Из Дебальцева, от комиссара Трифелова, прискакал конник с пакетом для Вишнякова. В пакете было письмо ко всем рудничным Советам рабочих и солдатских депутатов, подписанное членом ЦК Артемом. В письме говорилось, что председатель Совнаркома Лепин обращается к шахтерам Донбасса с призывом не прекращать работу в забоях, несмотря на провокации белых генералов, двурушническую позицию Центральной Рады и угрозу, нависшую со стороны калединских авантюристов. Уголь необходим для дела революции. Сейчас, когда власть перешла к трудящимся, важно доказать, что она способна вести экономику не хуже, а лучше капиталистов, сохранить уровень производства, чтобы затем, при полной победе над контрреволюцией, развивать хозяйство с нарастающей быстротой. В Харькове создан Экономсовет для руководства промышленностью. На помощь рабочим Донбасса идут хорошо вооруженные красногвардейские отряды питерских и московских рабочих — верных братьев донецких шахтеров.

Прочитав письмо, Вишняков не мог не порадоваться: все совпадало с его мыслями — оборона обороной, но шахту ни в коем случае нельзя бросать. Письмо казалось успокоительно-мудрым и мужественно-ясным. Два дня тому назад он чуть было не дрогнул: пришел с известиями о разведке на Лесную Сутолов, за ним Пшеничный, а за этими двумя — Лиликов. Все трое утверждали, что видели Черенкова, что скакал он по степи в сопровождении троих или четверых ординарцев и не очень опасался встречи с вооруженными заслонами. Если это так, то о какой же работе можно вести речь? Надо немедленно мобилизовать людей в отряды, посылать их на Громки, Лесную, к Косому шурфу, к Чернухинскому лесу и на высоты, господствующие над Благодатовским шляхом, ведущим к Казаринке. Настало время вступать в войну, а не таскать уголь из шахты.

Вишняков уже вызвал Калисту Ивановну, чтоб продиктовать ей приказ о военном положении и «прекращении на время добычи угля для потребностей революции». Потом решил еще раз обдумать создавшееся положение и не торопиться с приказом. Разведка на Лесной и появление Черенкова возле Косого шурфа ничего не изменяли. Есаул один раз уже занимал Лесную и уходил оттуда. Он не такой дурак, чтоб вводить карательный отряд в зону действия дебальцевских бронепоездов. Маленькие станции ему не нужны. Экспедиция его карательная, стало быть, он будет двигаться к тем поселкам, где укрепились Советы. Скорее всего, он специально бегает вокруг Казаринки, чтоб выманить из нее побольше бойцов на мелкие станции, а потом ударить по ней основными силами. Может быть и другое, более простое и понятное: по всей границе Области Войска Донского разгуливают мелкие вооруженные отряды казаков, вторгаются на территорию, занятую Советами, убивают, грабят, занимаются поджогами, чтоб напугать шахтеров, заставить их бросить работу, покинуть шахты и уйти подальше от Донбасса, в безопасные места.

Прекращение добычи угля будет только на руку калединцам. Сутолов не понимает этого. Ему бы только согнать всех людей в боевой строй, и невдомек, что в боевом строю в данное время стоят все, кто выполняет приказы революции не только с винтовкой в руках, по и с обушком, слесарным молотком и плугом.

Отказавшись от приказа, Вишняков созвал Совет и изложил свои соображения насчет организации обороны и работы шахты. Победа оказалась на его стороне — большинство проголосовали за продолжение работы в шахте. Но даже те, кто поднимал руку за Вишнякова, отворачивались, боясь его смелой уверенности.

— Дывысь, щоб не остаться нам в дураках, — шепнул ему на ухо Пшеничный.

Где же он теперь, чтоб прочитать это письмо Артема?

Был ранний час, в Совете — никого. Пшеничный отправился к Трифелову сообщить о действиях Черенкова и предупредить об усиливающейся его активности. Сутолов не вернулся после проверки ночных караулов. Лиликов наверняка в шахте. Обычно никто в эту пору не показывался в Совете. Одна Калиста Ивановна аккуратно являлась в утренний час, как это было заведено еще в старые времена, когда она работала в шахтоуправлении.

Вишняков прошелся по комнате. Испытывая нетерпение похвалиться хорошей новостью, он позвал Калисту Ивановну и велел перепечатать письмо.

— Для народа интересное, — сказал он, отдавая письмо. — Сделай радость для народа!

— Тем только и занимаюсь, что печатаю радости для народа, — поджав губы, ответила Калиста Ивановна.

Слова эти больно ударили Вишнякова по сердцу. Он сказал сквозь зубы:

— Такую службу для тебя придумали.

Калиста Ивановна не заметила перемены в его голосе. По обыкновению, она думала о Пашке, о том, что он, наверное, обманывает ее. У нее болела голова от бессонницы. Ей больно было смотреть на свет. Все казалось безразличным.

— Сколько надо экземпляров этой радости? — спросила она.

Вишняков не мог допустить насмешки над тем, что представлялось ему важным. Кулаки его сжались, лицо потемнело, губы побелели. Он крикнул во весь голос:

— Весь день будешь печатать только это! Понятно?

Калиста Ивановна испугалась. Она никак не могла понять его: то он был сдержан и даже покладист, то вдруг, как сейчас, становился грубым и непреклонным. «Лучше с ними не связываться», — подумала она о нем и обо всех советчиках сразу и поспешно вышла. Вишняков кипел от обиды: «Ишь кобыла замшелая, Фофина подстилка! Некого другого посадить за машинку, а то бы живо взашей. И так Сутолов надоел своими придирками из-за нее…»

Вишняков сел за стол, положив на руки шумящую от усталости голову. Ему бы сейчас подремать полчасика в тепле — ночью не мог уснуть из-за холода в доме. Как же можно уснуть? Перепечатает Калиста письмо, пойдет он с ним на шахту, почитает людям. Надо бы еще с Лиликовым потолковать. У Лиликова голова светлая, он знает, как надо.

Хорошо все же, что Лиликов задержался в Казаринке. А мог уйти. Звали его в геологическую партию на Урал. Вишняков удержал: какая сейчас геология, когда всюду порохом пахнет, а на шахтах нет специалистов? Дружков, правда, много среди «бывших», промышленники его знают еще по тем временам, когда он ходил в изыскательской партии Лутугина по Донбассу. Своей рабочей власти никогда не изменит. Сутолов, может, преданнее, но бывает слишком красив и важен в своей кожанке, перетянутой ремнями. Иногда кажется — эта кожанка у него ум отбирает. О чем бы ни заходила речь, все о своем — «надвигается гибель мировой революции, только штык и шашка ее могут спасти». А Ленин не только о таком спасении революции говорит. Положено показать, на что мы и в работе способны. Как повести производство, чтобы оно ладилось лучше, чем при капиталистах? Черенков будет летать, как докучливая муха возле запряженного в плуг вола. Только для вола не муха главное, а то, как «довершить» загонку, да еще завтра одну, да послезавтра, пока не зазеленится поле хлебами и не взойдет над ним жаркое пожнивное солнце. Никакой лихости и красоты у этого вола. Строевые кони легко обставят его по красоте и страсти. Но строевые кони проносятся, как ветер, затаптывая копытами все зеленое и живое. А вол тянет, роняя на землю стеклянные струи слюны, крепко упираясь ногами, тянет арбу, тянет плуг, потянет и всю жизнь, переполненную надеждами.

Работа — она не скачет в расшитых седлах, она ходит но земле, питается умом, терпением и сноровкой. Защитники революции обязаны уметь работать даже тогда, когда им мешают.

Задумавшись, Вишняков не заметил, как в комнату вошел длинный, в болтающихся на нем, как на жердине, шахтерках — куртке и штанах — Лиликов.

— Чего сидишь в хате, когда день начался? — спросил Лиликов, возвращая его к действительности.

— Письмо гонец привез, — встрепенувшись, ответил Вишняков и позвал Калисту Ивановну. — Обожди, не печатай! — сказал он ей, часто моргая полусонными глазами. — Дай, пускай Лиликов почитает.

«Это и лучше, что он первым узнает про письмо, — подумал Вишняков. — Посоветуемся, как быть, а потом уже мне можно к шахтерам…»

Не зря, выходит, мы агитировали за уголь! — сказал он с гордостью, желая похвалиться тем, что и до получения письма Совет стоял за добычу.

Лиликов, расстегнув косоворотку, тяжело повел длинной шеей, словно ему вдруг стало душно.

— Ты чего? — настороженно спросил Вишняков.

— Все это правильно, — неторопливо ответил Лиликов. — Как дело дальше пойдет?

— Какое дело?

— Шахтное.

— Тебя бы положено спросить, — нахмурившись, заговорил Вишняков и, не дождавшись ответа, продолжал: — Крепь решили возить с Косого шурфа. Там есть запасы, на первый случай хватит.

— А дальше?

— Дальше пойдем заборы ломать.

— Еще чем займемся?

— Не пойму я тебя что-то, — огорченно проговорил Вишняков, не улавливая, чего добивается Лиликов. — Недоволен ты, что работу от нас требуют?

Лиликов поднял на него костистое, в несмываемой угольной пыли лицо.

— Людям пора получку выдавать, — сказал он, кладя большие руки на стол.

— Та-ак, — протянул Вишняков, косясь на эти руки. — Еще что?

— Мало разве? Сбывать уголь надо, коммерцию вести. Шахта — наша, и хозяева — мы, а денег у нас нет.

— Экономсовет устроили в Харькове — от него будем ждать помощи.

— Дождемся ли?

Вишняков сам понимал, что одним слухом об Экономсовете шахтерам рты не позамажешь, все равно будут спрашивать о получке, о лесе, о сбыте угля. Ему не хотелось так быстро расставаться с мыслью о том, что на шахте все происходит в точности так, как «необходимо для революции».

— Авось и поможет, — ответил он тише прежнего. — Я об этих деньгах думал-передумал — ну где ты их возьмешь? Кабак закрыли, водку конфисковали — ее продать?

Все обезденежели, только в долг способны брать. Да и негоже будто казну строить на водке.

— Не знаю, что гоже, а что негоже, — глухо сказал Лиликов.

— А мне откуда знать?

— Вот она, наша беда, — вздохнул Лиликов.

— Научи! Какого черта душой хлюпаешь, как покинутая вдова!

— О казне заботиться — штука мудреная.

— Это без тебя известно! Неизвестное открывай!

— Казна оборотистых людей любит, — неторопливо продолжал Лиликов. — Помнишь у Фофы сколько всяких знакомых было — одного подпоит и обманет, с другим прямой торг поведет, а уголь сбудет. У торговцев завсегда полная прихожая дружков-знакомых. В гости они друг к другу ездят, суетятся, как цыгане на ярмарке. У них и сбыт был. А мы что, уголек свалим в отвалы, сидим, понадувшись, как индюки, да о Черенкове гутарим. Откуда же деньги возьмутся?

Вишняков ходил по комнате, пощипывая небритый подбородок. «Сам Лиликов додумался до такого выговора или кто надоумил? — рассуждал он, плохо вникая в смысл того, о чем тот говорил. — Если сам, то и поручим ему этой коммерцией заниматься. Другого такого подходящего на шахте не отыщешь. А если кто надоумил, то заради чего он тут мне душу выворачивает, Фофу расхваливает, а новые порядки костит?»

— Ты мне насчет ярмарки и цыган не говори, — сказал Вишняков, пытаясь одним махом выяснить все. — Фофу тож не зови в учителя! Он не станет учить, как приказы революции выполнять! Умнее нашего не придумает!

— Что ж ты сам умнее придумал?

Вишняков озадаченно взглянул на Лиликова. Ответить нечего, и согласиться трудно. Где-то в этом разговоре мельтешило что-то неприемлемое, скорее всего — старая, вскормленная годами ненависть ко всему, что связывалось с Фофой и тысячами других, подобных ему.

— Ничего не придумал! — сказал Вишняков. — От Фофы брать не желаю! Псом цепным смердит от его шубы!

— Наука — она и в дорогих шубах ходит, и в лаптях, и босиком, — непримиримо сказал Лиликов.

— Вот и я подожду, пока она в лаптях ко мне явится.

— Ждать-пождать — уголь в отвалах загорится. Вагонов не подают. Шахтная касса пустая. Кричать будем во всю глотку: власть народа — самая лучшая! А шахтер подсмотрит, пораздумает, да и скажет: здоровы вы только глотку драть!

— Ты что меня пугаешь? — спросил Вишняков, удерживая дрожь под глазом, появлявшуюся в последнее время, когда он волновался.

— Я не пугаю, а зову к тому, что надо подумать.

Вишняков побледнел от промелькнувшей вдруг догадки, что Лиликов заговорил о коммерции с чужих слов. Пашка болтал, будто где-то недалеко видел хоронящегося Фофу. Фофа оборотист, не поговорил ли он с Лиликовым? А этот учит теперь коммерции и заботе о казне. Новая жизнь представлялась Вишнякову в полном отказе от всего старого. Он признавал, что производству следует отдавать побольше сил, только не мог допустить и в мыслях, чтоб на это производство снова вернулись заведенные Фофой порядки. Забота о сбыте продукции, о которой говорил Лиликов, озадачивала. Это могло быть и той соломинкой, за которую в это время цеплялись старые владельцы. Они, может быть, желают заявить: а вы все равно без нас не обойдетесь!

— Что ж ты советуешь? — спросил он сдержанно.

— Сам не знаю, что посоветовать, — угрюмо ответил Лиликов. — Пока надо уголь спасать, отделить старые отвалы от новых… А тебе надо крепко подумать о дальнейшем.

— А если и не сумею, ты меня прогонишь?

— Не шебаршись, Архип, — вставая и надевая шапку, сказал Лиликов. — Ты не такой дурак, чтоб тебе ум отшибло от радости, что сидишь в председателях и в точности действуешь, как Ленин в телеграммах пишет.

— Обожди! — приблизившись к нему, сказал Вишняков. — А про обстановку ты забываешь? Черенков на наших пятках сидит. Фофу только прогнали, а ты велишь у него учиться. Петров меня за грудки хватает: что я сделал, чтоб его семейство и он жили в спокойствии? Петлюровская варта живет при оружии в Казаринке. Сутолов на меня наседает: бросай шахту, о войне надо думать.

Лиликов слушал, кивая головой.

— Связи с Центром нет! Обещают военную помощь, а помощи нет… Черенков в меня стрелял, когда я к Косому шурфу ходил!

— Вот оно! — ухватился за это Вишняков. — Он — в тебя, а Сутолов — в него. Военная угроза нас давит!

— Все ты правильно говоришь…

— Чего же мы тогда; как кочеты, перья друг другу выдергиваем?

— Надо, видать, поубавить перьев — глазам мешают, — сказал Лиликов, направляясь к двери. — Без риска не проживешь. Страх давит. А может, и нет причины для страха? Гляди веселее, Архип!

— Не до жиру — быть бы живу. Согласен учиться коммерции и всякой хиромантии, только от Фофы меня избавь.

Лиликов остановился и, повернувшись, сказал:

— Передавали мне, коммерсанты желают с тобой встретиться. Акционер-директор Дитрих, а может, и Фофа вместе с ним. Прими их.

— За этим приходил? — быстро спросил Вишняков.

— И за этим тоже.

— Говори! — потребовал Вишняков, бледнея.

Разговоры о риске — ему не наука: он умел рисковать. А новость о связи Лиликова с Фофой и Дитрихом как будто сразу все изменила. Выходит, не в овладении «коммерческой наукой» дело, а в том, чтоб принять коммерсантов! И кто говорит? Лиликов, друг, большевик, на которого он полностью полагался!

— Случайно мне довелось повстречаться с Дитрихом, — произнес Лиликов, как будто не замечая волнения Вишнякова, и рассказал о ночной встрече в доме Трофима Земного.

— К чему разговоры про «шахтную кассу»? — с угрозой спросил Вишняков. — К чему про науку, которая «не только в лаптях ходит»?

— Погоди, не кипи! — Лиликов сдернул шапку с головы и зло бросил ее на пол.

— Сам не знаю, к чему! Знаю только — не помешает! Дитрих крутится тут неспроста. Что-то его держит, не отпускает. По размерам его власти я знаю, что Казаринка ему даже не гвоздь в сапоге, не пылинка в глазу, торчать ему здесь нечего.

— Желаешь зазвать его в нашу «прихожую»? — спросил Вишняков.

— Позови!

— Подпоить да обмануть, как Фофа «коммерсантов»?

Лиликов поднял шапку, стряхнул с нее пыль и натянул поглубже на голову.

— Твое дело, как поступить, — сказал он, отходя к двери. — По-честному у нас никогда с ними не получалось.

А не примешь — спугнем мы их, ничего не узнав. Трофим передал, они сегодня к тебе собирались.

— Стало быть, хочешь не хочешь — все равно принимай?

— Стало быть, так, — сказал Лиликов.

— А я не хочу! — крикнул Вишняков, шагнув к нему. — За приглашение и переговоры тайные могу — к стенке!

Лиликов разочарованно взглянул на него.

— На Косом шурфу в меня Черенков стрелял — промахнулся. А стрелок хороший, не хуже тебя. Не для пуль башка моя создана!

Запахнувшись, он вышел, как будто досадуя только на то, что надо выходить из теплого дома на мороз.

Вишняков отошел к окну. На стеклах затейливыми листьями и стеблями серебрилась наморозь. Внизу, под рамами, текло. Вода стекала на крашенный эмалевыми белилами подоконник и капала на пол. «Всегда так было или это мы успели нахозяйничать в чистом штейгерском доме? — думал Вишняков, стараясь избавиться от желания побежать за Лиликовым, вернуть его и еще раз сказать, что зря он шапку кидал, горячился — у Фофы и у Дитриха учиться коммерции он, Вишняков, не станет. — Видать, вторая рама плохо прикрыта, поэтому наморозь», — решил Вишняков и стал искать, что бы пристроить под подоконником. Не найдя, он позвал Калисту Ивановну, указал на воду и распорядился:

— Подвязать бутылку надо, а жгуток направить в горлышко.

— Сейчас это сделать?

— Не надо сейчас. Завтра, когда людей не будет.

— Их пока и нет. На шахту все идут.

— Будут скоро люди, — сказал Вишняков и добавил, глядя исподлобья: — Бывший управляющий Феофан Юрьевич и акционер-директор Дитрих приедут…

Калиста Ивановна опустила глаза.

— Мне уйти? — спросила она тихо, с заметным волнением.

— Чего же уходить, ты на службе.

Калиста Ивановна молча вышла. А Вишняков стал ждать, уверенный, что гости скоро пожалуют, коли Лиликов говорил о них.

…На шахте в это время началась горячая работа. Лиликов отменил очередную смену, отправил в шахту крепильщиков, а всем остальным дал наряд идти на угольный склад. Тут же он распорядился позвать свободных от смены и всех, у кого есть лопаты.

Ко двору, к железнодорожной ветке, где уголь сваливался в отвалы, потянулись встревоженные люди.

— За каким лешим идем?

— Приказ от Совета был.

— Может, крепость собираются строить?

Люди шли с лопатами, носилками и санками, как велел бегающий по дворам узкоглазый татарин Алимов. На длинного, тощего Лиликова поглядывали с любопытством, ожидая, что он скажет.

В сотне шагов от шахты чернели два свежих отвала. На остальных — козырьками держались наметы. Во дворе пахло сернистой гарью горящего угля.

— Добытый уголь спасать будем, — сказал Лиликов, когда собралось сотни полторы людей. — Самовозгорание началось…

— Слава богу, заметили, — отозвался Петров и криво сплюнул. — Директора!..

— А ить правда, пахнет! — покрутил носом Аверкий.

— В лаве рубишь — грызь вылазит, а они костры жгут! — сказал Петров громко, чтоб Лиликов услышал.

— Вагонов под погрузку не подают, — ответил Лиликов Петрову, не посмотрев на него. — Каледин захватил подвижной состав. Будем иначе вывозить. А пока надо похозяйничать на складе.

Строем подошли военнопленные. Кодаи командовал на разных языках:

— Цопорт… алю! Ахтунг!.. Увага!.. Ай-а!..

Голос его звучал сухо.

— Словно возле башни Вавилонской, где смешались языки, — сказал Паргин, наставив ухо, чтобы расслышать все непонятные слова.

— Скучает, сволочь, по солдатчине! — выругался Петров.

— Может быть и такая скука, — заметил Аверкий примирительно.

— Чугун ты, туды твою!.. — продолжал лютовать Петров, видя только своего обидчика Лиликова и не зная, к кому бы еще придраться.

— Досыць! — воскликнул Кодинский, останавливаясь возле черного, слегка подернувшегося дымком отвала. — Паление заборонено! Як ся пан чуе? — спросил он у удрученно глядящего на отвал Яноша Боноски.

— Розжум ерзем магам… пльохо, — ответил Янош, отворачиваясь от гари.

— Чи достанем снидание за работу? — спросил Кодинский у Лиликова.

— Каждому записывается упряжка, — ответил Лиликов, озабоченно поглядывая на возгоревшийся отвал. — Что спасем, то и наше…

Аверкий подошел к Кодинскому.

— Давно я тебе хотел сказать, — промолвил он смущенно, — что дед мой в Польше воевал. Генерала возил на дрожках. Когда вернулся домой, всех мучил всякими словами: не скажет «здравствуй», а «дзинькает»…

— Дзень добри, — напомнил Кодинский.

— Во-во! А спать ложился, кричал бабке: «Добра ночь!..»

— Да, добраноч!

— Во-во! Ты должон знать — добра ночь. Она ему отвечает: «Замолкни, старый, креста на тебе нет». Ха-ха-ха! Думает: про какую он ночь шкабуашит? А мы его: «Чего, дедушка, чего старухе желаешь?» Отвечает: «Вшискего наилепшего». Всё на «ге», на «ге». Потеха! Замучил старуху! Пока и она стала: «Идего квасего хлебатего!» А когда умирал, прошептал что-то, чего никто не мог понять, — «преемподрэ» или «премпод», бог его знает. Поп очень гневался, говорил — с иной верой отошел. А нам чо вера? Человек! Человек умирал!.. Так вот, хочу тебя спросить, чего он мог говорить?

— Як говорил? — спросил Кодинский, терпеливо выслушав Аверкия.

— Преемподр… подрз, словом.

— Поляка дзидек стрилыв? — спросил Кодинский.

— Что ты! Курицу он в жизни не зарубил. Бывало, бабка сунет ему топор в руку, а он ей: «Вшискего наилучшего — поди к соседу Митрюшке, он живодер, ему это в забаву». На дрожках, говорю, генерала возил. А ты — стрелил! Куда ему стрелять? За бабами в молодости, сказывали, стрелял — был очень шкодлив.

— Что есть «шкодлив»? — спросил Янош.

— Кокеттирен по-немецки, — перевел по-своему Кодинский.

— Йа, йа, конниелми… Хорош надьпапа! Де-едушка!..

Аверкий, прищурившись, вглядывался в лица, испытывая удовольствие от своего «иностранного» разговора.

Петров давно их оставил, отойдя в сторону.

— Дед — надьпапа, — учил Янош.

— Давай начинай! — вскричал появившийся во дворе Алимов.

— Обожди чуток, — отмахнулся Аверкий. — Так что, по-твоему, мог сказать мой дед перед кончиной своей?

— Трудно… надо подумать…

— Хорошие слова должен был сказать, — заключил Аверкий, — обязательно хорошие! На вашем языке могут быть хорошие слова?

— Завжди! О, сегда!.. — воскликнул Кодинский.

Аверкий шмыгнул носом, растрогавшись. Взяв лопату, он пошел туда, где собиралась работать его артель. А издали приказал:

— Ты, слышь, обязательно придумай!

Впереди стоял Кузьма Ребро. Одет он был на смену, в шахтерки. Штаны с наколенными накладками пузырились на изгибах, делая его похожим на раздвоенное кривое корневище. Изуродованные долголетней работой руки с корявыми, негнущимися пальцами сжимали короткий держак лопаты. Каждый шахтер знал, что такой лопатой способнее бросать уголь, хотя и тяжелее, чем обычной. Для такой лопаты нужна не только сноровка, но и сила.

— Думаешь, больше заплатят? — ворчал уже здесь Петров.

Аверкий, услышав воркотню, повернул в сторону: ему не хотелось терять удовольствия, испытанного минуту назад, когда удалось хорошо поговорить с «людьми другого языка».

— А ты все хрюкаешь, — сердито ответил Петрову Кузьма.

— Тоже ведь должна быть записана упряжка с оплатой?

— Пойди у Лиликова спроси, как будет с оплатой, — сказал Кузьма.

— Он свою власть кулаком утверждает. Языком шлепает: кончились старые порядки, ослобонились шахтеры от гнета и мордобоя. А сам-то кулачищи держит в полной справности, чтоб, не дай бог, мордобой не зачах на шахте.

— Дюже глубоко в тебя влезла лиликовская оплеуха!

— А чего мне? Вытерся, стерпел и потопал дальше. Чай, не первый раз. Власти новой жалко! Попервах, правду тебе скажу, ходил в Совет, как в церковь, — любопытно было. А ноне мне все ясно стало. Фофу прогнали — сами сели. Фофа бил, а эти норовят ищо посильней. Не может быть России без мордобоя и царя!

— Выпей за здоровье новой власти, она и поправится, — сказал Кузьма, не желая продолжать разговор с Петровым.

Он внимательно оглядел двор. Никогда столько народу не собиралось на работу. Военнопленные, бабы, детишки… «Гляди, прискачет Черенков, прихлопнет всех сразу», — подумал Кузьма.

Появился Фатех. Лицо его заросло черной бородой, глаза смотрели скорбно.

Петрову — как на похмелье рюмка водки. Заорал опять:

— Видишь, обмороженного подняли!

— Не поднял, — тихо возразил Фатех. — Сама я… плохо лежать сама…

— Тьфу вас, чертей иноверных! — выругался Петров.

— Чего тьфукаешь! — строго взяла его за рукав Алена. — Ну-ка, посторонись!

— Тебя тож принесло!

— Меня принесло — тебя отнесет! — оттолкнула его Алена.

— Вдоль путей клади! — хрипло вскричал нашумевшийся за день Алимов. — Два шаг меряй — клади!..

В черной от въевшегося угля шахтерке, подпоясанной веревкой, с запухшими от недосыпания раскосыми глазами, он неутомимо бегал от группы к группе, словно боясь, что его кто-то не послушает и уйдет.

Покрепчавший мороз разогнал облака. Самые стойкие держались на небе белыми полосами, не мешая низкому солнцу. Снег искрился под косыми лучами, словно битое стекло. Лопаты ударили со всех сторон в завалы угля, и мелкая пыль, слегка поднявшись над головами, причернила снежную свежесть. Белое поле становилось серым. Да возле «живой» шахты как-то и непревычно видеть снег белым.

Сутолов, вернувшись из новой разведки в Лесную, зашел в Совет, чтобы повидать Вишнякова. Одет он был во все походное, туго подпоясан ремнем, шагал быстро, размеренно, по-армейски, пробуждая у встречных беспокойные мысли о военной опасности, о том, что не ровен час всем придется бросать шахту и привыкать к строевой службе.

— Здоров, командир! — приветствовал его Вишняков, отодвигая листик бумаги, на котором огрызком карандаша только что записывал возможные при разговоре с Дитрихом и Фофой вопросы.

— Здоров, председатель! — ответил Сутолов, остановившись у двери. — Что там за шум на шахте?..

— Лиликов позвал людей отвалы перелопачивать.

— Нашел время баловаться отвалами…

Сказал он это, не скрывая неодобрения. Медленно подошел к столу, на ходу отпуская ремень. «А ведь он здесь ни к чему, если капиталисты явятся, — подумал Вишняков, следя за его важной походкой. — Заругает их и меня опередит…»

— Говори, что там, на Лесной! — спросил он, стараясь настроить Сутолова на короткий доклад.

— Что ж на Лесной, сейчас ни одной души не осталось.

Вишняков быстро поглядывал то на небритое лицо Сутолова, то на неловкие, застывшие на морозе пальцы, расстегивающие ремень. «Сказать или не сказать про капиталистов?» — гадал он, зная, что Сутолов сразу воспротивится их приему.

— Чего ж, после одного выстрела он так и ушел? — спросил Вишняков еще раз о Черенкове.

— Выходит, так.

— Чего же он полез на Лесную такими малыми силами?

— Мне это неизвестно, поговорить с ним не удалось, — сказал Сутолов, краснея от обиды. — Известно стало, что не забывает он про Лесную. Стало быть, она у него на первой очереди. А потом пойдут другие поселки. Штаб его тоже про что-то думает и мечтает. Угольных отвалов ему перелопачивать не надо.

— Это мы знаем! — оборвал его Вишняков. — У него — одно, у нас — другое. Откуда, с какой стороны, Черенков мог выйти на Лесную?

— Все стороны ему открыты, — угрюмо ответил Сутолов. — Может, нам надо выставить усиленные посты на Лесной и на Громках. Но вы ж всё в мирное время играете.

— Лесную Трифелов должен охранять.

— А Громки? — с укором спросил Сутолов.

— Громки — паши, — согласился Вишняков. — Но идти на Громки ему нечего, не побывав в Казаринке.

Этот случай Вишняковым уже давно был обдуман. Своим упорством Сутолов только убеждал его в правоте Лиликова — надо принять капиталистов. Черенков пугает палетами, а эти уже берут за горло. С этими посложнее, чем с Черенковым.

— Возьми вот, — подал он Сутолову письмо Артема, — из Дебальцева гонец привез…

Сутолов медленно читал.

— На шахте трудности не только с добычей, но и с вывозом угля, — говорил Вишняков, не ожидая, пока Сутолов прочтет. — Сбыта угля и платежей нет… Задумал я, — продолжал он, умолчав о Лиликове, — поговорить начистоту с бывшими владельцами рудника.

— С кем это? — спросил Сутолов.

— Фофу ожидаю, а вместе с ним акционера-директора Дитриха.

— Здесь ожидаешь? — недоверчиво спросил Сутолов.

— Здесь, — ответил Вишняков, будто речь шла о чем-то обычном. — Скоро они должны явиться, так что тебе, наверное, уходить надо.

— Мне тож любопытно, — вздернул голову Сутолов.

— Не скоморошья свадьба, чтоб любопытствовать. Разведки с тебя хватит. Подумай, как посты расставить.

— Интересно мне, — настаивал Сутолов, бледнея, — о чем ты с ними поведешь разговор.

Вишняков пожал плечами.

— Возьми, почитай, — протянул он ему лист бумаги с вопросами для переговоров, — об этом пойдет речь.

Прочитав, Сутолов вернул бумагу.

— Гляди, Архип, — предупредил он мрачно, — не нравится мне все это. Мы в разных окопах. Они в нас стреляют, а мы в них должны стрелять. Разговоров между нами быть не может и не должно.

Взгляды их встретились. Вишняков не отвернулся, выдержал.

— Иди, — сказал он, — мне они тоже не радость. Не каждый окоп стреляет, иной, бывает, затихает на час. Не каждый узел разрубается шашкой, над иным надо и посопеть, авось веревочка цела останется для хозяйства…

Сутолов резко встал.

— Гляди не ошибись, — сказал он поворачиваясь. — Узлы рубят — веревки не жалеют!

Вишняков промолчал. Сутолов вышел.

В наступившей тишине было слышно, как стучит пишущая машинка, как затухающе, но твердо и сердито стучат каблуки солдатских сапог Сутолова — мелкие, дробные перестукивания машинки и тяжелые, размеренные, как на войсковом параде, шаги. Вишняков вздохнул: он почувствовал внезапно навалившуюся усталость от неуверенности и смутного ожидания неудачи. Возражения Сутолова против встречи были ему понятны. Сутолов иначе не мог. В его натуре — идти прямой дорожкой, крушить, а там — будет видно. «Вали, потом поднимем!» — горазд он кричать каждую минуту, второпях, может быть, валя на землю и такое, чего никогда не возможно будет поднять. А Лиликов задал задачу. Догадка его насчет вынужденной остановки Дитриха в Казаринке любопытна. Генерал ведь, а попал в ротный окоп. Может, его и удастся прижать в этом окопе…

Вишняков приблизился к окну. Сквозь оставшуюся незамороженной щелку в стекле он увидел, как подкатили к штейгерскому дому сани-розвальни, как с них соскочил Фофа, одетый в простой полушубок, а потом акционер-директор Дитрих в полушубке получше, дубленном под замшу. Вишняков наблюдал, как шел к крыльцу Дитрих, высокий, прямой, а Фофа засуетился у коновязи, натягивая лошадям торбы. Вишняков отошел от окна, вернулся к столу, чтобы встретить прибывших сдержаннее и строже.

В дверь постучали. «Мудрено начинают», — отметил Вишняков и пригласил басовитым голосом:

— Давай заходи, кто там есть!..

Дверь немедленно открылась. Одно мгновение возле нее потолкались двое, потом Фофа пропустил Дитриха вперед. Вишняков, не поднимаясь из-за стола, ждал, пока они решат, кому входить первому. Он взглянул внимательно на Дитриха — лицо припухшее, покрытое легким морозным загаром. Глаза близоруко щурятся на все окружающее и на сидящего за столом Вишнякова. «Долго, видать, ездил, пока до Казаринки добрался», — заключил Вишняков.

— Здравствуйте, — сказал Фофа, выходя вперед. — Я приехал к вам с представителем дирекции Продугля гражданином Дитрихом…

«Кончились, стало быть, и для них господа, начались граждане», — ухмыльнулся Вишняков и поднялся.

Дитрих, сняв шапку, сдержанно поклонился.

— Заходите, коль пожаловали, — пригласил Вишняков, не ответив на поклон.

Дитриху было достаточно и того, что их пригласили. Он выпрямился и внимательно посмотрел на председателя Совета, как будто не совсем веря в это приглашение.

— К вам не так легко добраться, — сказал он, приближаясь к столу.

— Дороги всюду позамело.

— Да, на кряже метет! — воскликнул Фофа.

— Дороги не страшат, — сказал Дитрих, распутывая шарф на шее.

Вишняков удивился покорному взгляду его серых прозрачных глаз: больше бы им подобало быть жадными и злыми. Или время так перелопатило его Продуголь, что злость и жадность ушли, или поездки по Донбассу в розвальнях заставили о многом подумать. Когда-то разъезжал в мягких вагонах, для раздумий времени не оставалось.

— Что же вас страшит? — спросил Вишняков, с откровенным любопытством разглядывая Дитриха.

— Неожиданные перемены, — ответил Дитрих, — неожиданное появление новых властей… Что ни поселок, что ни станция, то и разные власти… Разрешите сесть?

— Садитесь.

— Удивительно бурное время, — продолжал Дитрих, уверенно усаживаясь. — Каждый по-своему желает перемен. На Дону — свое правительство, в Киеве — свое. Даже Одесса говорит о своем правительстве! — смеясь, заключил Дитрих.

— У нас есть одно законное правительство — Совет Народных Комиссаров в Петрограде, — жестко сказал Вишняков, показывая, что шутить на эту тему не намерен.

— Да, да, конечно! — согласился Дитрих. — У меня, например, в дороге часто спрашивали, какое правительство я признаю, и, представьте себе, я боялся отвечать прямо, потому что не знал, в зоне влияния какой власти я нахожусь. Скажу: «Совнарком» — а вдруг меня спрашивают поклонники идеи Великого Дона под скипетром атамана… Они ведь немедленно поставят меня к стенке. А мне не хочется умирать!

Дитрих опять засмеялся.

— Нам эти разные правительства тоже мешают, — сдержанно сказал Вишняков.

— Охотно вам верю! — оживленно заговорил Дитрих. — Я не только об этом. Начался непонятный для меня, промышленника, процесс создания всевозможных правительств — что ни народ, что ни крупный город, то и свой президент. Мне рассказывали, на брестских переговорах появились представители разных правительств и групп не только из России, но и из Европы. Мир играет в правительства, — закончил он, продолжая посмеиваться.

«А чего ж тебе весело, если он играет, этот мир», — насторожился Вишняков, воздерживаясь от немедленного ответа на мудреную речь Дитриха. Ему припомнился старшина военнопленных Кодаи со своей «земельной рентой». «Привычка у них одинакова — плутать вокруг да около…»

От напряжения Вишнякову стало жарко, он расстегнул ворот рубахи.

— Это кто же, по-вашему, играет?

— Рядом с вами действует есаул Черенков. Это настоящий диктатор. Нам пришлось побывать в поселках, где висят его приказы. Единственная мера наказания, которая ему нравится, — расстрел. За хранение оружия — расстрел, за невыход на работу — расстрел. Всем — расстрел. А кто же работать будет, если всех расстреляют?

— Есаул Черенков может писать приказы, — неторопливо ответил на это Вишняков. — Для нас он — бандит. Шахтеры люто ненавидят его за резню в Макеевке, за то, что он мешает нам работать и жигь. А вы против карательных отрядов Каледина?

Дитрих наклонил голову, развел руками.

— Мне, коммерсанту, — сказал он, тщательно подбирая слова, — трудно разобраться в современной обстановке. Дело в том, что меня интересует только чистая экономика. Всякие отряды, вносящие беспорядок в экономическую жизнь, не могут найти у меня поддержки.

«Ловко плетет, — по-своему оценил этот ответ Вишняков. — Не затем явился, чтоб ругать отряды, „вносящие беспорядок“. Мы тоже для него „отряд“.

— Вам известно, — сказал он, желая перейти» к своим делам, — что шахта наша работает. Леса нет, вагоны под погрузку не подают, керосин не подвозят, Продуголь шлет телеграммы об отсутствии дензнаков, стало быть, получку людям мы не выдаем. А мы все равно работаем! Черенков с отрядом бродит рядом. А мы все равно работаем!

— Я потому и приехал к вам, что восхищен вашим серьезным отношением к производству.

— А нам, может, мало ваших восхищений, — усмехнулся Вишняков.

— Отогнать от Казаринки есаула Черенкова не в моей власти, — сказал со сдержанной улыбкой Дитрих.

— Есаула мы и сами как-нибудь отгоним, — заявил Вишняков с подчеркнутой уверенностью. — Нам лес и керосин нужны.

— Я не хочу вам отказывать, — сказал Дитрих, смахивая улыбку с лица, — не могу я твердо обещать. Вам нужно укреплять законную власть. От этого зависит все. Если мы завтра проснемся и увидим, что по всей территории действуют одни и те же законы, трудности в снабжении исчезнут моментально.

— Мы за то, чтоб законы действовали. По закону мы требуем от Продугля снабжения шахты и выплаты денег.

— Ну, что вы о требовании! — удрученно произнес Дитрих. — Мы отправили в ваш адрес тридцать вагонов леса, их где-то задержали.

— А вы бы бумажку нам отписали, по какому маршруту отправили.

— Насколько мне известно, — сказал Дитрих, посмотрев на Фофу, — такое извещение отправлено на имя управляющего Казаринским рудником Феофана Юрьевича Куксы.

— Он не передавал нам этого извещения, — сказал Вишняков, заметив, что Дитрих сослался на «управляющего», желая, наверное, выяснить отношение председателя Совета к Куксе.

— У вас, кажется, осуществлена акция изъятия шахты у ее владельцев, — заметил Дитрих. — Я сужу об этом но тому факту, что нашего управляющего вы отстранили от должности.

— Чего ж только по этому? — спросил Вишняков, удивляясь спокойному тону акционера-директора. — Ваш управляющий сам сбежал. А с Продуглем у нас другие нелады. Мы отказались от поставок угля по вашим договорам.

— Почему?

— Путаница была в договорах. Бельгийская компания в Ольховке не подтвердила заявок, а на Зверевский узел отдавать уголь нечего — там власть генерала Каледина.

— Как же вы тогда можете надеяться на ассигнования с нашей стороны? — осторожно спросил Дитрих.

— А вы нам давно ничего не даете.

— Об этом говорить сейчас трудно. Оставим пока наши конфликтные дела, — сказал Дитрих, стягивая с себя полушубок и оставаясь в гимнастерке из зеленого топкого сукна. — Разденусь, у вас хорошо топят… Мы можем по-разному толковать декрет Совнаркома о рабочем контроле. Поскольку декрет — дело новое и для нас и для вас, различные толкования его возможны. Вы считаете, что контроль не только осуществляет проверку, но и обладает правом снимать с работы. А мы считаем, что смысл его заключен во взаимных усилиях по налаживанию производства.

— Нам надо, чтобы шахта работала.

— Мы в этом тоже заинтересованы.

— Вот ведь штука какая, — вприщур посмотрел на Дитриха Вишняков. — И мы заинтересованы, и вы тоже. А сидим как стриж с воробьем в чужом гнезде. Обниматься пора!

— Я не хочу искать различия в наших взглядах, — не желая замечать насмешки, продолжал Дитрих. — Мы еще не знаем, что такое советская власть. Она, однако, нам нравится тем, что говорит о необходимости организации производства. Рабочие прислушиваются к ее голосу и идут в забои. Их даже не беспокоит задержка с выдачей зарплаты. На территории Области Войска Донского этого нет.

«А ведь лукавит, как будто дурака перед собой видит», — побагровел Вишняков.

— Не приходилось мне слышать, как ваш брат хвалит советскую власть, — сказал он и добавил: — Не думал я тож, что наш бывший управляющий умолчал об оплате труда шахтеров. За здорово живешь они у нас не работают.

— Вот видите, нам надо поддерживать контакты, чтобы быть в курсе событий. В чем же тогда ваши трудности, если вы имеете возможность нанимать рабочих не «за здорово живешь»?

— А ведь вам они известны, — проговорил Вишняков угрюмо. — Вы, наверно, их и на пальцах считали — того не дадим, то урежем, в том откажем, они и окочурятся. Деньги и материалы нам нужны!

— Раньше, когда отдельные шахты оказывались в затруднительном положении, — сдержанно произнес. Дитрих, — мы советовали управляющим сбывать уголь мелкому собственнику. Почему бы вам не заняться этим, если вы не рассчитываете на нас?

— А с материалами как? — спросил Вишняков, опасаясь обсуждать затею с продажей угля.

Ему она показалась подозрительной, хотя простой и заманчивой. О вольной продаже угля никто до этого не говорил. Если Ленин обращался к шахтерам с призывом добывать уголь, значит, этот уголь нужен был для Тулы, для оружейных заводов и других городов. Пусти его в продажу населению, что же им останется?

— В материальном обеспечении, — продолжал Дитрих, не обращая внимания на то, что Вишняков уклонился от обсуждения предложения о продаже угля, — вы тоже можете найти свои пути. Заведите себе агентов по снабжению, дайте им право купли и продажи. Поступайте так, как будто у вас своя экономика, поставленная на собственное обеспечение.

Вишняков закурил. Синеватый махорочный дым потянулся волнами к гостям. Фофа покрутил носом, смолчал. Мирный разговор, казалось, их устраивал. Вишняков ждал, к чему он приведет.

— Что ж, вы только и явились, чтоб поучить меня уму-разуму?

— Буду с вами откровенным, — ответил Дитрих, внимательно взглянув на Вишнякова. — Мне было интересно узнать, в чьих руках находится рудник. Когда твое дело попадает в другие руки, хочется приглядеться к ним поближе… Но не только это привело к вам. Нас смущает непримиримый тон новых властей. Мы не теряем надежды хотя бы немного смягчить этот тон. Социальные проблемы революции когда-то будут решены, перед вами встанут проблемы хозяйственного строительства. Нам хочется думать, что вы окажетесь к этому подготовленными…

«Ждет, что расскажу ему, как мы смотрим на эту подготовку, — отметил Вишняков. — Теперь, кажется, без надежды, что я с ним стану обниматься… А Фофа молчит, словно губы ему кто-то склеил. Видно, не положено разевать рот при старшем».

— А где нам сразу раздобыть лес и керосин? — спросил Вишняков, бесцеремонно оборвав рассуждения Дитриха.

— Десятка полтора вагонов с лесом — в трех перегонах от Громков, — ответил Дитрих.

— А керосин?

— Там же.

— Вы прикажете, чтоб их сюда пригнали, или нам самим за это дело браться?

— Куда угнаны шахтные вагоны? спросил Дитрих у Фофы.

— На станцию Зверево.

— Это сложнее, — скептически развел руками Дитрих. — Я надеюсь, что нам удастся что-то сделать.

— Плату от меня какую потребуете? — спросил Вишняков.

— Какая плата! — напряженно улыбнулся Дитрих.

— Как и положено по вашей науке: вы — мне, я — вам. Коммерция!

— О-о, что вы! Это мой долг. Цель моей поездки заключалась в том, чтобы поговорить о шахтном хозяйстве.

Дитрих поднялся.

— Еще один вопрос, — остановил его Вишняков.

— Пожалуйста, я к вашим услугам.

— Где вас можно повидать в случае надобности?

— Трудно сказать, — уклончиво протянул Дитрих. — Весь Донецкий бассейн! Дела заставляют ездить. Феофан Юрьевич вместе со мной, — поспешно добавил он.

«Не желает открывать местожительство, прячется, — заключил Вишняков и не стал настаивать. — От Трофима можно узнать в случае надобности».

— Генерал Каледин не запрещает вам видеться с большевиками? — спросил он, ожидая, пока Дитрих натянет полушубок.

— Мы ведь не состоим на службе в Войске Донском, — резко ответил Дитрих.

Резкость показалась ему, должно быть, неуместной, и он улыбнулся Вишнякову.

— Я очень рад, что познакомился с вами. Наш разговор не рассеял наших сомнений. Такова природа того, что произошло между рабочими и капиталистами. Надеюсь, мы оба это понимаем. А это уже много значит. Остались бы в сохранности шахты и заводы.

— Останутся! А вот планы горных работ с собой увезли штейгера, — напомнил вдогонку Вишняков. — Велите вернуть!

— Да, да, это будет сделано непременно, — пообещал Дитрих.

Вишняков досадливо поморщился: у него было такое чувство, как будто он побывал на чужом пиру, — и места мало, и гости косятся. В глазах мелькали темные пятна — от голода, наверно. Сколько дней уже не удается поесть горячего. А с утра постоянно приходится уходить голодным. Во рту деревенеет язык от курения, под ложечкой сосет, десны ломит. «А мои гости — сытые, небось пообедали с мясом перед поездкой к большевистскому председателю Совета. На тощий желудок хитрости в голову не идут», В чем состояла главная хитрость Дитриха, Вишняков так и не мог догадаться.

Резко повернувшись, чтоб сбросить с себя усталость, Вишняков вышел из штейгерского дома.

На складском дворе вовсю кипела работа. Уголь сваливали вдоль железнодорожной колеи. Над двором держалось пыльное облако. Снег давно посерел, а сугробы будто понакрывало черными тяжелыми накидками. В воздухе пахло гарью и угольной пылью. Возле возгоревшегося отвала дышать было тяжело. И растаскивать уголь было трудно. Но никто не жаловался. Всех захватила общая работа. Она была как поход в строю, требующий силы и выносливости, умения не отставать и весело переносить трудности.

В развороченном черном капище слышались шутки:

— Погладь, погладь ему спину лопатой, может, он желает того!

— Погладишь, а он и уснет тут, в тепле!

— Говорят, Черенков повернул в сторону — Алены забоялся!

— У Надежды для храбрости теперь угощается!

— Сытых Алена не любит, ей подавай голодных!

— А ты почем знаешь? Ты-то в голодных и ходить не умеешь!

— Ох, живем скверно, да работаем верно…

— Слышь, а их благородие откуда произошло? Благо родит. А Каледин сучек и кобелей бешеных родит. Чего ж это он — благородие?

— У Михи спроси — он все знает. Намедни поздоровкался: «Гут так!» Чтоб тебе треснуло — от немцев всему научился!

— А величество откуда?.. Вели честно. Понятно? Не повелел честно — под зад, как царя Николая!

— Здоров ты придумывать! Ну-ка, бери носилки, тяжесть — она голову от мусора очищает!..

— Ох, ладно, да только смрадно… Господи, помоги!..

Возле отвала, где работали военнопленные, слышались ритмичное гудение и слова незнакомой песни:

Катерина подняла голову, прислушиваясь. Несмотря на то, что она пришла на грязную работу, она была в чистой поддевке, подпоясанной розовым матерчатым пояском, в клетчатом платке и в такой же юбке. Опершись на лопату, она тихо улыбалась тому, как пленные поют и раскачиваются в такт песне. Рядом работала длиннорукая Алена. Она слушала пение и тоже посмеивалась: песня шутливо молодая, даже детская, а — интересно.

Катерина сделала несколько шагов в их сторону. Кодинский заметил это и позвал:

— Пани Катерина, прошам до нашого гурту!

— Боюсь к вам идти!

— Матка боска, чому?

— Вы скоро, наверно, в пляс пойдете. А мне страх тоже хочется поплясать!

— Албоз, пани? С вами — до смерти!

Кодинский пошел ей навстречу, зачарованно глядя в ее глаза. Катерина видела, как побледнели у него крылышки ноздрей, как задрожали и приоткрылись губы. «Совсем ошалели без своих паненок», — строго подумала Катерина.

— Танцолни, Катерина!

— Просим!

— Будите так добри, пани Катерина!

Кодинский сделал два шага и взял ее за руку.

— С ума посходили! — засмеялась она.

— Добре миесце для танку, — взволнованно прошептал Кодинский и крикнул: — Музыка!

Мирослав взмахнул лопатой, все загудели что-то наподобие «Краковяка». Мирослав кивнул головой Кодинскому и запел в такт по-русски:

Катерина, смеясь, пошла за Кодинским. Поющий чех напомнил ей пьяного попа из Чернухинской церкви — не побоится на цвинтаре затянуть греховные песни. А Кодинский вел ее, как важную даму, легонько пожимая пальцы и притопывая ногой. Пускай смотрят люди! Совсем ведь забудешь, как оно озоровалось когда-то!..

Они приблизились к пленным. Катерина заметила, как оглядывают они ее с ног до головы. В бараках, когда она там появлялась, кажется, никто так откровенно, по-мужски жадно, и не смотрел на нее. А здесь, видать, захмелели от танца.

— Небось про пироги часто мечтаете, — сказала она, останавливаясь. — Глазищи-то как у волков генварских!

— Так точно, пани Катерина, — со вздохом сказал Кодинский, — говорим про смачны пироги! — Он причмокнул яркими под засохшей пылью губами.

— Позвали бы — напекла! — подмигнула она обалдело глядящему на нее Кодинскому.

— Меджемен истен, — прошептал Янош.

— Чего это он? — сочувственно спросила Катерина.

— Богу молится! — ответил Кодинский.

Пленные окружили ее со всех сторон. Катерина прикрикнула на них с притворным возмущением:

— Кончились танцы! А на меня чего глядеть, будет время еще — повстречаемся! Да отверни ты свои глазищи, богу своему польскому лучше помолись!..

— Катька, вражину твою мать, не смущай немцев! — издали вскричал Кузьма.

— А тебе чего, копай! — ответила она, посмотрев в ту сторону, где работали шахтеры из Алимовой артели.

Вдали, за ними, она увидела медленно шагающего Вишнякова.

— Вот так, молись! — со смехом повторила она Кодинскому.

— Пани Катерина не слышала моей молитвы, — подступил к ней снова Кодинский.

— А чем твоя отлична от других?

— Моя лендит прямо в сердце!

— Нужно тебе сердце! Юбки с тебя хватит!..

— Дьявол, не баба! — покачал головой Кузьма.

— Здорова, силой балует, — сказала осуждающе Арина.

— А дьявол и не поселяется в немощи, — откликнулась Алена, — ему в силе сподручней жить!

Катерина слушала, уголком глаза наблюдая, как подходит Вишняков. Она еще издали заметила, что он как будто не в себе, — хмуро оглядываясь по сторонам, ищет кого-то, под ноги не смотрит и спотыкается. «Ох, революционер мой разнесчастный, — подумала она, как всегда, с болью об Архипе, — еле ногами плутает. Вот кому бы пирожков испечь да накормить хоть один раз за то время, как домой вернулся. Живет ведь неприкаянно…»

— Чи панн мни розумие? — наклонившись к Катерине, тихо спросил Кодинский.

Но она уже была далека от желания озоровать, помаячить на людях, задержаться среди пленных и подразнить этим Вишнякова.

— Никакого лешего я не розумию! — резко ответила Катерина и отошла в сторону.

Смешавшись с шахтерами, она вдруг услышала голос Сутолова:

— Вишнякову некогда лопатой орудовать. Он только что с Фофой и Дитрихом языком орудовал.

— Врешь ведь! — сердито сказал Кузьма.

— Чего мне врать? Поспроси у него сам.

Катерина повернулась на эти два голоса. Они умолкли. Кузьма зло швырнул лопату в отвал и пошел навстречу Вишнякову.

— Никогда не думал, что ты дойдешь до любезных разговоров с Фофой, — сказал он, перегородив ему путь. — Правда, что его только что в Совете принимал?

— Не только его, а и акционера-директора Дитриха, — спокойно глядя на Кузьму, ответил Вишняков.

Катерина тревожно оглянулась. Всюду разгибались спины, поднимались разгоряченные работой лица, показывались головы с потными чубами, лохматые брови, мелькали полушубки, шахтерские брезентовые куртки, чуйки, серые австрийские шинели с коричневыми повязками военнопленных на рукавах, скрипели по утоптанному снегу валенки, чуни, сапоги. Люди задвигались, не понимая, что случилось там, где стояли друг перед другом Вишняков и Кузьма. «Выбьют сейчас из тебя революцию!» — вначале злорадно подумала Катерина. Потом, заметив бледное, перекошенное лицо Петрова, она забеспокоилась, не прибили бы до смерти Архипа, и придвинулась к нему поближе.

— Измена! — закричал Петров.

— Чего орешь? Не глухие! — зло ответила ему Катерина.

— Какая измена?

— Не выспался, спросонок ревет!

— Пускай ответит народу, о чем с Фофой шептался!

— Фофа был на руднике!

— Вишняков с ним водку пил!

— Брешешь, гад, щоб тоби заципыло!

— Калиста-сука Фофу привела! Это точно!

— А он-то чего в разговоры вступил? Своя-то голова есть на плечах!

— Измена революции и народу! — синея от натуги, орал Петров.

Катерина даже не взглянула на него и на тех, кто зашумел вместе с ним. Она искала взглядом тех, которые молчали. Вот татарин Алимов с безбородым темным лицом. Корявый Аверкий, почему-то виновато посматривающий по сторонам. Сухолицый Паргин, запустивший пятерню под шапку. Откуда-то вынырнувший длинношеий Лиликов. И все военнопленные, настороженно, внимательно поглядывающие на крикунов. Может, эти и не против Архипа?

— Сутолов пусть скажет! — вскричал Петров, лихо врываясь в толпу.

— Сам Вишняков может сказать!

— Кто бузу поднял, тот пускай и скажет!

— А Вишняков чего, онемел?

Катерина, толкая подступающих к Архипу шахтеров, упорно пробиралась к нему. Она решила, что не оставит его. Но никак не могла понять, какого черта Вишнякову понадобился Фофа и чего он его принимал втайне от остальных советчиков. «Совсем ему мозги закрутило», — сердито думала Катерина, зная, что шахтеры не прощают и зло расплачиваются за измену.

— Давай, Сутолов, говори! — вдруг услышала она его басовитый, хриплый голос. — Петров велит отвечать. Тебе я разве не сообщал, что капиталисты должны пожаловать в Совет?

Катерина оттолкнула чью-то голову в высокой солдатской шапке и увидела его небритое лицо с твердыми складками на щеках.

— Ты мне сказал, что приедут, — ответил Сутолов, — а зачем приглашал, я не знаю!..

Катерина ахнула — отойти намерен Сутолов от Архипа!

— А тебе я разве не показывал бумажки, о чем должен пойти разговор? — спросил опять Вишняков.

— О чем говорить с врагами нашей власти! — перебил его Кузьма.

— Спроси у Лиликова, что нам делать, чтоб голод нас до весны за глотки не схватил! — сказал Вишняков, заглушая его голос. — Трудно нам жить! Каледин уже издал приказ, чтоб всех бунтовщиков шахтеров поставить к стенке! А нам и отбиваться, и работать надо. Товарищ Артем прислал пакет из Центра, чтоб мы развивали производство и показали капиталистам, как умеет работать советская власть! А ты-то все знаешь, как надо? — обратился он к Сутолову. — Ремни да наганы понавесить — то еще не вся советская власть! Она умна и ловка должна быть в трудный момент революции. Ведь не только с оружием, иначе собираются ее обловчить, а нам надо знать и то и другое!.. Я об шахте вел переговоры, где вагоны под уголь достать, где керосин, где лес, а то и деньги раздобыть!

— Не выдал тебе Фофа из своего кармана? — с издевкой спросил Петров и громко захохотал.

До этого смеха Катерина еще сомневалась, удастся ли Архипу победить в завязавшемся споре. Насмешка Петрова сразу развеяла все сомнения: над нуждой никто не позволит смеяться.

— Чего ржешь? — остановила его Арина. — Тебе-то деньги нужны только на водку, а людям как жить?

Сразу же пропал интерес к спору. Многие отошли в сторону.

Петров еще орал:

— Свои, не чужие пропиваю! А он чего у Фофы просит?

— Замолкни, петух горластый! — оттолкнул его Сутолов. — Ничего еще Вишняков не делал самолично! А меня задевает — это наш спор, не с твоим умом в него лезть!

Катерина приблизилась к Вишнякову:

— Если не набрал капиталов у богачей, приходи, хоть борщом покормлю. Ты ведь и запах его, наверное, забыл.

Вишняков взглянул на нее так, словно никак не мог понять, о чем она говорит, не мог вспомнить, что означает это слово «борщ» и что отвечают в таких случаях. Он безнадежно махнул рукой и направился к Лиликову. Катерина обиженно закусила губу.