Черенков получил приказ выступить в деревню Сапетино — в десяти верстах севернее Чернухина и в двадцати восточнее Казаринки.

Наступило утро.

Испуганно прозвучал выстрел боевой тревоги. Из запорошенных снегом хат, спотыкаясь под тяжестью седел, высыпали не остывшие от хмельного сна казаки.

Черенков молча ожидал сбора на широкой чернухинской улице. Лицо его было серо-желтым, глаза мутные, воспаленные. Он браво похлопывал плетью по голенищу. Бравость была показной: неодолимая хворь подкашивала ноги и ломила голову — никак с ней не справиться. Взбадривая себя, Черенков потребовал подвести коня, вскочил в седло и загарцевал по улице. Андрей Попов восхищенно поглядывал на него:

— Ему б чертей в аду объезживать! Сидит в седле как влитой!..

Выхватив шашку, Черенков поскакал, подсекая кустарники возле заборов.

— М-м-и-и-а-ах! — неслось за ним.

Попов втянул коня во двор.

— Ненароком замахнется — рубанет меня до самого твоего хвоста… — зашептал он коню в морду и перекрестился.

После сумасшедшей скачки щеки у Черенкова покрылись розоватыми пятнами, стали чуть живее.

— По ко-оням! — скомандовал он и поскакал по улице, к выезду из села.

Отряд пошел за ним в строю по двое.

За отрядом двинулся обоз.

В розвальнях, утепленных сеном и овчинами, сидела Надежда. Она молчаливо глядела в белую, покрытую глубокими снегами степь. После убийства вестового Надежда будто окаменела. Чистенький паренек в сапожках запал в душу. Она часто видела его во сне. То он приходил с недосказанной историей своей жизни, то вдруг являлся с балалайкой, чтоб поиграть песни, то отправлялся на луга, где росли невиданные цветы, то упрекал есаулом: «Чего с ним спуталась? Он и тебя убьет, как убил меня…» Надежда пугливо открывала глаза и долго думала о привидевшемся, беззвучно плакала, не понимая, почему она, прежде свободная и независимая, не может выставить вон есаула, почему робеет перед ним, не решается взять валяющийся на столе наган и выстрелить в застывшее во сне лицо.

Он пил, бледнел от ярости, когда кто-то противоречил, сновал между людьми, не находя покоя, нетерпеливо ждал приказа о начале карательной операции. Заставлял готовиться к ней других. В Чернухине стоял шум, казаки суетились и бегали, стараясь быть похожими на своего есаула. А он тяжелел, хмурился и иногда открывался, говоря коротко и страшно. Это случалось в часы относительного спокойствия. Тишина, как ночью возле костра в темном, загадочном лесу. И хриплый шепот о жизни:

— Мы ее подломим! Подломим, чтоб не больно ярилась. Чиркнем спичкой и подпалим. А потом выспимся на пожарище. Хорошо гарью пахнет, бока ласкает теплая земля, на зубах пепел трещит…

Надежда не могла определить, в себе он или им овладевала горячка. Весь этот бред, однако, заставлял вглядываться в темноту и почему-то ждать появления поджигателей с застывшими лицами, готовых сжечь дом, лишь бы примоститься на пепелище и отогреть свои поясницы.

— А попы будут править молитву, — жестко звучал голос, — возопят: «Спаси, господи, нас, грешных!»

Каким образом у есаула могла появиться мысль о попах? Чисто блаженный!

Дальше он умиротворенно и жалобно пояснял:

— Надо, чтоб люди о спасении думали…

Неужели и его беспокоит мысль о спасении?

Жизнь катилась по земле в виде разных перехожих людей, невеселых слухов о разбойниках, о войне и казнях. Германская война налила столько слез, что у каждого, наверное, было солоно во рту. Люди ожесточились, легко загорались ненавистью. Может быть, и вправду их надо довести до того, чтоб они заговорили о спасении? Надежда не ходила в церковь, молилась больше из желания не отличаться от других людей. Мысль о спасении была доступнее бога, нравилась ей и была желанной.

…Скользят, поскрипывая, сани. Сидят, сбоченившись, в седлах казаки. Туманится горизонт. Проехали не так много, а последние, окраинные хаты Чернухина скрылись из виду. Передний всадник едва различался вдали. Надежда больше догадывалась, чем узнавала есаула по его крутым, будто стесанным, плечам, по привычке держаться в седле прямо, с показной бравостью, по тому, как он помахивал тяжелой плетью в вытянутой руке.

«Лучше бы никогда не видеть…»

Все связанное с есаулом порождало одни тяжелые воспоминания. До сих пор бросало в дрожь, когда память возвращала к первой встрече…

…Он вломился в дом, гремя тесаком. Надежда привычно налила ему самогонки — «скорее отстанет». Однако самогонка не брала есаула. Глядя на дверь, словно ожидая кого-то, Черенков спрашивал:

— Вот так и живешь вдовой?

— Не вдовой, а девицей.

Есаул хмыкал, дергал плечами и спрашивал снова:

— Никто к тебе и не ходит?

— Весь свет, еще полсвета, еще четверть света и сотни две бродяг дорожных!

— Маловато… К человеку должны приходить и те, которые не живут на этом свете.

— Выпьешь еще — бога в мой дом позовешь!

— Давай выпью!

Она налила. Он забормотал что-то непонятное о жизни царей малых и больших царств, о том, что любой может стать царем, лишь бы «время его пожелало». Надежда слушала, думая, что в нечесаной голове есаула тоже сидит мысль о царстве, о том, что «время пожелает его», если удастся «приструнить это время». Руки с крупными шершавыми пальцами могли взять любого за горло. В жилах играла дурная сила дерзко помышляющего о власти над людьми. Только бы темный лес для такого царя, где и днем сумерки — не видать «ни гроба, пи рожи».

В первый же вечер он напился.

Она стянула с есаула сапоги и уложила спать.

В трубе иногда подвывало, извещая о том, что в «царстве» спящего «царя» бушует пурга, держится неприютный холод и заметает снегом пустынные дороги. Есаул лежал, подложив толстый кулак под щеку. Надежда посмотрела на валяющиеся «доспехи» — наган и шашку — и сама стала ладиться спать.

Вдруг ей послышалось, будто он плачет. Она подошла к нему:

— Ты чего?

— Все кончено, — промычал он в подушку.

В углу, под образами, горела лампадка. Над ней черным пятном темнел лик святого. Надежда подумала, не дошел ли он до желания помолиться о спасении души. Ведь такому зверюке не мешает лишний раз помолиться. А может, он и не знает, как это делается?

— Чего это кончено? — спросила она.

— Было… не вернется… — глухо бубнил он в подушку.

Плечи его задергались.

— Чего тебе? — присела она на кровать.

От него пахло потом и прогорклой сивухой.

— Поплачь, поплачь, полегчает, — говорила она, не понимая, зачем успокаивает его.

Черенков затих, уткнувшись лицом в подушку. «А ведь и жалко, — вдруг подумала Надежда, придвинувшись к нему ближе. — Чужая кровь, видать, жжет. Тоже был для кого-то мукой…» Пашка приучил ее к мысли, что человек, как звезда в небе, вспыхнет и погаснет; времени отпускается ему мало, не ограждай жизнь разными запретными кольями, жалей, если жалеется, люби, если любится, а стыд все равно слабее любопытства и человеческого желания. Надежда чувствовала себя утомленной. Она легла, положив руку на плечо есаулу.

Черенков заговорил отчетливо, как будто в полной памяти:

— Я три года, как один денек, в седле просидел. Под дымами скакал… Мне ничего не надо было. Порыбачить бы с год на туманной реке, с женой позоревать при закатной луне. Нет ни реки, ни жены. У многих есть, а у меня — нет. А я уже привык к тому, чтоб у меня все было. Мне среди людей последним жить никак нельзя. Не такой я породы, чтоб жить последним… Вернулся с фронта — гляжу, люди выделяют тех, которые помещиков лупят. Укокошил и я троих… В эсеры приняли… Глупо это все — митинги, собрания, партийная дисциплина. Разговор о свободе, а без старшего шагу не сделай. Землю езжай дели. Землю только между мертвыми справедливо поделишь… А они — о справедливости дележки между живыми. Вранье их справедливость! Что ни партиец, то и ангел, что ни бедняк, то и несчастен. Брехня! — возвысил он голос и потребовал: — Налей!

Она встала и налила ему стакан самогонки.

— Закусить дай…

Надежда поднесла кусок хлеба и огурец. Она ходила по комнате в одной рубахе, не думая, что, утомленный пьянством и дорогой, есаул будет смотреть на нее как на женщину.

Черенков выпил. Помолчал. Потом улегся па спину и снова заговорил:

— Я их всех!.. Обошел бы дома и пострелял, чтоб не обманывали людей. Люди веками жили в одном порядке, нечего их сбивать с толку. Им сильная власть нужна — никаких митингов. Власть для того, чтоб не придумывать другой власти… Паршивой овце завсегда сны снятся про небо, свежую траву… Волка она и в сны свои не пускает. А волк все едно есть! Без волка ничего не мыслимо! От него порядок и успокоение, что паршивые овцы не будут в степи барствовать!

— Чего ты против овцы? Пользы-то от нее больше, чем от волка!

— Дура!

— Откуда у тебя злость? — с любопытством спросила Надежда.

— Не злость, а понимание, чего человеку надо.

— Волками заселять степь — человеку не надо.

— Хватит еще на наш век, — стаями жили, стаями и будут жить!

— Люди говорят другое.

— Я тем людям головы долой! — вскричал он, вскакивая.

В сумраке она увидела светлые, неопределенного цвета глаза. «Как у дьявола», — подумала Надежда.

Черенков поймал ее за руку.

— Постой!.. Есть еще что сказать…

— Наговорил уже, хватит, — рванулась Надежда.

— Боишься меня? — хрипло прошептал он и улыбнулся.

— А леший тебя знает, что ты еще придумаешь…

Она не боялась того, что случалось у нее раньше с другими. Ее страшила неизвестность сближения с ним.

— Ничего не придумаю…

— Пусти, чего уж так, — сказала она, бледнея.

Он с силой дернул ее к себе, навалился, прижимая к подушке. Надежде казалось, будто он вдавливает ее в грязь: Она закричала. Потом умолкла и забыла о страхе.

…Теперь Черепков заставил ее ехать в Сапетино.

— Привезу обратно, если заскучаешь, — пообещал он, указывая на наган.

Надежда знала, что он не шутит. Смерть ее уже не страшила. Принять бы ее сразу, не так, как от того зверя, которому и неохота жрать зайца, да забавно глядеть на выкатившиеся от страха заячьи глаза.

— Хозяйство на кого оставлю?

— Никто пальцем не тронет!

— Откуда ты взялся на мою голову! — всхлипнула Надежда.

Слезы перед Черенковым были плохой защитой. Она знала это и, плача, собиралась в дорогу.

Белеет снежное поле. Идут шагом копи.

Андрей Попов подскакал к обозу.

— Давай, давай, служивые! — рявкнул он возле Надеждиных саней, скосив на нее глаз, и добавил: — И ты тож, твое бабское благородие!

Надежда отвернулась: она видеть не могла этого усатого придурковатого казака. Он напоминал ей таракана.

— Не скучай! — наклонился к ней Попов. — Повеселим, ежели пожелаешь!

Он подмигнул ей, лукаво сощурившись, и поскакал догонять есаула.

Надежда сплюнула ему вслед и вытерла брезгливо губы.

Сапетино должно было показаться за плоским бугром. Ехать надо верст пять, все выше и выше на гору. Неезженую дорогу можно угадать по одиноким степным деревьям с пузатыми, приплюснутыми кронами. Они стояли на большом расстоянии друг от друга, но ясно указывали прямую линию дороги, поднимающуюся на бугор. В Сапетине когда-то была небольшая шахтенка. Еще Надеждин отец начинал там горнячить. Потом владельцы ее бросили. А люди так и остались там, упорно ожидая, когда вновь начнут добычу угля в шахте. Жили бедно. Сажали овощи в пойме маленькой речки, сеяли хлеб, кукурузу — только для собственного пропитания. Надежда не давала сапетинским в долг самогонку, и на выпивку они не могли собрать, держались бедно и робко, как все, у кого нет и не предполагается близкого заработка. Совет они не избирали: никаких перемен власти им не надо, лишь бы появился человек да сказал, что откроют шахту. От какой он будет власти — не так важно, лишь бы пообещал дать людям заработок. Обо всем этом Надежда знала от сапетинского скорняка Андрея Сомова.

— Нам плант надо, плант, чтоб шахта была, а об остальном мы не имеем беспокойства, — говорил он, зная, конечно, что Надежда путается с есаулом Черенковым.

Но все равно, когда Сапетино появилось перед глазами, Черенков отдал команду для атаки. Конники рассыпались цепью, обоз остался на бугре, а Черенков, выхватив шашку, понесся с криком на вросшие в снега сапетинские хаты:

— Да-ава-а-ай!..

— А-а-а-а!..

У скорняка было сумрачно, зловонно пахло свежими кожами и сыростью. Подвязав бороду платком, чтоб не мешала, он шил полушубок и на вошедших поглядел настороженно и неприветливо.

— Здесь останешься на время, — сказал Черенков Надежде и, зажав нос, выскочил на улицу.

— Запашок с непривычки беспокоит, — сказал Сомов. — У иных тошнота случается. А нам привычно… Чего ж вы, на постой или воевать тут собрались?

— Спросишь у того черта, что вышел, если не сробеешь, — сказала Надежда, отбрасывая ногой ошметки кожи.

— Мне спрашивать не по чину. Мне оно я не надо. Беспокойно, ясное дело, не пожгут ли…

— Вы и ухватились за свои хаты, как вошь за кожух. Окромя этого, не о чем и думать. Люди другого лишаются.

— Которым есть чего лишаться — чего же, пускай. А у нас — жилье да детишки, да еще вот, запашок…

Он говорил, настороженно следя за Надеждой: чего от нее можно ожидать? Подвязку с бороды снял, кожи сдвинул под лавку, осторожно припутал иголку к фартуку. Надежда молча оглядывала затянутый паутиной образок в углу, деревянную кровать, покрытую черной овчиной, — все темно и убого. Деваться некуда.

— Погостюю у тебя денек. Про еду не думай, есть у меня своя еда, — сказала она Сомову.

У Надежды вдруг вспыхнуло раздражение, что эти, у которых ничего нет, беспокоятся за свои хаты и не догадались спросить у нее: а как она оставила свой дом, светлый, обставленный и теплый, во имя чего и зачем? Разве нельзя понять, что постой тут, в Сапетине, может быть только по приказу или по принуждению? По своей воле и в поисках радости сюда никто не заедет.

Черенковские казаки шастали по хатам, устраиваясь на житье. Про себя роптали на есаула, что согласился покинуть хорошее село и подался в грязную глухоту, где ни себе, ни коню пристанища не найдешь.

Черенков приказал убрать и натопить дом управляющего Сапетинским рудником. С тех пор, как управляющий уехал, там никто не жил. Замок живо сбили прикладом. — Тут буду, — сказал Черепков, бегло осмотрев покрытые пылью комнаты.

Приказ от командования о выходе в Сапетино он принял как свидетельство начала активных действий против шахтерских Советов. До этого не было никаких приказов — сиди жди. Из Сапетина удобнее наступать на Казаринку: отряд уходил из зоны действия красных бронепоездов. Сапетинская ветка заброшена. Кругом степь и бездорожье.

Черенков решил выехать в степь, чтобы внимательнее оглядеть местность. Привычные занятия военными приготовлениями как будто вернули ему здоровье. Повести за собой конницу, скомандовать, как положено, распорядиться батареей, почувствовать запах пороха и подумать в это время, что все в его власти, — Черенков давно этого ждал.

Своевать он сумеет.

В Сапетине удобней и накапливать отряд для атаки. Только надо закрыть все дороги, чтоб никто не вышел отсюда и не разболтал о постое отряда… Выступить в рейд можно сразу же после полуночи. Шума орудийного поднимать не надо, пускай спят, сердешные…

Черенков улыбнулся при мысли о том, что он может появиться в Казаринке неожиданно. При внезапной атаке есть возможность выйти и на Дебальцево, чтоб целехонькими захватить бронепоезда. А под прикрытием бронепоезда обеспечено дальнейшее продвижение вдоль главных дорог. Держись тогда, голь чернопузая!

Морозный ветерок бодрил. Есаул властно вглядывался в стенную даль, чувствуя себя хозяином и повелителем этих мест. Когда сидел сидьмя в Надеждиной хате, в голову лезла всякая дрянь. А здесь — сразу выветрилась из головы. Он поддернул за уздечку, придавил шпорами серебристо-серого коня, — конь прижал уши к голове и пошел наметом по глубокому снегу, храпя от злости. Жалея коня, Черенков перевел его на шаг. Поднялся на стременах, еще раз внимательно оглядывая степь, и, ничего не заметив, решил возвращаться в Сапетино.

На обратном пути заехал к скорняку, чтобы взять Надежду. Ленясь соскакивать с коня, выстрелил из нагана:

— Эге-ей, кто там есть живой!

Скорняк пугливо высунул из двери непокрытую голову.

— Позови приезжую! — распорядился Черенков.

Скорняк скрылся. Надежда не выходила.

Черенков еще раз выстрелил. Выглянувшему скорняку приказал:

— Скажешь, что я велел идти в дом управляющего! — и понесся галопом со двора.

Вскочив в дом и торопливо сбросив с себя шинель, вытащил карту и начал внимательно ее разглядывать.

Вот оно, Сапетино… Левее — Ново-Петровка, богатое село… А впереди — Казаринка. На карте она еще названа Благодатовкой. От Ново-Петровки к Благодатовке тянулась тоненькая ниточка дороги… Чуть дальше — Громки… Черенков поднял голову, внезапно вспомнив о встрече с сотником в Громках… А что же с ним делать? Воевать с вартой — приказа не было…

— Черт с ним! — выругался Черенков, не представляя, как они могут помириться.

Он зашагал по комнате, сердито стуча каблуками.

— Пуглив, — заключил он довольно. — Уйти хочет и не знает как… А в Казаринку нужна разведка…

Рассуждая о варте, он подумал, что и у шахтеров есть какой-то отряд, готовый оказать сопротивление. Может быть, у них расставлены посты. На Лесной ведь такой пост оказался. Черенков побледнел от злости.

— Попов! — позвал он.

Дверь немедленно открылась, и появился Попов.

— Подбери троих казаков и двигай в Ново-Петровку. Поглядишь, что там. А оттуда пройди, сколько возможно, к Громкам и Казаринке. Напоретесь на пост — в перестрелку не вступать, а сразу же уходить!

Попов глядел на есаула угодливыми глазами:

— А я ведь стрелок лихой!

— Марш! — взревел Черенков.

— Это верно, — проворчал Попов. — У меня и в документах написано, что стрелок, говорить нечего… Будет исполнено по приказу!

Попов браво, как только было возможно при его хромоте, побежал собирать казаков в разведку.

В то время, когда Черенков с гиком и шумом занимал Сапетино, в Ново-Петровку въезжал казаринский «продовольственный отряд» — Филимон и четыре женщины на пяти санях. Упряжки пароконные, так как сани гружены тяжело: уголь, лопаты, тяпки, топоры.

Решено было въезжать в Ново-Петровку вместе, а в самом селе разъехаться по разным улицам, чтоб не очень походило на обоз. Тот, кто сбудет товар и сделает покупки, заночует в Ново-Петровке, остальные поедут дальше, на Дон, к ближним хуторам — Криничанскому и Столбовому, что в десяти верстах от Ново-Петровки. Если удастся закупить зерна больше, чем можно погрузить в сани, условились засыпать остатки на хранение, обязательно взяв у хозяина расписку.

Катерина не отпускала от себя Стешу. Вдвоем они поехали по улице, тянущейся под горой.

— Кому тяпки, лопаты! — крикнула Катерина, заметив идущего по улице мужика.

Мужик остановился, оглядывая приезжих.

— Чего боишься? — позвала его Катерина. — По дешевой цене сбудем и друг дружку забудем!

Мужик стоял, отмалчиваясь.

— Гляди, Стеша, не верит, что к нему под самый нос ярмонка подъехала! — засмеялась Катерина. — Нужен вам такой товар?

Мужик, не ответив, скрылся во дворе.

— Не зря о них говорят, будто господь им языки укоротил, а ум приставил к загривку! — рассердилась Катерина.

— Не спеши, он сейчас выйдет, — успокоила Стеша.

Она бывала здесь с отцом и знала, как ново-петровские встречали приезжих: пока не осмотрят внимательно да не обдумают, зачем появились, не подойдут. А тем более в такое время, когда бродячего народу ходит множество.

Мужик и в самом деле вскоре показался, ведя за собой другого, с косым, широким ртом, в наброшенном на плечи полушубке, меднолицего и остроглазого, от которого бы всякая веселость за версту отскочила, если бы не Катерина.

— Живее ты можешь ходить? Или в молодости все ноги посплясал? Цыганским потом прошибает!

— А вы откуда, такие цыгане? — спросил косоротый, подозрительно приглядываясь.

— От кузнеца-браточка, его невеста и дочка!

— Плетешь, тетка! — без улыбки сказал косоротый. — Но дай поглядеть товар…

Он долго рылся, разглядывая отливающие синевой после закалки лопаты и тяпки. Похоже, они ему нравились. Однако не ворованное ли?

— Фабричное клеймо где?

— Больно фабрика мала, чтоб клейма ставить, — ответила Катерина, лютуя на его осторожную медлительность.

— Какая же цена?

Катерина понимала, что мужику надо поторговаться. Она была и не против этого, надеясь, что к ним скоро подойдут другие. Холодно только, не замерзнуть бы.

— По полтора за тяпку дам… или меру одну.

— Стали б мы к тебе подвозить товар за такую цену, словно князю какому!

— А куда же вы его в другом случае повезете?

— Наше дело! Криничанский, Столбовой рядом!

— Там у вас живо отымут! — засмеялся косоротый.

— Чего это?

— Аль и не знаешь? Каледина там власть!

— А нам какое дело до власти? Она чего, землю копать и тяпать запрещает? Не долго тогда пожирует!

— Мудра ты, видать, — сдержанно хмыкнул мужик. — Давай за полторы меры для почина!

— Видать, скуп. Со скупого начнешь — к щедрому выйдешь!

Торговля пошла быстро. Двое саней так и остались на одной улице. К ним подходили мужики и бабы, прослышав про товар и цену. Доверие к приезжим возросло, когда кто-то узнал в Стеше дочку Трофима Земного с железной дороги. Тридцать тяпок — шестьдесят мер, тридцать лопат — еще шестьдесят, получается около ста пудов. На двух санях не довезешь. Решили свалить груз у косоротого.

Катерина была довольна. Если так пойдет, то они живо обеспечат Казаринку. По хуторам и селам давно не торговали изделиями из металла — люди берут. Не все в армиях пребывают, кто-то и на земле остался.

Филимон продал двое саней угля сельскому богачу Елистратову. Тот обещал купить еще — «только чтоб без обману». У самого же глаза бегали, как будто смальства их приучил выискивать все, что плохо лежит.

— Никакого обману быть не может, ваше степенство! — отчаянно убеждал Филя.

— Чего ты меня степенством?

— А как же иначе? Да кто ж теперь должен степенством быть, если не такие люди, как вы? Которые побогаче, па кораблях за моря ушли! А Россия не может оставаться без степенства!

— Умно говоришь!

Он новел его в дом и угостил зубровкой.

— Слышал что-нибудь про карательный отряд? — спросил Елистратов. — К нам заскакивал есаул Черенков — подранили его шахтеры. Зря ярят его, он и без того готов каждого рубить под самый корень.

О Черенкове Филя промолчал.

— Наше крестьянство не одобряет убийства, — продолжал Елистратов. — Нельзя разбой допускать. Говорят, казаринские шахтеры управляющего прогнали, урядника убили. Как же на такое спокойно глядеть?

Филя мрачно выпил. Он бы разговорился, развязал язык, да страшно. Елистратов того не испытал, что довелось испытать ему.

— Десять мешков я возьму, — перешел Филя на обсуждение того, как вывезти пшеницу, — а остальное потом.

— Давай, давай, не сумлевайся!..

Вечером все собрались у косоротого. Мужик он оказался компанейский и добрый. Баба его сварила картошки, поставила на стол солонину с луком. Арина с благодарностью поглядывала на хозяйку и говорила о «стране праведников», в которой теряются «заботы о пище житейской, когда она не вызывает скупости».

— Угощайся, сердешная, — говорила хозяйка, не понимая, зачем Арина вспоминает о скупости. — Зови к столу, Родион!

Косоротого звали Родионом. Глаз у него был острый, и он живо распознал, что люди эти из Казаринки, а хлеб торгуют для шахтеров. Ему любопытно было расспросить про Совет, и он лаской старался развязать языки:

— Приступайте, люди добрые, на шахте у вас, известно, голодно… А что ж Совет, так и не признает старой власти?

— Совет от нас далек, — умно отвечала на его вопросы Катерина. — Слышим мы, что всем в нем заправляют выборные люди. Решают, кому сколько угля выдать, кому керосина на освещение. Упряжки шахтерам записываются только по справедливости.

— Страна праведников получается, — вприщур глядя на нее, ухмыльнулся Родион.

— Не совсем так, — продолжала Катерина. — К справедливости озлобленного не скоро приучишь.

— Ох, правда твоя! — вздохнула хозяйка.

— Чего правда? — для спора возразил Родион. — А зачем затевать? Тогда не надо затевать!

— Затеи убытками не пахнут, а прибыль всегда видится. Попытайся у себя Совет выбрать! — неожиданно предложила Катерина.

Родион уныло опустил голову:

— Никак нельзя.

— Дело ваше…

Отогревшись и поев, приезжие повеселели. По-бабьи, все сразу заговорили о разном.

Вдруг в дверь кто-то постучался. В доме притихли, Стук повторился.

— Не наши будто, — промолвил Родион, поднимаясь.

— Не открывай не спросив…

Филя испуганно повел глазами на Катерину.

— Лишние будут гости… — сказала она успокаивающе.

В ту же минуту в хату ввалился Попов в сопровождении троих молодых казаков.

— Что за люди собрались и светят, как у моего кума на свадьбе? — спросил он, строго оглядывая сидящих.

— А кум, видать, у тебя знатен! — быстро сказала Катерина, заметив растерянность своих и желая их ободрить.

— Кум мой не про тебя рожденный! — прикрикнул Попов, продолжая внимательно оглядывать сидящих в доме. — Пожди, пожди, — заметил он Филимона, пригибающего голову книзу, — где-то я тебя видел… Не на парадном плацу, не при нашей победе в Мукден-городе… — шевеля усами, он приближался к Филимону. — В нашей холодной я тебя видал! — вскричал он, сдергивая с плеча карабин.

— А-а-а! — со страхом отскочила в сторону хозяйка.

— Не кричи! — свирепо повел на нее усами Попов. — Стрелять в православном доме, при иконах, не буду, а под стражу возьму… Курсков, действуй! — приказал он стоящему за спиной темнобородому казаку. — Нашего господина есаула пленник. Сбежал, как самая последняя краснюкова сучка!

Филя поднялся, растерянно оглядываясь.

— Давай, давай, живей поворачивайся! — шумел Попов. — Дело ясное!

Он толкнул Филимона в спину.

— Да крещеный ли ты? — всплеснула руками Арина.

— Обожди, красавец! — выскочила перед Поповым Катерина.

— Чего это — обожди?

— Слово дай сказать!

Попов повел взглядом на ее побледневшее красивое лицо.

— Заарестуешь мужика, а мы как останемся? — спросила Варвара.

Ободренные ее голосом, заговорили все:

— В чем он виноват? Мы его лучше кого другого знаем!

— Ни в жисть никого не обидел!

— От детей отрываешь!

— У самого небось дети, как воробьята, ждут!..

— Замолкните! — отчаянно вскричал Попов. — Одна пускай говорит!

— Одна так одна, — придвинулась к нему Катерина. — Этого человека мы знаем. Ничего преступного в нем никто не замечал. А если из-под стражи бегал, то от смертельного страха побежит всякий, даже такой храбрый, как ты!

Попов заколебался. Уж больно красива и речиста защитница. Не будь он на службе и при исполнении долга, никогда бы не отказал ее просьбе. Но трудно поддаваться — чужие казаки рядом.

— Чего желаешь? — спросил он, погладив усы.

— Оставь в доме до утра — никуда не денется. А завтра придешь, поспросишь, о чем тебе надо.

— Мне спрашивать ни о чем не надо, — отказал Попов, чувствуя, что ему все труднее устоять перед красавицей. — Мне надо доставить беглого моему верховному командиру.

— А сам-то ты разве не командир?

Попов приосанился:

— Я тут командир, однако остальная местность не под моим командованием.

— Чего нам остальная? — вмешалась Варвара. — Мы здесь, и ты тоже. А зачем нам вся местность? Командуй тут, как знаешь!..

Попов засмеялся:

— Ох, морока, с вами! Службу вы военную знаете? Младший командир, старший, еще старший — и так и далее!

— Зачем нам «и так и далее»? Мы тебя перед собой видим! — не отступала Катерина.

Попов растерянно взглянул на казаков.

— Видим тебя и твоих воителев славных!

— Курсков! — вскричал Попов в отчаянии. — Веди заарестованного, иначе всем нам тут амба!

Курсков повел Филимона к выходу. А Попов, закрыв глаза, трижды перекрестился.

— Зря греха не боишься… — сказала Катерина, кусая губы и думая, как ей спасти Филимона.

Попов не ответил. Он вышел из дома вслед за своими и Филимоном.

Остаток вечера прошел в тревоге.

Катерина уговорила своих спутниц сейчас же выезжать с грузом из Ново-Петровки, захватить все пятеро саней, — «иначе никому не вырваться и грузу пропадать». Сама же она решила остаться, чтобы выручить Филимона. Как ей сразу показалось, усатый казак глуп, не догадается, что за люди ему встретились. Филимон перепуган, как бы чего не сболтнул. Тогда никому из Ново-Петровки не уйти.

Родион тихо вывел обоз на дорогу.

Ночь стояла безлунная. Сани уходили в степь, как в невидимую узкую щель. Негромкие звуки обоза быстро глохли. И это походило на долгое расставание, при котором не полагалось шуметь и говорить о чем-то давно пережитом.

— Надо и тебе уходить… — сказал Родион, возвращаясь.

— Лишь бы они добрались. А мне авось удастся.

Ночь она провела в хате Родиона. Сна не было. Она поминутно прислушивалась к тому, как поскрипывает жердина под окном, как шуршат тараканы под печкой и тяжело дышат хозяева. Тишина подхватывала всякий, даже слабый, звук и поэтому казалась обманчивой. Прощаясь, Архип говорил: «Оглядывайся зорче вокруг, — дороги давно не чистили, мусору много на дорогах. А в жизни и того больше случается неожиданностей. Рука сжата в кулак — бьет без разбору, лишь бы оттолкнуть от себя незнакомое. Еще многие не понимают, что вся земля начинает жить иначе. Непонимающего жалко. Он может замахнуться на тебя, как на врага…»

Катерина запомнила не все, о чем он говорил. Ей достаточно было, что говорил он заботливо, желая, чтоб все для нее обошлось благополучно.

Еще затемно в дом постучали.

Опять ввалился усатый казак.

— Собирайся! — крикнул он Катерине. — А где остальные?

Катерина почему-то остановила взгляд на его руках — кисть широкая, пальцы, как у больного, тонкие, с раздувшимися суставами. Никак нельзя понять, что он делал всю жизнь этими руками.

— Хозяин! — вызверился Попов на Родиона. — Сей же момент показывай, куда припрятал этих б…!

— Никого нет…

— Как так нет?

— Они твоего виду испугались и еще с вечера поуходили. Одна, самая смелая, осталась.

— С выездом они? Уехали, значит?

— Может, и уехали.

— Молчать! — рявкнул Попов, устрашающе двигая усами.

У Катерины забилась смешливая жилка.

— Ну и горлянка, — сказала она, усаживаясь на лавке, — чисто как у войскового начальника.

— А тебе я скажу, — повернулся к ней Попов, — что не зря вчерашним днем покрыл себя крестным знамением — дьявола отгонял! Дьявол — он не только в шерсти и в копытах!

— Чего это ты с утра заговорил о черненьких? — насмешливо спросила Катерина.

— По той причине, что тебя надоть проверить!

— Под юбки заглядывать будешь?

— Тьфу! — плюнул Попов и перекрестился, ища глазами икону. — Твой человек, которого ты выгораживала, заявляет на тебя, будто ты есть шахтерская комиссарша. Дьявол, значит! — Он опять перекрестился, истово накладывая на себя троеперстие.

Катерина чуть заметно вздрогнула. Неужто предал Филимон? А она-то не поехала из-за него…

— Пили, должно быть, всю ночь, — ответила она спокойно. — Мой-то человек кабатчик, у него всегда пойло найдется.

— Молчать! — пугливо отводя от нее глаза, вскричал Попов. — Курсков, выводи ее на мороз, а я остальных пошукаю!

— Что ж ты, и совсем ошалел? — попыталась защитить Катерину хозяйка.

Попов пригрозил ей плетью:

— Я и тебе бока почешу! Куда остальных припрятала?

— Сказали ж тебе — ушли…

— Курсков, эту с глаз не спускать! — не глядя указал он на Катерину.

Сам он боялся смотреть на нее, твердо убежденный, что перед ним не баба, а дьявол и защищаться ему нужно от дьявола всеми известными еще с детства средствами.

— Доставишь ее и того человека к самому есаулу, — командовал Попов, глядя на догорающий фитилек в обломке миски, который зажгли по случаю их прихода. — А я останусь для выполнения прочих приказаний!.. — Он многозначительно вскинул голову и расправил усы.

Катерина неторопливо собиралась. Вспомнились Архиповы слова о дороге и неожиданностях, встречающихся в жизни, о тех, кто вышел из своих домов неизвестно зачем, как этот придурашливый казак, принимающий ее за дьявола. Ей было обидно, что Филимон выдал ее.

Надо идти.

— Ты уж затемно веди, — сказала она казаку, — чтоб здешние мужики не засмеяли, как ты бабу сумел заарестовать…

У Родиона от волнения задергалась щека, хозяйка всхлипнула.

— Давай, давай, не разжалобишь! — орал Попов, взбадривая себя криком.

Серое утро дышало снеговой свежестью и холодом. Было неприютно, пустынно и одиноко, как в чужом, неизвестном краю. О деревенской жизни напоминал только далекий собачий лай, как всегда в конце ночи, сухой и надрывный.