В тот же вечер есаул Черепков допрашивал двоих — вернувшегося из Казаринки венгра Шандора Каллаи и перебежавшего в Чернухино кабатчика Филю. С венгром было больше мороки: черт те как с ним быть, когда у него — бумага от самого Богаевского, из донского правительства? Дал Черенков ему в провожатые Гришку Сутолова. Венгр вернулся, а Гришки нет.

— Где распрощались? — мрачно спросил Черенков.

— Плохо знаем, — бормотал Шандор, загнанно глядя в широкое лицо есаула. — Истен… бог свидетель…

— Обожди со своим истинным богом! — въедливо добивался Черенков. — Гришка в поселок вошел сам, так?

— Йа, йа! — кивал головой Шандор.

— Потом ты слышал выстрел?

— Йа, йа!.. Сотник стрелял.

— Кого сотник подстрелил?

— Нем, нем… — отрицательно качал головой Шандор.

Черенков, заскрипев зубами, отвернулся.

— Вестовой! — вскричал он, чувствуя, что не выдержит и прикончит венгра, не глядя на его охранные бумаги. — Этого уведи! Давай следующего!..

Подталкиваемый вестовым, Шандор поплелся, шепча что-то на своем языке. Черенков прошелся по комнате, уставленной тяжелой дубовой мебелью. Широкий покатый лоб его перерезала поперек глубокая складка, от чего лицо стало еще жестче.

— Надежда, — позвал он, — где ты там?

Дверь, ведущая на кухню, сразу же открылась, и на пороге показалась белолицая, чуть располневшая женщина.

— Чего вам? — спросила она.

— Не знаешь разве? — глухо сказал Черенков, не глядя на нее.

— Допрос ведь ишо будет, — попыталась она возразить не очень настойчиво.

— Перед тем можно выпить, — сказал Черенков и протянул граненый стакан. — Лей, не жалей! — попытался он улыбнуться.

Улыбка не получилась — рот оскалился, а глаза не смеялись. Тогда он, чтобы доказать свое доброе расположение к Надежде, похлопал ее ладонью по спине.

— Чай, не купленая, — увернулась Надежда.

Есаул выпил залпом и вытер рукавом гимнастерки потеки самогонки на подбородке.

— Дерзкая ты, — прохрипел он, борясь со спазмом в горле. — Пришлепну вот твово дружка.

— Дело нехитрое.

В ту же минуту дверь открылась, и на пороге показался подталкиваемый вестовым Филя. Ворот полушубка на четверть оторван. Сапоги испачканы. Ступал он неуверенно, как в деревянных колодках. Надежда слегка покачала головой, догадавшись, что Филя обморозил ноги.

Тяжело развалившись на стуле и пристально взглянув в вспухшее лицо кабатчика, Черенков спросил:

— Когда последний раз видел Григория Петровича Сутолова?

— Не припомню, право…

— А ты припомни! — рявкнул Черенков так, что и Надежда вздрогнула.

Чего мне врать, вашскородь… — пробормотал Филя.

— Соврешь — зарублю! Поставлю на дороге, и на всем скаку — р-раз! А потом собаки над твоей паршивой башкой выть будут. Собачьего воя не терплю. Тут уж пущай повоют! — кричал он, глядя на Филю неправдоподобно голубыми, остекленевшими глазами.

— Не пойму, про что вы спрашиваете.

— Молчать!..

Надежда приметила, что Черенков криком разъяряет себя.

— Ты явился с той стороны, должон был услышать про Григория Сутолова!

— Не слышал, господом богом клянусь…

— Врешь!

Глаза у есаула сверкали злым блеском. Он дернул за ворот гимнастерки, словно почувствовал удушье. Носком сапога часто застучал по полу, как будто решая, немедленно ли пристрелить кабатчика или еще обождать немного. Согнувшийся от страха Филя не мог смотреть в глаза есаулу.

— Чего ему врать? — вмешалась Надежда, понимая, что допрос вот-вот может приблизиться к роковому концу.

Черенков и дневал и ночевал у нее, но такого вмешательства не мог допустить.

— Не твое дело!

— Велите уйти? — смело спросила Надежда.

— Постой! — остановил ее Черенков, тупо соображая. — Не знаешь, стало быть, про Гришку, — сказал он тише. — А какие силы охраняют Казаринку и Громки, знаешь?

Филя пошевелил обмороженными пальцами ног, болью стараясь отогнать страх перед есаулом.

— Части, слышал, стоят на Кипучей, — пробормотал он.

— Я тебя не про Кипучую спрашиваю! — вскрикнул, вскакивая со стула, Черенков.

— Про другие не приходилось слышать, вашскородь…

— Хитришь, гад! — впился в него взглядом Черенков.

— Не приходилось… — повторил, не слыша своего голоса, Филя.

Черенков схватил стакан и протянул Надежде. Та налила из бутылки.

— Ну-у! — протянул Черенков, выпив самогонку и закусив огурцом, услужливо поднесенным Надеждой.

Она тайком подмигнула Филе и сочувственно покачала головой — плохи твои дела. Филя это давно понял и без нее. Черт попутал его идти в Чернухино. Слыхал же, что Черенков здесь. А если здесь, то обязательно должен быть у Надежды. К ее проклятой бутылке кто только не потянется. А Надежда, подлая, кому только не нальет…

— Не знаю я иных частей, окромя тех, которые состоят из шахтеров, — с тупым отчаянием заявил Филя.

— Игр-раешь! — погрозил ему кулаком есаул и позвал вестового.

Филя уже видел этого смазливого парня в щегольских сапожках и новенькой фуражке с околышком на буйноволосой голове. Первый раз увидев, он почему-то сразу подумал — с ним Надежда путается: ей нравятся чистенькие, причесанные. Ее смелость в отношениях с есаулом тоже была не случайной: может, и у него пребывает в любовницах. Помогла бы.

— Попова давай! — приказал Черенков вошедшему вестовому.

Ловко повернувшись, будто его этому учили с пеленок, вестовой исчез за дверью.

— Слушаешь этого Попова, — дерзко вмешалась Надежда. — Придурок баштанный. У него не только нога хромая, а и голова вкось.

«А ведь защищает, не боится», — обрадовался Филя. У него опять появилась слабая надежда на спасение: все ж они знают друг друга не первый год. А уж теперь он будет просить-молить ее Христом-богом…

В комнату вскочил прямоусый казак и замер перед Черенковым.

— Говори, где повстречал интендантский обоз? — спросил его Черенков.

— Верстов с десяток левее Казаринки, ежли ехать от нас, — бойко ответил казак.

А заставы какие-нибудь из отрядов шахтеров встречал?

— Никак нет!

— Ни одного шахтера при оружии?

— Никак нет!

— Ну, что ты скажешь? — перевел взгляд на Филю Черенков.

— Шахтерские отряды я видал…

— А про обоз слыхал?

— Не приходилось… — тихо ответил Филя.

Черенков мотнул головой, не то сердясь, не то соображая что-то, и зашагал по комнате. Филя тупо следил за ним, ожидая решения. На самом деле Черенков ничего не решал. У него помутилось в голове после второго стакана самогонки, и он плохо соображал, что к чему. В теле появилась слабость. Сжав зубы и стиснув до хруста в пальцах кулаки, он хотел избавиться от этой слабости и не допустить, чтоб кто-то ее заметил.

— Свой это человек, — где-то возле уха послышался шепот Надежды. — Я его годов десять знаю. Чтоб он пошел за Советами, да руби, коли меня — не поверю! На кой они ему сдались? У него своя винная лавка. Человек деловой, религиозный…

— Пускай скажет, — с натугой, как все пьяные, произнес Черенков, — кто против меня стоит? Кто стоит, я тебя спрашиваю, туды твою харю подлую!..

Филя попытался что-то ответить, Надежда махнула ему рукой, и он промолчал. Черенков посмотрел на Попова:

— Ты что скажешь?

— Вдовые бабы очень учитывают натуру, время не теряют, — намекнул Попов на Надежду.

— Какие бабы? — зловеще тихо спросил Черенков.

— Они ему, хромому, только и снятся, — сказала Надежда.

— Выйди вон! — вскричал Черенков Попову.

Немедля, живо, как только позволяла калечная нога, Попов вышел.

— Ишь, бабы ему… — бормотал Черенков, держа в памяти какую-то связь в разговоре. — Давай налей! — потребовал он снова от Надежды.

Филя со скрытой радостью смотрел, как Надежда наполнила самогонкой еще один стакан. «Забудет про меня, теперь непременно забудет… С похмелья пьет… — рассуждал он со знанием дела. — В ином случае его бы так не разобрало. Когда ейную положить на вчерашнюю — быка свалит…» — по справедливости оценивал он Надеждины старания.

— В Казаринке, я знаю, Архип Вишняков, — со стуком поставив пустой стакан, сказал Черенков. — Падлюка, гад! — заскрипел он зубами. — Не… казак… а вахмистр! — многозначительно поднял он палец.

— А у этого винная лавка — Вишняков ее отобрал, — снова зашептала на ухо Надежда.

Черенков кивнул головой, не понимая, почему к Вишнякову примешалась винная лавка. Захмелел он внезапно и скверно, как в последнее время часто с ним случалось, — ничего-ничего, а потом моментально гасло сознание, появлялась тяжесть в теле, хотелось лечь где угодно, хоть под забором. Сейчас что-то неясное держало его. Он посмотрел на Надежду помутневшими глазами. И заговорил, обрывая слова бурным, прерывистым дыханием:

— Конец Гришке… это точно… подстрелили Гришку…

— Прикажи ослобонить человека, — требовала Надежда.

Черенков не понимал, о ком речь. Он расселся поудобнее на стуле и протянул ноги.

— Сыми…

Надежда ловко сдернула сапоги, расстегнула ремень и повела его, шатающегося и огрузневшего, к кровати.

— Прикажи, — повторяла она, не давая ему уснуть.

— Вестовой!.. — с пьяной немощью позвал Черенков.

— Вестовой! — громко повторила Надежда.

Чистый, чубатый молодой казак вошел.

— Слушай, — сказала Надежда, — что они будут говорить насчет этого человека, — указала она глазами на Филю.

— Того… — махнул вялой рукой есаул.

— Ослобонить велел, — пояснила Надежда.

— А мадьярина?

— За того не было распоряжений, — твердо сказала Надежда.

— Скулит он, чисто щенок, — сказал вестовой.

— Выгоняй и того.

Черенков с усилием поднял глаза, дико взглянул на вестового и прошептал еле слышно:

— Б-большевик… гад… убью!..

Рыжая, с прямыми, тяжелыми волосами голова Черенкова упала на мягкую подушку. Вестовой смущенно посмотрел на Надежду.

— Иди, иди, дело ясное, — сказала она, одергивая смятую есаулом кофточку. — Не сумневайся, — повторила она, улыбаясь и указывая глазами на кухонную дверь.

«Зовет к себе, — заметил этот взгляд Филя, — с ним тоже крутит…» Ему уж все равно, с кем крутит Надежда. Низко поклонившись ей, горделиво выпрямившейся при этом, он торопливо выскользнул за дверь.

А Надежда довольна, что ей удалось отвести Филю от неминуемой смерти. Было ей усладой, что это получилось не как-то скрыто, а на виду у того же Филимона.

Дерзости ей не занимать.

После смерти отца, за которым она ухаживала, как за малым ребенком, оставшись одна, она и не подумала выходить замуж. Мужиков же знала получше любой замужней бабы: видела, как они приходили за самогонкой, закладывали женины платки и кофты, лишь бы раздобыть на опохмелку. «Будьте вы трижды прокляты, — рассуждала она, — чтоб вы десять раз подавились водкой — не пойду замуж. Сидеть да ловить его, как бы он из дому чего не унес? Не дождется ни один! Приму, если кто понравится, а потом выпровожу».

Да и непонятно было, как поступить с отцовским наследством. Выйти замуж — нового хозяина позвать. А отец научил ее недоверию к людям, подозрительности и глухоте к своим желаниям. «Почуешь в душе благость, годок подожди — она и замолкнет. Никто вечно не любит. То все обман наученных грамоте…»

До того, как появился Черенков, в разное время к ней ходили трое. Первого, путевого мастера Трофима Земного, она будто и любила. Случалось, ждала, выскакивала ночью за ворота, чтобы еще издалека высмотреть его ныряющую в заборную тень фигуру. Ей льстило, что он, старше ее, семейный, ходит к ней. Лаская, говорила ему нежные слова: «Кровинушка моя ненаглядная, соколик мой ясный…»

Трофим глядел на нее настороженно-внимательными глазами и думал о своем. Он ходил к Надежде и боялся, что когда-нибудь это откроется — и тогда беды не миновать. А Надежда, не понимая причины его сдержанности, думала, что еще не расшевелила, не разожгла его любовью, хитро выспрашивала у баб, как они обходятся со своими мужиками в постели, и всегда стремилась выпроводить от себя Трофима утомленным и негодным для супружеской кровати. Дарила ему подарки. А Трофиму куда их девать? Он прятал их в будке путеобходчика или выбрасывал в пруд возле чернухинских огородов.

Надежде открылась его черствая душа, когда она однажды попросила побыть ночь, потому что надвигалась гроза, а грозы всегда пробуждали у нее горечь одиночества. Трофим отказался. Надежда, стараясь его задержать, быстро собрала на стол. И это не помогло. Трофим упрямо пятился к двери, бормоча что-то невнятное. И тогда она поняла, что не нужна ему, что правду говорил отец: «Любовь — обман наученных грамоте».

— Когда ж явишься? — спросила она для порядка.

— Завтра, должно…

— А завтра ты мне не нужен.

— Шутишь все.

— Ты ведь дурак, Трофим. Дурак завсегда берет, а дать — не умеет.

Трофим ухмыльнулся:

— Много ты понимаешь!

— Не много, а для такого случая хватит. Уходи! — вскричала она, вытолкав его за дверь.

На другой день она не впустила его, хоть было ей дурно, одиноко. Слишком много она отдала ему, чтобы так, сразу, позабыть и отказаться.

Время было неровное. Началась война. Через Чернухино двигались поезда с мобилизованными. Бабы рыдали, провожая их. А Надежда равнодушно смотрела на сгорбленные спины женщин и думала: невелика беда, переживется. Она была сильная, не понимала, что значит лишиться кормильца, работника, мужа. Сам мастер на все руки, отец и ее, единственную дочку, приучал, чтоб она чувствовала себя в жизни независимой. Она управлялась с хозяйством, варила самогонку, вела тайную торговлю с поселковыми кабатчиками, ублажала урядников, когда они являлись, чтобы помешать этой торговле. Для нее мысль о кормильце была такой же чужой, как мысль о приниженной бабьей жизни.

Вторым у нее был Пашка. Началось все случайно. Надежда ехала из Иловайска. Вышла в Громках, чтоб попасть в Казаринку. Наступил вечер, идти одной женщине по степи опасно, она и осталась на станции, благо было летнее время. Села на скамеечку под старым вязом, утомленно досмотрела, как вечер слизывает последние розовые пятна с неба, и приготовилась так просидеть всю ночь или подождать, пока кто-нибудь пойдет в сторону Казаринки, чтобы увязаться в попутчицы.

Пашка показался на перроне, когда еще было светло. Глянув на него, Надежда подумала, что с ним бы она не побоялась идти в Казаринку: что-то было легкое в том, как он томно и выжидающе поглядывал в ее сторону. Она обрадовалась, когда он сам подошел к ней.

— Далеко ли путь держите, разрешите спросить?

— Через пень-колоду к мелкому броду, — ответила Надежда, улыбчиво посмотрев на Пашку.

— А за мелким бродом ходят волки сбродом, — ответил в тон ей Пашка.

— Меня не заметят.

— А и по-волчьи приветят!..

Надежда засмеялась. Ей почему-то стало так весело, что и смеха своего она не узнала: было в нем что-то задорно-девчоночье.

— Откуда ты такой взялся? — спросила она, стараясь подавить в себе этот смех.

— Сам не пойму, — ответил Пашка, жадно глядя на нее.

Надежда поправила сползший на затылок платок и тихо хохотнула. Пашка следовал правилу: если бабы начинают смеяться неизвестно отчего, от них уходить не следует. Он сел рядом и начал рассказывать сказку про то, как медведь перепутал дорогу и вместо берлоги попал в дом к злой бабе, а потом едва ноги унес. Память его была набита подобными небылицами, которыми он всегда начинал свои ухаживания.

— Кто из нас медведь, а кто баба? — весело спросила Надежда.

— Оба мы ангелочки! — воскликнул Пашка, любуясь ее выгнутой и подрагивающей бровью.

— Ловко плетешь! — не очень сердито сказала Надежда. — В такое чертово время хоть и сильно захочешь, все равно ангелочком не станешь.

— Чего нам время! — самозабвенно воскликнул Пашка. — Гляжу я на тебя, никакое время тебя дымом не обдаст. Белолица, статная, красивая!..

— Но-но, потише! — сказала Надежда, не скрывая довольной улыбки. — Знаешь-то хоть, кто я? Про самогонщицу Надежду слыхал?

— Как не слыхать! — еще больше воодушевился Пашка. — Да я, может, третье лето к тебе собираюсь, да смелости ни у кого не подзайму!

— Гляди, какой робкий! — удивленно посмотрела Надежда на расходившегося Пашку.

— Какой есть!

«А чего ж, чистун…» — подумала Надежда, оглядывая его всего, от гладко выбритых щек, белого воротничка, наглаженного суконного френча до блестящих ботинок.

— В Казаринку собралась идти, а боязно одной, — сказала она, чтоб перевести разговор на другое.

— Могу проводить.

— Не знаю, надежный ли провожатый…

— Другого такого не сыскать и не дождаться!

— Хвалишь себя.

— Да и нет будто.

— Говоришь — робкий, а глаза у тебя жадные, как у матерого волка! — засмеялась Надежда, решив идти с Пашкой.

Ей еще захотелось этого и со зла: где-то недалеко жил Трофим, — может, повстречается. Очень ей было бы приятно, если бы он увидел ее с мужиком в вечерней степи.

— Могу понести узелочек ваш, — вежливо предложил Пашка.

— Понеси, чего ж, — согласилась Надежда, передавая узелок. — Он будто и не тяжелый, да кавалерам полагается нести вещички, а барышням глядеть по сторонам.

Они медленно пошли. Приземистое, из красного кирпича, станционное здание осталось позади. Надежда спросила о мастере Трофиме Земном, а потом забыла о нем думать.

Вечер — тих. Впереди на чистом небе ярко заблестели Стожары. Воздух был напоен запахами степных цветов. Ночные коньки звенели в траве. Поселок далеко. Зачем к нему идти, если вокруг такая благодать? «Авось никто не заругает, сама себе хозяйка…» — подумала Надежда.

С тихим восторгом она поддалась Пашкиной руке, уведшей ее с дороги в глубь степи, покрытой мягкой, чистой травой…

В субботний вечер Пашка явился к ней в Чернухино. Не очень-то много зная ласковых слов, она и ему повторяла те же, что и Трофиму:

— Кровинушка моя ненаглядная, соколик мой ясный…

Пашку она сразу раскусила — ненадежен. Чистун — это хорошо, но говорлив и хитер. Она перед ним не очень откровенничала, подозревая, что любовь их скоро кончится. Все больше слушала, как Пашка придумывал о жизни, о любви, о счастье.

— Счастье, — говорил он, лениво примостив голову на ее плече, — появилось от неудачников. Они первые его придумали. Тоскует, мается и утешает себя, что вот когда-то будет лучше, как у других людей. Лучше как у людей, а не у себя самого. Вот это, придуманное лучшее, и есть счастье. А любовь — богом данная. Ее завсегда надо брать побольше, иначе раньше времени усохнешь.

— Ты и стараешься ее брать побольше, — говорила Надежда, понимая, что Пашка рассказывает о себе.

— Тут стараний одних мало. Нужна удача. Кто какой родился. Есть совсем негожие для этого дела люди.

— А я тебе какая?

— Ты ведь ни на кого не похожая.

— Не баба я, что ли?

— Ты вот не просишь — сама берешь.

— Счастье свое сама беру, не дожидаясь, пока оно явится и сробеет в сенях.

 Это все правильно, — сказал Пашка, — что берут, а что и теряют… Тут надо точно знать, берешь ли. А потом еще и держать надо. Как удержать и не потерять? Иная баба думает, что только кошелек она может потерять, а мужик у нее крепко припутан, никуда не денется. Проходит время — кошелек при себе, а мужика и след простыл…

— Чего ж, мужик-то ценнее кошелька?

— Счастье часто с ним вместе приходит… Пожди-пожди, скажешь: подумаешь, велико счастье — мужик! Точно, бывает и невелико, а вовсе даже мелко. Но его очень часто не хватает, чтоб даже день веселее начался.

— Любишь ты свою породу.

— Я про любовь говорю. Может, и нет ее. Может, придумали, как, бают, придумали святую троицу. Но богу-отцу, богу-сыну, богу-духу святому молятся. Находят в том облегчение, радость и успокоение души. Так и в любви находят радости, коих ищут.

— Сама она по себе существует?

— Это никому не известно…

Туманно говорил Пашка, хитро. Но из его слов Надежда все же поняла, что любовь вольна и живет сама по себе, как береза в дубовом лесу или мальва в зарослях татарника. Об этом она больше думала, чем о Пашке, предполагая, что где-то есть другая жизнь, не похожая на все известное ей.

— Откуда ты все это знаешь? — сердито спросила Надежда.

Пашка ушел от нее легко. Натянув френч, проутюженный накануне Надеждой, смахнул с него две белые нитки, приставшие от подстилки, пригладил сбившийся чубчик и сказал:

— Не обижайся, если не приду.

Проводила его с облегчением. Ей стали мешать праздные рассуждения об одном и том же, таком далеком от ее дела. Окружающая жизнь отбирала у нее слишком много сил, чтобы оставлять что-то для забавы. Пашка болтает о счастье для баб, которое приносят мужики. А Надежда не видела этого. Избитые, голодные, оборванные мужики приходили к ней каждый день просить опохмелки. Бабы голосили над ними, пьяными. А потом они голосили над ними, убитыми на войне. Темно и смутно было вокруг, скверно и безрадостно.

Уже не думая о любви, а только о помощнике, который бы раскрутил мужскую работу по дому, она согласилась жить с казаринским кабатчиком Филей. Этот был жаден. Стал заглядывать в ее потайные шкатулки, и она прогнала его.

До появления Черепкова года полтора Надежда жила одна. Когда одолевала тоска, выпивала. Телом она раздобрела, а душой успокоилась. От богатства и независимости появилось презрение ко всему слабому и никчемному, грязному и крикливому. Нищенкам и бродягам она щедро подавала денежку, но поспешно отходила от них, боясь их покорно-загнанных взглядов и дурного запаха, шедшего от их лохмотьев.

Пристававшему к ней Черенкову она тоже сказала:

— Пошли бы в баньку, помылись… Видать, и вша завелась при лютой походной жизни. У меня найдется свежее бельишко…

Противен он был ей. Страшно было глядеть, как у него, пьяного, мокрели от пота волосы и от прислоненной к стенке головы оставалось мокрое пятно. После его ухода посыпала она всюду тертой мятой и бузиновым цветом, чтоб убить дурной запах и предупредить появление насекомых в доме.

Надежда ждала вестового на кухне.

— Садись, Ванек, — пригласила она, ставя на стол тарелку с мясом и картошкой. — Только и закусить тебе, когда тот сатанюка спит.

— Да я будто и закусил уже, чем бог послал, — скромно отказывался вестовой, приводя в умиление Надежду своей застенчивостью.

— Все свежее, хорошее…

— Я и сам вижу.

— Видишь, так садись. У вас не поймешь, что делается, — где служба начинается, а где кончается и кто ваш враг, — говорила она, ставя на стол огурцы и моченые яблоки. — Кабатчика этого захватили в плен… Ему лишь бы кабак цел остался, а будет там царь, царица, атаман или атаманша — без внимания. Садись, садись, не бойся, — пригласила она еще, обратив внимание, как он прислушивается, храпит ли есаул.

— Можно, пожалуй, — согласился вестовой, не смея упираться, чтоб не обидеть хозяйку.

— Затиранил он тебя, — сказала Надежда, придвигая к вестовому тарелки поближе. — Большевик в тебе привиделся… Ты не обращай, он осатанел от вина. Для него теперь любой — большевик, кто на него не похож.

Вестовой ел, не решаясь обсуждать с Надеждой поведение есаула. Подняв брови, она смотрела на него, не переставая удивляться, откуда он взялся, такой чистенький и щеголеватый. Его чистота и подтянутость бросились ей в глаза сразу же, как только он въехал во двор вслед за Черенковым. Шинелька чистая, башлычок аккуратно подвязан, лицо свежее, и сидит на коне, словно на смотр явился, — легко и стройно. В ее двор никогда не заезжали подобные ангелы. У нее появлялись люди грубые, шальные, серолицые, в помятых шинелях и грязных сапогах. Она привыкла к их грубости. И жила с тайной тоской по тихой радости в выбеленном доме, в котором всегда должно пахнуть бельем и лампадкой. Теперь только она поняла, что тоска эта сильна и непреходяща, что подобная чистота возможна.

— Где ты взялся такой! — потянулась она к нему, но тут же смущенно опустила руку.

Вестовой удивленно посмотрел на нее.

— Кушайте, кушайте, — сказала она нежно.

Зачем ему говорить, что вокруг творится смутное? Зачем ему знать, что она каждый день варит все больше самогонки, а ее не хватает? Пили шахтеры, пили вернувшиеся с фронта покалеченные солдаты, пили бывшие буржуи, оказавшиеся без дела и без денег. Костенели лица, выкатывались глаза с воспаленными белками, докрасна накалялись споры, хрипели голоса:

— Нет царя-батюшки — кончилась Россия!

— Выборное демократическое правительство нужно!

— Я и без правительства тобой поправлю!

— А ты, гад, почему должон мной править? Я сам собой могу править!

— Анархия нужна!

— Анархию ты в своем курнике устанавливай. Наша квочка что-то другое высидит.

— А ты плешивого Фофу знаешь? Никакого черта ты не знаешь. А туда же — буржуазия!.. Фофа пил больше нашего, а дела у него звоном звенели!

— Тебе и горшок звенит! Звенели, звенели!..

Сколько их проходило за сутки, таких говорунов-краснобаев!..

Третьего дня появилась барынька с двумя малыми детьми. Пробиралась она на Дон — там должен находиться ее муж, офицер. На худой шейке — личико с залитыми страхом глазами. Унтер пообещал доставить ее на санях в станицу Каменскую. Надежда видела, как барынька заботливо укутывала детей в предложенную унтером попону, а сама в легоньком для степной поездки пальтишке с дорогим мехом, пришитым к рукавам и воротнику для красоты. Надежда не верила, что унтер довезет ее до Каменки. Сказать боялась: черт-те что за человек, мало ли всякого сброда шатается по дорогам.

Ночью барынька вернулась пешим ходом с окоченевшими от холода детишками.

— Ограбил… — сказала она, прося Надежду пустить в дом.

— Скажи спасибо — живую отпустил.

— Муж мой офицер… полковник… Николай Александрович Раич. Если я умру, разыщите его и расскажите…

— Какие уж тут поиски!

Надежда растерла детишек скипидаром, а барыньке дала выпить самогонки. Барынька взбодрилась и заговорила по-иному:

— Я расскажу Николаю, он его разыщет, этого дурного человека, обязательно разыщет и накажет по всей строгости военного времени!

— Сидела бы ты дома, — сказала Надежда, дивясь ее воробьиной озлобленности. — Детей бы поберегла.

— Как же я могу сидеть дома, если родина в опасности и мой муж сражается с бунтовщиками! — с неожиданной страстью воскликнула барынька.

Надежда махнула рукой. Намерения барыньки были для нее такой же глупостью, как дразнить бешеного волка, как хвалиться своей силой перед огнем, полыхающим в степи. Все он сожжет. А весной вырастет новая трава. Сиди жди. Себя не умеешь сохранить — детишек пожалей.

Утром она втолкнула барыньку с ребятишками в проходящий товарняк. Стучащие по рельсам колеса долго не могли заглушить жалости к офицерской семье, — она казалась ей мелкой щепой, что несла раздобревшая от полой воды река. А когда состав скрылся, она отбросила эту жалость, потому что не любила слабых и обреченных.

— А ты как же попал к есаулу? — спросила Надежда, любуясь, как вестовой аккуратно ест, не чавкая и не вымазывая губ.

— На службе не выбирают, — ответил он солидно и усмешливо посмотрел на хозяйку. — А тебе что?

— Да так, ничего, — вздохнула Надежда. — Попервах мне показалось, быть тебе при самом атамане.

— При атамане состоят офицеры.

— А ты, видать, недавно пошел на службу?

— Умгу… семнадцатого года мобилизации.

— Совсем молоденький…

Из близкой комнаты послышалось сонное мычание есаула. Вестовой вскочил.

— Сиди, сиди, я сама гляну, — сказала Надежда, легко поднялась и вышла в соседнюю комнату.

Черенков спал, шумно вдыхая воздух раскрытым ртом с белыми от засохшей пены губами. Надежда быстро отвернулась, чтобы не глядеть на него.

— Еще не менее часа проспит. Я успела кой-что заметить в нем: час будет спать, а потом вскочит, как будто угольями его прижгли, и подастся в степь. Значит, время у тебя остается.

— Был случай, когда он четверо суток не спал, — с похвалой отозвался об есауле вестовой.

— После моей самогонки не пободрствует, — ухмыльнулась Надежда.

— Да, умеешь ты — хороша!

— Ты пробовал, что говоришь?

— Угощался со всеми вместе! — бодро воскликнул вестовой.

Надежда недоверчиво покачала головой. Она ничему не хотела верить, что сближало бы вестового с другими.

— Кто ж твои родители? — спросила она.

— Дальние мы, с Невинномысской станицы.

— Не видать отсюда… Письма пишешь домой? — спросила Надежда, подумав, что Ванек смальства должен быть приучен к порядку и почитанию родителей.

— Пишу, да почта доносит ли?

— Доносит, не сомневайся, — заверила Надежда, мечтательно зажмурившись.

Полное, еще молодое лицо ее чуть порозовело от мысли, что вот не свел господь их раньше, что было бы им вместе хорошо, ладно и радостно в этом муторном свете. Вестовой глядел на нее любопытствующими глазами и, отодвинув тарелку, ожидал, о чем она еще спросит. Она все не спрашивала, думая о своем.

Вестовой сидел спиной к двери и не видел, как в кухню ввалился всклокоченный и помятый после сна есаул. Желая продолжить разговор, вестовой спросил о Филе: Знакомый тот, отпущенный, или родич?

Надежда, размечтавшись по-бабьи легко и доверчиво, ответила, не открывая глаз:

— Чего тебе о нем… Птица залетная. Распахнул клетку и выпустил — пускай летит.

Она открыла глаза, хотела потянуться рукой и погладить по голове хорошенького вестового и вдруг увидела Черепкова. Он показался ей чумным дьяволом, от которого можно защититься только крестным знамением. Надежда медленно перекрестилась. Вестовой повернулся в ту сторону, куда она смотрела округлившимися от ужаса глазами.

— Кому клетки открываешь? — спросил есаул.

Вестовой вскочил, свалив скамейку, и вытянулся по стойке «смирно».

— Кого отпускаешь? — прошипел есаул, доставая из кармана галифе наган.

— По вашему приказанию отпустил кабатчика, — быстро и четко ответил вестовой.

Есаул смотрел на него расширившимися глазами. В них были безумие и беспощадная злоба. «Убьет!..» — испугалась Надежда. Она хотела вскочить, чтоб вырвать у есаула наган, но силы оставили ее — она не могла подняться и только смотрела, как есаул играет наганом, покачивается на подгибающихся ногах и пытается удержаться за дверной косяк.

— Приказ от вас получил… — прошептал побелевшими губами вестовой.

Этот притишенный испугом шепот подтолкнул Надежду. Она вскочила и бросилась к есаулу. Поздно. Он успел трижды выстрелить в смирно стоящего вестового. Надежда ахнула, увидев взметнувшееся, а потом рухнувшее на пол тело.

— Большевистская собака!.. — прошипел есаул, заталкивая наган за пояс штанов.

Надежда растерянно посмотрела на руки убитого с тонкими белыми пальцами. Подняла тело вестового и положила на лавку. Струйка крови прорывалась из мучительно стиснутых губ. Надежда сняла платок и вытерла кровь. Пригладила черные кудрявые волосы и провела рукой по стройным ногам в новых сапожках. Ей будто больше ничего и не надо, только бы он и в смерти оставался таким же чистеньким и светлым, каким она увидела его впервые на своем дворе и не поверила, что такими могут быть люди в это время. Сложила ему руки на груди. И вышла из дома, боясь принесенной выстрелами тишины и все еще не веря в смерть.

Во дворе, где все бело от снега, она заметила кровь на руках. К пей вернулось ясное сознание, а вместе с ним усталость. Она начала оттирать снегом окровавленные пальцы, а потом стала прикладывать снег к темени. Смытая кровь капала к ногам. Увидев алый снег, Надежда заплакала, припав всем телом к дверному косяку.