Утро начиналось трудно, как всегда зимой. Перед рассветом особенно черно темнели тени. Голые деревья, как заморенные длинной ночью сторожа, окаменело дремали. Вдруг на востоке показалась слабая золотистая полоса. Потом медленно проступило сияние голубого неба. Оно подсветило хребты торжественно плывущих облаков. С ними спорили белые, похожие на дым горящей сосны, облака пара, поднимающегося над террикоником. Тяжелые и неподвижные, они как будто были сродни медлительному утру.

Аверкий рябой привел Сутолова во двор варты еще затемно. Сотника не звали, вошли в сарай без него: Аверкий опасался, как бы не вышло чего худого, — кажется, местного сотник уложил.

Он подсветил шахтеркой. Розоватый свет, как сукровица, полился по сурово сморщенному лицу убитого, по рукам со скрюченными пальцами, по новой ворсистой шинельке и добротно сшитым солдатским сапогам.

— Узнаешь? — спросил Аверкий, боязливо покосившись на Сутолова.

Густые брови Петра дрогнули. Он вырвал из рук Аверкия лампу и подсветил лицо.

— Я и смотрю, знакомый будто, — бормотал Аверкий, переминаясь с ноги на ногу. — А того и не подумал сразу, что Григорий Петрович, братуха твой… Значит, коня норовил увести… А на кой ляд ему конь понадобился?

Сутолов не слушал Аверкия. Он держал лампу за кольцо. Рука то поднималась, то опускалась, выдавая волнение.

— Конечно, неизвестно, откель явился и каким путем шел в поселок, — говорил Аверкий, боясь, что наступит вдруг тишина. — Сотник застал его в сарае. Скорее всего, мог пройти по пустырю. А к пустырю — ашнадцать дорог, на которую попал, та и его… Я говорю о том, что со всякой стороны мог войти в поселок. Знал ведь…

Не посмотрев на Аверкия, Сутолов вернул ему лампу.

— И гляди, наповал, с одного выстрела, — продолжал Аверкий, беря лампу. — Видать, мастак по этому делу…

Сутолов отвернулся от убитого. «Неужто не пожалеет?» — подумал Аверкий, удивляясь его каменной сдержанности.

— Когда случилось?

— Сразу после полуночи. Новая смена пошла в шахту, и — выстрел… Откуда, думаю? Тебя-то я видал, как с вечера на пост собирался. А другому, думаю, кому стрелять?..

— Что еще заметил сотник?

— Настаивает — конокрад.

— Может, и конокрад, — хмуро сказал Сутолов. — Скажешь, пускай придет в Совет.

Он круто повернулся и вышел из сарая.

— Может, счас с ним поговорить? — спросил Аверкий, забегая вперед. — Все ж не чужого тебе человека шлепнул…

— Потом разберемся, — сквозь зубы процедил Сутолов и пошел со двора ровной, твердой походкой.

Аверкий отстал. Сдвинув шапку с запотевшего лба, он провел по нему рукавом и перекрестился. Оглянулся на дверной проем сарая. Поставил лампу на снег, достал кисет и, собираясь закурить, долго свертывал цигарку дрожащими пальцами. Случайно взгляд его упал на светящуюся лампу. В воздухе посерело, огонек все же отбрасывал кроваво-красное пятнышко на белый сугроб. Аверкий ковырнул сапогом пятнышко, подумав, что это кровь. Краснота не исчезала. Ему стало жутко среди пустого широкого двора, переходящего в выгон, за которым чернели низкие полуземлянки, еще не сбросившие с себя ночной жизни.

— Караулишь кого? — услышал он голос Петрова.

Аверкий вздрогнул от неожиданности.

— Со смены? — спросил он.

— Черт поймет, откуда… Сидели глядели, как немец насос устанавливал на отливе. Башковит, гад! Пужануло сразу сажней на десять. А потом разладилось…

— Мда-а, — неопределенно протянул Аверкий, не понимая, о каком насосе речь.

Заступив на дежурство в отряд, он почти сутки не был в шахте. Да и не шла сейчас на ум шахта.

— Старый насосик откинул, поставил новый. Пока возились, воды в забоях и вовсе прибыло. На Восточном — по коленки бродили. Лиликов темнее тучи. Алимов аллаху молится. А зануда немец на них и глазом не ведет. Очками блестит, как сова полуночная…

— Засвети-ка мне, браток, — попросил Аверкий, — прикурить бы надо…

— Это можно, — сказал Петров и поставил на снег лампу.

Аверкий скосил. глаз на второе пятнышко, такое же, как от его лампы, и ему стало будто спокойнее.

— Дело тут произошло ночью, — заговорил он быстро, прикуривая. — Сотник брата Петрухи Сутолова подстрелил…

— Григория?

— Его самого.

— Где же он?

— Лежит там, в сарае.

— Насмерть?

— А то чего же чикаться, — попытался пошутить Аверкий, но шутка не получилась.

Петров метнулся к сараю. Пока он ходил, Аверкий жадно курил и тупо разглядывал два красных световых пятнышка, словно удивляясь тому, что они не исчезают.

— Точно, — сказал Петров, вернувшись. — Что ж дальше?

— Приводил Сутолова, говорит, в Совете разберемся.

— Чего же тут разбираться в убитом? Он и есть, Григорий Сутолов. Чи я с ним не пил? Губа рассечена — всегда по ней стекало. Морда толстая… Каждый тебе его признает.

— Да не в том, что не признали. Гришка Сутолов — ясно. Петруха подсвечивал, глядел. Да и я его сразу узнал… Пришлось, правда, для порядка поморочить сотника: я ж то счас при службе. Это дело понятное… Видать, Петруха решил припугнуть сотника: все ж брата убил, — закончил он тихо.

— Думаешь, не простит?

— А то как же!

— Гришка-то к Каледину метнулся, передавали, хвалился — я вам покажу.

— Слова!..

— Война, видать, начинается. А на войне не разбираются, который тебе брат.

— Попомни мое слово, Петруха прижмет сотника!..

Обсуждая случившееся, они отчаянно пыхтели цигарками. Утренний свет постепенно разбивал мглу. У подножья террикона вынырнули спины серых камней, замаячили вначале первые, потом вторые, потом десятые столбы телефонной линии. И их двоих, Аверкин и Петрова, стало видно издалека.

К ним подошел Филя.

— Поди глянь на своего клиента, — сказал ему Петров, указывая глазами на сарай.

Появился утомленный ночной работой Алимов. И его направили смотреть.

Сотник не показывался из дому. Он вышел только тогда, когда возле двора появилась Катерина. Она нарушила тихий, приглушенный разговор громкой речью:

— На помин души собрались? Я слышала, как стрельнул. Думала, баловство… Черти ненормальные, какое же это баловство? Был человек, и нет человека!

Невыспавшийся, бледный, чернощекий от выросшей за ночь щетины, сотник смотрел неуверенно и тревожно на собравшихся людей. Перед ним расступились, когда он сделал шаг к Катерине.

— Пришла глянуть, кого вы тут пристрелили, — сказала Катерина, не дожидаясь, пока он заговорит.

— Конокрада, — глухо произнес Коваленко.

— Что ж, и конокрад — человек.

— Не знаю, — озадаченно и с удивлением сказал сотник.

— А то кому и знать! — сердито ответила Катерина.

Коваленко вопросительно повел взглядом по хмурым лицам. Нервно одернул кожушанку, опушенную серым каракулем. Хорошо она сидела на нем, как будто для парада сшитая. Одного этого было бы достаточно, чтобы выделиться среди собравшихся, одетых кто во что горазд, а больше в шахтерки. Было, кажется, и другое, что разобщало их. Коваленко вдруг понял, что между ним и этими людьми стало убийство, в необходимость которого они не верили. Он убивал на войне, даже не зная, кого убивает. Убитые им безвестно оставались на поле, вытоптанном конскими копытами. Никто не спрашивал его, были это хорошие или плохие люди. Никто не заглядывал ему в лицо после того, как он возвращался из атаки. Все было иначе. За убийство даже хвалили. А этот убитый, хороший он или плохой человек, все равно оставался для сотника укором. Думали, наверно: «Велика ли провина — увести коня? Да и подранить мог, не убивать…»

— А если я вам скажу, — теряясь перед осуждающим молчанием, сказал Коваленко, — что конокрад от Черенкова явился…

На него смотрели молча, без сочувствия. Растерянность сотника не прошла незамеченной. Она только усилила подозрение.

— А Черенков завтра всех перевешает! — раздраженно вскричал сотник.

Никто не отозвался и на это.

— Конокрад — вашего Сутолова брат! — продолжал он все с большим раздражением. — Может, нужны ему были не только кони. Всем известно, что Гришка Сутолов собирался в Казаринку с карательным отрядом…

Глаза зло округлились. Катерина заметила в них страх перед молчанием стоящих. Он не понимал, почему они молчат, и растерянно ждал, когда кто-то заговорит.

— Чего вы?.. — спросил он крикливо.

Катерина не слушала его. Почему-то ей вспомнился обещанный отъезд из Казаринки в фаэтоне. «Отцом-матерью поклялся бы в верности, а потом бросил бы, сволочь… Ишь как его перемучило — ноги в коленях дрожат…»

— Чего молчите? Друг вам?.. А говорили, будто один кабатчик Филя ему друг. Всем жалко!..

«Дурак!» — подумала о кричащем сотнике Катерина.

— И тебе жалко? — обратился к ней сотник.

Она пошла со двора. За ней сразу же ушел Алимов, а потом — Петров и Аверкий.

Уходили не оборачиваясь, гасили лампочки. Свет их был ни к чему: на востоке гуще засветилось голубое небо, а хребты облачных гор стушевались, как бывает, когда близится снегопад.

Коваленко изумленно глядел вслед уходящим. Во дворе оставался Филя. Он медленно отступал от сотника, боясь, что тот еще что-то выкрикнет о дружбе с Гришкой Сутоловым.