ОТ РАБОТЫ КОНИ НЕ ДОХНУТ

Марна. Он смотрел на грязную воду с легким недоумением. Это сильное имя не подходило к тщедушной речонке. Мальцев не счел увиденное очередным разочарованием — ну, мелкая вода, вот и все. Вообще было странным, что люди, жившие в стране близких горизонтов, смогли превратиться в большой народ. Глядя на Марну, Мальцев вспомнил, что он встречал многих, ценивших французов за то, что они взяли Москву. Один колхозник, ловивший с ним рыбу на берегу Волги, даже уверял, что «если бы французы нас тогда победили, то, значит, крепостного строя давным-давно не было бы, до срока его бы изничтожили, и тогда, сам понимаешь, землю бы поделили по-человечески — и не было бы теперь у нас дурной власти… во, даже не клюет». Мальцев так и не понял, почему Наполеон, даже если б решился отменить крепостное право, сделал бы это «по-человечески». Но было ему не более понятно, откуда подобная мысль проникла в череп колхозника. В сущности этот не старый еще дядька мечтал о том, чтобы парень с Марны приволок с собой в Россию французскую революцию. Подумав об этом, Мальцев усмехнулся: «Мы теперь как будто поменялись ролями. Если мы притащим сюда свою революцию, то уж вы попоете».

За спиной Мальцева тянулись здания конвейерного завода. Таня сказала, что, прежде чем быть принятым, он должен пройти экзамен. Дрожь толкала кожу спины вверх и вниз. Идя по широкой бетонной полупустой автомобильной стоянке, он старался думать о власти, государстве, демократии, авторитарности, тоталитарности, о внерыночном распределении прибавочного продукта — но в его зрачки обеими руками продолжал упираться образ промышленника с цепью на животе-шаре, только початой сигарой в слюнявом толстом рту и хитрыми беспощадными глазами.

Новое наважденье! Перед этим образом были бессильны знания Мальцева о развитом либерально-буржуазном обществе. Он понимал — и именно это приносило боль. Изо рта капиталиста вылетали и повторялись издевательские слова: «Хочу — выгоню, хочу — не выгоню». Мальцев потеребил свою большую белокурую бороду: «А, будь что будет». Анонимные акционерные общества были для Мальцева абстракцией. Он шел к заводу и не мог не думать о его хозяине. В Союзе хозяином везде и всюду было государство. Хозяин был безличным. Директор завода подчинялся хозяину, похожему на судьбу. Директор выгонял как хотел, но и его могли перебросить, выгнать, даже посадить. Капиталист же был свободен. Опять свобода. Он хотел ее, а она застревала в глотке.

Мальцева не заставили долго ждать, он не успел ни глупо уставиться в воображаемую точку на стене, ни поменять положение потных ладоней на беспокойных ляжках. Поздоровавшись с вежливостью спекулянта, начальник отдела кадров спросил:

— Значит, вы хорошо знаете русский язык?

— Простите, я хочу работать сварщиком. Причем тут русский язык?

— Мы вас и принимаем на работу как сварщика. Но нам бывает иногда нужен переводчик, чаще всего для устного перевода, но и для текстов. Так что будете у нас причислены и к трудовому классу, и к интеллигенции. Что же касается варки, то пройдете небольшое испытание, так, для проформы. Ну, мы, кажется, поняли друг друга и пришли к обоюдному согласию.

Этот начальник отдела кадров напоминал Мальцеву советского парикмахера — прилизанный, ловкие движения, уверенность в будущем — вот-вот попросит на чай. Пока Мальцев подготавливал будущую фразу: «Варить буду, но советским чиновникам ничего переводить не стану. Не для того я…» — собеседник добавил:

— Пока будете получать что-то около трех с половиной тысяч, а там видно будет.

Мысль Мальцева запнулась… не договорила. Три с половиной! Жрать же надо! Начну, а там видно будет. Как-нибудь выкручусь, не впервой… Да и власть денег лучше ведь, чем власть власти.

Мальцев всегда любил себя оправдывать с помощью слов, перед глубиной которых его собственная вина казалась ничтожной, не заслуживающей цепкого внимания.

В мастерской его встретил явно мастер своего дела. Они, мастера, узнаются с первого взгляда в любой стране и во все века. Он ворчливо сказал:

— Это правда, что вы советский? М-м-м, вы же этим идиотам нужны не для сварки. Вы хоть когда-нибудь этим делом занимались?

— Да.

— М-м-м, что ж, попробуем. Валяйте.

Мальцев сумел скрыть волнение. Электроды были схожи с советскими, но сам аппарат был легче. «Черт его знает, как они тут работают, — думал он. — Эх, была не была».

Он любил варить сталь. Цепляя шлем, Мальцев как бы предвкушал бой. Глядя, как под рукой металл становится жидким, как он сливается в сварочную ванну, как «ванна» превращается в шов, Мальцев всегда ощущал рождение чего-то нужного и вместе с тем необычайного. С непривычки ему с трудом удался потолочный шов. Но в общем, Мальцев остался доволен.

Подошедший мастер слегка раскрыл рот и оставил его неподвижно полуоткрытым нудное мгновенье. Потом взял в руки успокоившийся металл:

— Но это же отличная работа! Молодец. Ничего не скажешь. Скажите, вы ведь не только электросварку знаете?

— Знаю газопрессовую, кузнечную, газовую, электрошлаковую, термичную…

Француз взглянул на Мальцева с нескрываемым любопытством:

— Вот это да! Но почему вы, советские, так плохо работаете? Я видел: никакого качества. Слушайте, обед уже. Пойдем, заморим червячка. У нас неплохое красное винишко есть.

Мальцев с недоверием поглядел на рабочего, называющего капиталистов идиотами и предлагающего незнакомому человеку выпить с ним вина на территории предприятия. За это его должны были бы сразу взять на карандаш… а у этого человека есть, как будто, что терять.

Когда, давненько, уже мало во что верящий и уже много чего опасавшийся Мальцев стал рабочим, его почти сразу научили жить: он разгружал с тремя парнями грузовик с железными болванками. Во время второго перекура перед ними вырос ни более ни менее, как директор завода:

— Чего расселись! А ну!

В голосе не было ни нотки сомнения — только власть. За заводом начиналось поле. Мальцеву захотелось утонуть в нем, стать маленьким, незаметным растением. Он стал бочком искать местечка за грузовиком. Трое работяг не шевельнулись. Один лениво сплюнул.

— Кому говорю! А ну! За работу! Вы у меня увидите премиальные!

Мальцев не видел, кто из работяг заговорил. Голос был такой, будто парень жевал что-то скучное:

— Слуш, тов директор, не виш, курим. Ну так чего?

— Чего?! — голос директора долез до фальцета. — Всех выгоню! Всех! По сорок седьмой! Вы меня еще вспомните!

Мальцев выглянул — трое работяг беззвучно хохотали:

— Да ну? Выгонишь!? Давай, давай. Кому хуже будет, а? Вытуривай! Ну и дает. Премию? Да я на нее на… хотел. Давай, ищи других дураков.

Директор в ставших нелепыми шляпе и плаще молчал. Он показался Мальцеву чужеродным телом на этом заводском дворе. Так и не произнеся более ни слова, директор ушел. Голосом, спрыснутым доброй иронией, один из троих позвал Мальцева:

— Вылазь, зелень. Ушел он, ушел. Чего перетрухал? Теперь у нас директоров больше, чем нашего брата, грузчика. Нам-то терять нечего, понял? Мы себе завтра пахоту найдем, а ему новых лошадок искать, а они на дороге не валяются, а без них — не видать ему его вшивого плана. Понял? Ты понял? Слушай и запоминай, зелень пузатая.

Мальцев тогда слушал и приходил в восторг. Они были гигантами, эти трое рабочих, Прометеями. Вот она — свобода. Он решил быть грузчиком всю жизнь.

Восхищенный, он объявил о своем намерении трем парням.

На этот раз гогот был громким и невеселым:

— Сопля. Свобода, а! А когда у тебя жена будет, когда твоей соплячке нужно будет ботинки купить, когда захочешь ей мяса хоть раз в неделю дать… тогда что? Ты бы тогда с этой сволочью так не разговаривал! Ге-ро-о-й. Нам терять нечего, кроме своих цепей. Это понимать надо.

Мальцев понял. И не женился. Теперь, идя рядом с пожилым французским рабочим, он вновь старался постигнуть: этому человеку было что терять — лицо, движения, уверенный голос говорили об этом, а вот был ли необходим он заводу, капиталисту? Вряд ли. При высокоразвитой промышленности и при нынешней безработице квалифицированных рабочих в этой стране должно быть пруд пруди. Так в чем же дело? Неужто какая-то особая свобода есть… — или капиталист — не капиталист.

Он не успел додумать: то, что он увидел с порога столовой, забило ему воздухом глотку.

Он все еще не мог пройти равнодушно мимо мясной лавки. Все его рассуждения об обществе потребления разбивались вновь и вновь о подавляющее воображение богатство.

В столовой готовились к обеду. Бледно-розовый дух разливался до каждого уголка, лез в ноздри. С ним боролся запах чистоты. Раздача блестела. Но более всего поразили Мальцева ряды бутылок пива и вина. На этом заводе рабочие могли покупать во время обеда спиртные напитки! Это было невероятно. Почему начальство доверяет своим рабочим? Чертова страна!

Мастер чокнулся с Мальцевым и повторил свой вопрос: почему в СССР плохо работают?

— Хорошо — не выгодно.

Француз не понял. То, что говорил этот советский, было лишено смысла.

— Работаешь качественно или менее качественно — все одно, зарплата одна. Главное ж — план. Поэтому ОТК пропускает некачественную продукцию. План есть бог труда.

— Значит, главное у вас — количество?

— Нет. План. Когда рабочий перевыполняет план более, чем, скажем на 120 %, тогда автоматически снижают расценки… нет выгоды ни от качества, ни от количества.

— Почему они так делают?

Мальцев полуискренне ответил:

— Не знаю. Но думаю, что дело в политике.

Рабочий хмыкнул, будто поверил. Обычно, когда человек описывает нечто, ему самому непонятное, — ему верят.

Столовая стала наполняться народом. Глядя на лица, походки, движения рук входящих и шумно усаживающихся людей, Мальцев впервые и по-настоящему почувствовал себя дома — эти рабочие могли быть советскими… но как только они заговорили, земля стала небом. Работяги без всякого смущения и скорее весело ругали все подряд: начальство, цены, правительство. Мат, которым небогат французский язык, тёк, лишенный надрыва, по помещению. Мальцев отметил, что бифштексы были толще пальца.

«Рассказать бы это все ребятам», — подумал Мальцев. Но сразу же грустно решил: «Все равно бы не поверили. Я сам бы не поверил».

Рабочий хлопнул его по плечу:

— Чего задумался? Или мясо плохое? Они иногда здесь всякое г… готовят. Это бывает.

Мальцеву пришлось уговаривать себя: нет, нет, рабочий не потешается над ним.

* * *

Таня с удовольствием лежала на животе. Маленькому она этим еще не мешала; скоро ей нужно будет засыпать, лежа неудобно: на боку. Поэтому было так приятно вдавливаться грудью в кровать. Слезы, по-детски обильные, стекались ко рту.

Свят ушел. Она сама подыскала ему мансарду. Уходя, он смотрел на нее рассеянно. Она не встретится больше с ним, сама воспитает маленького… или выйдет замуж за Игоря Короткова (что он плохо говорит по-русски — не беда). Игорь давно ее любит, и он чуткий, не то что эта советская сволочь! Игорь все-таки адвокат. Игорь сумеет воспитать ее ребенка.

Запах Игоря Короткова еще не ушел из комнаты. Таня в него, пришедшего, уцепилась двумя руками, целовала до крови на губах. Отдалась ему жадно. Он удивлялся, старался чему-то верить.

От мысли, что все ее горе оставило бы равнодушным Мальцева, у Тани вдруг завыло внутри — застыла в обиде грудь, затем опустошилась вытянувшимся из нее злобным звуком: у-у-у-у! Брызнули слезы, зубы бешено рванули наволочку. У-у-у-у! Советская свинья!

* * *

Окно-люк в неподвижно падающем потолке мансарды лезло в глаза отдыхающего Мальцева. Десятичасовой рабочий день утомлял его. Из окна-люка можно было, высунувшись, увидеть стоящего на одной ножке гения революции и кусок площади Бастилии. То, что конец потолка был почти у ног, раздражало Мальцева. Все было не так, все было непонятным.

Французы при встречах как бы подскакивали перед ним, ускользали, не давали взгляду зацепиться, мысли углубиться, хотя бы остановиться. Что в печенках у этих картезианцев, чем живут, чего хотят, кто такие? Кто он, этот народ, чей язык не знает слова совесть? Тогда, встретившись с работягами, Мальцев было вздохнул спокойно, увидев знакомые до мелких черт обличья, но… На второй день, свыкнувшись с цехом, он решил устроить перекур. Подошел к молодому парняге — тот во время работы время от времени подбадривающе подмигивал Мальцеву:

— Что, пойдем перекурим? От работы кони дохнут.

Мальцеву сначала показалось, что он перепутал, произнес эту фразу по-русски. Но растерянность в глазах парня сменилась сосредоточенностью. Он немного скривил шею, чтобы увидеть сбоку лицо Мальцева, и, так и не произнеся ни слова, вновь принялся за работу. Чувствуя себя оплеванным, Мальцев так и не устроил себе перекура. Боятся они или не боятся капиталистов? Если они их и страшатся, то как-то странно, не с простой опаской… может быть, с той трусостью, которую человек часто называет осторожностью. Они часто произносили: «Да, месье, да, месье».

Как будто угодливости в этих словах было много. Да и большинство людей немного горбилось, разговаривая с начальством. Как бы то ни было, здесь кони-человеки от работы не дохли. Им, значит, было выгодно тянуть плуг труда к наивысшей зарплате. Но отказываться от перекура — это уж слишком. Неподалеку стоявший молодой коммунист тоже работал на своем станке, как проклятый. Он как-то подошел во время обеда к Мальцеву. Губы его были так по-революционному забавно сжаты, что Мальцев едва сдержал хохот. Подумалось: «Ну, сейчас начнет пропагандировать!» Тот сухо спросил:

— Скажите, вы — антисоветский?

— Нет.

Парень улыбнулся не без растерянности, глаза спросили: «Ну, так чего же ты тут делаешь?» Но рот остался без звуков. Молодой коммунист крепко пожал руку Мальцеву и, напрягая спину, медленно завернул к своему, полному крови, куску мяса.

— Эх, люди!

Произносить эти слова было ему легче, чем разводить в недоумении руками.

Недели через две, попав за один стол с тем молодым коммунистом, в общем-то неплохим парнягой, Мальцев не сдержался, рассказал советский анекдот:

— Малец дергает отца: «Пап, а пап, мне сказали, что до коммунизма у нас были деньги. Что это такое — деньги?» Отец скребет затылок: «Деньги, понимаешь ли, ну, как бы тебе это сказать, это были такие вот бумажки, маленькие, большие, красные, зеленые… всякие. С этими бумажками ходили в распределители и обменивали эти самые деньги на, скажем, килограмм масла». Малец опять дергает отца: «Пап, а пап, а что такое масло?»

Мальцев ожидал всяческого, но не этого человеческого безветрия. Вялость окутала лица, на них только медленно хлопали веки. Шквала — смеха, гнева — не последовало. Они стали есть, будто истребляли живое. Жевать, сузив глаза.

В тот день у заводских ворот Мальцева поджидал парень, спросивший, не антисоветский ли он:

— Эй, русский, пойдем, выпьем?

В его глазах Мальцев прочел жестокость. Нужно было не думать, а решать. К лицу подобралось, пришедшее издалека, одно из первых появлений весеннего ветра. Он этак погладил расторопно, прошелся по нижней губе, как ловким женским мизинцем.

— Пойдем.

Мальцев заказал водку. Перепробовав разного вина и коньяка, он пришел к выводу, что лучше «пшеничного вина» ничего человечество не придумало. На Западе же люди наливали водки в стопочки так мало, что приходилось ее не пить, как должно, а прихлебывать. Хмель приходил быстрее обычного, но и уходил ходко-ходко, как через уши. Молодой коммунист был зол:

— Ты почему меня обманул? Я сказал своим товарищам, что ты — свой. Что они теперь подумают?

Водка стала тепловатой.

— А? Мы хотели тебя пригласить. Ты бы нам рассказал, какие недостатки существуют в СССР… мы знаем, что их еще достаточно. А ты меня обманул. В столовой поставил меня в смешное положение. Ты что, боялся мне сказать, что ты против коммунизма? Что ты против трудящихся? Что ты антисоветский?

Водка, несмотря на усилия, лилась в рот слишком быстро. Слишком уж свыклась рука опрокидывать стакан. Мальцев всмотрелся в говорившего черт-те что парня. Он был искренен, этот француз! Он произносил штампованные фразы с полной убежденностью в своей правоте. Такого он еще не видел. Мелькнуло: «Опять у нас бы не поверили. Член партии не поверил бы… не мог бы он, сам партиец, понять такую искренность». У парня зарозовели костяшки пальцев. Нужно было ответить.

— Спокойно, спокойно. Я вам не соврал. Я действительно не антисоветский. Советская власть, именем которой большевики совершили Октябрьский переворот, была уничтожена теми же большевиками немного спустя. Вы защищаете коммунистическую власть в моей стране, а истории ее не знаете. Лозунгом большинства послереволюционных восстаний крестьян и рабочих было: «Мы за советы, но коммуны не хотим. Да здравствуют советы! Долой большевиков!»

Парень слушал Мальцева и время от времени повторял: «Врешь, врешь».

— Не было бы большевиков, не было бы и вас. Учиться надо. Так, кстати, говорил Ленин. А его, вам же об этом говорят, слушаться надо.

Может, и переборщил Мальцев. В общем-то, паренек был ему люб не люб, а все же симпатичен. Глупая вера — если бывает она такая — поражает, но… но искренность — тоже на дороге не валяется.

Поэтому Мальцев сочувственно добавил:

— Надеюсь, вы теперь понимаете, почему я — не антисоветский?

Молодой коммунист вдруг успокоился. Встал, произнес рядовым голосом: «Ты еще об этом пожалеешь», — и, не попрощавшись, ушел. Поглядев ему вслед, Мальцев произнес: «Да-а-а, все-таки наш человек. Пригласил и ушел, не расплатившись».

Ветер. Он снова пробежался по лицу, нырнул в глаза, зашептал в самую перепонку, зашлепал нижней мальцевской губой, подергал бороду. А плащ не тронул. Тент кафе за спиной не шелохнулся.