытость растекалась внутри тела, вызывая приятную тяжесть уверенности в себе.

Что, в сущности, мог он сказать этому сенатору? Что он там еще бормочет?

— … Я пытался объяснить свою жизнь вашей матери. Отказалась слушать, от всего отказалась…

Чиновник гордится своей попыткой непослушания власти. Только этого еще не хватало. Он, видите ли, хотел… Власть, конечно, бывает обязана допускать иное, чтобы соблюсти приличия, но допускать свободомыслие у чиновника — это уж слишком…

Булон, чиновник слабой власти, все же начинал нравиться Мальцеву. От выпитого вина у сенатора ослабели мышцы лица. Он продолжал говорить о матери Мальцева, как мальчишка, покинутый своей первой женщиной.

,Эх, старикан ты, старикан, — подумал сытый Мальцев. — Нет, не так уж дурно жить. А если он так любил покойницу-мать, то, может, на ужин деньжат подкинет?»

— Простите, вы не могли бы одолжить мне нескольку сот франков? Я, знаете ли, недавно приехал, еще не устроился: нет ни работы, ни квартиры.

Булон грустно уперся взглядом в испачканную скатерть. Он, видимо, жалел, что столь прозаично были прерваны его воспоминания, и именно тем, кто их вызвал:

— Сожалею. Я принципиально не одалживаю денег. Сожалею.

Мальцев добродушно кивнул головой:

— Это славно иметь твердые принципы.

Было странно глупо, но Святослав не обиделся. Ему даже захотелось хихикнуть, словно он каким-то образом оставил Булона в дураках.

На улице сенатор спросил, как он сможет найти Мальцева в будущем. Наверное, дочь захочет пригласить его на вечеринку.

— Брижит будет настаивать.

— Пускай напишет до востребования на главпочтамт, — посоветовал старику Святослав. — Нет, нет, я пройдусь. Прощайте.

Глядя на отъезжавшую черную машину, он пробормотал:

— Бедолага. Принципы у него. Двухсот франков не дал. И я его еще хотел унизить… п-ф-фэ!

Долго стоял Святослав Мальцев, любуясь собором. Ресторан «Серебряная Башня» остался за спиной, и оборачиваться не хотелось.