Приоткрыв дверь, сотник Коваленко следил за тем, как Сутолов вывозил на санках покойника. Выйти он боялся: неизвестно, как отнесется к нему брат убитого. Чужие люди осудили, а этот и подавно. Была вражда между Сутоловыми, но смерть могла отвести ее прочь — брат явился хоронить брата. Может, он забыл о вражде: своих тяжко отдирать от сердца. Может, потерял рассудок от горя и не остановится перед тем, чтоб отомстить стрелку. Лучше подождать, пока все закончится.
Проскрипели полозья. Шаги удалялись…
Сотник вышел во двор, когда сани с покойником и плетущаяся за ними Арина скрылись из виду. Фонарем осветил конюшню. Пусто. Ничего лишнего не видно. Все же взял метлу и подмел затоптанное место: нельзя, чтобы что-то осталось от покойника, — конь не пойдет в конюшню, хоть засеки его насмерть. Коней пришлось пока поставить в сарае, приспособленном для дров и угля. Другой конюшни — не отыскать. Здесь вообще редки хозяйственные постройки: шахтерня в поле не работает, привыкла жить на то, что дают за упряжку в шахте. Земли вокруг — глазом не охватить. Можно было бы что-то и распахать. Но куда им еще пахать? Выбираются из шахты — на ногах едва стоят. Каторжная работа.
Коваленко понимал, что значит тяжелая работа. Он только не мог понять, как они, богом и судьбой обиженные, обносившиеся до срамоты, крикливые и вздорные, могли замахнуться на то, чтоб работу поделить поровну и шахтное дело перестроить по-своему. Чего может добиться такая голь без хозяина? Скорее всего, их одолевает страсть неимущих: у нас нет — ни у кого не должно быть, земля не наша — пусть будет общая, а значит — ничья, шахта — тоже ничья, все — ничье! Он загорался ненавистью к тем, кто выступал против собственности, и свято верил, что «свои люди», «земляки», «единоверцы», «люди одной крови» способны отстоять собственность от посягательств неспособных иметь и неспособных добывать имущество.
Коваленко вышел во двор, вычистил метлу в снегу от мусора. Вернулся в конюшню, поставил ее на место. При-светил фонарем — не пропало ли чего. Кажется, все цело — уздечки, седла на месте, вилы, грабли…
Он решил запереть конюшню до утра.
Увезли покойника.
Пусть будет как будет…
Мелкие хозяйственные заботы немного отвлекли его от раздумий о случае с Григорием Сутоловым. Командованию он доложит как надо. А шахтерня — черт с ней — пускай судит по-своему…
Возясь с замком, он вдруг услышал шаги и испугался — не вернулись ли с санями?
— Кто идет?
Перед глазами вырос Вишняков:
-Я, председатель Совета…
Коваленко растерялся от неожиданности. С первого дня появления варты в поселке между ними установилось — не ходить друг к другу. Коваленко действовал согласно приказу: «В переговоры с Советом не вступать, местной власти не признавать, но и не выступать против нее с военной силой». Возможность всякой встречи с Вишняковым он отвергал, хотя и знал его хорошо с четырнадцатого года, когда они попали в драгунский имени короля датского Христиана полк, а потом, в феврале 1917 года, вместе служили в Персии в составе экспедиционного корпуса генерала Баратова. Старую фронтовую жизнь вспоминать нечего: она умерла в несогласиях и спорах на солдатских митингах, где Вишняков защищал большевистскую программу, а он, Коваленко, примкнул к полковнику Чирве, требовавшему «свободы Украины без кадетов, большевиков и скрытого царского угнетения трудового селянства».
— Что надо? — грубо спросил Коваленко.
Он подумал, что Вишняков пришел выяснить обстоятельства убийства Гришки Сутолова.
— Давно не виделись… — сказал Вишняков, не обратив внимания на грубость.
Коваленко промолчал.
Последний раз они близко сходились на песчаной дороге под Менделиджем. До сих пор помнится поучающий упрек Вишнякова: «Тебе лишь бы своим дегтем пахло, а что кулаком свой подцепит под ребро — это даже сладко: свой кулак, по своему ребру! А свой, говорят, больнее бьет!» Пророка из себя корчит. Они все, большевики, в пророков играют.
— Покойника вывезли? Желаю обсудить это.
— Вывезли…
Коваленко занялся фонарем, лихорадочно соображая, что может ему угрожать.
— Может, в дом зайдем?
— Можно и в дом, — сказал Коваленко, поднимая фонарь, как будто ему было все равно. — Ваших здесь было-перебыло…
— Людям хочется знать, как произошло.
— Интересного мало…
Он сердито толкнул дверь и широким шагом прошел в сени. Вишняков — за ним. Сотник мог не пустить его, как, наверное, предписывалось приказом командования. Вишнякову надоело играть в прятки — он решил во что бы то ни стало встретиться с сотником, занявшись происшествием с Григорием Сутоловым, не очень приятным для петлюровской варты.
— Никого в доме? — спросил Вишняков, оглядывая чисто подметенную хату.
— А кому ж еще быть?
— Я тебя спрашиваю потому, что говорить нам лучше без свидетелей.
— Свидетелей не будет…
Коваленко пристраивал погашенный фонарь на гвоздь у двери. По тому, как он медлительно делал это, Вишняков догадывался, что тот растерян.
— По вашим данным, — начал Вишняков, закуривая, — Григорий Петрович Сутолов находился на службе в карательном отряде есаула Черенкова…
Подцепив фонарь, Коваленко прошел к столу и сел, прячась в абажурную тень от прямого света лампы.
— Я составил донесение своему командованию, — перебил он Вишнякова.
— Это меня не касается. Известно, как должен поступать каждый командир части… Тут одна штука неясная получается…
У сотника зашевелились брови. Сидел он все так же неподвижно, давая понять, что не очень опасается «неясностей».
— Получается ералаш, — продолжал Вишняков, раскуривая цигарку и не глядя на него. — Вы — на границе, мы — тоже стоим на границе. На наш пост Гришка не нарывался. А к вам пожаловал. По своей линии мы никаких донесений о нем не писали. А часть его — Калединская!
Коваленко сдержанно кашлянул.
— Що до гряныць, то вона у нас одна — гряныця Украинской республикы!
— Погоди! Для вас — одна, для нас — тоже одна, а для кого-то две. Я тебя хочу спросить: почему Григорий Сутолов стал баловать на варте, а не побрел к нашей конюшне?
— У нас кони справниши.
— Могло быть, что он именно так и подумал! Ему известно было, что вы для Каледина — дружеская сторона. Мало ли что у вас кони лучше. А зачем у друга брать, если можно взять у врага? Нет, тут что-то не так!
Вишняков оживленно жестикулировал, зорко наблюдая за сотником. Для него сейчас было важно, станет ли сотник отрицать, что Каледин «дружественная сторона», и не связывался ли он по поводу убийства с калединцами.
— Было, пройшло, — уклончиво ответил Коваленко, которого интересовало все то же — чем все это ему угрожает?
— Ладно, пускай по-твоему! Прошло — для кого?
— Ты мне голову не морочь! — мрачно заявил сотник, отклоняясь к стенке и вовсе исчезая в тени — только глаза блестели.
— У меня дел своих хватает, чтоб еще тебе голову морочить! Мне надо знать: чего это «дружественная сторона» у тебя коней таскает? Может, между вами военные действия начнутся? Черенков ваших границ не признает! Сапетино, Лесная, Чернухино — ваши, а он туда ходит без вашего ведома. Как же так? Дружба — значит спроси, доложи, согласуй. Или вы ему не только коней, но и земли своей республики поотдавали?
Коваленко резко поднялся:
— Ты мне тут политику не загибай! Я тебя знаю!
— Знания твои к разговору нашему отношения не имеют, — спокойно продолжал Вишняков. — Мы можем донести нашему командованию, что у варты Украинской республики была стычка с разведкой карательного отряда. Твои могут спросить, по какой причине стычка. Не скажешь же ты, что шлепнул черенковского лазутчика с перепугу…
Сумрачно шевеля вздернутыми бровями, Коваленко ждал, что он еще скажет, догадываясь, что именно с этой угрозой Вишняков к нему и явился.
— Мне неизвестны приказы по вашим войскам. Думаю, насчет стрельбы в калединскую сторону — таковых не было. Худо тебе придется, сотник Коваленко!
— Я стрелял не в черенковского разведчика, а в конокрада!
— Съезди к Черенкову, объясни! Я его норов знаю, живо шашкой секанет. В его отряде, сформированном на территории Области Войска Донского, не может быть конокрадов. Это у нас, шахтеров, могут быть конокрады. А у них — святое воинство, а не сборище воров, посягающих на собственность Украинской республики. Смекаешь?
Сотник озадаченно водил глазами. С этой стороны получалось худо. Насчет конокрадства и речи заводить нельзя. «Тогда почему я его убил?..»
— Мне все равно, — сказал Вишняков, вставая.
— Обожди, — остановил его сотник. — Нам давно пора потолковать. Чего это
— все равно?
— Для меня и ты и Черенков — вражеская сторона, — сказал Вишняков, твердо посмотрев в лицо сотнику. — Черенков ждет приказа, чтоб напасть на Казаринку. А ты тож такого приказа ждешь… Только в этой войне новая причина появилась…
— Что за причина?
— Мне тебе не объяснить, — сочувственно вздохнул Вишняков. — Помнишь, в Тифлисе, при переходе, мы видали чистеньких конвоиров и еще поговорили: для кого война, а для кого пироги с маком. Армии выигрывают бои, а для того, кто пулю остановил, от этого выигрыша — никакого проку. Тебе тоже положено думать про свой выигрыш. Буча поднимется из-за Гришки Сутолова — тебе не будет выгоды от этой бучи.
— Тебе какая забота?
— Как же так? Мне надо определить, как пойдет следствие насчет убийства.
— В этом новая причина? — испытующе глядя на Вишнякова, спросил Коваленко.
— В этом, да не только в этом. Наши люди понимают — невелика всем вам радость стоять в шахтерском поселке. Ни себе, ни коню еды не раздобудешь — голая территория. Вам от нее никакой выгоды. Вокруг жизнь смутная, того и гляди шахтеры с обушками на вас пойдут. Командиры твоей армии здесь не появляются. Сидят в Киеве, а дальше — ни шагу. Шахтеры для них — народ чужой. Приходится вам сидеть, как на вражеской территории…
— Территория эта наша!
— Погоди! Так тебе говорят, что эта территория ваша. Об этом и мы слышим. Но тебе-то каждый день голову ломай, доколе здесь оставаться. Положено по справедливости заменять части, переводить с худшего места на лучшее, чтоб они могли отдохнуть. А замены — нет!
— Это тебя не касается! — перебил его сотник.
— Тебя-то это касается. Твоих людей — тоже тревожит. Нам все равно, кто на нас пойдет, Петлюра или Каледин. Мы будем стоять на своем, пока не добьемся свободы. Шахтерские отряды укрепляются и оружием и людьми. С нами справиться трудно. А еще год пройдет — никакая сила нас не одолеет!
— Снылась стрыжений вивци шэрсть кучэрява!
— Не спеши, Роман Карпович! Мне нет нужды тебе доказывать, какими дорожками пойдет наша победа. Ты можешь в нее и не верить. А ежли что, на кой черт она сдалась тебе, мертвому?
— Не стращай!
— О жизни я говорю! Нам нечего терять. Мы и на смерть пойдем. А тебе зачем смерть принимать, когда жить положено! У тебя хозяйство, достаток!..
— Замовкни! — крикнул Коваленко, потянувшись за наганом.
— Не спеши, — ответил Вишняков, тоже берясь за наган. — Ухлопаем друг друга, а дальше что? Черенков от рудника — в одном переходе. Сам знаешь, идет карать и устанавливать власть донского атамана Каледина. Не Петлюры, а Каледина! Ему твоя варта не помешает!
— С Калединым у нас договор!
— По договору он, выходит, оттяпал у Центральной Рады Макеевские, Чистяковские, Хрустальские рудники!
— Разом будем наводыть порядок!
— Гляди, порядок будут наводить без тебя! Донской атаман не приглядывается, где чья земля. На его знаменах — единая, неделимая Россия. Все остается как было, он идет с казаками, а у него в обозе царские прислужники и, может, сам царь. А царю нужна не Украина, а Малороссия. Гляди не промахнись, Роман Карпович!
— Порядок должен быть в государстве, — повторил сотник, опуская руки.
— Порядок порядку рознь!
— Ничего не знаю. Мое останне слово такэ: будэм службу нэсты, як нэслы.
Вишняков отошел к двери. Иного он от него не ожидал. Прояснилось главное, из-за чего решил посетить варту: никакой военной угрозы она пока не представляла, ни о каких согласованных действиях с Черенковым, чего он раньше опасался, не могло быть и речи. А самому сотнику после убийства Гришки Сутолова в Казаринке стало тревожно. И нечего отрывать силы, чтобы караулить варту. Задержится слишком — можно разоружить. Пороть горячку с разоружением пока не надо.
— Дело твое, — сказал Вишняков, уходя. — Послушай, однако, и мое последнее слово. С отрядом Черенкова мы примем бой. А в твои раздоры с ним вмешиваться не станем!
Вишняков ушел не попрощавшись.
Чувствовал он себя тверже. Пускай ревмя ревет Петров, с перепугу бесится, пускай Кузьма с опаской поглядывает на будущее, а Сутолов настаивает на мобилизации в отряд всего взрослого населения. Можно с ними и поспорить. Не одна Казаринка, вся революционная Россия сознает угрозу контрреволюции. В обращении Совнаркома сказано: «Нужно народное дело довести до конца». Уголь и снаряды для этого тоже понадобятся. Стало быть, уголь надо добывать, пока есть возможность. До последнего держаться и не закрывать шахту. Да и людям она нужна не только для заработка.
Сутолову он не сказал о встрече с сотником, понимая, как трудны были похороны.