К Громкам подходил не бронепоезд, а паровоз с двумя платформами на прицепе, раздобытыми в Доброрадовке Вишняковым. Ободренный успехом, он остался там, а платформы приказал отогнать на Косой шурф, под погрузку леса. Сам же вернулся в Громки только к следующей ночи.

Фатеха он обнаружил в станционной кладовой возле печки. Окровавленный, бледный, Фатех сидел, поджав ноги, и рвал исподнюю рубаху, чтоб перевязать голову. На Вишнякова взглянул удивленно и непонимающе, как будто впервые его видел.

— Кто это тебя? — в волнении спросил Вишняков, оглядывая его быстрым взглядом.

— Аллах хранит, — прошептал запекшимися губами Фатех.

— Кто, спрашиваю?

— Казак был… много казак… Меня убивал не казак… — Он попытался подняться.

— Не надо, — положил ему руку на плечо Вишняков.

— Не надо… — уныло повторил Фатех и опять принялся рвать рубашку.

Руки его дрожали. Слипшиеся от крови волосы торчали в разные стороны. Мослы на скулах заострились.

— Дай помогу, — взял у него надорванную рубаху Вишняков. — Это и мне знакомо…

Потрясенный видом Фатеха, он сначала не мог сообразить, к чему это все. А потом стал раздирать рубаху на узкие ленты. «Только без поперечных рубцов, поперечные рубцы могут бередить рану…»

— Давно они ушли?

— Скоро-скоро… давно ушли…

— Днем или вечером?

— Вчера, вчера… ночь… — слабеющим голосом прошептал Фатех.

Вишняков вскочил, испугавшись, что Фатех умирает. Побежал к паровозу, принес горячей воды и осторожно промыл рану на голове. Ощупал больное место. Фатех терпел. Безумно расширившиеся глаза глядели в пространство. Вишнякову стало муторно: он припомнил, как так же сидел в госпитале после контузии…

Почерневшая рана на щеке Фатеха по форме походила на темную берестовую гусеницу. Гусеница изогнулась, как будто готовясь пролезть в глаз.

— Нич-чего, не робей, — ободрял его Вишняков, — доставлю тебя в Казаринку, отлежишься. А тех гадов отыщем… Их надо непременно отыскать, иначе разбредутся по земле, разнесут по свету дурную злобу…

Вишняков утешал так, как утешали раненых медсестры. Фатех повернул к нему глаза, полные благодарности: Вишняков говорил об обидчиках в точности так, как говорил старый Джалол. Он еще говорил об обиде как о чем-то совершенно не нужном людям.

— Злой человек… злой… — шептал Фатех, морща скорбное, неподвижное лицо.

— Кто злой? — спросил Вишняков.

— Много, много злой… — пробормотал Фатех, думая о своем.

Голос тоскливо задрожал. Вишняков почувствовал, как эта тоска передается и ему. Надо было переломить себя, обрести ясность. Перевязывая голову, он мысленно убеждал себя: «Обойдется, все обойдется…» Закончив перевязку, вышел на мороз. Уперся немигающими глазами в зимнюю муть.

— Нас еще будут убивать по десяти раз на день, — прошептал он пересохшими губами. — Нам еще всякого достанется…

…В Казаринке узнали утром, что Черенков побывал в Громках.

— Подбирается потихоньку, — сказал Паргин не прочистившимся со сна, басовитым голосом, — от Лесной к Громкам, а там и далее…

С большей тревогой заговорили о набеге Черенкова на Громки после внезапного приезда в Казаринку дебальцевского комиссара Трифелова. Не застав Вишнякова, комиссар набросился на Сутолова:

— Отряд для чего создали? С оружием ходить — перед девками красоваться? Когда-нибудь Черенков тебя сонного спеленает! Или, надеешься, помилует — в эсерах вместе состояли?

Квадратный, рукастый, одетый в кожанку и затянутый ремнями, обычно спокойный и рассудительный, а теперь заикающийся, Трифелов был суров в гневе. Но Сутолов не сробел. Он посмотрел на Трифелова с усмешкой:

— А ты, я слышал, в урядниках состоял?

— Как это ты так можешь говорить? — вдруг опешил Трифелов.

— А ты чего прешь? Мне, можно сказать, все из твоей жизни известно. А твое отношение к борьбе с контрреволюцией неизвестно. Почему вы своими силами не вступаете в бой с отрядом Черенкова? Ему пушки и кавалерия приданы — не по нашим зубам орех. А для ваших зубов как раз подходит!

Трифелов, вскинув лобастую голову, слушал.

— А ведь ты не очень умен, — сказал он, когда Сутолов закончил. — Сидишь на телеге — не разевай зенки на то, как в паровозе колеса крутятся!

— Ты тоже не много понимаешь!

— Телеграфиста из Громков немедленно ко мне вызови! — приказал Трифелов.

Сутолов нехотя вышел, чтобы позвать Пашку. Он был зол. Зол на Трифелова, на Вишнякова, не показывающегося со вчерашнего дня, на Лиликова, затеявшего уборку угольного склада, на все порядки в Казаринке, с которыми никак нельзя было согласиться. Появившегося Пашку он толкнул в плечо и прохрипел:

— Попробуешь утаить чего, я тебя малость попытаю!..

Пашка медленно вошел в комнату, где сидел Трифелов.

Оттуда он вышел белее мела, испуганно оглядываясь и чрезмерно, по-стариковски, горбясь.

— Ну, все сказал? — спросил его Сутолов.

— Все… — тихо произнес Пашка, суетливо и робко выходя из Совета.

Среди дня вдруг пронесся слух, что, вернувшись из Совета, пытался повеситься телеграфист Пашка Павелко.

Катерина вынула его из петли и ругалась во дворе:

— Люди сами себе смерть ищут! Дурья твоя голова! Живи, как жил!..

Что могло загнать Пашку в петлю? Чем его напугал комиссар Трифелов, уехавший в Дебальцево после допроса? Пашка ведь человек легкий. В политику не вмешивался. Ему бы только бабы. Все знали, что уходил он от них легко, без сожаления, чувства вины, кажется, никогда не испытывал. Чего это он вдруг взбесился? Пытались поговорить с Катериной, но разве от нее чего-нибудь добьешься…

— Идите, — выталкивала она любопытных из своего дома. — Вам только чтоб языки почесать, а человек мучается!..

Заговаривали с Калистой Ивановной, с которой Пашка в последнее время путался. Та была каменно молчаливой за своей машинкой и выстукивала приказы Трифелова о «мобилизации народа на борьбу с черным врагом революции генералом Калединым». На вопросы не отвечала, указывая глазами на машинку.

Ранние декабрьские сумерки быстро пожирали день.

Он силился задержаться на западных буграх, возле малиновых разводов закатывающегося солнца. По тесным дворам вскоре потянулись тени, серое, облачное небо опустилось ниже, а кровавые огни терриконного пожара засветились ярче.

В Лесную выступил отряд под командованием Сутолова. Командир глядел на встречных хмуро. Прокофию Пшеничному, вышедшему проводить, сказал:

— Поставишь на Чернухинской дороге караулы. Вишнякову передашь, чтоб создавал еще один отряд…

Многие думали, что Черенкова можно ждать в поселке этой ночью.

Катерина хлопотала возле лежащего на кровати Пашки. Она прикладывала к его голове смоченный в холодной воде лоскут из полотна и смазывала гусиным жиром сдернутую веревкой кожу на шее. Оба молчали. О чем говорить? В углу, под образами, тускло светилась лампадка. Большого света она не давала, а только бросала на стены огромные, чудовищно разросшиеся тени. Двигаясь за руками Катерины, тени, кажется, шуршали, как сухая трава па сеновале. Звонко хлюпала вода в миске, где Катерина смачивала лоскут.

Широко раскрыв глаза, Пашка вдруг быстро заговорил:

— Трифелов спрашивал меня про Семена, добиваясь, не родственник ли он мне. Я сказал, что ничего не знаю про родство… Настало время — от родичей надо отказываться. А дальше, может, от себя станешь отказываться… — Пашка сожмурился и беззвучно заплакал.

— Помолчал бы уже! — Катерина вытерла слезы лоскутом.

Ей никогда не приходилось видеть Пашку таким. Всегда он ходил но земле легко, отмалчивался, когда ему говорили, что нехорошо бросать обманутую девку, и не умел чувствовать не только чужого, но и своего горя. Девки в конце концов успокаивались. Только от матерей укор. Катерина им отвечала:

— Он мне хоть и брат, да я ему — не указ. Сами договаривайтесь со своими, чтоб подол крепче держали.

А теперь бог знает, что с ним случилось. Удушил плешивого Фофу?! Это ему с перепугу показалось. Калиста Ивановна, к которой Катерина бегала на рассвете, под образами клялась, что живым остался Фофа, что увезли его из Казаринки квёлым, но живехоньким и что беспокоиться Пашке нечего. Мучит крушение дрезины? Теперь про такое думать — жизни не хватит. Пошла под откос — туда ей и дорога. После гибели Силантия и ссоры с Вишняковым Катерина смотрела на всякие крушения как на чужую беду, которая никогда не может сравниться с собственной. Разве та беда может раскровенить душу так, как ей, случалось, кровенили? «Конаться» надо, как это делают детишки, чтобы убедиться, чья рука сверху, иначе не выделить из семи бед главную. Если виноват в крушении, тогда страдай! Не молчи, сознайся.

Пашка затих. Катерина посидела возле него еще немного. А потом поднялась и вышла па мороз. Хотелось освежиться. Она набрала снега в ладони и приложила к лицу. Тяжесть, давившая затылок, отлегла. Катерина вздрогнула от озноба. Собиралась уже возвращаться в дом, когда услышала — кто-то ее зовет. Вначале подумала, что это Пашка, из комнаты. Метнулась к двери, в этот момент из-за угла кто-то вышел.

— Поесть у тебя ничего не найдется, Катерина?

«Семена-урядника голос!»

— А ты чего же прячешься, как бандит в подлеске? — спросила она строго. — Заходи, коль пожаловал…

Первой вошла в дом, соображая, что может произойти дальше с урядником, к кому он пристал после бегства из Казаринки и зачем явился. Идти в гости к родичке, когда в поселке ему показываться нельзя, — для урядника дело глупое.

Она внимательно разглядывала его при слабом свете лампадки. Оборванный, заросший, в руках узелок, с каким ходят нищие по ярмарочным дорогам, на ногах худые, истоптанные сапоги. Катерина молча достала чугунок с кашей. «Поест сухую, видать, голоден», — подумала она, ожидая, о чем он заговорит.

Семен заметил лежащего Пашку:

— Что с ним?

— Удавиться хотел, — ответила Катерина просто, будто речь шла о таком пустяке, о котором и говорить не стоит.

— Мда-а… — протянул Семен, усаживаясь на лавке.

— А ты как? — спросила Катерина, заметив, что он не раздевается, как положено в теплой хате, а только расстегивает суконный пиджак и сбрасывает шапку.

— Пришел взять кое-какое барахлишко — да и назад.

— По ночам ходишь… Гляди, тут повыставили караулы — Черенкова ожидают. Как бы тебя не словили заместо Черенкова.

— Где караулы? — живо спросил Семен.

— Я не знаю, — ответила Катерина, хотя и слышала о Чернухинской дороге.

Почему-то — она сама не могла понять — Семен ей показался другим, не таким, как раньше. Она и в прежние времена при нем не особенно распускала язык, зная его урядниковскую службу. Обида Вишнякова на нее за то, что она помогла уйти уряднику из Казаринки, тоже не забывалась. Теперь ей и вовсе не хотелось откровенничать с Семеном.

— Чего ж кашу не ешь? — спросила она, равнодушно поглядывая на его тронутые сединой, слежавшиеся под шапкой волосы, на серое, осунувшееся лицо и большие руки с припухшими пальцами. — Торопишься все…

— Хлеба поем, и хватит.

Он сосредоточенно и жадно съел кусок хлеба, попросил напиться и поднялся.

— Может, Пашку разбудить? Он спит, — сказала Катерина, пожалев все же Семена и пытаясь его задержать, чтоб не выходил на улицу, не отдохнув и не отогревшись.

— Не надо, пускай спит, — отказался Семен и, молча поклонившись, вышел из дому.

Катерина кинулась было за ним, а потом остановилась возле двери, прислушиваясь к скрипу снега под его сапогами.

— Думаешь, за барахлом явился? — услышала она Пашкин голос.

— А то и зачем еще?

— Этот может пойти на службу к Черенкову. От него лазутчиком явился, — сказал Пашка, пытаясь подняться с постели.

— Чего тебе? — тревожно спросила Катерина, возвращаясь.

— Проследить за ним надо…

— Помолчи! — остановила она его. — Не может такого быть. Это ты за Марину на него злишься. Он скупой, может, и вправду явился оставленное барахлишко разыскивать. Детям теплое надо. Сама вывозила, знаю, что многого второпях не забрали.

Пашка опустился на подушку.

— Если что случится, люди не простят, Катя, — сказал он тихо.

— Помолчи! — прошипела на него Катерина и, почувствовав внезапную усталость, села у ног Пашки.

Она думала, что делать. Единственный человек, которому можно сказать о появлении урядника в Казаринке, был Архип. Она могла надеяться, что Архип поступит с ним по справедливости и, может, даже только арестует его и отправит на донскую сторону, откуда Семен явился. Архипа нет, мотается где-то по станциям в поисках вагонов под уголь. К Сутолову ходить нечего — станет орать: все вы, Павелки, одним миром мазаны!

— А чего, ты думаешь, нам не простят? — спросила она у Пашки.

— Вдруг он послан выследить подходы к Казаринке.

— Чего тут выслеживать? Все четыре стороны открыты.

— Война ведь, Катя…

— С кем война? Один перед другим дурью хвалится. Не верю я в эту войну!

— Оно никогда не верится, пока самого не тронет.

— Чего ж ты думаешь, Семен воевать с нами явился?

— Не знаю, Катя…

Пашка вздохнул: ему тяжело было говорить.

Катерина решительно поднялась:

— Пойду за ним. Лежи.

Надев старую мужнину шахтерку и накинув платок, Катерина торопливо вышла.

Услышав, как заскрипела и закрылась за ней дверь, Пашка заволновался. Поднялся с постели, побрел во двор. На дворе от свежего морозного воздуха закружилась голова. Он чуть было не упал, схватился за дверной косяк, постоял и вернулся в дом.

Катерина бежала неизвестно куда. На выходе из переулка она остановилась и прислушалась, — ни шагов, ни скрипа. Семен исчез. Вдали испуганно залаяла собака. Катерина не любила собачьего лая, он вызывал у нее чувство тяжелого одиночества. Туже затянув платок, чтобы не слышать лая, она решила пойти к штейгерскому дому, в Совет, — может, отыщется хоть одна душа. А там видно будет.

Снег шуршал под ногами. Не скрипел, как под сапогами Семена, а шуршал. И это ей показалось странным, она невольно стала прислушиваться к собственным шагам. Глаза сверлили морозную мглу и, кажется, видели светящиеся окна вдали и тени перебегающих людей. Катерина ускорила шаг. Внезапно остановилась: а вдруг это казаки Черенкова? Семен мог успеть провести их в поселок глухими улицами. Любой встречный — им враг. Если Семен ее не защитит, они ее порубят. Сгоряча кто на глупость не способен? В раздорах между казаками и шахтерами сколько угодно глупостей.

Она остановилась, опершись на выложенную из камня ограду, переводя дух и соображая, что делать дальше. Чудно, подумала она, зачем это Пашка напугал ее? Ну, явился урядник, привел казаков. А какое ей дело до их прихода? Пускай другие страшатся. Архипа нет, он в отъезде. А больше никого не жалко…

Оттолкнувшись от ограды, Катерина пошла обратно. С мыслью об Архипе все будто разрешилось в одну минуту — просто и ясно, как божий день. «А если Архип вернется и спросит о Семене?» — забеспокоилась она, но сразу же подумала: «Не спросит… Я, должно, и не нужна ему… и никому на свете не нужна… Кончилась жизнь. Пашка вон какой был — ничего его не трогало, — а тоже что-то кончилось. Есть для человека всего по жбану — и радости, и печали, и глупости, и счастья. Кончилось в жбане — и не ищи и не заглядывай к другим. Только как же может продолжать жить человек, если для него все кончилось?»

Катерина Огляделась вокруг. От печальных дум в глазах у нее потемнело. Она потерла лицо снегом. И вдруг сквозь пальцы увидела розовый свет. Отняв руки от лица, она еще раз огляделась — за спиной поднимался пожар. Языки кровавого пламени вязли в морозном тумане.

— Привел-таки Черенкова… — беззвучно прошептала Катерина и растерянно бросилась к дому.

Она слышала, как над Казаринкой зазвучал тревожный звон колокола, как где-то далеко кричали люди, но не могла понять, где и что горит. Только остановившись возле своего дома и взглянув в сторону зарева, поняла, что горят склады, где хранились зерно и продукты, завезенные на всю зиму Советом для шахтеров и военнопленных.

Катерина вбежала в дом, вывела Пашку на порог, показала на огонь и сказала сердито:

— Урядника дело!

— Думаешь, он поджег?

— А кто же?

Катерина знала: если Семен явился один, то после поджога он никуда из поселка не уйдет, а побежит глухими улицами прямо к ее дому и попросит, чтоб она его спрятала.

— Вернется к нам — как будем встречать? — спросила она у неотрывно глядящего па пожар Пашки.

— Решай сама, — ответил он дрожащим голосом.

…Склады были подожжены в нескольких местах. Огонь поднялся дружно. Не сразу заметили его живущие рядом военнопленные, хотя их бараки были расположены саженях в пятидесяти, на подветренной стороне.

В поселке вначале показалось, будто он хлещет из рассыпанных за складом домов, а начался от обстрела или, может, от факелов ворвавшихся в Казаринку казаков.

Первым бросился тушить огонь Кузьма Ребро. Он бежал по улице с криком:

— На пожар! Бери ведра, лопаты!.. Пожар!..

В бараке военнопленных услышали его. Ференц Кодаи испуганно заорал собирающимся па смену:

— Лелкешедеш!..

— Успон! — где-то повторилось венгерское слово «подъем» по-сербски.

Пленные высыпали из бараков.

— Идеген… — со вздохом прошептал Кодаи.

— Что он сказал? — тихо спросил Мирослав у Яноша.

— Он сказал, что горит чужое, не наше, и нам нечего беспокоиться, — ответил Янош.

— Наше! — вскричал Штепан, скосив злые глаза на Кодаи.

Франц бросился в барак и вскоре появился оттуда с ведром и лопатой. За ним последовал Янош. Все схватили ведра и лопаты и устремились к месту пожара. Двор опустел. Посреди двора оставался один Кодаи, но и он вскоре поплелся в сторону разгорающегося пожара.

В ближнем колодце не хватило воды, чтобы залить пламя. Набирали в ведра снег, подавали стоящим у пожарища, и те сыпали в огонь. Пламя на секунду покрывалось белым дымом, затем, словно вырвавшись из скорлупы, поднималось еще выше.

Алимов понял, что загасить огонь не удастся, и кликнул смельчаков выносить зерно и продукты из склада.

А пожар разгорался. Темное пятно талого снега расширялось. Искры поднимались все выше. Головы людей опускались ниже. Арина Паргина крестилась и просила защиты у какого-то святого, имени которого никто не мог расслышать. Молитва ее еще больше угнетала.

— Что есть будем?

— Может, привезут.

— Откуда? С Дона? Жди пряников от ведьмы-коровницы!

— Совет похлопочет.

— Уже похлопотал — к складам подпальщика пропустил.

— Не могут шахтеров оставить без хлеба!

Коногон Паргин, черный и обгорелый, как черт, подскочил к жене.

— Остуди снегом! — потребовал он, сплевывая густую слюну.

— Спечешься. Бросил бы, пускай другие…

— Я те дам, бога мать! — свирепо взревел Паргин и толкнул жену к огню. — Туда кидай, нечего с богом разговаривать! — крикнул он и, набросив брезентовую шахтерку на голову, ринулся в самое пекло.

Арина онемела от страха: никогда такого не было, чтоб он так ее…

— Где есть вода? — крикнул у нее над ухом серб Милован, заросший, черный, похожий на арестанта.

— Чего орешь, балашманный! — рассердилась на него Арина. — Гляди, что твои делают!

Она указала на военнопленных, бросающих снег на пылающие огнем сухие, выстоявшиеся доски складских стен.

— Дайте мне! — сгоряча закричал на них Милован.

— Ишь какой тушильщик! — зло прошипела Арина, но, вдруг испугавшись своей злости, начала истово креститься.

Откуда-то появился Филя. Схватив лопату, он начал бросать в огонь большие глыбы снега. Лицо вспухшее, небритое, хромает на обе ноги.

Дотошная Варвара, все подмечавшая, сказала:

— Не он ли поджег? Склады знал — еще Фофе здесь помогал воровать…

Над левым крылом горящего дома взметнулось высокое пламя. Послышался глухой звук взрыва.

— Бочки с маслом рвутся! — крикнул Филя, отпрянув в сторону.

— Знает, где что! — настойчиво повторила Варвара и направилась к Филимону.

Еще дважды рвануло, вздымая к небу клубы жаркого огня, окутанные черным дымом.

— Кузьма, где ты? — вскричала Варвара, позабыв о Филе.

На снег вынесли Алимова. Одежда на нем дымилась. Штепан сдергивал ее с Алимова, не замечая, что у самого горят края шинели.

— Кузьма! — звала Варвара, выкатив побелевшие от испуга глаза.

Огонь выталкивал людей из рушащегося склада. Они становились вокруг, как на похоронах возле покойника, и глядели на разгорающийся пожар. Разговаривали тихо.

— Зерно, оно только сверху обгорит.

— Все равно дымом пройдет — в рот не возьмешь.

— Там, говорят, и сахар был, этот сгорит — один уголь останется.

— Так, рассказывали, в Петрограде склады горели.

— Везде, слава богу, горят.

— Чего это — слава богу?

— К слову пришлось. Мне тож придется голодом давиться, балда!

— А эти чего возятся, пленные? Отсюда разве шло их снабжение?

— Потому возятся, что люди!

— Расходились бы по домам. Кто их держит… Рты лишние…

Появился Кузьма. Лохматый, распахнутый, мрачно-свирепый, он держал в руках жестяной бидон, в какие наливают керосин, и меховую рукавицу.

— Где ты был? — бросилась к нему Варвара.

— Отстань! — отвел он ее рукой. — Вот из чего склады поджигали, — сказал он, бросая бидон под ноги стоящих. — А это его рукавица!

— Теплая, на меху, — сказал кто-то.

— Чья? — неизвестно у кого спросил Кузьма.

Варвара приблизилась к нему и зашептала:

— Филю проверь! Явился на пожар, когда уже все сгорело. Убей меня, он!

Кузьма повернулся, скользя взглядом по головам. Голоса смолкли. Тишину нарушал один только шум и треск огня. Вдруг ворвался звон колокольчика — к пожарищу подъезжал на санях, с бочкой воды, Лиликов, только что вылезший из шахты.

— Копается там, как при мирном времени, — вздохнул кто-то.

Лиликов соскочил с саней и подбежал к Кузьме.

— Запоздал, должно, Никитич, — мрачно сказал Кузьма. — Осталось тебе вместе с нами виновного разыскать. Филимон! — крикнул Кузьма.

Толпа качнулась в одну сторону, потом в другую, ища глазами только что крутившегося здесь Филю. Кабатчик стоял в стороне от остальных, опершись на держак лопаты, и бессмысленно глядел в огненное пекло. Чья-то сильная рука подхватила его и повела туда, где стояли Кузьма Ребро и Лиликов. Филя едва тянул обмороженные ноги но шел, не понимая, куда и зачем его тянут.

— Твоя? — строго спросил Кузьма, высоко над головой подняв рукавицу.

Филя пошарил по карманам. В толпе пронесся шепот:

— Ищет потерю.

— Ишь керосином пальцы обожгло.

— Неделю его дома не видели…

— Отвечай, — спросил еще раз Кузьма, — твоя рукавица?

— У меня будто и не было, — тихо ответил Филя.

— А бидон твой? — спросил Кузьма, подтолкнув носком сапога пустой бидон.

В толпе послышалось:

— Точно, его! Он в таких самогонку таскал от Литвиновой из Чернухина.

Филя метнул недоуменный взгляд на кричащего, затем посмотрел на Кузьму и опять на бидон. Кажется, он начинал что-то понимать в происходящем.

— Были у меня такие, — ответил он. — Но давно не пользуюсь. Кабак по приказу Вишнякова закрыли… это всем известно.

— Бидон твой? — перебил Кузьма.

— Его убьют, — прошептал белеющими губами Кодинский.

— Йа, йа, тотшлаген… убьют, — подтвердил Франц.

Филя отвел от бидона расширившиеся от ужаса глаза, невидяще посмотрел на людей, потом на падающие под огнем стропила.

— Я не поджигал, — сказал он тихо.

При слове «поджог» люди придвинулись ближе. А Варвара отошла. Она, боялась самосуда.

— Кому подзанял бак для такого случая? — спросил Лиликов.

Филя опустил голову, решив, что никто ему не поверит, но все же сказал:

— Никому…

— А где ты был всю неделю? — подступил к нему Кузьма.

«Что им ответить? — лихорадочно думал Филя. — Открыть, что у Черенкова, — сразу убьют. Соврать? Может, не говорить о Черенкове, а сказать о самогонщице?..»

— Где был? — грозно повторил Кузьма.

«Вот оно, — тупо рассуждал про себя Филя, от одного спасешься, к другому попадешь…»

— Разве ты меня не знаешь? — жалобным голосом спросил он у Кузьмы.

Какая жалость могла тронуть погорельцев? У каждого была семья. Ее надо кормить. Ожидали и страшились Черенкова. Голод был страшнее Черенкова. Уже завтра надо будет думать о хлебе. На быстрый подвоз надеяться нечего. От Дона Казаринку отделил Черенков, он не пропустит к поселку ни одной подводы. Гайдамаки тоже не расщедрятся — свою варту только кормят. В Петроград обращаться нечего — сами сидят па голодном пайке. Знал же, гад, как больнее зацепить шахтеров!..

— Пулю ему в лоб! — крикнул Пшеничный.

Люди придвинулись к Филе. В наступившей тишине ясно слышался треск догорающего дерева. Время тянулось бесконечно медленно. Филя с наивной улыбкой на вспухшем лице слегка притопывал носком сапога, как всегда делал, подсчитывая выручку в кабаке. Ему и в голову не приходило, что теперь он отсчитывал последние минуты своей жизни. Ведь не он же поджигал. Отыщется виновник. А ему б рассказать о Черенкове да скорее пойти домой, упасть на лежанку и отоспаться…

Катерина упорно ждала Семена.

Он вскочил во двор со стороны пришахтных пустырей и по-свойски уверенно направился к дому.

— Чего так спешишь? — спросила Катерина, выйдя из-за угла.

Семен отпрянул от неожиданности в сторону.

— Ты, Катя? — спросил он, вглядываясь в нее.

— А то кто ж, — сказала Катерина, приближаясь.

— Не узнал сразу, — буркнул Семен. — Бежал, понимаешь, от пожара… там что-то горит.

— Будто не видишь, что горит, — склады горят.

— Похоже, — сказал урядник, медленно поворачиваясь к зареву.

Катерина заметила, как по его толстому лицу промелькнула злая улыбка. Последние сомнения отступили склады поджег он. «Толстомордый кобель, — с ненавистью посмотрела на него Катерина, — сжег и подастся за наградными крестами к Каледину. Надо выслужиться перед атаманом. Пес проклятый, люди ведь голодные остались!..»

— Иди, может, теперь кашу доешь, — сказала она так, будто пожар ее не интересовал.

— Мне б у тебя заночевать, — сказал урядник и метнул на нее быстрый взгляд: — Из поселка, говоришь, не выйти?

— Известно, не выйти — охрана кругом. А после пожара поджигалыцика примутся искать — и вовсе все дороги перекроют… Иди, я тебе место на чердаке приготовила. Можно всего ждать — дома примутся обыскивать.

— Это верно, — устало вздохнул урядник. — А Пашка знает о пожаре?

— Чего ему, Пашке, лежит, дух переводит… Иди, я покажу, как лезть. Приходится тебя, черта, то вывозить, то по чердакам прятать… Иди, времени не теряй… под боровком тепло… Только курить не вздумай, хватит одного пожара. Да живей поворачивайся!

Она решительно повела урядника к чердачной лестнице, постояла несколько минут, ожидая, пока он влезет, потом тихонько отставила лестницу в сторону и, нарочно скрипнув дверью в комнату, сама выскочила на улицу и побежала к горевшим складам.

…Филю поставили лицом к огню. Кузьма отошел с наганом на десять шагов. Темное от копоти и дыма лицо его осунулось и почернело не меньше, чем у обреченно глядящего на ярящийся огонь кабатчика: Кузьме никогда не приходилось расстреливать людей. Первое чувство ярости угасло. Пока длился допрос, он еще думал: никому не отдаст нагана, сам расстреляет. А когда допрос закончился и подошла минута выполнять приговор, Кузьма дрогнул. И не потому, что ему стало жаль гада, погубившего столько добра, лишившего шахтеров пропитания, а просто было боязно кончать чужую жизнь. Раньше, кажется, перед казнью разрешали помолиться. Может, и этому позволить? Но как после приговора?..

— Именем революции и святого нашего дела борьбы за свободу трудового народа, врага революции, угробившего зерно и пропитание шахтеров, жен и детей Казаринского рудника, — расстрелять!..

О молитве ничего не было известно в судах революции. Что же ему царство небесное себе вымаливать, когда завтра шахтерские жены хлеба у бога будут просить? Зачем с богом комедию ломать? Без молитвы можно на минуту продлить жизнь. Больно уж царапают за душу печальные, как у овцы на бойне, глаза кабатчика.

В абсолютной тишине Кузьма протаптывал место, чтоб крепче стоять во время прицела и выстрела. Он не торопился, оттягивая минуту, когда придется стрелять.

Сосредоточенный на своем, Кузьма не заметил, как среди притихших людей появилась Катерина, как, тормоша истово крестящуюся Арину Паргину, о чем-то спрашивала ее. Он услышал только голос Катерины. Кузьма повернулся к ней. А Филя грохнулся на спину, будто тело его и в самом деле прошила пуля.

— Что говоришь? — спросил Кузьма, отступая с протоптанного места.

— Урядник Семен Павелко поджег склады! — крикнула Катерина, подбегая к нему.

— Откуда тебе известно?

— Мое дело!

— Много берет — сколько потянет!

— А она ему не помогала? — где-то рядом прошипела Варвара.

— У Семена спросишь о помощниках! Тебе, поди, обо всем хочется узнать-разведать! Ступай с мужиками, возьми урядника!..

Катерина наклонилась вперед, будто собираясь бежать от обиды на Варварины слова. Потом резко вскинула голову и гневно закричала:

— Спрятаться решил у меня, подлюга!..

Изумленная толпа на минуту замерла. Над головами, точно дымки, поднимались клубы пара, растворяясь в розовых от пожара сумерках.

Урядника решили взять живым. Лиликов сказал:

— Надо выспросить, по чьему приказу он явился.

Катерина повела к дому Кузьму, Пшеничного, Лиликова. Пристал к ним и Янош. Янош был доволен, что столь поспешный суд, без допроса и следствия, не состоялся. Он хотел увидеть истинного виновника. Остальным людям приказали к дому Катерины не подходить, потому что урядник мог открыть стрельбу. Приближаясь ко двору, перестали разговаривать. Шли осторожно, внимательно следя за слуховым окном на крыше.

Катерина первая вошла во двор.

У нее еще не прошло возбуждение от того, что она увидела на пожарище, — несостоявшуюся казнь, которой она помешала, догорающие склады и притихших людей, неподвижных и черных, похожих на обгорелые столбы. Осуждая себя, она думала: задержи она урядника у себя дома, ничего бы этого не произошло. И никакой бы ни случилось беды для поселка, если бы она не отвезла Семена тайком в Лесную. Мысль эта терзала ее.

Катерина вошла в дом, оставив дверь открытой, и подняла ожидавшего ее Пашку:

— Выходи, будут брать на чердаке урядника.

— Ты привела? — спросил Пашка, не глядя на нее.

— Я.

— А если убьют его?

— Туда ему и дорога! Людей на голод обрек!

— Страшно все ж, Катя…

— Молчи!

Катерина взяла его за руку, вывела за дверь, а сама вернулась в дом неизвестно зачем. Будто вспоминая, что ей надо сделать, она прислушалась, не ходит ли урядник по чердаку, посмотрела на образ девы Марии, на тусклую лампадку и на убогую постель, словно прощаясь со всем этим. Она подняла упавший веник и поставила его на место, возле плиты. Перекрестившись, еще раз глянула на икону и вышла. Где-то шевельнулась у нее жалость к давно обжитому дому, — может, последний раз она видела его таким, и если вернется в него, то уже как-то иначе, не так, как бывало раньше.

Кузьма стоял в сенцах, под чердачным люком.

— Зови, — прошептал он.

Катерина молча придвинула лестницу к чердаку, поднялась на три перекладины и позвала:

— Семен, где ты там?.. Спускайся!

Семен не ответил.

— Перемерзнешь там, — продолжала Катерина, поднимаясь выше.

И вдруг наверху блеснуло и грохнуло. Катерина не поняла, что это, но соскочила с лестницы и прижалась к стенке. Кузьма приник с ней рядом. На миг стало тихо. Потом отчетливо послышался голос урядника:

— Меня не возьмешь! Налетай первый — любого уложу!..

Глухой, как барабанный удар, звук гремел раз за разом. Катерина не могла понять, откуда гремит.

— Не дури, Семен! — крикнула она, шагнув к лестнице.

Кузьма схватил ее за руку и резко дернул к себе. В тот же миг в люке опять сверкнуло и загремело. Теперь только Катерина поняла, что урядник стрелял в нее, а на барабанный звук были похожи приглушенные чердачной теснотой выстрелы.

Люди во дворе разбежались и, не сговариваясь, окружили дом со всех сторон на тот случай, если урядник попытается проломить крышу и выскочить наружу.

Катерина выскользнула из сенцев. Пренебрегая опасностью, она медленно шла по двору, не в силах избавиться от мысли, что, может быть, это в последний раз, что после расправы над родичем ей трудно будет сюда вернуться. Возникло и другое, что было сильнее страха смерти, — ненависть к уряднику. Стреляя, он угнал последние колебания, где ей быть, в один момент избавил от равнодушия, с которым она относилась к событиям на шахте. Если уж настало время стрелять в людей, то ей выбирать нечего — становиться с теми, с кем она была всегда. Урядниковы люди — темные и чужие. Она никогда не жила с ними в согласии. Бандиты и пьяницы. Видишь, склады сжег, а теперь палит без разбору…

В зимних сумерках возле ограды она заметила Пашку:

— Ты чего прячешься?

— А что делать?

— Ловить того гада — склады сжег!

— Его и без меня поймают.

Катерина смолчала, пораженная простотой Пашкиного ответа.

— Мне тоже не ходить?

— А зачем тебе? Привела — хватит…

— Эх, Паша! — тихо упрекнула Катерина и решительно пошла в дом.

Она словно играла своей жизнью, не жалея ее. Взяла спички и подожгла солому в сенцах.

— Ты что? — строго сказал Кузьма, гася огонь сапогом.

— Дым почует, скорее выскочит, — оттолкнула его Катерина.

Семен дважды выстрелил. Одна пуля обожгла Катерине плечо. Сверху она услышала:

— Бога побойся, Катерина! Я все равно живым не дамся!..

— А ты никому живым и не нужон! — вскричала она, бросив на слабый огонек в ворохе соломы старую тряпку, пропитанную керосином.

Семен почуял дым.

— Все равно не сдамся! — крикнул он сверху и выстрелил еще два раза вниз.

Тряпка вспыхнула дымным огнем. Пламя лизнуло сваленные в углу стружки для растопки. Дым заполнил сенцы. Катерина толкнула Кузьму.

— Сейчас спрыгнет, — сказала она спокойно.

— Дом ведь сгореть может!

— А чего ты жалеешь мой дом?

— Рехнулась ты, баба! — выругался Кузьма.

Катерина не слушала его. Задыхаясь, она осторожно продвинулась к двери.

— Сторожи, — сказала она, — урядник прыгать готовится. Гляди, промедлишь — он тебя шлепнет. Рука у него не дрогнет. Он не задумается, как ты…

Выйдя, она пощупала пальцами ожог на плече после выстрела. Пальцы почувствовали кровь.

— Пашка! — позвала Катерина.

Во дворе показался кто-то другой. С трудом Катерина узнала в нем сотника Коваленко.

— Не в тот час по гостям ходишь, — сказала она, ища глазами Пашку.

— Хата твоя горит! — вскричал сотник и побежал к двери.

— Куда? — попыталась остановить его Катерина.

Навстречу выбежал Кузьма, закрывая лицо руками.

Сотник, пропуская его, остановился. В этот миг из двери выскочил Семен Павелко, сбил сотника с ног и побежал наискось по двору. Кузьма выстрелил в бегущего не целясь. Урядник упал лицом в снег.

Из-за угла показались Лиликов, Пшеничный и Янош. Они недоверчиво приближались к распластавшемуся на снегу уряднику.

Катерина подошла смело. Заметив сведенные судорогой пальцы, отступила назад.

— Явился на свою погибель…

Янош сказал за ее спиной:

— Твой рокон… родст-ве-нник?

— Может, и так… — ответила она. И крикнула, поворачиваясь: — Гасите, не то сгорит!.. Пашка! Где ты там? Гаси, потом к тебе пойдем!..

Огонь в сенцах успел погасить сотник.

Пашка бесцельно ходил возле ворот, опасаясь смотреть на убитого Семена Павелко. Катерина подумала: теперь он станет ее упрекать, говорить о том, что смерть человеческая никогда не забывается и помнится вечно. Пашка стал слезлив и противен. Не глядя больше на дом и на стоящих во дворе людей, она взяла Пашку под руку и медленно повела прочь.