Услышав от Аверкия слова сотника, Сутолов сразу же вызвал в Совет Филю. Терзаемый сомнениями, как поступить после случившегося ночью, Сутолов грозно посмотрел в лицо кабатчика и сказал:

— Твоему слову не поверю, хоть ты тут икону целуй!..

Филя сробел. Все в Казаринке знали, что Гришка Сутолов когда-то дневал и ночевал в кабаке. Поди докажи Петру Сутолову, что связи между ними не было. Сутоловы все балашманные, лучше с ними не связываться. У Петра теперь власть, подведет под тюрьму-каторгу. Оправданий слушать не захочет. Права голоса Филя не имеет. Кабак закрыли. Теперь-то им, возможно, деньги понадобятся… У них-то ни копья, только обещают людям зарплату. Кабатчика можно пограбить, у кабатчика есть. А чтоб легче с ним было договориться — в тюрьму его за связь с Гришкой…

Вернувшись домой, Филя немедленно собрался в дорогу. «Уходить надо поскорее…» — решил он твердо.

На улице встретился Пашка. «Ничего, с ним удобнее выбираться из поселка — никто не прицепится с расспросами…»

— Куда собрался? — спросил Пашка.

— Мое дело — знай ходи, — неопределенно ответил Филя.

Пашке было все равно, куда направляется Филя. Ему главное, чтоб не скучно было идти на Громки.

— Давай топай, — сказал он, зашагав вперед. — Про Гришку Сутолова слыхал? Нет Гришки…

Филя промолчал.

— Вот и посуди, что такое законная власть, а что анархия!.. Вышняков мне все доказывал, будто законная власть легче для человека, чем анархия. А какая разница? У кого пушка в руках, тот и закон. Прицелился, гахнул — и лети на небо, рассуждай, какая тебе власть больше по душе.

— Начинается заваруха, — осторожно заметил Филя.

— Какая заваруха? Война, — пророчески просто сказал Пашка.

— Кто с кем?

— Ну вот Сутолов с Сутоловым.

— М-мда, — сдержанно промычал Филя.

Он опасался Пашки: этот всего наговорит, но и сам кому угодно может рассказать о чужом, потаенном. Для него как будто не существовало границ дозволенного и недозволенного. Как получится, так и будет. Пашка, наверное, считал, если сам он весь на виду, значит, и все должны быть такими же. Никаких секретов не должно существовать. Не зря болтает про анархию.

— Скажу я тебе, — произнес Пашка с непонятным восторгом, — скоро такой ералаш начнется, что и подумать страшно!

— Ты-то чему радуешься?

— Так, интересно.

— Мне вон торговлю запретили…

— Какое такое право они имеют запретить твою торговлю? — опять оживленно заговорил Пашка. — Людям надо — продавай. А почему следует запрещать то, что людям надо?

— Не знаю…

Филя слушал рассуждения Пашки, не теряя из виду дороги — не появится ли на ней кто? Окраинные хаты Казаринки остались позади. Впереди была чуть заметная полоса санного пути и необъятно широкая заснеженная степь. «К Громкам не пойду, чего там делать, — решил Филя. — Еще с версту потопаем — там поворот на Чернухино. Схожу к Надежде, у нее неделю побуду, пока позабудется этот проклятый Гришка…»

— Ничего у них не получится с этой властью, — не умолкал Пашка. — Люди — они все за такую власть, чтоб им не мешала. А потом — финансы. Нет ни одного человека, кто бы их умел считать. Забавно, конечно, глядеть, как Вишняков кабак запрещает. У забавы век короток. А дальше как? Да, может, от кабака тебе, дураку, прибыль была бы? Тут государственный ум нужен!

Филя настороженно опустил голову. «И эта балда про доход от кабака говорит. Значит, слышал где-то такой разговор…»

— Тебе-то никакая власть не помешает до баб ходить, — сказал он зло, чтобы остановить Пашку.

— О финансах не хочешь говорить, давай о бабах, — засмеялся Пашка. — Ты тож не святой: по Надежде мы будто свояки…

— С Надеждой у меня коммерция.

— Знаем мы эту коммерцию!

«Вот ведь прицепился!» — подумал Филя, стараясь не пропустить поворот к неглубокой балке, где проходила дорога на Чернухино.

— А она, гляди, с Черенковым милуется, — не унимался Пашка. — Явишься, а новый полюбовничек тебя в холодную!

— Плетешь глупое! — отмахнулся Филя.

Он презирал его, как все деловые люди, за болтливость и леность, за то, что Пашка держался независимо и старался доказать перед ним свое превосходство.

— Гляди, выручать некому!

— Нужен ты мне! — зло произнес Филя и повернул в сторону.

— Привет передавай! — крикнул вдогонку Пашка.

«Кобель шелудивый!..» — любовал Филя, бредя по снежной целине, не выбирая дороги, лишь бы поскорее удалиться от Пашки,

А Пашка был рад — немного развеселился с Филей. Калиста Ивановна нагнала на него тоску. Никогда он не допускал, чтоб его неволили. А эта как-то сумела принудить ходить к ней, когда и не хотелось, выслушивать всякую ерунду о совместной жизни. Нашла время тешиться мечтами о совместной жизни. Или и вправду на Фофу потеряла надежду? Не может быть… Фофа где-то недалеко, он еще вернется…

Распахнув жаркую шинельку, Пашка размашисто шагал к станции. Тишина его успокаивала. В дневное время никто не потревожит. Можно будет поспать. А вечером в Казаринку он не вернется — хватит Калистиных вздохов, — а махнет к путевому мастеру на «тридцатую версту», к его дочке Стеше. Давно бы пора с ней любовь закрутить! Хороша! Стройная, гибкая, под глазом родинка, будто нарочно поставленная, чтобы придать ее чистому лицу выражение смутной тревоги. Строга, правда, даже сердитая. Кто ж на той «тридцатой версте» научит ее доброте: один дом, как одичавший гусь, на безлюдном лугу, за дверь вышел — иди с зайцами хороводы води, не с кем словом перекинуться.

Сам мастер, Трофим Земной, подчиняется Громкам, можно ему и приказать, что надо. Какого лешего с ним церемониться? Совета он не признает. Можно в крайнем случае припугнуть комиссарской властью, если станет мешать ухаживать за Стешей. А Стеша военнопленным одежки стирает, один раз в неделю отправляется с постиранным в Казаринку. Можно пару раз пройтись с ней. В пути и договориться о дальнейшем…

Пашке нравилось строить подобные планы. При этом он чувствовал такое беспокойство, как охотник при сборах на тягу. Обычно ленивая его мысль, способная шевелиться только во время разговора, когда надо было думать, как ловчее поразить своего собеседника, становилась острее. Он мог в таких случаях даже что-то придумывать по порядку: я ей то, а она мне то… нет, не годится, я ей это, тогда что она скажет?.. Ничего дурного в таких рассуждениях он не находил, так как всякому новому увлечению отдавался самозабвенно, радостно, словно все у него начиналось вновь, верно и прочно.

— Дела, — ухмыльнулся Пашка, считая, что насчет Стеши он решил все как надо.

Неезженая дорога упиралась в ограду станционной территории. За оградой — укрытая подушкой снега одинокая скамья для пассажиров. Никто теперь не садится на эту скамью: нет ни пассажиров, ни поездов…

Станция была пуста. Начальник вторую неделю не показывался: сбежал, наверно, в Штеровку, к родичам. Стрелки наглухо переведены на первый путь — следуй на Громки и дальше, куда тебя черти несут в это смутное время.

Пашка пошел в телеграфную. Здесь он выполнял обязанности и телеграфиста, и начальника, и дежурного. Снял шинельку, лениво потянулся, отдаляя минуту, когда придется отстукивать на Дебальцево: «Жду дальнейших приказов». Слова такие он придумал для хитрости — всегда-де слушал и слушаю, а теперь жду, что прикажут делать.

Телеграфный аппарат щелкнул, требуя, чтобы Пашка обратил на него внимание.

— Давай уже, — сказал Пашка, усаживаясь и беря в руку быстро потекшую узкую ленту с точками и тире.

«Всем станциям… до Мариуполя, — быстро читал Пашка, — ни одного вагона… порожняка… не выпускать на линию… Иловайск — Таганрог — Ростов. Комиссар Трифелов».

— Строг комиссар, — сказал Пашка, небрежно бросив ленту на стол.

Аппарат, однако, не отпускал его, как будто соскучился за долгие часы молчания. Сразу за первой телеграммой последовала вторая: «Управляющим шахтами, начальникам станций. Погрузку угля задержать до особых указаний. Передать ревкомам и рабочему контролю — до Нового года все платежи задерживаются, нет дензнаков. По просьбе Продугля телеграмму передал комитет Викжеля Харькова».

— Подарочек Вишнякову… — произнес Пашка, отрывая эту ленту и пряча ее в карман.

Он отошел от аппарата, не особенно печалясь по поводу такого «подарка». Все шло так, как он и предполагал: теперь отказывают в деньгах, артели не получат зарплату и за ноябрь и за декабрь — выбьют бубну Вишнякову и его Совету. Так оно постепенно и закончится с этой новой властью. А там Черенков явится — ускорит кончину. «Будь они неладны», — думал Пашка, прохаживаясь по комнате. Мысли его вернулись к более привычному — к Филе: «Подался в Чернухино, это точно… Думает, Надежда его примет погостить. А на кой черт он ей сдался — кабака-то больше у него нет. Надежда баба ловкая, ей неполезные гости не нужны. Она сейчас вовсю в коммерцию играет. Был бы у Фили кабак, тогда другое дело…»

Пашка поймал себя на том, что ему неприятно было бы, если бы Надежда приняла Филю. Он закрыл глаза и постарался мысленно представить ее нахмуренные брови и торопливый, испуганный взгляд, как будто из боязни, что вот сейчас она не выдержит, отдаст себя во власть кому-то и потеряет самостоятельность, которую она пуще всего оберегала. «Чудные бабы», — ухмыльнулся Пашка. Сколько ни приходилось ему начинать с ними, всегда они чего-то боялись. А потом, пообвыкнув, будто мстя за этот свой первый страх, требовали рабской преданности. И Надежда такой же была, и Калиста…

Аппарат опять позвал Пашку к себе. «Станция Громки, — потянулась лента, — приказываю… никаких грузов из… Казаринки не принимать… ждать моих дальнейших приказов… Есаул Черенков».

Рука Пашки дрогнула. Он недоверчиво посмотрел на аппарат, удивляясь, каким образом из него могла выйти телеграмма, подписанная Черенковым. Только что ведь была телеграмма Трифелова из Дебальцева. Неужели Черенков успел управиться с Трифеловым и командует теперь на Дебальцевском узле? Тогда почему он шлет телеграмму одним Громкам?.. Нет, в Дебальцеве Черенкова не может быть. А вот на Лесную, в десяти верстах отсюда, он мог прорваться…

Пашка поднялся. Если у Черенкова есть дрезина, за двадцать минут он может доехать до Громков. А если и нет, то на коне доскачет за час. Что ж делать? Теперь не слухи, не разговоры о нем — телеграмма.

Быстро одевшись, Пашка выскочил на перрон. Растерянно походил взад-вперед, стараясь придумать, как ему быть, ждать еще каких-то распоряжений от Черенкова или махнуть в Казаринку, доложить о телеграмме Вишнякову. У него промелькнула мысль, что тот, если ему не сообщить о телеграмме из Лесной, может придраться к нему. Пашка тоскливо поглядывал на нетронутый снег на путях, на застывшее здание станции, — разве трудно заметить, что нет здесь хозяина? А от Каледина давно был приказ, чтобы все станции и пути содержались в порядке на случай прибытия воинских составов.

«За горло возьмет, душу вытрясет за беспорядки», — ужаснулся Пашка и побежал. Не оглядываясь, не выбирая дороги, он летел по белым сыпучим волнам степи. За ним желтело холодное зимнее солнце. Впереди простиралась нескончаемая белизна снега, бьющая нестерпимой яркостью в глаза. Издали, наверно, Пашка походил на испуганно мчавшегося по степи черного зайца — не уклонялся в сторону от железнодорожного полотна, заметного на высокой насыпи, сбивал кудрявый иней с кустов придорожных посадок и вообще вел себя невообразимо глупо. Впереди виднелся дом путевого мастера, а возле дома стоял бородатый его хозяин и глядел в степь сквозь тяжелые от белого инея ресницы.

— Куда это ты так поспешаешь? — спросил Трофим, когда Пашка был совсем близко.

— К тебе, наверно… — ответил Пашка, захлебываясь частым дыханием.

Голос его был горячечно-хриплый. Лицо — распаленно-багровое. Ворот расстегнут. А из-под шапки выглядывал завиток мокрых от пота светлых волос, похожих на перемятую пеньку.

— Или чего забыл у меня? — спросил Трофим, не отступая от двери и не собираясь приглашать Пашку в дом.

— Дай воды напиться… — тихо попросил Пашка.

— Стеша! — позвал не поворачиваясь Трофим. — Выйди с ведром!

— На дежурстве я был, — сказал Пашка, лихорадочно обдумывая, сказать ли мастеру о телеграмме Черенкова или промолчать. — Все по-старому… порожняка не подают… Евгений Иванович в Штеровке… путя и стрелки занесло.

— Некому за путями смотреть, — солидно сказал Трофим, внимательно оглядывая Пашку и стараясь понять, почему он бежал к его дому. — Все пошли в отряды. Сосед мой по Доброрадовке тоже пошел в отряд. А ты чего ж так торопишься?

— спросил он.

— Хотелось силу ног испытать, — сказал Пашка, увидев в двери Стешу с ведром и кружкой.

— Можно и испытать, — не то одобрил, не то посмеялся Трофим. — Пей! — Он взял из рук дочери полную кружку и подал Пашке.

Пашка держал кружку неуверенно, стуча зубами по широко загнутым краям. Он успел заметить, что Стеша одета не по-домашнему: собиралась, наверно, уходить. В освещенном солнцем окне он тоже успел заметить чье-то промелькнувшее лицо. «А о жильце Трофим ничего не говорил, — думал Пашка, не спеша пить. — Какого это он квартиранта взял?.. Темный мужик».

— Благодарствую, — сказал Пашка, отдавая Стеше кружку с недопитой водой.

— Пейте на здоровье, — ответила она, не глядя на Пашку.

«Что-то у них тут тайное творится», — отнесся Пашка подозрительно к тому, что Стеша прятала глаза,

— Иди в дом, — хмурясь, сказал Трофим дочери.

Стеша, не поднимая головы, повернулась к двери. «Здорово он ее школит», — вздохнул Пашка.

— Что ж ты, давно был в Казаринке? — спросил Трофим.

— Сегодня оттуда.

— Как же там люди живут? Говорят, шахту водой залило?

— Заливает… Но немец смастерил новый насос — качают.

— Скажи-ка, немцы умеют. А Совет что ж?

— Приказы пишет.

— Приказ тоже надо уметь написать.

— Будто умеют.

Пашка разговаривал с Трофимом, а сам не терял из виду окна, ожидая, что лицо квартиранта снова покажется.

— Кабак будто закрыли? — продолжал спрашивать Трофим.

— Был такой приказ.

— А заготовленную водку куда ж?

— Подсолят, чтоб не пропала, — ухмыльнулся Пашка и тут же застыл, заметив, что на него смотрят из окна.

«Фофа!.. Побей меня бог, Фофа! — узнал управляющего Пашка по плешивой голове. — Вот почему шлют ему телеграммы! Знают, должно быть, что он тут…»

Теперь стало понятно, почему Трофим загородил путь в дом. Но и оставаться здесь нельзя. Фофа, наверно, прослышал, что он путается с Калистой. С ним вместе дожидаться Черенкова в доме мастера Пашке никак не хотелось. И отойти, однако, надо как-то разумно, не заронить подозрений у Трофима. О том, что не надо Трофиму сообщать о телеграмме из Лесной, он решил как-то подсознательно.

— Бежал к тебе, — начал выпутываться Пашка, еще не зная, к чему придет, — сообщить, что проверка путей может быть со стороны начальства… Едут из Дебальцева дрезиной. Может, задержались где… но скоро должны быть… Стало быть, собирайся на осмотр, — закончил он уверенно.

— Какое начальство? — спросил, подозрительно глядя на Пашку, Трофим.

— Откуда мне знать? Поступила телеграмма из Харькова. Теперь много всякого начальства.

— То-то и оно!

— Нас это не касается. Мы обязаны делать свое дело. Значит, собирайся, — увереннее повторил Пашка, убедившись, что к выдумке его Трофим отнесся с доверием.

«В любом случае хорошим закончится. Придут кале-динцы — увидят уход за путями. Не придут — все равно надо за путями смотреть. Кто-нибудь да похвалит за распорядительность…»

— Мы только с тобой, видать, и остались, — поддался Трофим на выдумку. — Все остальные лентяи, сквернословы и бесстыдники. Ни один не подумал, что без ухода дорогу оставлять нельзя. Евгений Иванович тоже мотанул. А человек будто разумный. Правда, теперь для жизни разума мало. Глотку умей драть, воровать не бойся да понахальней ори: это вам не старое время! Тьфу, нечисть! — выругался Трофим.

«Слава тебе, господи, вовремя я Фофу заметил, — подумал Пашка. — Снюхались они тут, спелись…»

Пашка хотел было сказать, что теперь жизнь для всех не мед. Потом подумал, как бы Трофим не задержал его, и, глупо улыбнувшись, пошел прямиком в Казаринку. «С Вишняковым как-то легче, будто что-то свое… А здесь — волкам бы жить!» — рассуждал он, вспахивая ногами целинный снег и тяжело сутуля плечи. Впереди простиралась белая гладь, как в те минуты, когда он бежал к дому, только теперь, кажется, чуть подзелененная затуманенным зимними кругами солнцем. А снег под ногами как позолоченная тертая слюда — играет, блестит, пересыпается. От этого даже идти легче. Пашка прибавил шагу.