Дитрих выпил воды. О выбежавшей на мороз девчонке он не думал. Уже неделю его мучила бессонница. Поездки совершенно измучили его.

Он прикрутил фитиль, вернулся к кровати и лег. Попытался закрыть глаза и уснуть. Это ему не удалось. Он стал считать: одиннадцать, двенадцать, тринадцать…

Все равно вмешивались назойливые воспоминания.

«Нет, сна не будет, — подумал он, услышав, как в соседней комнате басовито храпят. — Ужасно…»

Все старо и мерзко. Эти храпуны думали поставить рудник перед катастрофой. Как же, без нас все погибнет! Никто не в состоянии отрешиться от прежних представлений. В тиши кабинетов продолжают говорить: «Капитал не пахнет Рейном, Сеной и Волгой. Капитал — самостоятельная река. На Западе, слава богу, придерживаются этой точки зрения и живут…» А в России — нет! Капитал — ничто, с ним надо прятаться. На даче Лесина комиссары реквизировали все золото в монете, слитках и песке. Состоятельные люди переправляют ценности куда угодно, лишь бы сохранить. Вспоминали о существовании старых друзей и прятали у них шкатулки и ящики. Страх остаться нищим чему только не научит…

…Дитрих выехал на Юг специальным поездом, предоставленным руководством профсоюза железнодорожников — Викжелем — дружественным горнопромышленникам. Акционеры Продугля, перепуганные событиями в Петрограде, поручили ему выяснить обстановку на Дону, в Киеве и Донецком бассейне, способна ли окраина пойти против большевистской столицы, какая финансовая поддержка нужна Каледину и Центральной Раде и как дальше можно с ними сотрудничать. Миссия важная. Дитриху раздобыли пропуск. Все же заодно он решил захватить и что-то «свое» — золото и драгоценности в ящиках с надписью: «Динамит». Верные люди у Дитриха были только на Юге.

За окном вагона мелькали заснеженные леса. Как на рождественских картинках, стояли припорошенные ели. На станциях бабы торговали лепешками. Станционные служащие провожали поезд зелеными флажками. Вооруженных рабочих и красногвардейцев, встречающихся на каждом шагу в Петрограде, не было видно. Окраинная Россия как будто жила другой жизнью.

Дитрих приехал в Новочеркасск на третьи сутки. В тот же день он отправился в атаманский дом на проспекте Платова, где помещалось Донское правительство. На всем пути от станции до проспекта видел спокойно и мирно настроенных прохожих. Только на Соборной площади встретился отряд лихо скачущих казаков с пиками, шашками и карабинами. При виде их извозчик сказал:

— Радуются, на фронт не пошлют.

— А что же, войны теперь не будет? — спросил Дитрих.

— И с кем? Не вырос еще супротив казака солдат!

Дитрих поглядывал на широкую спину извозчика, едва помещавшуюся в скорьевом тулупчике, — силен, а хвастлив. А может, вызывал на откровенность, желая выведать новости о Петрограде? Дитрих промолчал. Возле атаманского дома расплатился с извозчиком керенкой.

— Тож, говорят, деньга, — сказал тот, брезгливо плюнув.

«Вот и заключительный аккорд для господина Керенского», — подумал Дитрих, зная, что значит недоверие народа к деньгам.

Генерал Каледин принял Дитриха через час после его появления в атаманском доме. Белолицый, усталый, он походил на штабного служащего, работающего по ночам, никогда не видящего дневного света. Руки мягкие, нервно сжимающиеся в кулаки, но потом бессильно падающие на стол. Взгляд вопросительно-нетерпеливый, обнаруживающий нервную, даже истеричную натуру. Смотрел он как-то сбоку, отдувался, будто скрывая одышку. Дитрих сразу догадался, что Каледин ждет рассказов о Петрограде, и, упреждая его вопросы, описал петроградскую жизнь без прикрас. О позиции горнопромышленников он сказал:

— Мы передаем под вашу юрисдикцию все предприятия, расположенные на территории Области Войска Донского. Для этого я приехал сюда. Можно сделать об этом сообщение в вашей печати, но без ссылок на переговоры по этому поводу.

— Почему вы избегаете ссылок? — недовольно спросил Каледин.

— Они не нужны. Мы не хотели бы создавать впечатление, будто горнопромышленники вступают в политическую борьбу с правительством, обосновавшимся в Смольном.

— Такого правительства нет!

— Всякое правительство, созданное в столице, может присвоить себе функции центрального.

Каледин встал, прошелся по кабинету. Вернулся к столу, взял пресс-папье, затем снова поставил, стараясь, наверно, подавить в себе раздражение.

— А мы здесь думаем иначе, — сказал он наконец. — Нам нужны заявления, которые бы подтвердили полную изоляцию от народа большевистских мятежников. Мы можем обойтись без вас, попросить иностранных займов, но для русских офицеров было бы приятно слышать, что промышленные люди России, купцы, как Минин когда-то, соединились с нами в борьбе со смутой.

— Желания ваши понятны, — сдержанно ответил Дитрих.

— Вы боитесь, что мы потерпим поражение?

— Я ничего не боюсь, — решил ободрить генерала Дитрих. — Мы не хотим объявлять о наших решениях.

— Родзянко собирал здесь представительный съезд. Это широко известно.

— Нам в данное время нужно избегать чего-то подобного. Позиции ясны. Большевикам нужен повод для того, чтобы начать конфискацию предприятий, «принадлежащих контрреволюционерам».

— Они уже сделали это.

— Нет, пока речь идет о рабочем контроле, а не о полном изъятии собственности…

Дитрих начал подробно и терпеливо рассказывать Каледину о декретах, принятых советским правительством. Необходимость этого огорчала: генерал, единственный человек, который мог выступить против Совнаркома с военной силой, не знал и не хотел знать своего противника.

— Для моих разъездов мне необходим честный и храбрый офицер, — попросил Дитрих в конце разговора.

— Зачем?

— В дальнейшем нам, вероятно, придется поддерживать связь.

— Обратитесь к генералу Алексееву, он собирает людей в Добровольческую армию…

Каледин скучающе зевнул. Дитрих поспешил с ним распрощаться. Он отправился на вокзал, где стоял его поезд и куда должен был явиться Феофан Юрьевич Кукса.

…Вечером Дитрих ужинал с Родзянко в ресторане. Старый думский деятель не потерял прежнего вида. Был одет в отличную пару, гладко выбрит, надушен, словно через несколько минут ему предстоял выход на думскую трибуну с важной речью. «А речей-то, наверно, произносить не придется», — подумал Дитрих, рассеянно отвечая на вопросы об общих знакомых.

— Что же городской голова Шредер?

— Бунтует.

— А Шингарев?

— Требует предания суду служащих городского самоуправления за то, что они согласились сотрудничать с Военно-революционным комитетом.

Не заметив иронии в ответах Дитриха, Родзянко начал жаловаться:

— Сколько раз я настаивал: стянуть в Петроград верные войска, поставить надежные караулы. Смешно ведь — Зимний дворец охраняли разгульные амазонки мадам Тырковой…

Дитрих посмотрел в сторону ресторанного зала. Зал был полон военных, хорошо одетых штатских и пьяно хохочущих дам. В дальнем углу сидела группа офицеров и что-то пела, — за шумом нельзя было понять, что именно. Возле уха гудел Родзянко. Он тоже мешал. Дитрих наконец расслышал слова песни:

Удалые молодцы, все донские казаки,

Да еще гребенские, запорожские,

На них шапочки собольи, верхи бархатные…

Недалеко в одиночестве сидел полковник с мрачным продолговатым лицом, с фронтовыми погонами. Он пил из маленькой рюмки и презрительно поглядывал на поющих.

— Вы не знаете, кто это? — указал глазами на полковника Дитрих.

— Здесь сидит вся Россия!

— Допустим…

— А поют донцы и запорожцы. Я вижу второго адъютанта Каледина и представителя главнокомандующего войсками Украинской республики. Вас интересуют эти личности?

— Нет, не очень.

— Да, конечно, — угрюмо произнес Родзянко, недовольный тем, что Дитрих его почти не слушает.

— Интересно это единение казачества, — сказал Дитрих, заметив недовольство Родзянко и возвращаясь к беседе. — Оно, кажется, уходит в далекое прошлое?

— Россия вся в прошлом.

— А вы поглощены ее настоящим?

— Надеюсь, это не тема нашего разговора, — побагровел Родзянко. — Настоящее России — в сильной личности, которая бы повела войска на Петроград.

— Я понимаю вас: гражданская война.

— Именно война!

«Прочно он решил воевать», — подумал Дитрих, заметив, однако, что о субсидировании армии Родзянко ничего не сказал и ожидает, наверное, соответствующих заявлений с его стороны. Дитриха информировали перед выездом из Петрограда о прочных связях Родзянко с Калединым. Можно ли откровенно обсуждать с ним финансовые вопросы? Горнопромышленники готовы дать Каледину любую сумму. Но влиянием своим не имели намерения поступаться. Родзянко — политический банкрот, он только растранжирит деньги.

— Вы знаете, — сказал Дитрих, — что ни одно союзное правительство не признало де-юре Совнарком. Война с Германией продолжается. Естественно, союзники желают видеть в России такое правительство, которое бы оставалось с ними до конца. Сейчас и речи быть не может о создании сильного центрального правительства. Россия, вероятно, опять должна начаться из разрозненных княжеств.

— Генерал Каледин объявил о полной поддержке Временного правительства, — сказал Родзянко. — Министры поэтому едут сюда, в Новочеркасск.

— Министры эмигрируют на территорию Области Войска Донского.

— Не понимаю, — сказал, краснея, Родзянко, — вы думаете, что мы вышли из игры?

— А разве не так?

— Вы ошибаетесь! — мрачно произнес Родзянко. — В вас говорит голос немца, врага единой России!

— Ее уже нет, единой России, — с ледяным спокойствием ответил Дитрих.

— Так будет!

— Повторяю, это возможно, если будут решаться не только военные, но и экономические проблемы.

— Дайте денег на решение этих проблем!

— Дать не трудно. Какие последуют результаты?

— Вы ищете выгод? — свирепо спросил Родзянко. — Я знаю эти привычки горнопромышленников. Они всегда были государством в государстве. Им легче договориться с каким-то областным правительством, чем с единым, сильным. Они готовят себе колонии! Могу поспорить, что завтра вы отправитесь к Петлюре!

Он размахивал руками, блестя дорогими перстнями.

— Какой вздор! — остановил его Дитрих. — Вам нужно уйти с политической арены. Надеюсь, до ухода вы не станете мешать горнопромышленникам налаживать связи с теми республиками, где есть их интересы!

Когда Дитрих закончил, тишина за столом продолжалась несколько минут. Родзянко сидел наклонив голову.

Весь ресторан, кроме одиноко сидящего полковника, пел песню о гибели казака Тацина:

Как под славным было городом под Шумлою,

Что на ровной было площади, на большой поляне,

Стоял там второй Тацин полк…

— Вы всегда подыскивали себе угодных министров, — не поднимая головы, сказал Родзянко. — Поверьте, Каледин принял вас холодно не по моему наущению. Мы все ошалели от неудач. Ссоримся. А нам не надо ссориться, — закончил он совсем тихо.

…Несмотря на поздний час, Платовская улица была шумной, суетливо-пестрой от экипажей, всадников, уныло бредущих солдат в высоких измятых папахах. В глубине небольшого садика, перед атаманским домом, освещенная слабыми фонарями, стояла конная фигура Платова, героя Отечественной войны 1812 года, и, кажется, готова была ринуться в уличную суету, чтобы смешаться с ней и не видеть всей этой бестолковщины, внезапно навалившейся на маленький город. Возле памятника вдруг появилась шумная, пляшущая ватага. Схватившись за ограду, откинув голову, пьяный казак затянул зычным голосом:

Кума к куме в решете приплыла,

В решете приплыла, веретенами гребла,

Веретенами гребла, донцем правила…

Лавируя между военными, Дитрих торопливо пошел к Соборной площади, чтобы потом повернуть к вокзалу и отыскать свой поезд. Вдруг за спиной он услышал частые шаги и восклицание:

— Простите, одну минуту!..

Дитрих повернулся. Его догонял полковник, которого он видел одиноко сидящим в ресторане.

— Чем могу служить? — сдержанно ответил Дитрих.

— Я хочу представиться… полковник Раич.

Дитрих протянул руку, при свете фонаря вглядываясь в продолговатое смуглое лицо с неподвижными черными глазами.

— Это нехорошо, — сказал полковник, преодолевая неловкость, — но я слышал ваш разговор с Родзянко…

— Сделайте милость, я не скрываю своих мыслей по поводу Родзянко. Вы прибыли сюда к генералу Алексееву?

— Нет, у меня сложнее…

— Знаете что, — вдруг предложил Дитрих, — доберемся к моему вагону и продолжим ужин.

— Что ж, я охотно. Здесь-то мне некуда деться.

Они остановили извозчика и вскоре подъехали к составу, в котором прибыл Дитрих в Новочеркасск. Вагоны и поезда, доставившие петроградских сановников в столицу «казачьего государства», охраняли постовые. Загнанные в тупики домики на литых колесах светились рядами окон и, кажется, в любую минуту готовы были двинуться в путь.

Дитрих и Раич расположились в салоне.

Выпив рюмку водки, Раич неожиданно начал рассказывать о себе и о своей тайной миссии, заведшей его в Новочеркасск:

— Происхожу я из древнего рода волынских дворян… У меня жена, двое детей. Я не знаю, где они сейчас, и не могу к ним вернуться… Последнее время моя часть находилась под Менделиджем, в Персии. После расформирования части я попал в Екатеринодар. Ходил на митинги, слушал ораторов. На одном из митингов ввязался в спор с эсерами. Если бы не вахмистр моей части Вишняков, наверное, меня бы расстреляли. Проголосовали — и конец. Народная стихия… Чтобы прийти к законности, она должна уничтожить старую, а какое-то время довольствоваться простым поднятием рук. Это закон ее существования, как бывает, наверное, закон ветра, шторма, наводнения. Чтобы наступила тишина, должен отшуметь шторм…

Может быть, станет лучше, я не знаю. Россия измучена войной, дальше она не могла так жить, она предпочла бурю. И когда все уляжется, успокоится, я не уверен, останусь ли я жив. Многие люди моего круга смотрят на это проще: они надеются поставить паруса и остановить бурю. Это смешно и обидно.

Я обрадовался возможности уклониться от записи в Добровольческую армию и согласился на поездку в Крым, где, сказали, меня ожидает «поручение одной высокой особы». Я был снабжен бумагами и деньгами на дорогу, добрался до Керчи. Там меня встретил весьма таинственно держащийся человек и повез в Ялту. Хорошо. Золотая осень. Не знающее стужи синее море. Татары в аккуратных смушковых шапочках. Богатые экипажи. Неделю я прожил в уютном доме на набережной, ожидая приема у «высокой особы».

Наконец это произошло. За мной приехал экипаж, и мы отправились в Ливадию, к дворцу, где продолжала жить вдовствующая императрица Мария Федоровна. Действительно, это был необычный кусочек русской земли. Белый дворец в зелени лавров и кипарисов, лакеи в ливреях. Свитский дворец полон фрейлин и опереточно важных сановников. Синее море, видное за вершинами деревьев, вероятно, каждый день говорило им лишь об одном элегическом спокойствии. Просторы бунтующей России оттуда не видны. Во дворце я услышал разговор старой императрицы с сухим и непреклонно важным адмиралом.

— Мне поручено увезти вас отсюда.

— Но я не какая-то вещь, которую можно увезти!

— Мой крейсер стоит на рейде. Обстоятельства не позволяют задерживаться. Вы это должны понять.

— Никуда я не поеду. Мне здесь хорошо.

— Я получил приказ первого лорда Адмиралтейства и пожелания короля Великобритании вывезти вас отсюда. Я обязан выполнить этот приказ.

— Вы не смеете говорить со мной в таком тоне! Я должна ждать здесь Николеньку.

Старая женщина с неприятным морщинистым лицом, в которой я не сразу узнал императрицу Марию Федоровну — настолько она постарела и изменилась, — посмотрела на меня и спросила:

— Вы и есть тот полковник, которого я жду?

— Да, ваше величество, — ответил Я, рассматривая гранатовый бархат ее накидки, белоснежные брюссельские кружева, из которых сшит воротничок, старые руки в перстнях, сдвинутые широкие брови и торчащие, большие, мужские уши.

Мне подумалось, она упирается не потому, что хочет подождать «Николеньку», а потому, что ей во дворце привычно и удобно. Накинув гранатовую накидку с собольим мехом, она собиралась, наверное, на прогулку, ей помешали, и она изо всех сил отстаивала за собой право поступить так, как ей хочется, возможно, в эту минуту думая о свободе. Только она не представляла своей свободы без власти над другими людьми и без комфорта.

— Простите, адмирал, мне надо поговорить с полковником наедине, — сказала она резко, как будто при моей помощи вернула себе право повелевать.

Адмирал поклонился и вышел со словами:

— Я могу ждать тридцать минут.

— Вот видите, как мне тяжело, — вздохнула Мария Федоровна. — Меня насильно увозят из России… Извольте подождать, — сказала она уходящему адмиралу и позвала: — Маша! Мария Львовна!.. Складывай, пожалуйста, все необходимое!.. Да, так о чем я? Нет, такая жизнь не про нас! Я не могу, как солдат, собраться немедленно и отправиться в поход. И зачем, я вас спрашиваю, зачем все это бегство, если в Петроград скоро вступят немцы?.. Здесь все по-прежнему… только, представьте себе, татары, местные жители, стали ходить но нашей тропе на Кореиз…

Ушло все — и жалко одной тропы!..

— Поезжайте немедленно в Екатеринбург, — сказала она так, будто бы это совсем недалеко, — разыщите вашего царя и вывезите его оттуда во что бы то ни стало. Его надо увезти силой, как меня увозят…

Я видел, как отряд английских матросов, во главе с адмиралом, сопровождал ее по крутому спуску к причалу и шлюпке. Видел стоящий далеко на рейде крейсер. На моих глазах он ушел в открытое море!..

Раич устало откинулся на спинку стула.

— Вы монархист? — спросил Дитрих.

— Может быть… Но я говорю о другом. На моих глазах русскую землю покидала иностранка — Дагмара! О приходе немцев в Петроград она говорила как о чем-то обычном. А я четыре года торчал в блиндажах и окопах… Простите меня, вы тоже немец, но не все немцы одинаковы. Мне показалось, вам ясно, что необходимо для России.

Еще на пути к поезду Дитрих решил взять его к себе на службу. К генералу Алексееву Раич не пойдет. В Екатеринбург не поедет. Прямота и честность его не вызывали сомнений. Зачем же терять такого человека? Тем более — он симпатизирует ему.

— Идите ко мне на службу, — предложил Дитрих.

— Что же я у вас буду делать? — спросил Раич.

Дитрих начал что-то говорить о проталкивании вагонов, проверке отгрузки леса для шахт, розыске на глухих станциях цистерн с керосином, подводя к главному:

— А сейчас, например, надо пробиться с грузом динамита на станцию… Не пугайтесь динамита — он не для войны, а для буровзрывных работ в шахтах. Ни калединцы, ни большевики, однако, не откажутся от того, чтобы его конфисковать. Им это нужно для войны, а нам для производства.

— Я на военной службе, — напомнил Раич.

— Ну, это мы уладим!

— Что ж, заманчиво, — сказал Раич.

— Выпьем за счастливую дорогу! — улыбнулся Дитрих, поднимая рюмку.

Положение заставило взять верного человека, которого легко обмануть. Куда ему самому с этими ящиками? Состав останется в Новочеркасске, паровоз угнали, рассчитывать можно на дрезину. Феофан Юрьевич в этом случае не помощник. Провести дрезину может Раич. Не удастся — черт с ним: в ящиках не последнее, что оставалось…

Утром к Дитриху явился украинский полковник Чирва с официальным предложением побывать в Киеве.

— Мое правительство желает видеть представителя горнопромышленников, — объявил он без излишней дипломатии, часто моргая глазами и мучаясь, наверное, от головной боли после вчерашнего «единения с донцами».

— Вы здесь представляете свое правительство?

— Да, второй месяц. Я могу позаботиться, чтобы ваш вагон прицепили к составу, отправляющемуся в Киев.

От него несло винным перегаром. Отечные пальцы мелко дрожали. Выяснять, кто посоветовал ему завести разговор о киевской поездке, не было смысла. Дитрих пообещал выехать. Это совпадало с его планами.

…Тихим, неразбуженным краем лежала украинская земля. Из окна вагона открывались ее необозримые степи. Солнце вставало медленно, в серо-красных облаках. Накатанные дороги тянулись бесконечными полосами. Дальние села с приземистыми хатками напоминали отары пасущихся овец. Церкви выглядели нарядно, как бы свидетельствуя о богобоязненности и ненарушенной прочности жизни. Люди на станциях держались учтиво, продавали хлеб и сало дешево, как будто ничто им не грозило и они верили, что следующий год выдастся урожайным, без войны и сиротства.

Дитрих прошелся по составу. Пассажиры — молодые люди в штатском. Выправка и огрубевшие лица выдавали военных. Да и беседы их не вызывали сомнения.

— Офицерские роты легко развернуть в полки…

— Ах, дорогой Николай Николаевич, перспективы в высшей степени неясные: мы будем командовать карательными отрядами…

— Вы что-нибудь слышали о Петлюре? Говорят, совершенно бесцветный офицер.

— Каждая война выдвигает своих офицеров. В той войне, о которой распространялся генерал Алексеев, не понадобятся талантливые офицеры. Даешь бесцветных!

Говоривший добавил скверное ругательство. «Пополнение украинским войскам… Удастся ли союз „донцов и запорожцев“, за процветание которого так много пили в Новочеркасске?..»

…Дитриху любезно отвели особняк на Банковской улице. Он долго ходил по городу, наблюдая красочный галоп гайдамаков, шествия людей в национальных костюмах, стекающихся к оперному театру. Один из организаторов этих демонстраций, упитанный человек в чумарке и серой смушковой шапке, объяснил, что все это нужно «для победы над большевиками на съезде Советов». В оперном театре должен был открыться съезд Советов Украины.

На Крещатике Дитрих увидел похоронную процессию, тоже обставленную в национальном духе. Гроб с покойником был установлен на орудийном лафете, впереди под уздцы вели великолепного гнедого коня, идущий за лафетом хор пел протяжную, грустную песню. А когда хор умолк, вперед вырвался светловолосый юноша в казакине и начал читать басовитым утомленным голосом стихи о павшем воине. Дитрих прошел за процессией несколько кварталов. Она показалась ему любопытной, как все чужое. Наверное, он так же пошел бы сопровождать прах индейца или японского самурая, — интересно поглядеть. Другого чувства не было. Поэтому и отойти в сторону ничего не составляло. Отдалившись, он заметил, что среди сопровождавших прах покойного почти не было простых, бедных людей. Это вернуло его к впечатлениям о Новочеркасске — вспоминались Каледин, Родзянко… А где же народ?

Он повернул в сторону. По переулку, поднимающемуся вверх, конники с шашками наголо конвоировали полураздетого, избитого человека. «Он — народ?..» На повороте, метрах в пятидесяти, когда навстречу конникам и арестованному вышли какие-то люди, обреченный на смерть человек крикнул высоким, звонким голосом:

— Хай жыве радянська Украина!..

Конник наискось ударил кричащего шашкой. Люди шарахнулись.

Конники поскакали за ними. Дитрих приблизился к зарубленному. Он увидел еще живые, налитые ненавистью глаза. «Жестокость неизбежна…» — успокоил себя Дитрих и пошел дальше. Уличная казнь заставила подумать о той Украине, которой ему не пришлось видеть среди разодетых демонстрантов. Как она относится к Украинскому правительству? Удастся ли удержаться Центральной Раде, если на смерть идут со словами об Украине советской?..

В особняк на Банковской к нему пожаловали служащий секретариата финансов Войтенко, директор коммерческого банка Панич, высокий седовласый красавец профессор истории Глущенко и поэт Андрей Косицкий. Дитрих сразу узнал в Косицком поэта, читавшего стихи на похоронах.

— Очень рад, очень рад с вами познакомиться, — говорил Дитрих, здороваясь.

Они сразу же пошли к столу. Профессор Глущенко принялся «образовывать» Дитриха в украинской истории.

— Очень интересно! — восклицал Дитрих. — Будьте как дома, господа… Я слышал, вашей республике предлагают автономию в составе России?

— Да, что-то похоже на это, — сказал Глущенко. — К нам приехала из Петрограда делегация Совнаркома, возглавляемая Раковским. В один голос с Киевским Военно-революционным комитетом она требует не пропускать через нашу территорию войсковые формирования и даже отдельных офицеров на Дон. А по какому праву? В то же время снаряжают красногвардейские отряды и отправляют их в Харьков. Нас заставляют отказаться от Каледина и полюбить их главнокомандующего Антонова-Овсеенко.

Дитрих посмотрел на Косицкого. Тот молчал.

— А Харьков — наш! — продолжал Глущенко.

— У вас там свои формирования?

— Конечно!

— Они и мы… — тихо сказал Косицкий.

— Абсолютно правильно — они и мы! — поддержал Глущенко.

— Кто «они», а кто «мы»? — спросил Косицкий.

— Вот именно — кто «они»? — спросил профессор, не заметив, что Косицкий высказывал недоумение по поводу этого деления. — Богдан Хмельницкий допустил ошибку, приняв в свое время послов царя Алексея.

— Вы осуждаете Богдана Хмельницкого? — спросил Косицкий, в упор глядя на профессора.

— О, Андрию, — сокрушенно произнес Глущенко, — я никого не осуждаю. Я прибегаю к историческим аналогиям: тогда — теперь.

«Аналогии, аналогии! — скрыл ухмылку Дитрих. — Они погибнут, если повезут на старых возах свое новое время…»

— Вам нужно дать определенные обязательства крестьянам, — осторожно заметил Дитрих.

— Украинская земля — украинцам! Вот наши обязательства.

Возражать бесполезно: профессор был в плену своих предрассудков и своих представлений о времени. Дитрих начинал тяготиться беседой и обрадовался, когда Глущенко набросился на Косицкого, возразившего против употребления в украинском языке взрывного «г».

— Перед гласными она произносится как придыхание. А взрывное — только в словах азиатского и европейского происхождения.

— А як вы вымовытэ нашэ слово «гуля»?

Дитрих повернулся к Войтенко:

— В финансах, кажется, все яснее…

Они отошли в сторону. К ним присоединился Панич.

— Мы готовы подписать соглашение с Продуглем, — сказал Войтенко.

— Меня интересует ваше рабочее законодательство.

— Мы примем закон о запрещении забастовок и о поощрении честных рабочих. А пока на территории республики вводятся законы военного времени.

Дитрих помрачнел: Керенский вводил законы военного времени повсюду, а проку никакого.

— Я, конечно, не берусь вмешиваться в ваши внутренние дела, — сказал он. — Надо, наверное, учитывать тягу современных рабочих к общественным организациям. Может быть, вам следовало бы подумать о создании на предприятиях комитетов спасения республики, состоящих из интеллигенции и рабочих? Стремление к общественным организациям было бы удовлетворено, а ваши цели нашли бы ясное выражение.

Войтенко промолчал. Панич опустил голову.

— Вы не склонны обсуждать такие вопросы? — спросил его Дитрих.

Нас больше интересуют отчисления горнопромышленных предприятий в бюджет.

— Бюджет любой республики связывается с ее политической устойчивостью, — сухо заметил Дитрих, давая попять, что горнопромышленники требуют гарантий.

— Мы — самостоятельны!

— Я хотел бы получить информацию о ваших переговорах в Бресте, — сказал Дитрих, продолжая о гарантиях.

— Они не касаются экономических проблем, — успокоил его Панич.

Мы располагаем данными, что вы обещаете немцам поставить уголь и руду.

— А вам чего немцы? — нагло щурясь на Дитриха, сказал Панич. — Вы тоже немец!

Дитрих ухмыльнулся:

— Вы хотите сказать, что я не должен обращать внимания на обещания, которые вы даете немецкой стороне? Я хотел бы, чтобы вы иначе смотрели на эти вещи. Мы не против поставок, если хотите, это в наших интересах. Правительство, которое заботится о торговых связях, нам нравится. Но оно обязано уважать собственность.

— Мы не продешевим.

— Пока, я вижу, вы распорядились нашим кошельком. А что мы получим? Ваш «Третий универсал», где вы отрицаете собственность?..

— Не придавайте ему серьезного значения! — Войтенко забеспокоился и недовольно посмотрел на Панича.

— Наведите порядок в Донецко-Криворожском бассейне, — начал диктовать Дитрих. — Ликвидируйте рабочий контроль. Разгоните военно-революционные комитеты, вырвите власть у Советов. Встаньте на защиту собственности. Вот что для нас имеет значение.

— Да, да, вы правы, — сказал Войтенко, жестом приглашая к столу. — Мы рады принимать здесь, на священной киевской земле, большого друга нашей молодой республики. Он отдал много сил процветанию промышленности у нас. Шана ему!

— Шана! — громко поддержал Глущенко.

Косицкий стоял опустив голову.

— Хотите, я приглашу вас на наши предприятия? — обратился к нему Дитрих. — Мне бы хотелось вас задобрить…

— А я возьму и приму ваше приглашение, — ответил Косицкий, вскинув голову. — Только я приеду не гостем, а строгим контролером моей республики.

— О-о, — улыбнулся Дитрих, — что же вы будете контролировать?

— Не знаю… Вашу любовь к нам! — воскликнул он.

— Милости просим! — развел руками Дитрих.

…Перед отъездом Дитрих составил отчет для союза горнопромышленников о своих встречах.

Ничего нового он не мог сообщить. Настроение было мрачное. Газеты сообщали о подготовке съезда Советов Украины в Харькове, о нерешительности Каледина, о работе шахт без управляющих. Впервые в жизни Дитрих почувствовал растерянность. Он не знал, как будут развиваться события дальше.