Фофа и Дитрих ехали молча. Каждый думал о своем. Фофа не понимал, чего добивается от Совета акционер-директор, почему он не заговорил о восстановлении должности управляющего и зачем он учил уму-разуму Вишнякова. Обиженно надув щеки, он меланхолично смотрел на белое безбрежное поле снегов. «Ни от кого я ничего не дождусь, — думал он, — надо бросать зимовку у путевого мастера и ехать на Юг…»
Дитрих не обращал внимания на Фофу. Визит к председателю Казаринского Совета был необходим. Знакомство с Вишняковым могло ему пригодиться. Ему казалось, что встреча их прошла успешно: удалось убедить советчиков, что он не собирается вредить производству, а приезд в район Казаринки объясняется желанием помочь устранить трудности, возникшие у новой советской администрации.
Феофан Юрьевич недовольно сопел. Черт с ним.
— Верните им планы горных работ, — приказал Дитрих. — Немедленно отправьте с Трофимом. Какая глупость — воровать планы!
Фофа молча согласился. Про себя он подумал, что Николай Карлович плохо понял Вишнякова. Возвращенные планы он примет, а о благодарности и не подумает.
Они заехали на «тридцатую версту», в дом мастера Трофима Земного.
Отдохнув и отогревшись возле жарко топящейся плиты, они пешком пошли на Громки, чтобы навести справки о дрезине.
Пашка в этот день работал не отдыхая. Телеграфный аппарат будто ошалел: он принимал донесения и с ближних и с дальних станций дороги, из Дебальцева, Луганска и Харькова. Пашка едва успевал читать и откладывать их в сторону для передачи Вишнякову.
«…Берестово-Богодуховский комитет РСДРП (б) торжественно заявляет всем пролетариям, что на рудниках района отдают себе отчет в наивысшей опасности калединской контрреволюции, но и добычи угля не прекращают».
«…Бахмутский Совет будет защищать новое завоевание революции — рабочее и крестьянское правительство, которое одно только в состоянии прекратить кровавую бойню народов и расчистить дорогу для освобождения труда».
«…товарищ Артем заявляет, что с победой социалистической революции власть должна перейти к Советам, которые сейчас являются единственно мыслимой формой перехода от демократической республики к рабоче-крестьянской республике. Только при наличии власти Советов будут проведены в жизнь законы, полезные для рабочего класса и беднейшего крестьянства. Вот почему мы за власть Советов и против всех тех, кто борется с ними».
«…Передаем резолюцию собрания рабочих рудников акционерного общества Ауэрбах и КR: „Мы, украинские рабочие Александровского рудника, обсудив вопрос о текущем моменте и действиях Центральной Рады, постановили: 1) Протестуем против клеветничества Центральной Рады на большевиков, как русских, так и украинцев, настоящих защитников и выразителей воли пролетариата и беднейших крестьян. 2) Протестуем против ее пособничества движению контрреволюции Каледина и Ко. своим нейтралитетом она дает возможность врагам народа подавить русских, а также и украинских рабочих. 3) Протестуем против похода Центральной Рады на Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, нами выбранных и защищающих наши интересы. 4) Заявляем, что Рада не соблюдает интересы рабочих и беднейшего крестьянства в то время, когда общий враг грозит нам всем, как великороссам, так и украинцам, она возбуждает национальную вражду, что выгодно только для врагов народа, а не для пролетариата и крестьян. 5) Мы требуем от Центральной Рады изменить такую политику и считать Советы выразителями наших интересов. Мы требуем центральной власти на Украине в лице Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов“».
«…Экономический Совет, созданный из представителей Советов, профсоюзов и кооператоров, сим сообщает, что основная его задача состоит в общем руководстве хозяйственной жизнью всего Донецко-Криворожского бассейна».
Пашка наклеивал ленты на телеграфную бумагу. Стопа телеграмм росла. В содержание он не вникал. Увеличившийся поток их говорил ему только о том, что на линии что-то изменялось, появился один хозяин, распорядившийся передать все это на места.
Увлекшись работой, он не заметил, как в телеграфную вошел Дитрих.
— Вы телеграфист?
Пашка поднял голову. Вначале он не увидел ничего примечательного в вошедшем незнакомом человеке. Потом обратил внимание на белую кожу неподвижного лица, на водянистые глаза, в которые нельзя было смотреть, настолько они были безжизненны и холодно-тяжелы. «Кто б мог быть?» — спросил себя Пашка, почему-то подумав, что вошедший связан со всем этим потоком телеграмм, прорвавшихся на Громки.
— Так точно, телеграфист, — негромко ответил Пашка.
Он невольно поднялся с места, оробев перед вошедшим.
Робость еще больше овладела им, когда он заметил, что водянистые глаза ощупывают его с головы до ног.
— Мое имя Дитрих, — услышал Пашка и почувствовал, как брови его подскочили кверху. — Мне необходимо знать, не получали ли вы известие о ремонтной дрезине, которая должна прибыть на станцию Громки из Дебальцева?
— Не приходилось, — ответил Пашка, стараясь держаться спокойнее. — А вы чего, ждете дрезину?
— Не только один я жду. На дрезине прибывает инженер-путеец, которого вы обязаны ждать и встретить. Где начальник станции?
— Отлучился на часок по делам, — неизвестно почему соврал Пашка.
— Передадите ему об этом. Дрезину отгоните по старой ветке к Косому шурфу. Вы получите от инженера соответствующие распоряжения.
— У нас будто власть другая — от нее я получаю распоряжения, — несмело, но все же бодрее прежнего произнес Пашка.
— Речь идет не о власти, а об обычных ваших служебных обязанностях, — строго сказал Дитрих. — Вы сделаете, как я вам говорю.
— Придется, наверно, — сказал Пашка, изо всех сил стараясь устоять перед начальственной строгостью важного гостя.
— Каковы ваши обязанности здесь? — еще строже спросил Дитрих.
— Я телеграфист, — ответил Пашка.
— Начальника нет, ответственность за прием дрезины ложится на вас. Помните об этой ответственности! Чтоб без анархии!
Отдав это распоряжение, Дитрих вышел. Фофу он предусмотрительно оставил возле придорожной лесной посадки, в километре от станции.
Пашка, конечно, выскочил из телеграфной, чтобы еще раз поглядеть на уходящего гостя. Не сумев поговорить с ним потолковей и посмелее, он продолжал этот разговор мысленно: «Ишь, гусь кошлатый!.. Сказал как обрезал. А на кой черт мне все эти инженеры-путейцы? Из Дебальцева — ни мур-мур про инженеров-путейцев. То телеграммы слал, а теперь, видишь, явился своей личностью… А насчет анархии, мил человек, я тебе скажу, что она теперь, наверно, кончается, как метель на дороге, — телеграммы иного толка пошли…»
Постояв несколько минут на холодном перроне, понаблюдав за тем, как высокий Дитрих шагает по путям, и, убедившись, что его, наверно, интересует состояние железной дороги, Пашка вернулся в теплую телеграфную. Идти в Казаринку не хотелось: и лень, и любопытно принимать этот поток телеграмм, для которого как будто кто открыл путь специально, чтоб успокоить казаринских шахтеров, смущенных слухами о Черенкове: читайте-де, все шахты против Каледина, все шахтеры за большевиков и советскую власть.
Близился вечер. Смеркалось. Морозные рисунки на стеклах покрывались холодной синевой. Пашка постучал озябшими ногами по полу и уселся поближе к топящейся жарким углем печке. Если бы не появление Дитриха, он моментально бы пристроился подремать: к Громкам больше никто не обращался, все разговоры «шли мимо». Дитрих вывел его из равновесия. Никак он не мог успокоиться, что сробел перед ним, не поговорил как следует и не показал свою самостоятельность. Избалованный женщинами, их покорностью и тем, что они всегда попадали к нему в зависимость, он тяжело переживал даже малые признаки собственной зависимости и слабоволия. «Деньги дают людям власть, — пытался рассуждениями успокоить себя Пашка. — А Вишняков? — вдруг спросил он себя. — Какие у него деньги и имущество? А тоже — умеет. Не шумит, не покрикивает, однако всех вокруг себя вяжет узелком, вяжет и себе поводки оставляет. Или он знает что-то такое, чего другие не знают, или понимает что-то недоступное для других, или удача у него такая?..»
Задумавшись, Пашка не выглядывал в окно и не заметил, как к Громкам подскакали пять всадников. Один из них — командующий отрядами Красной гвардии Донбасса Пономарев, остальные — его личная охрана. Убедившись, что на станции все спокойно, Пономарев отправил охрану.
— На Доброрадовке ждите — я туда подъеду с Вишняковым…
Он прошелся по перрону, недовольно распахивая сапогами неубранный снег. Вернуть бы красногвардейцев, чтоб навели здесь чистоту. Но поздно — четверо всадников ушли далеко, уводя и его лошадь.
На телеграфе Пономарев появился в тот момент, когда Пашка задремал.
Толкнув дверь, Пономарев остановился, с любопытством разглядывая клюющего носом щеголеватого телеграфиста. В широких глазах командующего блеснула зависть: он не умел спать сидя. Пономарев кашлянул. Пашка поднял голову, бессмысленно посмотрев на него.
— С добрым утром, — усмехнувшись, сказал Пономарев.
— Взаимно, — пробормотал Пашка и попытался быстро подняться.
Это ему не удалось, он качнулся и опять сел на стул, поглаживая затекшие ноги. Еще раз посмотрел исподлобья на вошедшего. В том, как тот уверенно стоял на длинных ногах, как топорщил коротко подстриженные усы, Пашка увидел что-то начальственное. «Носит их, — подумал он недовольно, — одни уходят, другие приходят… черт с ними…» В эту минуту он вдруг пришел к выводу, что смысл происшедшей революции и должен заключаться в том, чтобы выступать против любого начальства.
— Я телеграфист станции Громки, — сказал он, продолжая сидеть.
— Вижу, что телеграфист.
Пашка ершисто поглядывал на вошедшего! Смушковая серая шапка, не заломленная назад, подвернутая «котелком», успокоила его. «Не очень бравый, — заключил он, — носит шапку, как булочник…»
— Что надо? — спросил Пашка, ни за что не желая допустить, чтоб и этот стал на него покрикивать, как Дитрих.
— Дебальцево запроси! — потребовал Пономарев, пройдя в комнату и стягивая шапку с лысеющей головы.
— От кого запрос? — дерзко спросил Пашка.
— Скажешь, Громки интересуются.
— Громкам могут не ответить, еще б надо что-то прибавить.
Пономарев сдвинул брови.
— Хватит!
Он не стукнул кулаком по столу. Но Пашка заметил по бровям, как они хмуро осели над прилипчивыми карими глазами: этот не остановится перед тем, чтобы стукнуть.
— Что надо? — тише спросил Пашка.
— У дежурного узнай о паровозах для вашей станции.
— Еще что?
— На первый раз хватит.
— Ладно, — согласился Пашка и отстукал запрос, — Придется подождать ответа.
— Подождем… Где начальник станции?
— Не отчитывается он передо мной. Уехал.
— Куда уехал?
— А черт его знает, куда. В Штеровку, говорят. Кому какое дело? — огрызнулся Пашка.
— Вы у кого на службе? — спросил Пономарев, посмотрев на него, — В Штеровке Каледин хозяйничает.
— Теперь хозяевов — хоть пруд ими пруди.
— Тебе будто от этого не очень хлопотно.
— Мне что, земле тяжко от множества хозяевов.
— А ты за то, чтоб один хозяин был на земле?
«Прижимает, гад, ей-право, прижимает», — невесело подумал Пашка, а вслух ответил:
— Меня никто про это не спрашивал, а я не думал, сколько и каких хозяевов надо.
— Как же так, все думают, а ты не думаешь.
— Знать, не такой, как все. Мне делить нечего, отвоевывать у капиталистов тоже нечего. Кто ни сядет в Громках, все равно работать при нем телеграфистом.
Пономарев побледнел от такого заявления. К счастью для Пашки, телеграфный аппарат щелкнул, и Дебальцево начало передавать ответ на запрос о паровозах: «Выходит через час тчк подготовьте прием тчк Петровенек вышел бронепоезд белых тчк будем встречать тчк комиссар Трифелов».
— Штеровка за Петровеньками, — прочитав телеграмму, произнес Пономарев.
— Не дождешься, стало быть, своего начальника… А не сбежал он к Каледину?
— Не такой он дурак, чтобы бегать.
— Как же тогда?
— Брат у него помирает. Смерть, она на время прекращает всю суету.
В телеграфную вошел запорошенный снегом Вишняков.
— Здоров, — коротко поздоровался он с Пономаревым. — Не припоздал я?
— В самый раз явился, — сердито буркнул Пономарев. — Поможешь решить, как быть с этим, — он повел глазами в сторону скучающе поглядывающего Пашки. — Агитирует меня против революции. Говорит, хоть делай ее, хоть не делай, все равно ничего не изменится. Суета, говорит.
Вишняков усмехнулся, догадываясь, какую ересь мог наговорить Пашка.
— А ты не спрашивал его, выспался он сегодня или опять не удалось?
— Чего спрашивать, сам видел, что спал.
— Ему, понимаешь, бабы четвертый год спать не дают. Как война началась, так и мучают с тех пор. Хошь не хошь, а иди ублажай. Поневоле надежды на перемены потеряешь.
— Ловко ты его выгораживаешь, — недовольно сказал Пономарев. — Ну-ка, пойдем потолкуем о делах.
Он стремительно вышел из телеграфной, уводя за собой Вишнякова.
Пашка покачал головой: «Агитаторы!.. Поговорили бы, я бы вам о прибытии путейного инженера рассказал, полученные телеграммы показал…» Он выпил воды из графина с мутновато-серыми стенками, смочил и вытер лицо батистовым платочком, подаренным Калистой Ивановной, обиженно вышел на перрон.
Возле фонарного столба стоял Фатех.
— Чего ждешь? — спросил Пашка.
— Ехать будем. Моя и председатель Вишняков. Ташкент ехать, — улыбнулся Фатех черным, небритым лицом.
— А в Ташкенте, думаешь, лучше! — зло сказал Пашка. — Всюду кавардак! Запомни это, — дохнул он ему в лицо вчерашним Калистиным самогоном. — Мне на телеграфе все известно.
Фатех растерянно взглянул на него.
— Чего смотришь?
— Ташкент — большой город…
— Россия еще больше, а видишь, какая дура!
— Ташкент мы ехал… я и Вишняков ехал, — пробормотал Фатех, не понимая, что хочет сказать ему Пашка.
— Чего там не видел Вишняков? Туда он не поедет — ему здесь дел хватает.
— Просить мне надо… просить, понимаешь?
Пашка смерил его с ног до головы. Взгляд его остановился на укутанных тряпьем сапогах.
— Кто дал? — коротко спросил он.
— Кузьма.
— Вот! Кузьма — человек! От Кузьмы тебе не надо ни на шаг. Понял?
— Понял…
— В таком направлении и действуй. Им не до твоего Ташкента.
— Вишняков — хорош человек…
— Эх, чужоземщина! — вздохнул Пашка. — Ясное дело, Вишняков — человек, может, даже хороший человек. Однако не тот, что дает сапоги. Ему мечтается, как бы тебе другую жизнь дать. А от такой его добрости тебе мало проку. Тебе надо искать человека, который дает полушубок, кусок хлеба и место возле теплой печки. Та, другая, вишняковская жизнь еще сама ходит босая и голодная. Понял?
— Ты знаешь поезда, когда ехал поезда Ташкент? — упрямо спросил Фатех.
— Нет таких поездов! — резко ответил Пашка. — Революция все расписания решила поменять. Решила, а пока не поменяла. Каледин в это время загнал поезда в свои тупики.
— Будут поезда… — пробормотал Фатех.
Ему мучительно было еще раз расставаться со своей надеждой. Он но любил Пашку. Пашка никогда ему не сочувствовал, он только отказывал. А сам был пустым человеком, имел много женщин и не умел работать. Он напоминал ему Закира из Ханака, который с утра холил ишака, чтоб ехать к новой невесте, а к вечеру успеть к старой жене. Везде они одинаковы, эти ухажеры, словно их аллах в одной речке купал и одним пловом откармливал.
— Не будет поездов, будут два паровоза, — смягчился Пашка. — Просись, поедешь куда-нибудь. Неизвестно еще, куда они отправятся.
— Вишняков помогал ехать Ташкент.
— Ну, если он тебе помогал, то и сейчас поможет. Только я тебе говорю — паровозы неизвестно куда пойдут. Разве что сдвинешься с места. Тебе бы хоть версту в сторону Ташкента проехать — и то радость.
— До Ташкента много-много верст…
Безнадежно махнув рукой, Пашка отошел. Фатех проводил его ненавидящим взглядом.
Стиснув зубы, притопывая обмороженными ногами, Фатех решил ждать Вишнякова. Он поверил ему, шел за ним от самой Казаринки, надеясь, что Вишняков ему поможет.
…Войдя в здание, Пашка замер — Пономарев говорил:
— Оглянись, Архип, повнимательнее вокруг — время подслеповатых не любит. Громки — рядом, а у тебя, кроме дурашливого телеграфиста, никого нет. А Дитрих что ж, дал ты с ним маху. Мягко он стелил неспроста. Какая-то причина есть, что он обещает Казаринскому руднику и вагоны, и лес, и керосин.
— Мое дело — слушать, коли предлагают, — ответил Вишняков. — У меня есть телеграмма о развитии производства. А как его развивать?
— Засиделся ты в Казаринке, ничего не видишь и не знаешь. Война ведь завтра начнется.
— Может, завтра, а может, и на день позже. Ко всему готовым надо быть, товарищ Пономарев. Только ты меня на одну сабельную войну не сбивай. Я понимаю все по-своему. Я понимаю, что пока на нас попрут генералы, некоторые штатские тож что-то вредное совершат. У них свое оружие — голод и развал промышленности. Чем ты вот стрелять будешь по калединским войскам? Тебе снаряды и патроны нужны. А где ты их возьмешь, если Луганский патронный станет, Петровеньский станет? Велишь трофеи брать? На этом далеко не уедешь. Без угля тоже ни один завод и дня не проживет.
— Все это ты ловко сообразил. В переговоры с капиталистами тебе вступать никто не советовал!
— А чего мне каждую минуту повеления ждать? Я понимаю задачи революции и поступаю сообразно обстановке.
— Обстановки казаринской! А об общем положении ты что-нибудь слыхал?
— Расскажи, послушаю.
— Каледин силится отрезать нас от Севера. Он уже двинул войска, чтоб ударить по Харькову. Петлюра действует с ним в союзе. О землях речь, а буржуйские указы у гайдамаков под седлами. Донбасс, милок, задушить собираются не голодом, а открытой войной!
— Обожди, я про войну знаю!
— Какого же черта до сих пор варту не разоружил?
— Ты — командующий, отдавай приказ по военной линии. Долго ли нам варту взять? Приберем ее к рукам хоть сегодня. А может, повременить надо? У тебя получается так, будто завоюем мы все в один миг, побанимся, отоспимся, а потом займемся делами по хозяйству. Я думаю иначе. Война не на позиции начинается, она подтянулась окопами полного профиля по душам. Да и неизвестно, когда она кончится.
— Вижу я, навострился ты в разговорах, по всем ста тьям хочешь меня побить. А ведь играть в ту долгую войну нам выпадет вместе. Не вижу я только должной дисциплины для этого.
— Мы с тобой, товарищ Пономарев, люди военные, должны оба знать, что значит приказ армейский, а что — полковой. Ты по армии давай, а в полку я и сам найду, что делать. Ты бы меня вот от Черенкова защитил. Отряду его придана артиллерия. Одним нам с ним трудно будет справиться.
— Варту попроси — она поможет.
— Зря обижаешься! Я тож могу сыпануть тебе остей за воротник — почешешься.
— Плутаешь ты что-то, товарищ Вишняков, — то о военной защите рудника просишь, то говоришь, что война начнется не завтра, а послезавтра, не надо панику пороть, то в свой полк меня не пускаешь, а от дисциплины не отказываешься…
— А тебе чего ж, все оно видится, как на поповой ладони? Устав успел написать? Знаешь, сколько у тебя пехоты, а сколько кавалерии и на какие позиции ее выдвигать? Ясное дело, плутаю. И не боюсь тебе в этом сознаться. Ты учти мое сомнение, а потом приказ отдавай. Подумай, что в твоих руках есть сила, а от этой силы должна получиться польза для нашей советской власти.
— Говори, чего тебе надо.
— Прикажи послать разведку на Чернухино.
— Сделаем.
— Прикажи послать на Громки два паровоза, чтоб мы могли пригнать обещанные вагоны и вывезти лес с Косого шурфа.
— Идут уже паровозы из Дебальцева.
— Поставь охрану на Лесной, чтоб нам была свободная дорога на Дебальцево.
— Поставим такую охрану.
— Получку артелям платить нечем. Чуток оторву от поставок, самую малость, продам уголь, эти деньги — на получку.
— Шахтеры не взыщут за задержку зарплаты. Они понимают, что неоткуда взять.
— Они уголь возгорающийся видят. Мою рожу беззаботную видят. И удивляются: доколе придется терпеть такого дурака, который жжет уголь, а вывезти и продать его не умеет?
— Небось Дитрих не станет им рассказывать, как тебе, о продаже угля населению.
— В тайне очевидное дело не сохранишь. Да и зачем это, товарищ Пономарев? Может, все мы затеваем ради того, чтобы научить народ хорошему и удачливому делу в жизни. Рубал шахтер уголь, не знал ничего другого — все, которые на поверхности и в конторах, были для него мошенниками. Теперь же ему надо показать, что иное может быть, иная республика, которая никогда не допустит грубости и обмана. Он тоже должен видеть ее хозяйственной и расторопной…
— Далеко гребешь — республике нож к сердцу приставили. Вначале нож надо отвести.
— Не ставил я в ряд, что вначале, а что потом. Мне думалось, со всем надо успевать. Россия — страна древняя, она видала-перевидала этих ножей.
— Праздно мы с тобой говорим… Пора бы и договориться. Дитриха ты все же задержи, если объявится еще. Потом, на свободе, мы с тобой поговорим, какая она, Россия… Громки с глаз не спускай. Паровозы должны прийти — проскочим на Доброрадовку, гаубицу тебе дам. Потом паровозы оставишь себе.
— Быстро мы сговариваемся!..
— Гляди, Архип, мы с тобой не из той артели, что получку ждет. Нам во всем надо быть терпеливее и умнее… Революцию будем отстаивать с оружием в руках. Запомни это и соответственно действуй.
В комнате загремели отодвигаемые стулья. Пашка поспешно вышел из станционной дежурки, где был слышен разговор, и побежал по перрону мимо одиноко стоящего Фатеха. «Разъехались бы все по своим Ташкентам!» — подумал Пашка.
К Громкам подошли два паровоза.
Пашка наблюдал, как пошли к ним Пономарев и Вишняков, а за ними мелким шагом бежал Фатех. Все трое остановились возле переднего паровоза. Фатех просяще поднял голову к двоим, собирающимся подняться по лестничке в кабину машиниста, и что-то говорил.
— Эх, ты, простота! — вздохнул Пашка, уверенный, что Фатеха не возьмут.
Вдруг Вишняков подхватил его под руки и подтолкнул к лестничке.
Паровозы отправились на Доброрадовку.
Выйдя на перрон и постояв несколько минут для порядка, Пашка вернулся к телеграфу. Входил он в свою тихую комнату не так, как раньше, а поминутно оглядываясь: могильная тишина Громков была нарушена. Он подумал, что, может, Калиста была и права, когда просила уехать в неизвестные края, где люди живут поспокойнее. Пашке ничего не надо было. Ему до сих пор неплохо жилось. А свобода — штука забавная. Вишь, командующему Пашка не понравился. Прикажет — убери, и уберут, не подумав, что Пашка тоже свободный человек, может говорить про жизнь, как она ему представляется, и служить тому, кто ему больше приходится по душе.
— Чепуха это — война за свободу! — вслух произнес Пашка, потягиваясь.
Постоянные недосыпания приучили его пользоваться каждой малой возможностью, чтобы поспать. Он пристроился на дубовой скамье, стоящей в темном углу телеграфной, накрылся шинелькой и сладко выпрямился. «Не одинаково они гнут…» — в последний раз подумал о Вишнякове и Пономареве Пашка. Тишина начала убаюкивать его. Затуманилось, заклубилось, как дым. Дымом затягивало дорогу. Серая мгла покрывала поля… Пашка уснул.
Вдруг он услышал настойчивый стрекот телеграфного аппарата. Вначале стрекот напоминал ему шум далеко идущего поезда. Только когда он поднялся и прислушался, шум стал яснее и заставил подойти к аппарату, выстукивающему на узкой телеграфной ленте прямой узор телеграммы. Пашка начал читать: «Ведем бой бронепоездом тчк левее Чернухина замечена кавалерия тчк в сторону Громков проскочила дрезина с платформой тчк задержать тчк в крайнем случае открыть стрелку на тупик тчк смерть врагам революции и трудового народа тчк комиссар Трифонов тчк».
Пашка тянул по ладони левой руки узкую ленту. Телеграф вдруг замолчал. В комнате стало тихо. В точности так, как тогда, когда поступила телеграмма Черенкова из Лесной. Пашка бросил лепту на пол. Он не мог понять, о какой дрезине шла речь. Если о той самой, о которой предупреждал Дитрих, то зачем ее нужно было принимать на тупик? Ошалел Трифелов, бронепоезда испугался, пошел строчить дурные приказы. Тупик в Громках был один. Там, в конце пути, лежала перегнившая шпала. А дальше высокая насыпь обрывалась и белели одни сугробы. На всем ходу дрезине идти по тупику минуты две. Затормозить трудно. При слабой скорости дрезина только юркнет в снег. Если же она не сбавит скорости, тогда долетит до сваленной недалеко щебенки, и все кончится иначе.
Пашка поднял ленту и прочел еще раз: «Смерть врагам революции и трудового народа…» Не может быть, чтоб о ремонтной дрезине говорилось такое…
Пашка бросился к аппарату и попытался вызвать дежурного по Дебальцеву. «Для меня должен быть приказ дежурного, — спасительно подумал Пашка. — Этот обязан знать…» Но аппарат молчал.
Пашка посмотрел на часы — телеграмма была передана спустя пять минут после прохода дрезины через Дебальцево, в Громках она должна быть через минут сорок. «Можно, ясное дело, сказать, что стрелки заморозило, — подумал Пашка. — Или податься сразу на Казаринку? Не было никого, и все дело…» Он выглянул в окно, словно надеясь, что кто-то придет и поможет ему решить, как быть. Может, к тому времени подойдут паровозы из Доброрадовки?
— А если не подойдут? — прошептал Пашка.
«Донбасс собираются задушить не голодом, а открытой войной», — вспомнилось ему предостережение Пономарева.
«Вот она и война», — думал Пашка, пытаясь принять какое-то решение.
Ни о каком своем прямом участии в войне он и не помышлял. Пускать дрезины под откос — это не его дело. Может, встретить дрезину, как приказывал Дитрих, а дальше — пусть сами думают.
Не приняв никакого определенного решения, Пашка взял метелку и пошел к стрелке. На душе было скверно. Ему снова припомнились настойчивые уговоры Калисты Ивановны по поводу отъезда. Может, лучше и уехать?..
Пройдя короткий перрон, Пашка остановился и прислушался. Тихо.
Тяжело вздохнув, он двинулся к стрелкам, будто его кто толкал в спину.
«А что, если дрезина остановится, станет перед стрелками и обнаружится, что они переведены на тупик? — холодея, спросил себя Пашка. — Разговоров долгих не будет — к стенке! Ни судов, ни адвокатов, — становись и не задерживай: люди запятые, еще куда-то должны успеть». Пашка помотал туманной головой, — скажи-ка, чего это ему раньше не пришла в голову такая мысль? Ясно, что могут расстрелять на месте.
«А Трифелов? — уныло спросил себя Пашка. — Тоже, наверно, умеет. Тьфу!» — сплюнул Пашка, медленно продвигаясь к стрелке.
Сверху сыпался медленный снежок. Летел он так празднично и спокойно, что Пашка на минуту забыл, где он и что с ним. Почему-то вспомнилась прошлогодняя гулянка на рождестве у родича Семена Павелко, — может, потому, что от таких воспоминаний ему становилось легче и спокойнее… Пили в доме, упарились, а потом все, как один, подались на улицу.
Вот так же падал снежок и щекотно таял на разгоревшихся лицах, постепенно возвращая бодрость захмелевшим от выпивки. Пашка огляделся и заметил недалеко от себя урядникову жену Марину. Она ловила снежинки ладонями и улыбалась ему. Пашка решительно подмигнул ей и указал глазами на глупо смеющегося в стороне урядника. Ему не впервой было одним взглядом такое сказать бабе, чтобы она мигом поняла, что ей надо делать. Удалось сказать и на этот раз. Марина затеяла игру в снежки, а потом, когда все отдалились от двора, юркнула в холодную, для летней поры построенную кухню и позвала незаметно Пашку. Оттуда они слышали, как хрипло горланил разгулявшийся урядник, как повизгивали убегающие от него бабы.
Опомнившись, Марина весело подхватила ведро и выскочила во двор. А Пашка вышел позже. Он довольно щурился на медленно падающие снежинки, подставляя им лицо и улыбаясь от их щекотного прикосновения.
— И теперь снегопад, — сказал Пашка, глядя, как припорашивает снегом рельсы.
Поднял лицо — все было иначе: снежинки, прикасаясь, не щекотали, а кололи. Он быстро смел снег со стрелки и, продолжая думать о Марине, легко поднял и повернул ручку с грузилом. «Куда ее завез урядник? — пожалел он Марину. — Пропадет баба…»
Вдали послышался шум. Пашка пугливо вздрогнул. Взгляд устремился к тупику. Засыпанная снегом колея белым саваном тянулась от главной станционной дороги. Пашка повернулся в сторону приближающегося шума, затем скосил глаза на стрелку — она была передвинута на тупик. Попытался повернуть ее обратно, но что-то заело, рычаг не слушался. Пашка бросил рычаг и побежал к станции. Дальше он ничего не видел. Он только слышал, как часто застучали колеса по стрелке, а потом грохнуло и заскрежетало железо.
Паровозы остановились у красного огонька семафора. Вишняков пошел узнать, почему Громки закрыты.
В станции — никого. «Совсем разбаловался телеграфист, ушел черт те куда, оставил станцию зимнему ветру…»
Смеркалось. Постояв на перроне в ожидании Пашки, — может, еще объявится, — Вишняков сам повернул ручку и открыл семафор. «Надо будет назначить сюда Пшеничного, Евгения Ивановича, Пашкиного друга, ждать нечего — сбежал, должно быть, и не вернется… Пшеничный когда-то работал станционным грузчиком, авось разберется, когда семафор открывать, а когда держать закрытым. Взять надо под контроль Громки, как советует Пономарев…»
На станции приятно запахло чадом паровозных топок. Вишняков радовался — свой транспорт есть. Даже голая посадка за путями темнела не так сурово и пустынно. «Вот и все слова… — мысленно продолжал он спор с Пономаревым. — То же хитер: предложил на Доброрадовке гаубицу с поломанным замком: „Слесаря у вас найдутся, а мне завтра в поход выступать“. Найдутся и свои слесаря, и из военнопленных. Но согласись, если уж война, то солдату она кажется главной там, где он воюет».
Мелочь — поставить зеленую лампочку на семафоре — а сколько жизни она придает. Вишнякову не хотелось думать, что зеленый огонек единственный в холодном зимнем поле, что дальше простирается мгла от нависших низко снеговых туч, однопутка уходит к донским полустанкам, где стоят кордоны и гремит котелками калединская армия.
Ему страсть хотелось, чтоб дороги всюду были открыты…
Взволнованный удачной поездкой в Доброрадовку, Вишняков расхаживал по стрелкам. Почему-то повернул к тупику и неожиданно обнаружил накренившийся тягач и платформу. «Что это еще такое?..» Тягач и платформа врезались в тупик. А где же моторист? Платформа была нагружена шпалами. Стало быть, ремонтерский поезд… Вишняков осмотрел место крушения. «Проспал стервец Пашка, — ругался он, — не перевел стрелку, а потом сбежал…» Вишняков заглянул в кабину тягача — ящики. Что за ящики?.. Повернув один, он прочел: «Динамит». Надпись сделана крупными черными буквами, как обычно на ящиках с динамитом. «Не зря сбежал моторист…»
Картина крушения прояснялась. Трудно только понять, что за тягач и почему в нем динамит. Не тот ли это «ремонтник», который ходит по путям и по приказу Каледина подрывает мосты на донбасских дорогах? Если тот, тогда и моторист находится на службе у Каледина, и с ним встречаться — не в перышки играть. Вишняков вернулся от тупика к стрелке, — «ремонтер» явился на Громки из Дебальцева: след колес на рельсах еще свеж. Может быть, для шахты предназначен груз?..
— Э-эй!.. — на всякий случай крикнул Вишняков, зовя моториста.
Голос потонул в вязкой тишине. «Сутолову надо поручить — разыщет», — решил Вишняков. Но крушение все же создало затруднение: Вишнякову надо вернуться в Доброрадовку за порожняком, а динамит нельзя оставлять без охраны. Да и вообще оставлять Громки без присмотра нельзя…
Он обнял за плечи подошедшего Фатеха.
— Помоги, дорогой, подежурь — некому, кроме тебя…
Фатех понимал не все русские слова. Слово «дорогой» он знал. Только старый Джалол обращался к нему «чони Фатех», что значило «дорогой Фатех». Он никогда не отказывал Джалолу.
Не отказал он и Вишнякову — остался на Громках…