Транспортная инфраструктура трещит от перегрузки. — Продовольственная проблема — символ беспомощности правительства. — Забастовки. — Ошибочная оценка ситуации. — Царская семья в заложниках. — Генералы решают пожертвовать императором. — Зверское обличье революции
Однако общее неблагополучие было и в экономике. Начиная со второго полугодия навалилось все сразу — товарный голод и чуть ли не удвоение, по сравнению с мирным временем, цен — например, на гвозди. Крестьяне из-за неравноценного обмена перестали продавать хлеб, прятали его, боясь реквизиций и дожидаясь лучших времен. К тому же железные дороги, и без того перегруженные, по-прежнему не справлялись с объемами перевозок; мешали снежные заносы, нехватка угля.
Распространялись тревожные слухи о роспуске Думы.
«Так началась февральская революция 1917 года. Ни Министр Внутренних Дел Протопопов с его Директором Департамента полиции, ни Главный военный начальник генерал Хабалов не поняли истинного характера возникшего движения. Участие женщин и детей в толпах укрепило их в несчастной мысли, что движение несерьезно. Крики же „Хлеб“, „Хлеб“, что было лишь тактическим приемом и разгром лишь одной булочной из числа нескольких тысяч, как бы зачаровал их, что всему виною недостаток, хотя и мнимый, хлеба.
На крики же „Долой войну!“, на разгром почти исключительно лишь заводов, работавших на войну, — не обратили внимания. 19 агитаторов, задержанных с поличным на месте преступления по снятию с работы людей, работавших на войну, не были преданы немедленно военно-полевому суду. Немедленный расстрел их по суду произвел бы охлаждающее действие лучше всяких военных частей.
В тот день бастовало до 50 предприятий, около 87 500 рабочих. Надо принять во внимание, что на Путиловском заводе по решению администрации, ввиду непрекращавшихся нарушений рабочими нормального хода работы, завод был закрыт с утра 23 числа. До 30 000 рабочих рассеялись по городу, возбуждая других объявленным „локаутом“.
Но даже Начальник Охранного Отделения в тот первый день революции не понял истинного характера движения и в своем докладе министру указывал как на причину беспорядков — недостаток хлеба. Легенда о недостатке хлеба и о мальчишках и девчонках как о зачинщиках беспорядков была передана Протопоповым и в Царскосельский дворец»[257]Спиридович А. И. Указ. соч. — http://militera.lib.ru/memo/russian/spiridovich_ai/02.html
.
Генерал Глобачев докладывал в Министерство внутренних дел:
«19 января 1917 года
Сопроводительное письмо начальника Петроградского охранного отделения К. И. Глобачева № 47 к осведомительному материалу, полученному от секретного сотрудника, направленное директору Департамента полиции.
Совершенно секретно.
Дума в своем нынешнем составе еще недавно считалась левой прессой и демократическими кругами „черносотенной“, „буржуазной“, „собранием прихвостней Горемыкина“ и пр. Заседание 1-го ноября 1916 года заставило широкие массы более доверчиво отнестись к Думе, в которой вдруг сразу увидели „лучших избранников народа“, „представителей Всея Руси“ и пр.
Эта перемена отношения, во многом объяснимая широким распространением запретных речей Милюкова, Шульгина, Керенского, Чхеидзе и др., привела к разговорам о возможности „роспуска Думы“ до окончания войны, к толкам о необходимости „беречь Думу“ и пр. Таким образом, ноябрьские события, дав толчок к политическим разговорам обывателей, тем самым содействовали тому, что все политические чаяния населения оказались связанными с именем Думы…
Единственный вывод из настроения столичного пролетариата — это возможность в любую минуту забастовки, всевозможных эксцессов…
И вывод, делаемый из подобного настроения рабочими партиями, правилен: идея всеобщей забастовки со дня на день приобретает новых сторонников и становится ПОПУЛЯРНОЙ, какой была и в 1905 году».
Напомним, что в 1905 году всеобщая забастовка остановила работу военной промышленности и вынудила правительство согласиться на мирные переговоры с Японией.
Далее читаем у Глобачева: «Но кроме слухов о возможности всеобщей забастовки в обществе усиленно циркулируют слухи о возможности проявления террора. Прибывающие с позиции солдаты и офицеры, рассказывающие бесконечные истории об „озверении“ обоих воюющих сторон…
Возможность „возобновления красного террора в ответ на белый“ не подлежит никакому сомнению, тем более что в действующей армии, согласно повторению и все усиливающимся слухам, террор широко развит в применении к нелюбимым начальникам, как солдатами, так и офицерами.
Роспуск Думы, в которой рядовое офицерство, мало воспитанное политически и набранное „с бору по сосенке“, видит защитницу народных прав, „залог будущего России“ и т. п., — легко может вызвать в армии огромную вспышку недовольства, поведет к образованию различных новых революционных ячеек, которые скорее и прежде всего проявят себя в участии в террористических актах и выступлениях (надо помнить, что боевые дружины социалистов-революционеров в 1905 году в лице своих вожаков и руководителей дали значительный процент отставных офицеров и военных врачей).
Поэтому слухи о том, что за убийством Распутина — этой „первой ласточкой“ террора — начнутся другие „акты“, — заслуживают самого глубокого внимания. Политические убийства встретят после роспуска Думы сочувствие в подпольных организациях, которые не теряют еще надежды тем или другим способом проявить признаки своего призрачного пока существования и оказать влияние на ход событий, а газетная травля некоторых сановников в органах левой печати, особенно широко расходящихся в демократических слоях населения („Русская воля“, „День“, „Современное слово“ и др.), и подскажет, и укажет будущим террористам их жертвы…
…повсеместно и усиленно муссируются слухи о „близком Дворцовом перевороте“…»[258]ГА РФ. Ф. 102.00. 1917. Д. 20. Ч. 57. Л. 5–10 об.
В конце донесения генерал указывал на «намечающийся за последние дни яркий авантюризм» Гучкова, Коновалова, князя Львова и каких-то «загадочных представителей общественности», которые могут любыми средствами и способами использовать изменение обстановки в «своих личных видах и целях».
До начала Февральской революции оставалось больше месяца.
27 января 1917 года Глобачев писал:
«Дворцовый переворот, исключительно неожиданный по близости своего осуществления и крупности своего масштаба, в связи с последующими выступлениями войск, и должен, по мнению представителей этой ГРУППЫ (Гучкова, князя Львова, Коновалова. — С. Р.), независимо от наличности других претендентов, передать всю полноту власти именно этой группе, как единственно близкой, знакомой и популярной в войсках…
Что будет и как все это произойдет в действительности, судить сейчас трудно, но во всяком случае — воинствующая оппозиционная общественность безусловно не ошибается в одном: события чрезвычайной важности и чреватые исключительными последствиями для русской государственности… не за горами»[259]Там же. Л. 17–19 об.
.
В феврале 1917 года заместитель председателя ЦВПК, председатель Московского ВПК А. И. Коновалов был занят реализацией своего замысла — подготовкой Всероссийского рабочего съезда, который должен был создать организацию «во главе с высшим органом, как бы советом рабочих депутатов», опирающуюся на «рабочие группы» при военно-промышленных комитетах.
Главная идея Коновалова была фантастически сильной — повернуть стихию торгово-промышленной буржуазии в сторону от петроградских промышленников и финансистов, обсевших государственный бюджет и не готовых к принципиальной борьбе. Более того, в начале января 1917 года, когда уже задымилось, Коновалов призывал думцев из Прогрессивного блока, кадетов и октябристов явочным порядком образовать правительство, ответственное перед Думой, в чем-то повторив опыт Великой французской революции.
Дымилось и на бирже.
8 февраля 1917 года профессор П. П. Мигулин писал своему корреспонденту А. Н. Скугаревскому в Харьков: «В Петрограде тревожно. Мы живем как в пиру во время чумы. На бирже вакханалия. Бедные люди в 1–2 недели делаются богатыми, все идет на повышение. В результате может быть крах, но может и не быть. Уже много выпущено в оборот бумажных денег, и все товары, земли и дивидендные ценности должны повыситься в расценке. Но все это печально. Никто не думает о войне, о военных займах и т. д., каждый заботится о себе: „спасайся, кто может“»[260]Лизунов П. В. Указ. соч. С. 282.
.
Инфляция сопровождалась бешеным ростом биржевых котировок. Акции росли даже 23 февраля, накануне массовых демонстраций.
Новое донесение Петроградского охранного отделения похоже на медицинское заключение, удостоверяющее смерть пациента.
«Со всех сторон России поступают сведения, показывающие то глубокое недоверие населения к Правительству и его мерам, которое сеется „Земгором“ и подобными ему оппозиционно-настроенными организациями: уполномоченные „Земгора“ конкурируют при закупках с уполномоченными других ведомств и тем повышают цену; они распространяют среди населения слухи о Правительстве, возбуждающие темную массу; они ведут агитацию в духе кадет, распространяя запретные речи и пр.
Все это приводит к тому, что продовольственная разруха смешивается в одно целое с политической смутой и грозит России крахом, какого еще не знала русская история: в то время как кучка политиканов в Таврическом дворце не дает возможности работать Государственной Думе, в стране продолжает расти разруха, угрожая всему государственному организму катастрофой.
Дать заработок (доставить на фабрики и заводы сырье и топливо) для пролетариата Петрограда и Москвы и накормить население двух названных центров — в настоящий момент — значит предотвратить неизбежность катастрофически надвигающейся опасности для всей страны и лишить сплотившиеся ныне оппозиционные и революционные силы возможности воздействовать на массы…»[261]ГА РФ. Ф. 102. 00. 1917. Д. 20. Ч. 57. Л. 23–32 с.
Жандармский генерал дал последний совет: во что бы то ни стало срочно обеспечить продовольствием Петроград и Москву, даже за счет других городов. Иначе все будет кончено в ближайшее время.
Охрана никогда не пугает, она только констатирует.
Однако важнейший канал поступления информации на самый верх был заблокирован непрофессиональным министром Протопоповым.
В записках Шульгина есть малозаметный, но поразительный факт: он, депутат парламента, состоятельный человек, тогда голодал. «В столице я голодал. Голодал уже в шестнадцатом году. Исчезли мука, сахар, варенье. В семнадцатом году стало хуже. Как известно, Февральская революция произошла тогда, когда три дня не было хлеба совсем»[262]Шульгин В. В. Тени… С. 150.
.
Это личное свидетельство даже острее, чем кричащие донесения Глобачева, показывает реальную картину предреволюционного Петрограда.
Экономическая система России перенапряглась. Голодающие обыватели стали страшнее Прогрессивного блока.
18 февраля в ответ на резкое повышение розничных цен начались забастовки. Рабочие кузнечного цеха Путиловского завода, находившегося в ведении ГАУ, потребовали увеличить зарплату на 50 процентов. Заводская администрация отказала. Тогда они загасили горны и начали митинг. Подобные выступления произошли и в других цехах. Спустя три дня кузнечный был закрыт под предлогом прекращения поставок угля.
20 февраля на заседании Государственного совета А. И. Гучков заявил о плачевном состоянии транспорта, что непременно должно привести к перебоям в поставках. (Действительно, из-за снежных заносов с 14 февраля остановилось движение на Николаевской железной дороге.) Слух быстро разнесся. Встревоженные горожане стали делать запасы муки, печь сухари. Возле хлебных лавок с дешевым хлебом тянулись длинные очереди. Возник острый дефицит ржаного хлеба. В целом же запасов муки и продовольствия в городе хватало на несколько дней, и ожидался завоз.
22 февраля, в день отъезда царя в Ставку, на Путиловском заводе был объявлен локаут, уволено 40 тысяч человек. Рабочие в ответ создали стачечный комитет и обратились за поддержкой ко всем рабочим Петрограда.
Забастовочное движение быстро охватило столицу. Сначала толпы шли под лозунгами «Долой войну!» и «Давайте хлеба!». К полудню в Выборгском районе уже бастовали до 30 тысяч человек. При попытках полиции разгонять толпу рабочие оказывали сопротивление. После полудня забастовщики стали останавливать военные заводы. Казаки и полицейские действовали нерешительно.
Дальнейшие события показали, что ни руководители Прогрессивного блока, ни столичные власти, ни военные не понимали характера происходящего. Оно казалось временным и неопасным явлением, которое блок хотел использовать для еще большего давления на правительство. Полиция и казаки вяло разгоняли или вытесняли толпы с центральных улиц. Но постепенно сопротивление толпы росло, был убит полицейский пристав, избито 28 полицейских, стреляли в казаков.
Хабалов объявил в газетах, что хлеба и муки достаточно. Так оно и было.
24 февраля, в пятницу, бастовали до 170 тысяч рабочих. На городских окраинах шли митинги, охватывая все больше районов. Большевики объявили забастовку политической, их поддержали социал-демократы (меньшевики) и эсеры. (Лозунги: «Долой царское правительство!», «Долой войну!», «Да здравствует Временное правительство и Учредительное собрание!».) Всюду революционное возбуждение. Забастовщики врывались на работавшие предприятия, останавливали их. Хулиганы били витрины, громили лавки. Сегодня этот взрыв назвали бы «оранжевой революцией» или, точнее, — «хлебной».
В полдень полиция уже тонула в толпах, в полицейских стреляли. Казаки вели себя пассивно.
Хабалов распорядился ввести «третье положение» плана по охране порядка — передать ответственность войскам. При этом совершенно не учитывалось, что армейские офицеры не знакомы со спецификой полицейской службы и плохо знают город.
24 февраля бастовали 197 тысяч рабочих.
25 февраля, когда не вышли на работу уже 240 тысяч рабочих, Хабалов несерьезно пригрозил досрочно призвать молодежь в армию.
В этот день военный министр Беляев советовал Хабалову: «Ужасное впечатление произведет на наших союзников, когда разойдется толпа и на Невском будут трупы».
Капитан де Малейси привел один факт, показывающий, что забастовки и демонстрации имели не только стихийный характер, но и организовывались.
«Заодно с Германией, не ведая, однако, об этом, поскольку оба направления действий шли на параллельных курсах, видным организатором выступил британский посол сэр Джон Бьюкенен, верховодивший всем заодно с Гучковым. В дни революции русские агенты на английской службе пачками раздавали рубли солдатам, побуждая их нацепить красные кокарды. Я могу назвать номера домов в тех кварталах Петрограда, где размещались агенты, а поблизости должны были проходить запасные солдаты»[263]Революция глазами Второго бюро… — http://scepsis.net/library/id_1905.html
.
Вечером 25 февраля царь телеграфировал Хабалову: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией».
Александра Федоровна, связанная по рукам и ногам разыгравшейся болезнью детей (корь, температура у двух дочерей и сына выше 39 градусов), в ответ на информацию о событиях в столице просит: «Не надо стрельбы». Она не понимает происходящего, заявляет: «Я верю в русский народ… В его любовь и преданность государю. Все пройдет, и все будет хорошо».
Правительство и генерал Хабалов демонстрировали растерянность.
В ночь на 26 февраля были арестованы около ста членов революционных организаций, что министр внутренних дел Протопопов представил в Ставку как полную победу над беспорядками.
26 февраля войска начали стрелять по толпе.
Несмотря на революционный характер событий, Протопопов продолжал информировать императрицу о локальности выступлений. Александра Федоровна была дезориентирована и в свою очередь дезориентировала царя. Шаткий порядок управления, созданный с назначением в 1915 году императора Верховным главнокомандующим, рушился.
Родзянко направил в Ставку правдивую, но противоречившую правительственным донесениям телеграмму: «Положение серьезное. В столице анархия. Транспорт продовольствия и топлива пришел в полное расстройство. Растет общественное недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца».
В этой телеграмме все соответствовало действительности. Но она легла на другие телеграммы, в которых обстановка описывалась иначе.
Правда, телеграмма Родзянко по указанию генерал-адъютанта Алексеева была перенаправлена командующим фронтами с просьбой поддержать обращение председателя Думы.
Ответили Рузский и Брусилов: сообщили, что выполнили указание.
Хотя с какого такого воинского устава генералы получили право соваться не в свои дела?
Революции начинаются как будто случайно, почти из ничего. Из разговоров, сплетен, слухов, зависти, страха, инфляции, роста цен. Да мало ли из чего еще!
В ночь с 26 на 27 февраля премьер-министр Голицын сообщил Родзянко об указе царя о прерывании думской сессии. При этом никаких полицейских мер предпринято не было, доступ в Таврический дворец оставался свободным. Если при роспуске 1-й и 2-й Государственной думы Таврический был окружен войсками, то сейчас об этом никто не позаботился.
Февральская революция в России зарождалась из недовольства образованных и самодостаточных людей неумелыми и неэффективными действиями власти. Это было недовольство внутри одного круга, недовольство родичей. Неспроста Милюков пытался удержать Гучкова от организации военного заговора, считая самым правильным парламентский путь борьбы. Но и Милюков перехлестывал.
Впрочем, большинство устроителей Февраля, оказавшись вытесненными из России, смогли в эмиграции вполне насладиться результатами своей деятельности. И многое обдумали русским задним умом, как мы знаем, особенно крепким.
Немногочисленные армейские подразделения уж было остановили огнем толпы…
Старший унтер-офицер Т. Кирпичников запасного батальона Волынского полка взбунтовал несколько сотен человек, был убит ротный командир, а батальонный командир растерялся и не смог быстро подавить смуту, хотя имел для этого силы.
Вырвавшиеся из казармы вооруженные солдаты стали захватывать казармы других запасных батальонов, объединяться с рабочими, громить полицейские участки, казармы жандармского дивизиона, школу прапорщиков инженерных войск, убивать полицейских и офицеров.
Генерал Спиридович: «Какие-то странные молодые люди, переодетые в офицерскую форму, часто руководили толпой и набрасывались на офицеров».
Захватили тюрьму «Кресты», освободили заключенных, вобрав в себя массу уголовников. Потом освободили арестованных из дома предварительного заключения, подожгли здание окружного суда на Литейном.
И не знали, что делать дальше. Построили баррикаду на Литейном проспекте, не дали пожарной команде потушить окружной суд.
Бессмысленность происходящего и ужас перед неизбежной расплатой бросил эту разбойную магму к Таврическому дворцу…
У запасников по условиям военного времени было два пути: либо под расстрел, либо найти влиятельную защиту.
Дума! Только она могла спасти.
Город охвачен пугачевщиной. И нет в государстве ни Петра Столыпина, ни Петра Дурново, ни командира Семеновского полка Георгия Мина, который разбил Московское восстание в декабре 1905 года.
А кто есть?
Дезинформированный царь, льстящийся к императрице Протопопов, растерявшийся премьер Голицын, генерал Хабалов с трясущимися руками — это в данный час символы, а не силы.
Утром 27 февраля в Думе собрались депутаты. Что делать? Заседало бюро Прогрессивного блока, совещались члены Совета старейшин Думы. Решили подчиниться указу о роспуске и считать Думу не функционирующей, но провести частное совещание. В этом решении был скрытый отказ подчиниться. Именно так все его и поняли.
На частном совещании, которое фактически носило официальный характер, предлагались разные варианты выхода из кризиса. Так, Некрасов предложил назначить диктатором начальника ГАУ А. А. Маниковского — генерала знали в армии, на заводах, в Думе, он мог бы удержать порядок. Но это был бы прямой захват власти. К такому оказались еще не готовы.
Милюков предложил действовать более осторожно: выждать, пока прояснится ситуация, но организовать Временный комитет членов Государственной думы «для восстановления порядка и для сношений с лицами и учреждениями». В случае победы государственных сил такое решение ничем не грозило его авторам, но вместе с тем уже давало возможность управлять положением.
Долго спорили, потом согласились с Милюковым.
На допросе в январе 1945 года Шульгин указал на очень существенное обстоятельство: «Комитет Государственной Думы в составе 12 чел[овек], из которых, за исключением Керенского и Чхеидзе, все были монархистами, принял решение формально подчиниться указу царя, но власти из своих рук не выпускать, поскольку царские министры к этому моменту перестали функционировать и со своих постов исчезли»[264]Тюремная одиссея Василия Шульгина. С. 155.
.
Подавляющее большинство — монархисты!
Таким образом, Дума еще не возглавила революцию, а только хитроумно заявила о себе как о третьей силе.
Во Временный комитет вошли члены бюро Прогрессивного блока, члены президиума Думы (Родзянко, Дмитрюков, Ржевский) и затем представители фракций: националистов (Шульгин), центра (В. Н. Львов), октябристов (С. И. Шидловский), кадетов (Милюков и Некрасов — товарищ председателя); левых (Керенский и Чхеидзе). Временный комитет сразу разослал комиссаров Думы во все высшие правительственные учреждения, создавая подобие собственного государственного аппарата.
Однако к вечеру 27 февраля в Петрограде еще остаются верные воинские части, они не сдаются, образуют островки обороны, ждут организующей команды. Великий князь Владимир Кириллович, начальник Гвардейского экипажа, тогдашней морской пехоты, готов вести моряков в бой, есть надежные офицеры; можно собрать юнкеров военных училищ…
В Европе такие ситуации разрешались без церемоний и колебаний. Восстания солдат в Германии, Италии, Франции были беспощадно подавлены. В Англии на время войны забастовки были запрещены, а в Австро-Венгрии парламент не работал…
Нужна воля к сопротивлению. Но наверху медлят, надеются, что всё как-то уладится, рассосется, ведь хлеб в городе есть… Не хотят тревожить государя. Протопопов и военный министр Беляев утаивают часть информации, чтобы не позорить себя тупостью и недальновидностью.
Совет министров объявил город на осадном положении, срочно отпечатали тысячу объявлений, но расклеить не смогли. Не нашли клея и кистей.
После создания Временного комитета Родзянко поехал к премьеру Голицыну, они попытались убедить великого князя Михаила Александровича (младшего брата царя) ввиду отсутствия императора объявить себя регентом, поручить князю Г. Е. Львову формирование правительства, возглавить войска столицы. Михаил Александрович связался со Ставкой по телеграфному аппарату, но царь ответил: ничего не предпринимать, он выезжает в Петроград. В город направлялись войска с фронта.
К ночи 28 февраля бунт уже пожрал все запасные батальоны, десятки тысяч человек.
Вернувшись в Таврический после безуспешных контактов с великим князем Михаилом Александровичем, Родзянко, а с ним и все члены Временного комитета должны были на что-то решиться. Можно было пассивно ждать, когда в Петроград войдут карательные полки, или, воспользовавшись своей наметившейся полувластью, продолжить легальную борьбу. Впрочем, было уже непонятно, легальная она или нет.
Все принялись убеждать Родзянко, чтобы Временный комитет объявил себя правительством, реальной государственной силой. Иного пути нет. Власть императора посыпалась, правительство самоустранилось.
Фактически предлагалось оформить государственный переворот, ибо Совет министров, как ни крути, еще юридически действовал.
Однако Михаил Владимирович Родзянко не был ни революционером, ни масоном, ни членом Прогрессивного блока. Он был монархистом, крупным землевладельцем, оборонцем. Он посильно участвовал в организации военной промышленности, если таковым можно считать взятый им подряд на изготовление большого количества березовых лож для винтовок. Нынешний военный министр М. А. Беляев, а ранее помощник военного министра и исполняющий обязанности начальника Генерального штаба в свое время, пытаясь задобрить председателя Думы, приказал набавить на каждое ложе по одному рублю сверх установленных расценок[265]Сенин А. С. Александр Иванович Гучков. М., 1996. С. 95.
.
Еще в начале февраля 1917 года в кабинете председателя М. В. Родзянко состоялось совещание лидеров оппозиционных думских фракций.
Присутствовали также приглашенные на него командующий Северным фронтом генерал-адъютант Н. В. Рузский и командир 3-го конного корпуса Юго-Западного фронта генерал-лейтенант А. М. Крымов. Речь коснулась возможности переворота в апреле 1917 года. Схема его была проста: во время очередной поездки государя в Ставку в Могилев задержать царский поезд (эта задача возлагалась на главнокомандующего Северным фронтом Н. В. Рузского) и, арестовав царя, заставить его отречься от престола[266]Брачев В. С. Указ. соч. — http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/masony/index.php
.
Керенский подтверждал факт такого собрания с участием Родзянко и лидерами Прогрессивного блока[267]Керенский А. Ф. Указ. соч. С. 106.
.
Тогда лояльность Родзянко была несомненной, он сообщил императору о готовящемся заговоре, но поскольку не назвал имен и никакой конкретики, его информация осталась незамеченной.
И поздним вечером 27 февраля Родзянко долго колебался, однако под сильным моральным давлением в конце концов согласился, когда получил сообщение о том, что Преображенский полк поддерживает Думу. Хотя информация эта была крайне сомнительной.
Шульгин передает свои мысли и ощущения в тот день (или ночь?) 27 февраля: «О государе… Да, вот это главное, самое важное… Может ли он царствовать? Может ли? О, как это узнать, как? Нет… Не может… Все это, что было… Кто станет за него? У него — никого, никого… Распутин всех съел, всех друзей, все чувства… нет больше верноподданных… Есть скверноподданные и открытые мятежники. Последние пойдут против него, первые спрячутся… Он один… Хуже, чем один… Он с тенью Распутина… Проклятый мужик!.. Говорил Пуришкевичу — не убивайте, вот теперь мертвый — хуже живого… Если бы он был жив, теперь бы его убили, хоть какая-нибудь отдушина. А то — кого убивать? Кого? Ведь этому проклятому сброду надо убивать, он будет убивать — кого же?
Кого?.. Ясно…
Нет, этого нельзя. Надо спасти, надо?
Чтобы спасти… чтобы спасти… надо разогнать всю эту сволочь (и нас вместе с ними) залпами, или…
Или надо отречься от престола…
Ценой отречения спасти жизнь государю… и спасти монархию…»[268]Шульгин В. В. Дни. С. 113–114.
Собственно, приговор (а что это, как не приговор?) уже созрел.
28 февраля в 6 часов утра в Ставку генералу Алексееву, в штабы фронтов и флотов была направлена телеграмма: «Временный Комитет членов Госуд. Думы сообщает Вашему В-ву, что ввиду устранения от управления всего состава бывшего Совета министров, правительственная власть перешла в настоящее время к Временному Комитету Государственной Думы».
Полный ответ на царский манифест о приостановке работы Думы был еще более определенным.
«Воззвание Временного комитета членов Государственной Думы о взятии власти.
Временный Комитет членов Государственной Думы при тяжелых условиях внутренней разрухи, вызванной мерами старого правительства, нашел себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка. Сознавая всю ответственность принятого им решения, Комитет выражает уверенность, что население и армия помогут ему в трудной задаче создания нового правительства, соответствующего желаниям населения и могущего пользоваться его доверием.
Председатель Государственной Думы Михаил Родзянко.
28 февраля 1917 г.»[269]Государственная дума. 1906–1917… С. 350.
.
Это означало, что будет создано новое правительство на известных условиях Прогрессивного блока, Россия станет конституционной монархией, а сам император отречется от престола в пользу наследника при регентстве Михаила Александровича.
Однако здесь рядом с культурным и вполне пристойным Временным комитетом вдруг высунулось диковатое обличье неведомого конкурента, это был Совет рабочих и солдатских депутатов.
Когда толпа раскрыла тюрьмы, в числе освобожденных оказалась и Рабочая группа ЦВПК во главе с Гвоздевым. У них были свои претензии на власть. Они явились в Таврический дворец и, опираясь на революционную вооруженную толпу, образовали Временный комитет Совета рабочих депутатов.
Каких депутатов? От кого депутатов? Да неважно!
В него вошли: Керенский, Чхеидзе, Скобелев, Гвоздев, Соколов, Стеклов-Нахамкес и еще несколько человек. Вскоре появились и депутаты — по одному человеку от роты и от каждой тысячи рабочих. А в 10 часов вечера уже началось заседание Совета рабочих и солдатских депутатов. Утвердили Исполнительный комитет, председателем стал социал-демократ Чхеидзе, товарищем председателя — Керенский. Оба — принципиальные противники монархического строя. Любого, даже самого сверхконституционного.
28 февраля Совет министров Российской империи трусливо заявил об отставке, и всё полетело в тартарары.
Таким образом, не думский Временный комитет с системными оппонентами монархическому порядку, образованные и состоятельные люди, а иной социальный слой, крестьянские общинники в серых шинелях и разночинцы во главе с социалистами и масонами, неожиданно оказались революционной властью. Как говорил великий революционер Мао Цзэдун, «Винтовка дает власть».
Впрочем, Николай II еще не признал поражения, в его распоряжении были все фронтовые части, что позволяло бороться с большими шансами на победу.
При этом, конечно, надо помнить, что его жена и дети находились в Царском Селе, рядом с восставшей столицей, то есть самые близкие люди в любую минуту могли превратиться в заложников.
Собственно, именно так и произошло. И снова по вине Александры Федоровны.
Уже 27 февраля ближе к полудню она отправила мужу телеграмму: «Революция вчера приняла ужасающие размеры. Знаю, что присоединились и другие части. Известия хуже, чем когда бы то ни было. Алис».
Спустя почти два часа снова телеграфировала: «Уступки необходимы. Стачки продолжаются. Много войск перешло на сторону революции. Алис».
Вечером в 9 часов 50 минут она отправила еще одну телеграмму: «Лили провела у нас день и ночь, не было ни колясок, ни моторов. Окружной суд горит. Алис».
Через десять минут в Царское Село позвонил военный министр Беляев и, ссылаясь на Родзянко, советовал немедленно увозить императрицу с детьми куда угодно из Царского Села — завтра может быть поздно.
Представим положение бедной Александры Федоровны: тяжело больные дети, муж очень далеко, морозная ночь. А во дворце тепло, спокойно, муж обещал вскоре прибыть. Авось еще утрясется…
И она никуда не поехала, хотя, конечно, надо было бежать без оглядки.
Как высокообразованная дама (доктор философии), Александра Федоровна прочитала много книг о русской жизни. Наверное, она читала и «Капитанскую дочку» великого Александра Пушкина. Мы имеем в виду вот эти строчки:
«Состояние всего края, где свирепствовал пожар, было ужасно. Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды, или не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка…»[270]Пушкин А. С. Капитанская дочка // Пушкин А. С. Собрание сочинений. В 10 т. М.,1975. Т. 5. С. 344.
Может, читала, а может, и не читала, так как это строки из «Пропущенной главы», которая представлена не во всех изданиях.
В общем, тогда в Царском Селе уж точно мало кто представлял реальную обстановку. А ведь возьми Александра Федоровна да и покинь в ночь на 28 февраля романовское гнездо?
27 февраля Николай II наконец осознал угрозы и записал в дневник: «Отвратительное чувство быть так далеко и получать отрывочные нехорошие известия!» Он послал в столицу старого, заслуженного, но уже изношенного генерал-адъютанта Н. И. Иванова с батальоном георгиевских кавалеров «водворить порядок», вызвал с фронта десять полков и сам решил ехать в Петроград, не подозревая, что тем самым отдает себя в руки революционной стихии.
28 февраля восстание перекинулось на окрестности города. В Кронштадте убили адмирала Вирена и десятки офицеров. В Царском Селе местный гарнизон разгромил все винные склады. Что же до охраны царской семьи, то она объявила нейтралитет.
Все окружение царя ратовало за политические уступки, но царь считал, что уступки только придадут восставшим больше уверенности в своих силах и безнаказанности.
Судьба второй раз напомнила ему о беззащитной его семье, комендант Александровского дворца позвонил из Царского Села и спросил: не желает ли его величество, чтобы императрица с детьми выехала ему навстречу?
Ответ: нет, ни в коем случае, он сам приедет.
Тем временем новая власть начала действовать. Военную комиссию Временного комитета возглавил старый недруг царя А. И. Гучков, его заместителем стал очень толковый инженер (тоже масон, но «уснувший», то есть недействующий) П. И. Пальчинский, который предпринял необходимые организационные меры для упрочения власти: установил охрану электростанций, военных заводов, захватил вокзалы, телеграф, почту, арсенал, Государственный банк, Экспедицию ценных бумаг, Генеральный штаб. Комиссар путей сообщения и инженер-путеец А. А. Бубликов по железнодорожной телеграфной сети, неподконтрольной ни военным, ни полиции, отдал команду задержать царский поезд.
В это время Шульгин с мандатом Временного комитета направился в Петропавловскую крепость, уже окруженную вооруженной толпой. Он предотвратил штурм и разгром исторической твердыни, распорядился выпустить несколько арестованных солдат-запасников, произнес речь и разрешил поднять над крепостью красный флаг. Удовлетворенная толпа разошлась искать новый объект для освобождения и разгрома.
Конечно, «предательство» Шульгина было вписано монархистами в его послужной революционный список.
Вообще положение нашего героя было не из легких. Вступив в Прогрессивный блок и став одним из его лидеров, он ставил целью удержать оппозиционную волну в границах добропорядочности и привести к сотрудничеству с монархистами. Как писал А. И. Солженицын, «чтобы кадетов превратить в патриотов».
Наш антисоветский нобелевский лауреат доходчиво объяснил душевное состояние Василия Витальевича, недаром приезжал к нему консультироваться: «Так теперь поднялось в Шульгине старое его ощущение ненависти к революции, это дрожное нутряное чувство киевского Девятьсот Пятого года. За многими годами воротившейся мирной жизни, за шумными думскими прениями, разоблачениями правительства — он как-то совсем его забыл. А теперь час от часу оно вставало в душе, дорастая уже и до бешенства: пулеметов бы!»
Посмотрим, как рассказал об этом Шульгин на очередном допросе во внутренней тюрьме МГБ в октябре 1946 года: «Начавшуюся в феврале 1917 года революцию я встретил враждебно. Острое чувство ненависти к восставшему народу, ко всему революционному снова появилось во мне, как это уже однажды было во время революции 1905 года. В памятные дни февраля 1917 года многотысячные толпы народа, восставших солдат и рабочих запрудили улицы Петрограда. Народ ворвался в Таврический Дворец, где заседал комитет Государственной Думы, начались аресты бывших министров царского правительства и других видных деятелей царизма. И мы этому не могли противодействовать. В этих словах „Пулеметов! Пулеметов…“ я выразил ненависть к революции и тогдашние мои и моих коллег по Государственной Думе чаяния. Нам хотелось опереться на какие-либо вооруженные силы, чтобы из пулеметов расстрелять восставших рабочих и солдат и восстановить нужный нам в столице порядок. Но ни вооруженной силы, ни пулеметов у нас — членов комитета Государственной Думы не было. Поэтому на непрерывных, непрекращающихся заседаниях комитета мы все время искали выхода из создавшегося положения и, наконец, в ночь на 2 марта 1917 года решили, что, может быть, пожертвовав Николаем II, удастся спасти ему жизнь, а нам монархию».
28 февраля в 5 часов утра в синей зимней темноте императорский литерный поезд «А» вышел из Могилева в направлении Петрограда. Началась гонка с революцией, наградой в которой, как мы сейчас знаем, была жизнь.
Тем временем, прибыв в Петроград, генерал-адъютант Иванов получил успокаивающую телеграмму из Ставки от генерала Алексеева: «Частные сведения говорят, что 28 февраля в Петрограде наступило полное спокойствие. Войска, примкнув к Временному правительству в полном составе, приводятся в порядок. Временное правительство, под председательством Родзянко, заседая в Государственной Думе, пригласило командиров воинских частей для получения приказаний по поддержанию порядка. Воззвание к населению, выпущенное Временным правительством, говорит о незыблемости монархического начала в России, о необходимости новых оснований для выбора и назначения правительства.
Ждут с нетерпением приезда Его Величества, чтобы представить ему все изложенное и просьбу принять это пожелание народа.
Если эти сведения верны, то изменяется способ ваших действий. Переговоры приведут к умиротворению, дабы избежать позорной междоусобицы, столь желанной нашему врагу, дабы сохранить учреждения, заводы и пустить в ход работы.
Воззвание нового министра путей сообщения Бубликова к железнодорожникам, мною полученное кружным путем, зовет к усиленной работе всех, дабы наладить расстроенный транспорт.
Доложите Его Величеству все это и убеждение, что дело можно провести мирно к хорошему концу, который укрепит Россию. 28 февраля 1917 г. № 1833. Алексеев».
Словом, начальник штаба Верховного главнокомандующего (руководствуясь «частными сведениями») фактически отменил карательную операцию.
Характерно, что, называя Бубликова «министром», он уже признавал переворот законным.
Любопытно, что Михаил Васильевич Алексеев, внук крепостного крестьянина, лучший стратегический ум России, сыграл решающую роль в те роковые дни. Он был противоречивой натурой — монархист и «гучковец», не сторонник заговора и тут же сторонник его, поддерживал мятеж генерала Л. Г. Корнилова против Временного правительства, формировал Добровольческую армию на Дону.
Французская разведка в начале 1918 года дала ему такую оценку:
«Алексеев. Человек исключительно фальшивый. В течение нескольких дней он дважды солгал… Это амбициозный старец, желающий любой ценой сделать карьеру. Он старорежимный монархист, выступающий за абсолютизм и централизацию. Действует исключительно ради реставрации империи. По моему убеждению, для осуществления этого он согласился бы принять и помощь немцев. При контактах с ним нужна чрезвычайная осторожность, без оказания и тени доверия»[271]Революция глазами Второго бюро… — http://scepsis.net/library/id_1905.html
.
Нет, Алексеев не был фальшивым, просто «прогрессивная» альтернатива режиму была фальшивой.
Получив телеграмму Алексеева, генерал Иванов прибыл в Царское Село, обнадежил императрицу и решил не собирать в Царском свои войска.
На вокзале ему вручили еще одну телеграмму такого же успокаивающего содержания: «Царское Село. Надеюсь прибыли благополучно. Прошу до моего приезда и доклада мне никаких мер не принимать. НИКОЛАЙ. 2 марта 1917 г. 0 ч. 20 м.».
Что же случилось? Почему генерал Алексеев, ранее безоговорочно выступавший за подавление восстания, круто брал назад? Почему император, уже зная об угрозах от Александры Федоровны, стал так нерешителен?
Явно что-то произошло. И, как мы знаем, надежды на благополучный исход дела были беспочвенными.
Глубокой ночью 28 февраля в Ставку пришла телеграмма Родзянко о создании Временного комитета Государственной думы. Родзянко сообщал, что столица выступает против царя и что для спасения династии и монархии необходимо отречение царя в пользу наследника. Родзянко убеждал отменить присылку войск, ибо это только усугубит анархию.
Однако в тот момент Михаил Владимирович уже не был председателем Думы, каковым его еще воспринимал начальник штаба. Родзянко, пусть и неявно, встал во главе государственного переворота и действовал согласно логике политической обстановки.
Генералу предстояло сделать выбор.
К нему ранее обращались многие, пытаясь вовлечь в политическое противостояние с режимом, но Алексеев, испытывавший неприязнь к Распутину и Александре Федоровне, только однажды решился отказать ей в приезде в Ставку «старца», пообещав в случае его появления тотчас уйти в отставку. Тем не менее свою позицию он выразил определенно.
Он не был потомственным дворянином, его отец выслужился из солдат в офицеры и участвовал в Крымской войне. Сам Алексеев, окончив Московское пехотное училище, в 19 лет принял участие в Русско-турецкой войне, участвовал в осаде Плевны, обороне Шипки, был ранен, служил ординарцем у героя той войны М. Д. Скобелева. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба, участвовал в Русско-японской войне. В 1915 году во время Великого отступления командовал Северо-Западным фронтом, где было сосредоточено три четверти русских войск, сумел при большом недостатке боеприпасов сорвать стратегический план немецкого командования по окружению армий своего фронта, маневрами и короткими контрударами вывел войска из окружения, чем в итоге определилось неизбежное будущее поражение Германии.
Являясь начальником штаба Верховного главнокомандующего, проявил себя работоспособным и ответственным руководителем, часто встречался с министрами, деятелями ЦВПК, Земского союза и Союза городов.
Об одной встрече Алексеев рассказывал генералу Деникину фантастическую историю.
Когда он находился на лечении в Крыму в ноябре 1916-го — середине февраля 1917 года, к нему приезжали из Петрограда представители «некоторых думских и общественных кругов» и «…совершенно откровенно заявили, что назревает переворот. Как отнесется к этому страна, они знают. Но какое впечатление произведет переворот на фронте, они учесть не могут. Просили совета». (Известно, что к Алексееву в то время приезжал Гучков.)
Можно ли такое представить в нормальной обстановке? К фактическому руководителю армии приезжают некие политики и предлагают ему войти в военный заговор.
И как поступил генерал, который в письме жене однажды назвал себя «неизлечимым русским», то есть патриотом? Выгнал заговорщиков? Сообщил своему начальнику? Вызвал караул и задержал их?
Ничего такого он не сделал.
Зато «…в самой категорической форме указал на недопустимость каких бы то ни было государственных потрясений во время войны, на смертельную угрозу фронту, который, по его пессимистическому определению, „и так не слишком прочно держится“, и просил во имя сохранения армии не делать этого шага».
Неназванные «представители» пообещали предотвратить переворот.
Должно быть, Деникин понимал двойственность реакции Алексеева, поэтому он с некоторым сомнением в искренности Алексеева заключил: «Не знаю, какие данные имел Михаил Васильевич, но он уверял впоследствии, что те же представители вслед за ним посетили Брусилова и Рузского и, получив от них ответ противоположного свойства, изменили свое первоначальное решение: подготовка переворота продолжалась».
То есть Алексеев вошел в доверительные отношения с заговорщиками Рузским и Брусиловым?
С. Мельгунов писал, что председатель Земского союза Г. Е. Львов, будущий глава первого состава Временного правительства, тоже ездил в Крым на свидание с Алексеевым, но генерал отказался от всяких политических разговоров и его не принял.
Нет, на заговорщика Алексеев все-таки не был похож.
Протопресвитер Георгий Шавельский, долгое время служивший в Ставке, высоко отзывался о моральных качествах Алексеева: «Находились люди, которые, особенно после революции, решались обвинять Алексеева и в неискренности, и в честолюбивых замыслах, и в своекорыстии, и чуть ли не в вероломстве. После семнадцатилетнего знакомства с генералом Алексеевым у меня сложилось совершенно определенное представление о нем. Михаил Васильевич, как и каждый человек, мог ошибаться, — но он не мог лгать, хитрить и еще более ставить личный интерес выше государственной пользы. Корыстолюбие, честолюбие и славолюбие были совсем чужды ему».
Все верно, генерал-адъютант был выдающимся военным специалистом, христианином, бессребреником.
И если бы не революция… Именно в ней заключалась роковая проблема.
В общем, поздней ночью начальник штаба Алексеев внял посланию председателя Временного комитета Государственной думы.
«Генерал Алексеев примкнул к этому мнению», — проинформировал 1 марта Родзянко членов Временного комитета[272]Шульгин В. В. Дни. С. 131.
.
Это как будто еще не поддержка переворота, но какое-то движение в ту сторону.
Впоследствии М. де Ноблемонт в брошюре «Какая причина толкнула Генерал-Адъютанта Алексеева предать своего Императора?» так объяснил его решение: он боялся, что в случае подавления бунта начнется следствие и обнаружатся его связи с Гучковым и другими заговорщиками[273]Ноблемонт М., де. Какая причина толкнула Генерал-Адъютанта Алексеева предать своего Императора? Б. м., б. г.
.
За псевдонимом «де Ноблемонт» скрывался Георгий Александрович Эдельберт, харьковский помещик, поручик из контрразведки белогвардейской Добровольческой армии.
Далее события разворачивались так. Копия успокоительной телеграммы, адресованной «диктатору» генералу Иванову, ночью 1 марта была разослана всем командующим фронтами.
Тогда же царский поезд повернул на Псков, так как были получены сведения о блокировании путей на столицу революционными войсками. В Пскове располагался штаб Северного фронта. Прибыв туда, император оказался под опекой генерал-адъютанта Н. В. Рузского, который, как вскоре выяснилось, уже определился в отношении сотрудничества с Временным комитетом.
1 марта в 15 часов 58 минут генерал Алексеев направил царю в Псков телеграмму, в которой впервые со всей определенностью указывал императору, как следует действовать.
В первой части телеграммы выражена забота о состоянии армии.
«Беспорядки в Москве, без всякого сомнения, перекинутся в другие большие центры России, и будет окончательно расстроено и без того неудовлетворительное функционирование железных дорог. А так как армия почти ничего не имеет в своих базисных магазинах и живет только подвозом, то нарушение правильного функционирования тыла будет для армии гибельно, в ней начнется голод и возможны беспорядки. Революция в России, а последняя неминуема, раз начнутся беспорядки в тылу, — знаменует собой позорное окончание войны со всеми тяжелыми для России последствиями. Армия слишком тесно связана с жизнью тыла, и с уверенностью можно сказать, что волнения в тылу вызовут таковые же в армии. Требовать от армии, чтобы она спокойно сражалась, когда в тылу идет революция, невозможно.
Нынешний молодой состав армии и офицерский состав, в среде которого громадный процент призванных из запаса и произведенных в офицеры из высших учебных заведений, не дает никаких оснований считать, что армия не будет реагировать на то, что будет происходить в России. Мой верноподданнический долг и долг присяги обязывает меня все это доложить Вашему Императорскому Величеству. Пока не поздно, необходимо принять меры к успокоению населения и восстановить нормальную жизнь в стране».
А вот — прямое давление на царя и возражение против применения силы: «Подавление беспорядков силою, при нынешних условиях, опасно и приведет Россию и армию к гибели. Пока Государственная Дума старается водворить возможный порядок, но если от Вашего Императорского Величества не последует акта, способствующего общему успокоению, власть завтра же перейдет в руки крайних элементов и Россия переживет все ужасы революции. Умоляю Ваше Величество, ради спасения России и династии, поставить во главе правительства лицо, которому бы верила Россия и поручить ему образовать кабинет.
В настоящее время это единственное спасение. Медлить невозможно и необходимо это провести безотлагательно.
Докладывающие Вашему Величеству противное бессознательно и преступно ведут Россию к гибели и позору и создают опасность для династии Вашего Императорского Величества. 1847. Генерал-адъютант Алексеев».
Генерал Спиридович: «Государь долго не ложился спать. Было около пяти часов утра, когда Государь дал для отправки генералу Алексееву, в Ставку, следующую телеграмму: „Можно объявить представленный манифест, пометив его Псковом. НИКОЛАЙ“.
В тот вечер Государь был побежден. Рузский сломил измученного, издерганного морально Государя, не находившего в те дни около себя серьезной поддержки.
Государь сдал морально. Он уступил силе, напористости, грубости, дошедшей в один момент до топания ногами и до стучания рукою по столу.
Об этой грубости Государь говорил с горечью позже своей Августейшей матушке и не мог забыть ее даже в Тобольске. (Об этом случае вдовствующая Императрица Мария Федоровна говорила графине Воронцовой-Дашковой, графу Гендрикову, князю Долгорукову, графу Д. Шереметеву. Трое последних лично передавали это автору настоящих строк. Граф Гендриков писал о том в журнале „Двуглавый Орел“. № 29.)
Уступив Рузскому и Алексееву, Государь как бы признал свою ошибку в прошлом и тем уронил в их глазах свой авторитет правителя и самодержца. Почва для утренней атаки на Государя была подготовлена».
2 марта (15-го по новому стилю) в 3 часа 20 минут ночи генерал Рузский вступил в решающий разговор с Родзянко (по телеграфному аппарату Юза), который длился около двух часов и привел к роковым решениям.
Рузский сообщил, что «Его Величество выразил окончательное решение — дать ответственное перед законодательными палатами министерство с поручением вам образовать кабинет».
Родзянко воспринял эту информацию, которая несколько дней назад была бы сенсационной, без всякой радости. Он ответил, что «…войска окончательно деморализованы, идет одна из страшнейших революций, ненависть к Государыне Императрице дошла до крайних пределов». Выход только один: «династический вопрос поставлен ребром».
Рузский спросил главное: «В каком виде намечается разрешение династического вопроса?»
Родзянко после перечисления претензий к императору (слабые министры, Распутин и «его клика», инфляция, давление на Думу, аресты, ненавидимая императрица) выдал: «Отречения в пользу сына при регентстве Михаила Александровича». При этом он ложно утверждал, подыгрывая генералу, что «…народ решил твердо войну довести до победного конца и в руки немцам не даваться».
Рузский понял и начал зондаж: «Войска на фронте с томительной тревогой и тоской оглядываются на то, что делается в тылу, а начальники лишены авторитетного слова сделать им надлежащее распоряжение».
Родзянко дал понять, что будет располагать властными полномочиями: «Анархия достигает таких размеров, что я вынужден сегодня ночью назначить Временное правительство». И чтобы генерал не сомневался: «Наша славная армия не будет ни в чем нуждаться. В этом полное единение всех партий».
Рузский уточнил: «Насильственный переворот не может пройти бесследно».
Родзянко фактически дал ему рекомендацию, как действовать: «Переворот может быть добровольный и вполне безболезненный для всех, и тогда все кончится в несколько дней, — одно могу сказать: ни кровопролитий, ни ненужных жертв не будет, я этого не допущу».
Разговор закончился. Ранним утром 2 марта генерал Алексеев получил его текст и начал действовать. По его приказанию генерал-квартирмейстер штаба А. С. Лукомский вызвал к аппарату начальника штаба Северного фронта генерала Данилова и передал: Алексеев просит разбудить царя и доложить ему о разговоре генерала Рузского с Родзянко. «Переживаем слишком серьезный момент, когда решается вопрос свержения Государя с престола. Уже более суток генерал Алексеев убедительно просит безотлагательно это сделать, так как теперь важна каждая минута и всякие этикеты должны быть отброшены. Генерал Алексеев просит, по выяснении вопроса, немедленно сообщить, дабы официально и со стороны военных властей сделать необходимое сообщение в армии, ибо неизвестность хуже всего и грозит тому, что начнется анархия в армии».
Далее Лукомский «от себя» попросил доложить Рузскому, что «выбора нет и отречение должно состояться».
И как аргумент для давления на царя: «Надо помнить, что вся царская семья находится в руках мятежных войск, ибо, по полученным сведениям, дворец в Царском Селе занят войсками, как об этом вчера уже сообщал вам генерал Клембовский. Если не согласиться, то, вероятно, произойдут дальнейшие эксцессы, которые будут угрожать царским детям, а затем начнется междоусобная война и Россия погибнет под ударами Германии и погибнет вся династия. Мне больно это говорить, но другого выхода нет».
Едва ли генерал Лукомский послал свое «частное» добавление без ведома самого Алексеева.
Однако Александровский дворец в Царском Селе не был захвачен революционными солдатами. Говоря о захвате, Лукомский дезинформировал Псков.
Не надеясь сломить сопротивление царя, генерал Алексеев подключил к делу всех командующих фронтами. Им было сообщено мнение Родзянко о необходимости отречения: «Войну можно продолжать до победоносного конца лишь при исполнении предъявляемых требований относительно отречения от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича».
И чтобы командующие не колебались, далее Алексеев дал завуалированное указание: «Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения, и каждая минута дальнейших колебаний повысит только притязания, основанные на том, что существование армий и работа железных дорог находятся фактически в руках Петроградского Временного Правительства. Необходимо спасти действующую армию от развала, продолжать до конца борьбу с внешним врагом, спасти независимость России и судьбу династии. Это нужно поставить на первый план хотя бы ценою дорогих уступок».
На командующих прямо возлагалась ответственность за спасение армии и государства. И ответы от них не замедлили последовать.
В удалении от центра событий генералам казалось, что в принципе нет большого различия в том, будет ли создано «ответственное министерство» и кто будет на троне. Депутаты, лидеры Прогрессивного блока, были людьми одного с ними круга, их нечего было опасаться.
С другой стороны, все понимали, что сейчас решение зависит от одного человека, которому они присягали, — от царя. Если он решится, восстание будет раздавлено любой ценой, даже ценой потерь и отступления на фронте.
В эти дни и генералы должны были сделать выбор. При этом надо учесть, что они тоже устали от войны, проблем снабжения, афер и спекуляции в тылу, политических дрязг и правительственной чехарды, слухов о шпионах и «темных силах» вокруг императрицы.
Наступил решающий час. Каждый в душе уже делал выбор, словно голосовал за ту или иную партию в Государственной думе. Одиннадцать лет работы парламента воспитали новое политизированное поколение.
Здесь надо вспомнить два важных обстоятельства — КЕПС академика В. И. Вернадского и ГАУ генерала А. А. Маниковского.
Поэт Александр Блок в своем дневнике 6 марта 1916 года поразительно точно передал особенность того времени: «Война — просто огромная фабрика на ходу, и в этом ее роковой смысл».
Роковой смысл был в том, что индустриальная эпоха потребовала перемен в государственном управлении. Оно стало осуществляться руками инженеров А. А. Бубликова, П. И. Пальчинского и других технократов, «детьми начавшейся индустриализации», овладевших железными дорогами и телеграфом. Мысль П. Б. Струве о несовместимости железных дорог и феодального управления стала делом.
Генералы Алексеев, Рузский, Брусилов и остальные высшие чины, руководствуясь благими намерениями, по правде, оказались настоящими предателями…
Доиндустриальное время было переломлено мировой войной. При этом император, уважавший российскую историю и черпавший в ней духовные силы, оказался перед труднейшим выбором. Его идеалом было время его отца, но оно безвозвратно ушло. Еще князь В. П. Мещерский, внук историка Николая Карамзина, один из идеологов эпохи Александра III, в конце жизни признал, что попытки «царя-миротворца» возродить дворянство были «воззванием к мертвецу»[274]Мещерский В. П. Мои воспоминания. СПб., 1912. Ч. 3. С. 239.
.
Когда-то Карамзин посоветовал Николаю I стрелять из пушек во время восстания декабристов в 1825 году…
Стоя перед выбором, начать гражданскую войну или уйти с исторической арены, Николай Александрович, как христианин, предпочел пожертвовать собой.
На что не имел права.
В этом сила его личного подвига и трагедия империи.
Контрразведчик Владимир Орлов оставил трогательную запись о прощании уже отрекшегося императора с армией, в которой приводится главный мотив ухода. «Я никогда не забуду этот день — 8 марта 1917 года, ознаменовавший начало крушения монархии. Мы все были с царем в Могилеве. Он уже отрекся от престола в пользу своего брата Михаила, который в свою очередь тоже отказался от короны.
Начальник штаба направил курьеров к нам на квартиры с распоряжением собраться в зале генеральского дома. Очень скоро зал был переполнен: там были все офицеры штаба, строевики и мы, сотрудники разведки. Тишина стояла мертвая. Мы знали, что видим царя в последний раз. Что его ждет?
Он вошел в зал, одетый в черную казачью форму, стянутую портупеей, и, как обычно, был очень спокоен. Прошел по образованному нами узкому проходу в центр зала. Все мы были охвачены такой печалью, что едва понимали, о чем он говорил. Говорил он очень тихо, так тихо, что даже стоявшие впереди едва слышали его. Часто сбивался, начинал предложение, запинался и не мог закончить его, начинал снова и внезапно замолкал.
— Благодарю вас, господа, за вашу преданность. Вы, как и я, знаете, что произошло. Я отрекся от престола для блага страны. Предотвращение гражданской войны значит для меня больше, чем что-либо другое. Я отрекся от престола в пользу своего брата Михаила, но он отказался от короны. Боже, что ждет Россию… Я хочу… я хочу… я надеюсь, что вы сделаете все… враги России… Я желаю всем вам… я… Итак, господа…
Старые генералы плакали как дети, казаки рыдали, один из самых преданных царских слуг, человек огромного роста, упал без сознания на землю. Его свалил апоплексический удар, на его губах блестела пена. Его тут же вынесли. Царь подошел к генералу Алексееву и обнял его. Затем он попрощался с каждым, кто стоял вдоль прохода, желая всем счастья. С друзьями он разговаривал дольше.
Я видел, как закаленные, испытанные воины предавались горю, и сам плакал. В печальных глазах царя тоже стояли слезы.
Встреча закончилась. Он кивнул всем нам, вытер слезы и, ничего не говоря, быстро вышел. Через несколько минут он проскользнул в свой поезд, который, как об этом часто писали, покинет уже пленником»[275]Орлов В. Двойной агент. Записки русского контрразведчика. — http://swathe.narod.ru/lib/memoirs/politic/orlov.agent.htm
.
1 марта, накануне отречения, в Исполнительном комитете Петроградского совета обсуждали дальнейшую судьбу императора. Председатель Исполнительного комитета Совета Н. С. Чхеидзе категорически возражал против его отъезда за границу, заявив: «Никогда! У него там имеются громадные деньги, 500 миллионов рублей золотом. Он нам такую контрреволюцию устроит, что от нас ничего не останется. Его надо здесь обезвредить!»[276]Савич В. Н. Указ. соч. С. 215.
Нет, это не совсем смертный приговор, до настоящего приговора еще далеко.
Гучков терпеть не мог Чхеидзе и высказался о нем так: «Я относился брезгливо к Чхеидзе с его ненавистью к буржуазному строю, русскому народу, к России самой. Он из злобных был…»[277]Александр Иванович Гучков рассказывает…
Для Временного комитета было очевидно, что Николай II уже не сможет царствовать. Но как решить проблему передачи власти, никто толком не понимал. Лишь один Гучков, уже осмысливший и свыкшийся с мыслью о перевороте, был готов довести дело до конца. Он предпочитал обойтись без насилия. Как заметил Милюков, «…он считал себя первым кандидатом на то, чтобы добиться от царя отречения».
Вечером 1 марта он «…заявил, что, будучи убежден (уже издавна) в необходимости этого шага, он решил его предпринять во что бы то ни стало и, если ему не будут даны полномочия от думского комитета, готов сделать это за свой страх и риск».
Царь должен был отречься в пользу сына и назначить регентом великого князя Михаила Александровича. Этим обеспечивалась преемственность власти на краю пропасти безвластия.
1 марта. Ночь. Таврический дворец. Читаем у Шульгина:
«Мысль об отречении созревала в умах и сердцах как-то сама по себе. Она росла из ненависти к монарху, не говоря о всех прочих чувствах, которыми день и ночь хлестала нам в лицо революционная толпа. На третий день революции вопрос о том, может ли царствовать дальше Государь, которому безнаказанно брошены в лицо все оскорбления, был уже, очевидно, решен в глубине души каждого из нас.
Обрывчатые разговоры были то с тем, то с другим. Но я не помню, чтобы этот вопрос обсуждался Комитетом Государственной Думы как таковым. Он был решен в последнюю минуту…
Кажется, в четвертом часу ночи вторично приехал Гучков. Он был сильно расстроен. Только что рядом с ним в автомобиле убили князя Вяземского. Из каких-то казарм обстреляли „офицера“.
И тут, собственно, это и решилось. Нас было в это время неполный состав. Были Родзянко, Милюков, я, — остальных не помню… Но помню, что ни Керенского, ни Чхеидзе не было. Мы были в своем кругу. И потому Гучков говорил совершенно свободно. Он сказал приблизительно следующее:
— Надо принять какое-нибудь решение. Положение ухудшается с каждой минутой. Вяземского убили только потому, что он офицер… То же самое происходит, конечно, и в других местах… А если не происходит этой ночью, то произойдет завтра… Идучи сюда, я видел много офицеров в разных комнатах Государственной Думы: они просто спрятались сюда… Они боятся за свою жизнь… Они умоляют спасти их… Надо на что-нибудь решиться… На что-то большое, что могло бы произвести впечатление… что дало бы исход… что могло бы вывести из ужасного положения с наименьшими потерями… В этом хаосе, во всем, что делается, надо прежде всего думать о том, чтобы спасти монархию… Без монархии Россия не может жить… Но, видимо, нынешнему Государю царствовать больше нельзя… Высочайшее повеление от его лица — уже не повеление: его не исполнят… Если это так, то можем ли мы спокойно и безучастно дожидаться той минуты, когда весь этот революционный сброд начнет сам искать выхода… И сам расправится с монархией… Меж тем это неизбежно будет, если мы выпустим инициативу из наших рук…
— Я думаю, надо ехать, — сказал Гучков. — Если вы согласны и если вы меня уполномочиваете, я поеду… Но мне бы хотелось, чтобы поехал еще кто-нибудь…
Мы переглянулись. Произошла продолжительная пауза, после которой я сказал:
— Я поеду с вами…»[278]Шульгин В. В. Дни. С. 145–146.
Почему никто не хотел ехать вместе с Гучковым?
Это было опасно. Шульгин — единственный, кто решился.
«Я отлично понимал, почему я еду. Я чувствовал, что отречение случится неизбежно, и чувствовал, что невозможно поставить Государя лицом к лицу с Чхеидзе… отречение должно быть передано в руки монархистов и ради спасения монархии.
Кроме того, было еще другое соображение. Я знал, что офицеров будут убивать именно за то, что они монархисты, за то, что они захотят исполнить свой долг присяги царствующему императору до конца. Это, конечно, относится к лучшим офицерам. Худшие приспособятся. И вот для этих лучших надо было, чтобы сам Государь освободил их от присяги, от обязанности повиноваться ему. Он только один мог спасти настоящих офицеров, которые нужны были как никогда. Я знал, что в случае отречения… революции как бы не будет. Государь отречется от престола по собственному желанию, власть перейдет к регенту, который назначит новое правительство. Государственная Дума, подчинившаяся указу о роспуске и подхватившая власть только потому, что старые министры разбежались, — передаст эту власть новому правительству. Юридически революции не будет»[279]Там же. С. 146–147.
.
Это объяснение, возможно, реабилитирует нашего героя. Он искал выход, считая, что найдет его в Пскове.
Одного сочувствия оказалось мало… В личном дневнике царя день отречения описан кратко:
«Утром пришел Рузский и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, так как с ним борется соц. — дем. партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в ставку, а Алексеев всем главнокомандующим. К 2 (?) ч. пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я поговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман!»
Великий князь Александр Михайлович, женатый на сестре императора Ксении Александровне, генерал-адъютант, командующий авиацией, в своем дневнике записал:
«3 марта. Мой адъютант разбудил меня на рассвете. Он подал мне печатный лист. Это был манифест Государя об отречении. Никки отказался расстаться с Алексеем и отрекся в пользу Михаила Александровича. Я сидел в постели и перечитывал этот документ. Вероятно, Никки потерял рассудок. С каких пор Самодержец Всероссийский может отречься от данной ему Богом власти из-за мятежа в столице, вызванного недостатком хлеба? Измена Петроградского гарнизона? Но ведь в его распоряжении находилась пятнадцатимиллионная армия…
Через минуту к станции подъехал автомобиль Никки… Он был бледен, но ничто другое в его внешности не говорило о том, что он был автором этого ужасного манифеста… упрекал своего брата Михаила Александровича за то, что он своим отречением оставил Россию без Императора.
— Миша не должен был этого делать, — наставительно закончил он. — Удивляюсь, кто дал ему такой странный совет.
Это замечание исходило от человека, который только что отдал шестую часть вселенной горсточке недисциплинированных солдат и бастующих рабочих, лишило меня дара речи. После неловкой паузы, он стал объяснять причины своего решения. Главные из них были:
1) Желание избежать в России гражданского междоусобия.
2) Желать удержать армию в стороне от политики для того, чтобы она могла продолжать делать общее с союзниками дело, и
3) Вера в то, что Временное Правительство будет править Россией более успешно, чем он.
Ни один из этих трех доводов не казался мне убедительным. Даже на второй день новой „Свободной России“ у меня не было никаких сомнений в том, что гражданская война в России неизбежна и что развал нашей армии является вопросом ближайшего будущего. Между тем сутки борьбы в предместьях столицы — и от всего этого „жуткого сна“ не осталось бы и следа».
В дневнике императрицы-матери Марии Федоровны совершенно иная оценка:
«4/17 марта. Спала плохо, хотя постель была удобная. Слишком много тяжелого. В 12 часов прибыли в Ставку, в Могилев в страшную стужу и ураган. Дорогой Ники встретил меня на станции, мы отправились вместе в его дом, где был накрыт обед вместе со всеми… После обеда бедный Ники рассказал обо всех трагических событиях, случившихся за два дня. Он открыл мне свое кровоточащее сердце, мы оба плакали. Сначала пришла телеграмма от Родзянко, в которой говорилось, что он должен взять ситуацию с Думой в свои руки, чтобы поддержать порядок и остановить революцию; затем — чтобы спасти страну — предложил образовать новое правительство и… отречься от престола в пользу своего сына (невероятно!). Но Ники, естественно, не мог расстаться со своим сыном и передал трон Мише! Все генералы телеграфировали ему и советовали то же самое, и он, наконец, сдался и подписал манифест. Ники был невероятно спокоен и величествен в этом ужасно унизительном положении. Меня как будто ударили по голове, я ничего не могу понять! Возвратилась в 4 часа, разговаривали. Хорошо бы уехать в Крым. Настоящая подлость только ради захвата власти. Мы попрощались. Он настоящий рыцарь»[280]Дневник императрицы Марии Федоровны. — http://www.nasledie-rus.ru/podshivka/6203.php
.
В это время в Петрограде не сразу поверили в реальность отречения и готовились к худшему. А. А. Бубликов, революционный комиссар в Министерстве путей сообщения, который заблокировал движение царского поезда, тогда оценил перспективу как очень неопределенную: «Достаточно было одной дисциплинированной дивизии с фронта, чтобы восстание было подавлено. Больше того, его можно было усмирить простым перерывом железнодорожного движения с Петербургом: голод через три дня заставил бы Петербург сдаться. В марте еще мог вернуться царь. И это чувствовалось всеми: недаром в Таврическом дворце несколько раз начиналась паника».
О самом отречении, кажется, известно всё. 2 марта вечером, в десятом часу, на псковский вокзал прибыли представители Временного комитета, их провели в салон-вагон, помогли снять пальто. Их встретили министр двора граф Фредерикс и начальник канцелярии Нарышкин. Ждали царя.
Обстановка была тягостная, как будто предстояло хоронить близкого человека.
Через несколько минут он пришел.
Шульгин: «В дверях появился Государь… Он был в серой черкеске… Я не ожидал его увидеть таким…
Лицо? Оно было спокойно… Мы поклонились. Государь поздоровался с нами, подав руку. Движение это было скорее дружелюбно…»[281]Шульгин В. В. Дни. С. 161.
Дружелюбно? Нет, не дружелюбно. Все командующие фронтами и генерал-адъютант Алексеев высказались за его отречение (только командующий Черноморским флотом А. В. Колчак промолчал), все было кончено, на эмоции не осталось сил.
В записках секретаря Чрезвычайной следственной комиссии поэта Александра Блока читаем: «Царь не обнаружил никаких признаков своего давнего неблаговоления к Гучкову, но также и никакой теплоты. Он говорил спокойным, корректным и деловым тоном»[282]Блок А. А. Последние дни императорской власти // Блок А. А. Собрание сочинений. В 6 т. Л., 1982. Т. 5. С. 534–535.
.
Шульгин: «Жестом Государь пригласил нас сесть… Государь занял место по одну сторону маленького четырехугольного столика, придвинутого к зеленой шелковой стене. По другую сторону столика сел Гучков. Я — рядом с Гучковым, наискось от Государя. Против царя был барон Фредерикс…
Говорил Гучков. И очень волновался. Он говорил, очевидно, хорошо продуманные слова, но с трудом справлялся с волнением. Он говорил негладко… и глухо.
Государь сидел, опершись слегка о шелковую стену, и смотрел перед собой. Лицо его было совершенно спокойно и непроницаемо.
Я не спускал с него глаз. Он изменился сильно с тех пор… Похудел… Но не в этом было дело… А дело было в том, что вокруг голубых глаз кожа была коричневая и вся разрисованная белыми черточками морщин. И в это мгновение я почувствовал, что эта коричневая кожа с морщинками, что это маска, что это не настоящее лицо Государя и что настоящее, может быть, редко кто видел, может быть, иные никогда ни разу не видели…
А я видел тогда, в тот первый день, когда я видел его в первый раз, когда он сказал мне: „Оно и понятно… Национальные чувства на Западе России сильнее… Будем надеяться, что они передадутся и на Восток“…
Да, они передались. Западная Россия заразила Восточную национальными чувствами. Но Восток заразил Запад… властеборством. И вот результат…
Гучков — депутат Москвы, и я, представитель Киева, — мы здесь… Спасаем монархию через отречение…»[283]Шульгин В. В. Дни. С. 161–162.
Им казалось, что они спасают.
Блок: «Гучков сказал, что он приехал от имени Временного Комитета Государственной Думы, чтобы дать нужные советы, как вывести страну из тяжелого положения; Петербург уже всецело в руках движения, попытки фронта не приведут ни к чему, и всякая воинская часть перейдет на сторону движения, как только подышит Петербургским воздухом… Поэтому, продолжал Гучков, всякая борьба для вас бесполезна. Совет наш заключается в том, что вы должны отречься от престола»[284]Блок А. А. Последние дни императорской власти… С. 534–535.
.
Гучков волновался, с трудом подбирал слова, но все же твердо указал: представители царскосельских воинских частей пришли в Думу и всецело присоединились к новой власти. Что это означало, все поняли. Император не изменился в лице.
Шульгин: «Гучков говорил о том, что происходит в Петрограде. Он немного овладел собой… Он говорил (у него была эта привычка), слегка прикрывая лоб рукой, как бы для того, чтобы сосредоточиться. Он не смотрел на Государя, а говорил, как бы обращаясь к какому-то внутреннему лицу, в нем же, Гучкове, сидящему, как будто бы совести своей говорил. Он говорил правду, ничего не преувеличивая и ничего не утаивая. Он говорил то, что мы все видели в Петрограде. Другого он не мог сказать, что делалось в России, мы не знали. Нас раздавил Петроград, а не Россия…
Государь смотрел прямо перед собой, спокойно, совершенно непроницаемо. Единственное, что, мне казалось, можно было угадать в его лице: „Эта длинная речь — лишняя…“
В это время вошел генерал Рузский. Он поклонился Государю и, не прерывая речи Гучкова, занял место между бароном Фредериксом и мною…
Гучков снова заволновался. Он подошел к тому, что, может быть, единственным выходом из положения было бы отречение от престола…
Рузский наклонился ко мне и прошептал:
— Это дело решенное… Вчера был трудный день… Буря была…»[285]Шульгин В. В. Дни. С. 162.
Буря? Это единственное слово, вырвавшееся у генерала, указывало на какую-то борьбу, которая здесь разыгралась.
Сегодня мы знаем, что это было. Вспомним еще раз слова А. И. Спиридовича: «В тот вечер Государь был побежден. Рузский сломил измученного, издерганного морально Государя, не находившего в те дни около себя серьезной поддержки.
Государь сдал морально. Он уступил силе, напористости, грубости, дошедшей в один момент до топания ногами и до стучания рукою по столу».
Наступила решающая минута.
Блок: «Гучков продолжал: „Я знаю, Ваше Величество, что я вам предлагаю решение громадной важности, и я не жду, чтобы вы приняли его тотчас. Если вы хотите несколько обдумать этот шаг, я готов уйти из вагона и подождать, пока вы примете решение, но, во всяком случае, все это должно совершиться сегодня вечером“»[286]Блок А. А. Последние дни императорской власти… С. 534–535.
.
Несмотря на тревожный вежливый тон, это звучало ультимативно.
Шульгин:
«— …И, помолясь богу… — говорил Гучков…
При этих словах по лицу Государя впервые пробежало что-то… Он повернул голову и посмотрел на Гучкова с таким видом, который как бы выражал: „Этого можно было бы и не говорить…“
Гучков окончил. Государь ответил. После взволнованных слов А. И. голос его звучал спокойно, просто и точно. Только акцент был немножко чужой — гвардейский:
— Я принял решение отречься от престола… До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына, Алексея…
Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила… Надеюсь, вы поймете чувства отца…
Последнюю фразу он сказал тише…»[287]Шульгин В. В. Дни. С. 162–163.
Шульгин обошел молчанием брошенное Гучковым обвинение. Вот оно.
Блок: «Гучков сказал, что царю, конечно, придется расстаться с сыном, потому что „никто не решится доверить судьбу и воспитание будущего государя тем, кто довел страну до настоящего положения“.
На это царь сказал, что он не может расстаться с сыном и передает престол своему брату Михаилу Александровичу.
Гучков, предупредив, что он остается в Пскове час или полтора, просил сейчас же составить акт об отречении, так как завтра он должен быть в Петербурге с актом в руках. Текст был накануне набросан Шульгиным, некоторые поправки внесены Гучковым. Этот текст, не навязывая его дословно, в качестве материала передали царю: царь взял его и вышел».
В вагоне ждали час или полтора.
Царь вернулся и передал Гучкову переписанный на машинке акт с подписью «Николай». Гучков прочел его присутствующим вслух. Шульгин внес две-три незначительных поправки.
Перед подписанием манифеста об отречении князь Г. Е. Львов был назначен председателем Совета министров. А великий князь Николай Николаевич Верховным главнокомандующим.
Здесь происходит что-то непонятное. У Блока: «перепечатанный на машинке акт», но у Шульгина совершенно иное.
Шульгин: «Через некоторое время Государь вошел снова. Он протянул Гучкову бумагу, сказав:
— Вот текст…
Это были две или три четвертушки — такие, какие, очевидно, употреблялись в Ставке для телеграфных бланков. Но текст был написан на пишущей машинке. Я стал пробегать его глазами, и волнение, и боль, и еще что-то сжало сердце, которое, казалось, за эти дни уже лишилось способности что-нибудь чувствовать…»[288]Там же. С. 165.
Оставим в стороне «волнение и боль». Главное заключено в «двух или трех четвертушках» бумаги, на которых был напечатан текст отречения.
Почему? Потому что известный текст царского манифеста известен как отпечатанный на одном листе, начинающийся словами «Начальнику штаба» и подписанный карандашом.
Сегодня такое оформление документа, всегда имевшее строго определенную форму («Мы, Божиего Милостью Николай Вторый…»), вызывает много вопросов. Получается манифест об отречении нельзя назвать императорским манифестом. И карандашная подпись!
К тому же документ, отпечатанный в двух экземплярах и контрассигнованный на обоих графом Фредериксом, добавляет еще одну загадку. Личная подпись человека никогда полностью не повторяется в деталях, но тут — один в один совпадает во всем, словно подписывал не Фредерикс, живой человек, хоть и старый, а бестрепетный железный робот.
То же и с карандашными подписями царя: одна в одну.
Екатеринбургский историк Андрей Разумов провел расследование и сделал следующий вывод: «Заканчивая разбор внешнего вида „отречений“, необходимо остановиться на последней подписи в этих документах — заверяющей (контрассигнирующей) подписи Фредерикса. Надпись гласит: „Министр Императорского Двора Генерал Адъютант Граф Фредерикс“.
Меня удивила похожесть контрассигнирующих надписей графа Фредерикса на всех трех „отречениях“, и я сделал наложение трех надписей друг на друга. Причем накладывал не слово на слово, а наложил ВСЮ НАДПИСЬ ЦЕЛИКОМ, ВСЕ СЕМЬ СЛОВ СРАЗУ, в две строки, с пробелами, промежутками и росчерками. Три автографа на трех разных документах совпали до буквы. Судите сами.
Нет разницы даже не между буквами, а МЕЖДУ РАСПОЛОЖЕНИЕМ ВСЕХ СЕМИ СЛОВ ВО ВСЕХ ТРЕХ ДОКУМЕНТАХ. Без копирования на стекле добиться такого эффекта нельзя»[289]Разумов А. Б. Подпись императора. — http://www.samodeijavie.ru/book/export/html/452
.
И самое главное: если манифест действительно был напечатан и реально подписан царем на двух-трех листках, то фальшивый манифест с фальшивыми подписями на одном листе может иметь любые вставки[290]На этот счет есть обстоятельное исследование Петра Мультатули «Кругом измена, трусость и обман. Подлинная история отречения Николая II». (М., 2013.)
.
О том, что законодательный акт вступает в силу после публикации в печати, говорить не приходится. Никакой публикации не было.
И было ли в действительности добровольное отречение?
Думается, было.
В противном случае заговорщики не должны были оставить императора в живых, а они сохранили ему жизнь и даже пытались отправить его с семьей в Англию.
Завершающая картина отречения показана Шульгиным как скорбное прощание:
«Государь встал… Мы как-то в эту минуту были с ним вдвоем в глубине вагона, а остальные были там — ближе к выходу… Государь посмотрел на меня и, может быть, прочел в моих глазах чувства, меня волновавшие, потому что взгляд его стал каким-то приглашающим высказать…
И у меня вырвалось:
— Ах, Ваше Величество… Если бы вы это сделали раньше, ну хоть до последнего созыва Думы, может быть, всего этого… Я недоговорил…
Государь посмотрел на меня как-то просто и сказал еще проще:
— Вы думаете — обошлось бы?..
Государь смотрел на меня, как будто бы ожидая, что я еще что-нибудь скажу. Я спросил:
— Разрешите узнать, Ваше Величество, ваши личные планы? Ваше Величество, поедете в Царское?
Государь ответил:
— Нет… Я хочу сначала проехать в Ставку… проститься… А потом я хотел бы повидать матушку… Поэтому я думаю или проехать в Киев, или просить ее приехать ко мне… А потом — в Царское…»[291]Шульгин В. В. Дни. С. 166–168.
Эти планы осуществились. Он повидался с матерью, побывал и попрощался со Ставкой, прибыл наконец в Царское Село к семье… Но это уже был путь на Голгофу.
Вспоминается такой случай. В январе 1906 года в Предсоборном присутствии был поставлен вопрос о восстановлении патриаршества, упраздненного еще Петром. Царь спросил о кандидатах, присутствовавшие иерархи никого не назвали. После долгого молчания царь сказал: «Что же, мне становиться Патриархом?»
Этот эпизод потом был истолкован, как будто он хотел отречься от престола, принять монашеский постриг и возглавить Церковь. Но кто знает, что он втайне думал?[292]Упоминание об этом: Таубе М. А. Зарницы. Воспоминания о трагической судьбе предреволюционной России. 1900–1917. М., 2007. С. 93.
Проводив депутатов в третьем часу ночи, генерал Рузский мог перекреститься и перевести дыхание. Слава богу! Теперь Россия спасена… Его начальник штаба генерал Ю. Н. Данилов передал по телеграфу в Ставку и в столицу текст отречения. Дальше надо было ждать добрых вестей.
Однако их не последовало. 3 марта в 5 часов утра генерал Рузский был вызван к прямому проводу председателем Государственной думы Родзянко и председателем Временного правительства князем Г. Е. Львовым. Кажется, что-то случилось.
Родзянко взял быка за рога сразу: «Чрезвычайно важно, чтобы манифест об отречении и передаче власти великому князю Михаилу Александровичу не был опубликован до тех пор, пока я не сообщу вам об этом. Дело в том, что с великим трудом удалось удержать более или менее в приличных рамках революционное движение, но положение еще не пришло в себя и весьма возможна гражданская война. С регентством великого князя и воцарением наследника цесаревича помирились бы, может быть, но воцарение его как императора абсолютно неприемлемо».
Рузский опешил. Они там с ума сошли? Только что их депутаты согласовали отречение!
Он ответил, что сделает распоряжение, но не уверен, что оно будет исполнено — уже прошло слишком много времени. И потребовал объяснить, что же вчера произошло в Петрограде.
Родзянко стал длинно объяснять: вспыхнул солдатский бунт, толпа требует «земли и воли», «долой династию», «долой Романовых», «долой офицеров». Избивают офицеров. К бунту присоединились рабочие, анархия дошла до своего апогея. После переговоров с депутатами от рабочих пришли к соглашению: созвать Учредительное собрание, «которое изберет форму правления».
До Рузского дошло, что никакой монархии не будет.
Родзянко еще пояснил, что «…провозглашение императором великого князя Михаила Александровича подольет масла в огонь и начнется беспощадное истребление всего, что можно истребить».
И вот главное у Родзянко: желательно, чтобы до конца войны продолжали действовать Верховный совет и ныне действующее Временное правительство, тогда успокоение и быстрая победа будут обеспечены.
Рузского такой вольт еще больше удивил. Он спросил: значит, все предыдущие решения и назначения отменяются? Кто же во главе государства и армии?
Родзянко понял, что выражены сомнения в его и князя Львова полномочиях и ответил:
«Сегодня нами сформировано правительство с князем Львовым во главе, о чем всем командующим фронтами посланы телеграммы. Все остается в таком виде: верховный совет, ответственное министерство, действия законодательных палат до разрешения вопроса о конституции Учредительным собранием».
Они со Львовым все-таки не возражали против назначения великого князя Николая Николаевича Верховным главнокомандующим.
Но кто же во главе государства?
Рузский спросил: «Скажите, кто во главе верховного совета?»
Ответ Родзянко его убил: «Я ошибся, не верховный совет, а Временный комитет Государственной Думы под моим председательством»[293]Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев, документы. Л., 1927. С. 243–244.
.
То есть у них там была полная сумятица: то монархия, то какой-то Верховный совет и Временное правительство, то Учредительное собрание, а теперь снова Временный комитет…
Стало понятно, что генералы влипли.
Разговор без всяких взаимных добрых пожеланий мрачно закончился в 6 часов утра.
Рузский передал содержание разговора в Ставку Алексееву, и оба генерала пришли к печальному выводу, что в Петрограде раздрай, левые партии сильно давят на Думу и что Родзянко неоткровенен и неискренен.
Алексеев хотел было собрать совещание всех командующих фронтами, но Рузский отсоветовал: генералы ничем не помогут, они знают еще меньше, чем в Ставке.
Призрак гражданской войны, от которого они вчера ушли, снова стал сгущаться.
Что же оставалось?
Каяться.
Нельзя было упускать власть из своих рук. Нельзя было давить на императора с этим отречением.
Надо было вспомнить текст присяги. Присяга гласила: «Я, нижеименованный, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред Святым Его Евангелием, в том, что хочу и должен Его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому Государю Императору Николаю Александровичу, Самодержцу Всероссийскому, и Его Императорского Величества Всероссийского Престола Наследнику Цесаревичу Алексею Николаевичу, верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови…»
Рано утром 3 марта генерал-адъютанты его императорского величества с ужасом всё поняли.
Тем не менее, когда в Ставку, где уже находился отрекшийся царь, прибыли депутаты во главе с железнодорожным комиссаром Бубликовым и сказали Алексееву, что царя надо арестовать, генерал-адъютант покорно сообщил: «Ваше Величество, вы должны считать себя как бы арестованным»[294]Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России // Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев, документы. Л., 1927. С. 78.
.
Последним этапом катастрофы было отречение великого князя Михаила.
В ночь с 3 на 4 марта в одном из кабинетов Таврического дворца произошел знаменательный разговор. Милюков, Керенский и Некрасов обсуждали, как будут разговаривать с будущим императором. Керенский и Некрасов яростно настаивали на отречении и Михаила, Россию они видели только республикой.
Милюков же считал, что, отказавшись от монархического строя, Временное правительство не удержит власти.
Эмоциональная картина выглядела очень тяжелой. Керенский еще накануне вечером в Совете объявил себя республиканцем и заявил членам Временного правительства о своем особом положении как представителя демократии и «особенном весе своих мнений»[295]Милюков П. Н. История второй русской революции. С. 51.
.
Но как вам понравится злая и точная оценка личности Милюкова, данная членом Исполкома Петроградского совета Н. Н. Сухановым (дворянин, из обрусевших немцев, масон, меньшевик, расстрелян в 1940 году): «…ученый представитель буржуазного монархизма, завязивший коготок в революции»?[296]Суханов Н. Записки о революции. Пг., 1919. Кн. 1. С. 256.
Зато Суханова (Гиммера) пригвоздил Шульгин: «Гиммер — худой, тщедушный, бритый, с холодной жестокостью в лице до того злобном, что оно даже иногда переставало казаться актерским… У дьявола мог бы быть такой секретарь»[297]Шульгин В. В. Дни. С. 140.
.
Утром из Пскова прибыли Гучков и Шульгин. На вокзале Гучкова упросили выступить перед железнодорожниками, и те, узнав о сохранении монархии, едва не набросились на него и не отняли царский манифест. Но обошлось. И вот свидетели отречения на Миллионной улице в квартире князя Путятина, где временно обосновался Михаил Александрович.
Ему предстояло решить: принять престол или отказаться. На новом уровне повторялась судьба его старшего брата.
Собралось все только что сформированное Временное правительство, включая князя Г. Е. Львова.
Милюков бился бескомпромиссно: если Михаил Александрович откажется, страна погрузится в хаос, кровавое месиво, России не будет. Его страстную речь Шульгин назвал «потрясающей».
Шульгин: «Великий князь слушал его, чуть наклонив голову… Тонкий, с длинным, почти еще юношеским лицом, он весь был олицетворением хрупкости… Этому человеку говорил Милюков свои вещие слова. Ему он предлагал совершить подвиг силы беспримерной…
Что значит совет принять престол в эту минуту? Я только что прорезал Петербург. Стотысячный гарнизон был на улицах. Солдаты с винтовками, но без офицеров, шлялись по улицам беспорядочными толпами…
А за этой штыковой стихией — кто? — Совет Рабочих Депутатов и „германский штаб — злейшие враги“: социалисты и немцы.
Совет принять престол обозначал в эту минуту: На коня! На площадь! Принять престол сейчас — значило во главе верного полка броситься на социалистов и раздавить их пулеметами…
Керенский говорил:
— Ваше высочество… Мои убеждения — республиканские. Я против монархии… Но я сейчас не хочу, не буду… Разрешите нам сказать совсем иначе… Разрешите вам сказать… как русский… русскому… Павел Николаевич Милюков ошибается. Приняв престол, вы не спасете России… Наоборот… Я знаю настроение массы… рабочих и солдат… Сейчас резкое недовольство направлено именно против монархии… Именно этот вопрос будет причиной кровавого развала… И это в то время… когда России нужно полное единство… Пред лицом внешнего врага… начнется гражданская, внутренняя война… И поэтому я обращаюсь к вашему высочеству… как русский к русскому. Умоляю вас во имя России принести эту жертву!.. Если это жертва… Потому что с другой стороны… я не вправе скрыть здесь, каким опасностям вы лично подвергаетесь в случае решения принять престол… Во всяком случае… я не ручаюсь за жизнь вашего высочества.
Он сделал трагический жест и резко отодвинул свое кресло»[298]Там же. С. 180–181.
.
Милюкова поддержал только Гучков. Шульгин, видя невозможность организованной обороны, присоединился к Керенскому.
Но не всё было так безнадежно, как виделось большинству.
Милюков: «Я был поражен тем, что мои противники, вместо принципиальных соображений, перешли к запугиванию великого князя.
Я видел, что Родзянко продолжает праздновать труса. Напуганы были и другие происходящим. Все это было так мелко в связи с важностью момента… Я признавал, что говорившие, может быть, правы. Может быть, участникам и самому великому князю грозит опасность. Но мы ведем большую игру — за всю Россию — и мы должны нести риск, как бы велик он ни был. Только тогда с нас будет снята ответственность за будущее, которую мы на себя взяли. И в чем этот риск состоит? Я был под впечатлением вестей из Москвы, сообщенных мне только что приехавшим оттуда полковником Грузиновым: в Москве все спокойно, и гарнизон сохраняет дисциплину. Я предлагал немедленно взять автомобили и ехать в Москву, где найдется организованная сила, необходимая для поддержки положительного решения великого князя.
Я был уверен, что выход этот сравнительно безопасен. Но если он и опасен — и если положение в Петрограде действительно такое, то все-таки на риск надо идти: это — единственный выход. Эти мои соображения очень оспаривались впоследствии. Я, конечно, импровизировал. Может быть, при согласии, мое предложение можно было бы видоизменить, обдумать.
Может быть, тот же Рузский отнесся бы иначе к защите нового императора, при нем же поставленного, чем к защите старого… Но согласия не было; не было охоты обсуждать дальше. Это и повергло меня в состояние полного отчаяния… Керенский, напротив, был в восторге. Экзальтированным голосом он провозгласил: „Ваше высочество, вы — благородный человек! Я теперь везде буду говорить это!“»[299]Милюков П. Н. История второй русской революции. С. 52.
.
В итоге новый император Михаил Александрович отказался от престола, и все полетело к чертям. Именно к ним. А куда же еще?
Суханов с торжеством зафиксировал значение события: «Но так или иначе — этим актом увенчивался великий переворот 1917 года. Теперь была ликвидирована династия, а с ней и монархия. Теперь была создана новая революционная власть и заложены основы нового порядка. Российское государство, российский народ теперь уже вышли на новый светлый путь, и мировому пролетарскому движению уже открылись новые перспективы»[300]Суханов Н. Указ. соч. С. 259.
.
Временное правительство, никем не избранное, опиралось на пустоту. Тысячелетняя Россия превращалась в музейный экспонат.
Василий Розанов сделал из этого печальный анализ, назвав депутатов Думы «рассыпавшиеся Чичиковы»:
«В 14 лет Государственная Дума промотала все, что князья Киевские, Цари Московские и Императоры Петербургские, а также сослуживцы их доблестные накапливали и скопили в тысячу лет.
Ах, так вот где закопаны были „Мертвые души“ Гоголя… А их все искали вовсе не там… Искали „вокруг“, а вокруг были Пушкин, Лермонтов, Жуковский, два Филарета, Московский и Киевский…
Зрелище Руси окончено. — „Пора надевать шубы и возвращаться домой“.
Но когда публика оглянулась, то и вешалки оказались пусты; а когда вернулись „домой“, то дома оказались сожженными, а имущество разграбленным.
Россия пуста.
Боже, Россия пуста.
Продали, продали, продали. Государственная Дума продала народность, продала веру, продала земли, продала работу. Продала, как бы Россия была ее крепостною рабою. Она вообще продала все, что у нее торговали и покупали. И что поразительно: она нисколько не считает виновною и „кающегося дворянина в ней нет“. Она и до сих пор считает себя правою и вполне невинною.
Единственный в мире парламент.
Как эти Чичиковы ездили тогда в Лондон. Да и вообще они много ездили и много говорили. „Нашей паве хочется везде показаться“. И… „как нас принимали!“
Оказались правы одни славянофилы.
Один Катков.
Один Конст. Леонтьев.
Поразительно, что во все время революции эти течения (славянофильско-катковское) нашей умственной жизни не были даже вспомнены. Как будто их никогда даже не существовало. Социалисты и инородцы единственно действовали.
— А что же русские?
Досыпали „сон Обломова“, сидели „на дне“ Максима Горького и, кажется, еще в „яме“ Куприна… Мечтая о „золотой рыбке“ будущности и исторического величия».
Справедливости ради зададимся вопросом: можно ли было спасти империю?
Наверное, можно.
Но для этого следовало учесть следующее обстоятельство, которое точно отразил современный философ Сергей Переслегин: «Для того чтобы в России появились классы западного или, как сказал бы Александр Зиновьев, западоидного типа, будь то феодалы или буржуазия, господствующие группы в России должны были начать отчуждать, выражаясь для простоты и сокращения времени марксистским языком, отчуждать у населения не только прибавочный продукт, но и часть необходимого продукта. В связи с этим одной из главных задач русской власти всегда было ограничение экономических аппетитов господствующих групп. В этом плане власть всегда вела себя очень жестко, и не потому, что любила народ, власть к народу всегда относилась наплевательски, и народ ей платил тем же. Но и власть, и народ имели один общий интерес: не позволить олигархизацию власти и не дать возможность господствующим группам слишком сильно вторгаться в сферу необходимого продукта.
Всего два раза в истории русская власть нарушила это фундаментальное правило русских господствующих групп. Первый раз — после александровских реформ, и все закончилось 1905–1917 годами, когда система себя скорректировала. Второй раз — с конца 80-х годов и до нашего времени. Верхушка, которую мы имеем сейчас, сформировалась на основе нарушения этого правила русской власти, по которому верх — центроверх государства — не должен эксплуатировать население, не должен грабить вместе с господствующими группами, а должен ограничивать их в этом плане.
То есть первая характеристика элиты (в нормальном состоянии русской истории, будь то советской или российской) — это довольно бедные группы, у которых есть некий лимит на эксплуатацию населения. Второй аспект, который обусловливал развитие господствующих групп в России, — это автосубъектный характер власти: власть выступает как единственный субъект и не позволяет никакую иную субъектность. Поэтому у нас никогда не было системной элиты. Как только элита пыталась оформиться в некую систему, власть ее подсекала. Так было при Иване IV, так было и позже».
Вывод: Николай Александрович Романов должен был стать диктатором. Но он не хотел и не мог им стать.