Я ещё разок поправляю угол покрывала, потом нежно провожу по нему ладонью, разглаживая невидимые глазу складки, и отступаю на шаг, любуясь своей работой. Это не застеленная кровать, а шедевр. Подушка идеальным кубиком точно по оси, край словно утюжком приглажен, полоски на покрывале точно перпендикулярны краю кровати… Чувствую удовлетворение. Я знаю за собой склонность к перфекционизму – и горжусь этим. Хотя, между прочим, Иван Семёнович, здешний лечащий врач, не раз и не два рассказывал, что стремление всё и всегда доводить до идеала – бессмысленно и ненужно. Что это, возможно, вообще болезненный симптом.

– Ну, симптомом больше, симптомом меньше, – вздыхаю, нисколько не огорчившись некстати сунувшимся в мысли воспоминанием: я вообще человек рассудительный.

Собственно, если бы не такой характер, я вряд ли попал бы сюда. В этот одноэтажный, утопающий в зелени, корпус с зарешечёнными оконцами в тесноватых палатах, длинным мрачным коридором, уютными кабинетами для групповых и индивидуальных занятий, просторным холлом для встреч больных с родичами (как будто они часто приезжают!). И с вертушкой перед массивной входной дверью, охраняемой дюжим дядькой в форме ЧОПа.

Ведь никто ко мне, Серафиму Игнатьевичу Щедрикову, за все тридцать шесть лет жизни не имел никаких претензий.

Разве что женщины? Хотя… нет, они тоже не сомневались в моём душевном здоровье. Равно как в серьёзности намерений и способности обеспечить семью. Более того, вначале большинству из них степенность и твёрдое следование поговорке «Семь раз отмерь – один отрежь» нравились не меньше, чем правильное лицо и подтянутая фигура. Дамы ко мне всегда льнули, чуть ли не со школы. Вряд ли из-за красивых синих глаз, хоть и это – дело далеко не последнее. Просто, наверное, я казался им одновременно чем-то вроде воплощения тихой пристани и каменной – нет, скорее золотой – стены. Если эти понятия возможно совместить.

К тому же с двумя высшими образованиями и докторской степенью по экономике.

Романы начинались всегда с бурной атаки – и атаковал вовсе не я. Наоборот, я-то моментально выкидывал белый флаг.

– Помилуй, Ваня (да-да-да, с Иваном Семёновичем, теперешним лечащим врачом, мы знакомы с самого нежного возраста. В одной песочнице, можно сказать, куличики лепили), да как же это я с ней в театр не пойду? Она же спектакль выбрала, до кассы доехала, билеты купила. Неудобно… – примерно так обычно приходилось отвечать на предложение друга послать подальше и мелкими шагами очередную претендентку на моё сердце, руку и банковский счёт.

И дальше всё развивалось удивительно однообразно…

Меня таскали по театрам, выставкам, ресторанам, курортам… «Дорогой Щедриков», естественно, платил и не возражал. Слёз – не выношу.

Наряды, украшения, элитные комнатные собачки или кошечки невероятных экзотических пород. Опять же, без обсуждений оплачиваемые. Потом – затаскивание в постель (слабое сопротивление возлюбленного воспринималось дамами всегда как игра и даже, в некотором роде, как поощрение). Наутро весь, до мозга костей, чувствующий себя виноватым, я делал предложение, которое принималось – чаще всего с восторгом. Медовые месяцы проходили незабываемо для жён и очень скучно для новобрачного: мы непременно куда-нибудь ехали, было шумно, суетливо, и приходилось все время за что-то платить. Кроме того, в постель могли потащить в любое время суток, и комплименты приходилось говорить то и дело.

Наверное, можно было воспротивиться. Наверное, это было бы даже очень правильно! Встать в позу трагика – и заявить, что всё это мною видено-перевидено, в белых тапочках, и что я хотел бы лучше спокойно поработать. Или хотя бы биржевые ведомости почитать, что ли!

Но так поступить, конечно, было невозможно. Ведь жён это непременно обидело бы. Поэтому я терпел и помалкивал.

К счастью, медовый месяц заканчивался, мы возвращались к родным пенатам (щедриковским, конечно, отвечающим за скромный трёхэтажный особнячок с флигельком в глубине сада), и жизнь входила в нормальную колею.

Я с наслаждением вставал в шесть, делал зарядку, принимал душ и садился за письменный стол. В восемь Аннушка (это жёны менялись, а домработница всегда оставалась на своём посту – в этом вопросе я был твёрже алмаза) подавала яйцо всмятку, тост и кофе. С полдевятого до девяти двадцати – прогулка на свежем воздухе. Независимо от капризов погоды, экономики и политики. В раздумьях разве заметишь метель, землетрясение, танки на улице и прочую ерунду! Не говоря уже о болтовне над ухом, если любимая супруга вдруг решила сопровождать.

Затем снова работа. Примерно до часу. Небольшая разминка – минут на двадцать, не больше, на велотренажёре или на бегущей дорожке, снова душ и обед. Тут Аннушка позволяла себе разнообразие. Бульон мог быть куриным или индюшачьим, с зеленью или без, а пирожок к нему – с капустой, рисом или картошкой. Иногда даже слоёный. В любом случае – потрясающе вкусный. Аннушка всегда готовит так, что язык проглотить можно. И если выбор блюд в моём доме разнообразием не блистает, то вина в том не её. Потом салат из свежих огурчиков или десяток отварных креветок. И чай – конечно, без вредных сластей.

После обеда – письма, документы, беседы по телефону с сотрудниками и тому подобное. Как минимум до полдника, который, в виде фрукта на тарелочке или тёртой морковки, подавался к четырём. А порой и до самого ужина. Тоже стандартного – стакан кефира или молока и тост.

Всё это время для общения я категорически не годился. К работе отношусь очень серьёзно. Как и ко всему остальному. Распорядок не меняется ни при каких обстоятельствах. Почти ни при каких.

Вечером, наконец, я отрывался от бумаг и оказывался в распоряжении своей прекрасной половины. Тогда меня можно было вывести на совместную прогулку или на какое-нибудь мероприятие, где я, впрочем, больше помалкивал и думал о своём. Одна из жён даже как-то устроила совершенно дикую сцену по поводу того, что театральная программка к концу спектакля оказалась исписана формулами и исчерчена графиками. Но и скандал не помог. Естественно, я покорно и виновато всё выслушал, кивнул головой – после чего жизнь продолжилась совершенно по-прежнему.

Особенно женщин бесило то, что распорядок не менялся ради них. А вот если звонил или появлялся Иван – любые дела мгновенно откладывались. И Аннушка вполне могла зайти в кабинет в любое время и с любым вопросом: она получала исчерпывающий ответ и любую помощь мгновенно. В отличие от жён.

Дольше полугода, слава богу, ни один брак не продержался.

По крайней мере, так было до Ниночки. Хотя она ведь не жена…

В палату вплывает Петровна. Рослая бабища в синем застиранном халате и разношенных больничных тапках, и, как всегда, с недовольным выражением.

– Больной! – она никогда и никого из пациентов не называет ни по имени, ни по фамилии. Только так. – Вы долго прохлаждаться собираетесь? Вас Иван Семёнович заждались!

– А?

– Не рассуждать! На психотерапию, опаздываете! – от зычного контральто няньки звенит в ушах.

– Иду-иду. Извините.

Петровна порывается ещё что-то сказать, но я поспешно огибаю её дородную фигуру и выскакиваю в коридор. Петровна смотрит вслед, качая головой.

Зелёные занавески на окнах, по стенам картины, в основном, работы самих же больных, серые двери…

Кабинет главврача. Фиалки на окне, застеклённый шкаф со спортивными призами – гордость хозяина, открытый ноутбук на письменном столе.

Иван сидит не перед компьютером, а на кожаном диване. Рядом – такое же кожаное кресло и столик с двумя чашками и электрочайником, из носика которого поднимается струйка пара. «Не так уж и опоздал, – думаю я, – чай ещё не остыл».

– Привет, старик.

– Привет! – Иван рад, это видно. Улыбка самая настоящая. – Садись, поговорим. Как сам? Как твои «голоса»?

– Сегодня никак. Так что нормально.

– А вчера? Меня все выходные не было. Кстати, – Иван жестом фокусника достаёт откуда-то из-под стола пол-литровую баночку с вареньем, – вот, держи! Ниночка тебе передала.

– Ну, Ваня… Ты ж отлично знаешь, я сладкого не ем.

– Вот сам ей и скажи.

– Не могу.

– Почему это?

– А то ты не знаешь.

– Хм… Ты ж говоришь – голоса помалкивают?

– А я её и не вижу.

– И что?

– И не волнуюсь.

– Вот это уже интересно, Сима. То есть, голоса появляются, когда ты волнуешься? Прежде ты этого не рассказывал!

Молчу. А ведь точно. Не рассказывал!

– Я сам об этом не думал никогда. Сейчас только понял.

– То есть ты понял, что твои голоса – проявление волнения?

– Н-н-не знаю… похоже…

– Твоего волнения? Внутреннего? То есть – это твой внутренний голос?

Молчу. Это требуется обдумать.

Разлили чай, открыли банку. Иван радостно запускает туда ложечку. Варенье на просвет – как рубин и пахнет… ах, как пахнет! Прямо земляничная поляна! Ничего не скажешь, Аннушкина дочь выросла вся в мать… Только красивее! Сердце чуть сбилось с ритма, как обычно при подобных мыслях.

Да, сладкое вредно. Впрочем, и дело ведь не в варенье.

Чай горячий и крепкий. В точности, как я люблю. Старый друг – это старый друг, хоть и врач. Вот и с ответом не торопит.

Наконец сформулировал:

– Знаешь, Ваня, вряд ли. Понимаю, опять скажешь, что симптом. Я бы сам не поверил. Собственно, я тогда как раз и не поверил, потому к тебе на приём и попросился. Не люблю непорядка, ты же знаешь. А приказывающие голоса ниоткуда – это точно неправильно. Но вот послушай меня. Не как врач, а как друг. Не мои это мысли, точно. Не мерещится мне, честное слово. Даже, наверное, это вовсе не в голове, а само по себе. Не знаю, почему никто, кроме меня, не слышит. Может, голос этого не хочет?

– А тогда волнение при чём?

– Думаю, голос чувствует, когда я беспокоюсь. Советует, как это исправить, решив задачу.

– Сам посуди, Сима. Ты же всегда невозмутим. Сколько я тебя знаю, и то частенько не могу догадаться, о чем ты думаешь!

– Зато вот тебе говорить вообще не обязательно.

Иван смеётся.

Будь мы только друзьями, на том бы разговор и закончился. Но врач остановиться не может.

– А ты не думаешь, что попросту споришь сам с собой? Вот вспомни, как это случилось в первый раз. Ты же мне рассказывал. Тогда Аннушка приболела, и вместо неё в твой дом пришла Ниночка… ну, помнишь? Был вечер…

… Да, был вечер. Последняя жена – как её звали-то? Кажется, Соня! – ушла недели за две до того. Адвокаты как раз вели переговоры, что она хочет получить при разводе: домик за кольцевой, где могла бы жить со своим любовником, или кругленькую сумму. Собственно, я бы отдал ей и то, и другое, лишь бы поскорее, – но мой адвокат очень работящий. Вероятно, из-за почасовой оплаты.

…Был вечер. Тихий августовский вечер. Я сидел перед открытой дверью балкона и смотрел в небо – там как раз падала большая звезда. Вспомнилось детство и мамин вскрик: «Загадай желание! Скорее, пока звёздочка ещё летит!»

… Вечер. Горьковатый запах флоксов. Звезда чертит серебряный след по фиолетовому бархату неба. Что бы такое загадать? Дурацкое суеверие. А, ну и чёрт с ним. Хочу встретить женщину. Ту самую. С которой захочется состариться вместе. И чтобы ей были не важны мои деньги.

Фу, о чём я думаю. Глупо. Хорошо хоть, никто не слышит.

Что это, звонок в дверь?

Девушка в белом платье. Рыжая, стриженая, совсем молоденькая. Лет восемнадцать от силы. Высокая, тоненькая в талии, а вот бёдра и плечи, пожалуй, широковаты, и грудь – третий размер, не меньше. Туфли без каблуков. Маникюра нет. Глаза чуть раскосые, тёмные, полные губы, на носу веснушки. Красавица! Нет, не красавица. Или всё-таки да? Прелесть.

– Вам кого?

– Вы Серафим Игнатьевич?

– Да.

– Я Нина, помните?

– Какая Нина?

– Анны Владимировны дочь. Мама заболела, я у вас вместо неё несколько дней поработаю. Я всё умею, вы даже не заметите разницы… – она говорит быстро, чуть округляя губы на шипящих звуках. Не то чтобы картавит, нет. Но что-то, какая-то неточность произношения есть определённо. И впервые в жизни неправильность кажется мне очаровательной!

Это – Нина? Аннушкина Нина? Та малявка в красном платьице с оборочками?

Не может быть.

– … так вы не против? – что она успела сказать? А, не важно!

– Заходите. Конечно, не против. Надеюсь, с вашей мамой ничего серьёзного?

– Обычная простуда. Меня можно на «ты». – Она улыбается. Не понимает, что её нельзя на «ты». Никак. – Вам что-нибудь нужно?

Чуть не ответил «останьтесь».

– Поставьте чаю.

– Сейчас!

Птичкой порхнула на кухню.

Что я делаю? Никогда не ем на ночь. Но иначе она прямо сейчас уйдёт в Аннушкину комнату.

Пьём чай. Она не хочет садиться за стол. Я, кажется, повысил голос? Не уверен.

Собирает посуду на поднос. Порываюсь помочь. Улыбается: «Я сама!»

Ушла. С кухни доносится звяканье, шум льющейся воды.

– На столе нож. Возьми его! Порежь палец! – голос совершенно незнакомый. Странноватый, растягивающий слова, даже непонятно, женский или мужской. Я вздрагиваю и оглядываюсь. Никого нет.

– Быстрее! – тон не допускает возражений, это приказ.

На столе лежит нож. Вроде же, Нина при мне положила его на поднос?

Видимо, нет.

Почему-то послушно беру и провожу лезвием по пальцу. Кровь. С детства не терплю крови! Все плывёт перед глазами, мне худо. Больше не думая, откуда мог взяться голос, зову:

– Нина!

Она прибегает, ахает, снова выбегает. Возвращается с бинтом и зелёнкой.

Близко наклоняется к моей руке, обрабатывает ранку – тоже мне, травма, царапина! – что-то шепчет, округляя губы, бинтует. Как мама в детстве… Едва удерживаюсь от желания её поцеловать.

– Спасибо.

– Не за что. Уже не болит? – не знаю, не до пустяков, но отрицательно качаю головой.

– Я пойду?

И снова тот же голос:

– Скажи, что больно!

Вслух говорю:

– Можете идти. Спокойной ночи…

Сердце готово выпрыгнуть из груди.

– Сима! Серафим! Всё хорошо. Ты здесь, в моём кабинете. Это всё случилось почти год назад.

– А? Да-да. Иван, я в порядке. Налей ещё чайку, пожалуйста.

Наконец чашки отставлены в сторону. Иван сосредоточенно хмурит брови.

– Так в комнате никого не было? – вижу-вижу, старик, к чему ты ведёшь. Я признаю, что сам с собой разговаривал, скажу, что всё – сплошные фантазии и душевные волнения, а ты радостно меня выпишешь. Господи, как же хочется домой!

Нет, необходимо разобраться.

Не могу рисковать. Не могу!

…Другой вечер. Зимний. За окном метель, белым-бело. Ниночка тихо, как мышонок, сидит на ручке моего кресла и заглядывает в бумаги через плечо. Невозможно сосредоточиться!

– Малыш, я так никогда не закончу. Дай мне ещё десять минут, а? Договор нужен завтра с утра.

– Я молчу!

– Ты дышишь. Щекотно.

– Перестать?

– Нет. Дыши. – Мне смешно, и я милостив, как никогда.

– Спасибо! – она вскакивает и с хихиканьем бежит прочь. Вот ведь!.. Мне, правда, надо доделать!

Знакомый противный и надоедливый голос. Сколько советов подал мне за это время – не сосчитать! Большинству из них следовать немыслимо. Голос всегда предлагает самые быстро ведущие к цели решения. Рецепты простые, действенные и дикие. Как тот, первый, с ножом.

Порядочность, совесть, любовь и ненависть ему явно не мешают! Он только приказывает. Счастье ещё, что я научился не подчиняться ему, мне это почти всегда удаётся.

– Убей её.

– С ума сошёл? – да, я в курсе, что с воображением спорить бессмысленно, а что делать? Чушь же порет!

– Она мешает работать. Ты хочешь работать. С ней не получится. Догони и убей. Один удар в висок. Милиции скажешь, что упала, тебе поверят.

– Знаю, что поверят. Ты не в себе? Нина мне необходима!

– Тогда ты бы не сожалел о работе. Ты сожалеешь. – Блин, конечно, я сожалею! Но что за безумная логика?!

– Заткнись.

– Убей.

И тогда я иду к телефону и набираю номер Ивана.

– Э-эй! Сима! Серафим! Щедриков! Ты где витаешь? – голос друга возвращает меня к действительности.

– Извини, задумался.

– Слышь, солнце, ты не забыл, что я, ко всему, – психиатр? Я уж начал думать, что чересчур глубоко погрузил тебя в регрессию. Следи немножко за окружающим миром – тебе здесь что, ещё не надоело? По дому, что ли, не скучаешь? По своим? По Аннушке, по Нине! – вот зря ты, Ванька, так на меня наседаешь. Конечно, соскучился. Остро. Как будто мне непонятно, зачем ты варенье принёс! Но всё равно, пока не разберусь…

– Старик, не дави на меня.

– А я давлю?

– А то.

Скрипнула дверь. Единственное существо в больничке, которому наплевать на распорядок и запреты. Кошка Муська. Большая, белая, мягкая, со всё понимающими оранжевыми глазами на курносой персидской морде. На редкость незамутненное существо. До чужих проблем ей дела нет, равно как и до всяческих указаний. Мне бы её натуру, тогда волноваться было бы не о чем.

Кошка, гордо задрав хвост, шествует мимо нас, перед шкафчиком со спортивными трофеями останавливается и легко, явно не в первый раз, поддаёт лапой по стеклу. То послушно отъезжает в сторону, и кошка вся подбирается, явно собираясь запрыгнуть на полку.

– Мусенька, не надо! Опять уронишь что-нибудь! – тон Ивана заискивающе-просительный.

Кошка отталкивается и прыгает, несколько медалей и дипломов летят на пол. Она сидит и лижет лапу. Как красивая дорогая игрушка, среди наградных листов, призов и кубков, безо всякого раскаяния посматривая на нас сверху вниз.

Ваня огорчённо качает головой:

– Ну, я же говорил!

– Слышь, старик… Я боюсь, ты понимаешь? Я не уверен, что всегда смогу противостоять этому голосу. Но что это не фантазии, для меня очевидно. Мне жаль, правда. Но отвлекись, пожалуйста, от медицины. Тут что-то другое. Я не сумасшедший. Знаю-знаю, все так говорят. Попробуй хоть раз мне поверить – не как врач, а как друг. Я же пил эти ваши таблетки, и что? Только голова дурная была. А голос никуда не делся.

– Была?! – так и знал, что он в это вцепится.

– Была. Спасибо голосу, надоумил, как обойтись, хотя твои церберы даже в рот заглядывают.

– И как?

– Ага, щаз. Ты меня ещё на слабó возьми.

– Нет, обещаю: отменю назначения. Скажи, вдруг ты не один такой умный.

– Хорошо. Помни уговор. – Наклоняюсь к его уху и шепчу. Брови друга ползут вверх, и он только и находится, что сказать:

– Ну, ты артист!

– Не я. Я б до такого сроду не дотумкал.

Иван некоторое время сосредоточенно размышляет, потом неожиданно, хитро блеснув глазами, говорит:

– Сима… Ну, допустим, ты прав. Это что-то внешнее. Оставим в стороне вопрос, что. Тогда наше лечение тебе, действительно, помочь не сможет. Но, знаешь, у меня, кажется, есть идея. Ты же разговаривал с голосами?

– Он один.

– Ладно, с голосом. Он тебе отвечал?

– Да. Если я спорил, отвечал. Доказывал логичность и осуществимость своих предложений.

– Я не про то! Просто ты мог бы попытаться поменяться с ним ролями, понимаешь?

– Что?

– Ну, приказать ему что-нибудь. Чтобы не ты выполнил, а он… – эх, Ваня-Ваня, друг ты мой сердечный… насквозь я тебя знаю, навылет вижу… думаешь, сейчас докажешь мне, что моего невидимого собеседника в природе-таки не существует?

Хотя сама по себе мысль недурна.

– Наверное, мог бы. Только он к этому нисколько не расположен.

– Знаешь, есть одна замечательная книжка – «Люди, которые играют в игры. Игры, в которые играют люди». По-моему, я давал тебе её почитать, в школе, помнишь? – помню, ещё бы. В девятом классе я, кажется, раз по пять на дню о ней слышал. Так это ты тогда решил изучать психологию и психиатрию, оказывается. Интересно, не знал.

– Ага.

– Её бы тебе сейчас посмотреть. Там по пунктам разложено, как повернуть разговор, чтобы на деле обменяться с собеседником позицией.

– Вань… Я не помню, что там было написано – но хорошо помню её толщину.

– Да, точно. Хорошо, тогда так…

Я внимательно слушал – и молился, чтобы голос не следил за нашей беседой. Как всё, оказывается, странно. Я всё время пытался держаться с голосом на равных. Не подчиняться, спорить. Лез наверх! А чтобы повернуть по-своему, оказывается, надо было…

– Голос, ты где?

– …

– Прошу тебя… У меня проблема.

– …

– Знаешь, я подумал, что ты каждый раз был прав.

– Наконец-то.

– Да. Ты правильно говорил, я бы все вопросы давно решил, если бы так делал. Мне надо было тебя слушаться.

– А ты умнее, чем казался.

– М-м-м… не совсем… Знаешь, я не уверен, что ты настоящий. Прости, пожалуйста. Но, может, ты моя галлюцинация?

– Знаю. Иначе б мы тут не сидели.

– Так… это… а ты существуешь?

– Конечно.

– Трудно поверить.

– Да легко!

– Нет, боюсь, не настолько… то есть… извини, мне сложновато. Я же – не ты.

– Доказательств захотелось? Так легко же, говорю! Что тебе продемонстрировать? – об этом я не думал. Чёрт! Что бы такое попросить? Впрочем, без разницы!

– Сделай так, чтобы вон тот кубок покружился вокруг люстры.

– Ну ты и дурак! Ладно, в первый и последний раз, специально для недоразвитых форм жизни…

Самый большой кубок, «За победу в чемпионате», дёргается и взмывает к потолку. Муська издает истеричное «Мя-а-а-уууу!» и опрометью бросается вон из шкафа, сметая награды, которые с грохотом сыплются на пол. Она мчится через кабинет пулей, вздыбив шерсть на загривке, выскакивает в коридор, и скоро кошачьи вопли стихают где-то вдалеке.

А кубок, между тем, размеренно нарезает круги вокруг люстры.

– Мать твою… мать твою… мать твою… – шепчет Иван, задрав голову.

А меня вдруг разбирает гомерический, на грани истерики, смех.

Говорят, чтобы излечить – нужно уничтожить, чтобы уничтожить – надо унизить, а чтобы унизить – лучше всего посмеяться.

И, давясь хохотом, едва не плача от спазмов в щеках и груди, я – наплевав на всю и всяческую психологию – выдавливаю:

– Пшёл вон, клоун! Из моей головы и из моей жизни! Зеро тебе выпало, козлу убогому! Думаешь, после такого я хоть раз тебя послушаю?!

Кубок падает на пол.

– Эй, голосишко!

В ответ – тишина.

Что ж, он оказался умнее, чем думалось. Я бы на его месте тоже поскорее свалил.

Когда мы с Ниной уже шли к воротам, из окна высунулся Иван и радостно проорал:

– Ты, контактёр! Коньяк готовь, вечером в гости приду!

И тут Ниночка чуть сжала мою руку, повернулась на каблуках и звонким голосом заявила:

– Не-а! Будет шампанское. На помолвке всегда пьют шампанское!

О как! А я-то опасался, что с этим вопросом у меня будут сложности…

И тут, отлично видимая на васильковой голубизне летнего полудня, небосвод снова прочертила сияющая звезда.

До самого горизонта.