Вишняков встречал рассвет в пути.

Эшелон приближался к станции Чугуев, расположенной в нескольких часах езды от Харькова. Скоро должны показаться сигнальные огни. Пока темно. Железная дорога тянулась по лесу, и вылетающие из трубы искры освещали плотно стоящие деревья. За ними вставала непроглядная стена ночного тумана.

Вишняков заметно нервничал: по данным штаба Пономарева Чугуев был под властью петлюровцев, и неизвестно, пропустят ли они эшелон с донбасским углем. Он поминутно выглядывал в окошко, спрашивая у машиниста:

— Сколько осталось, Вася?

— Да должно уже скоро показаться…

Верить ему трудно: Вася не ездил по этой дороге.

— Давай кочегарь! — подбадривал Вишняков Фатеха.

Ему не хотелось пугать увязавшегося за ним Фатеха опасностью проезда через петлюровский Чугуев. Пускай поживет спокойно. Достаточно с него Громков…

— Остановку придется делать? — спросил Вишняков у Васи.

— Воды надо подлить.

— А может, протянем до следующей станции?

Вася указал глазами на водомер:

— Надо так надо, — согласился Вишняков, беря у Фатеха лопату, чтоб подбросить угля в топку.

Он часто это делал в пути, и Фатех не удивился, что он это решил сделать сейчас.

В пути Вишняков больше молчал, раздумывая над тем, как Трифелов отстранил его от председательства. Едва ли надо было соглашаться на отъезд. С эшелоном можно было послать кого угодно. Довезти уголь до Харькова, зайти в Донецкий Совет, разыскать Артема и доложить, что донецкие шахтеры остаются верными советской власти и идеям мировой революции, мог и Сутолов. Но Сутолова

Трифелов оставил в Казаринке. Не утаил ли чего дебальцевский комиссар, когда учил понятиям «меновой и потребительной стоимости»? Они с Сутоловым странно замолчали, когда Вишняков вернулся, чтоб попрощаться с ними.

— Рано сошлись, — заметил тогда Вишняков, из гордости не желая спрашивать, о чем шла речь.

— Некогда вылеживаться, — ответил Трифелов, очень уж порывисто подойдя к Вишнякову, как будто желая загладить свою вину перед ним. — Собираюсь на Громки… Ты еще что хотел сказать мне?

Он будто ожидал, что Вишняков вернется к обсуждению своей поездки и категорически откажется от нее.

— О чем же теперь говорить, — не пожелал отказываться Вишняков. — По поводу эшелона мы условились. Добытый уголь есть. Нужны вагоны для погрузки.

— Вагоны возьмете на Доброрадовке, я договорился…

Трифелов еще раз вопросительно взглянул на одного и другого, а потом стал собираться. Ремни он натягивал неумело, едва не уронив сползшую кобуру маузера. Под крышку надо было положить утепляющую подкладку. «Учить надо учителей», — покачал Толовой Вишняков и сделал что надо, проверив, не густа ли на маузере смазка.

— Давай езжай! — сказал он, передавая маузер.

По дороге к конюшне они говорили о пустяках. Вишняков чувствовал, что Трифелов томится, поглядывает на него искоса, порывается сказать что-то, хмурится и неопределенно покашливает. Только садясь на коня, он заговорил:

— В жизни какой глупости не бывает!.. Гляди, Сутолов, председатель долго ездить не будет, не подведи его тут!

Нарочно ли сказал, желая успокоить Вишнякова?

Сутолов участвовал в погрузке эшелона. Впервые его видели таскающим носилки. Вишняков ждал — не подойдет ли? Но так и не дождался. «Все эсеры заносчивы и хвастливы», — обидчиво подумал Вишняков, заметив, что другие тоже недовольны Сутоловым. Кузьма Ребро крикнул даже с насмешкой:

— Всего в один раз не перетаскаешь, другим оставь!

Новость! Кузьма никогда не нападал на Сутолова.

Да и Сутолову непривычно: зыркнул зло на своего единомышленника.

Неприязнь к Сутолову проявилась еще больше, когда Вишняков объявил в Совете:

— Я, значит, уезжаю по приказу верховных властей, а по этому же приказу моим заместителем остается Сутолов Петр Петрович.

Аверкий вскочил со своего места и юродски низко поклонился Сутолову:

— Так и будем тебя величать — Петр Петрович! — уставился он на него шутовскими глазами.

Сразу же начался шум:

— Старый режим вспомнил?

— А нельзя иначе: новый пан — новый и жупан!

— Кто такие «верховные власти»? Нас надо спросить, — может, мы не согласны?

Вишняков поднял руку, стараясь унять шум.

— Много не понимай! — вскочил Алимов. — Состав машинист везет. Зачем председатель Совета везет?

— Так надо! — ответил Вишняков.

— Кому надо? Нам работа надо! Оборона надо!

Сутолов переводил взгляд с одного на другого, морщась после каждого выкрика и все больше, бледнея.

— Не одна Казаринка есть у советской власти! — вскричал Вишняков, понимая, что он должен добиться поддержки принятого Трифеловым решения. — Оборона и работа нужны всем! То, что мы делаем и чего добиваемся, идет для всего революционного пролетариата. Мы обязаны проявлять революционную дисциплину! Ты что скажешь, Кузьма? — обратился Вишняков к старому единомышленнику Сутолова, уверенный, что Кузьма поддержит его.

Не поднимая глаз, Кузьма ответил:

— Пускай Сутолов скажет, какова будет его линия.

Все замолчали, почувствовав в словах Кузьмы недоверие к Сутолову.

— Почему это я должен говорить о линии? — в абсолютной тишине спросил Сутолов.

— А потому, что нам надо под твоим командованием жить не день и не два, — ответил Кузьма, поднимаясь. — Может, ты думаешь иначе, не так, как все остальные. Может, щекотно тебе от радости, что председательское место освобождается?

— Хватит! — стукнул кулаком по столу Сутолов. — Не могу я дальше принимать оскорблений моей революционной чести! Нет моего согласия на заместительство!

Он окинул всех сухим взглядом, схватил шапку и шагнул к двери.

— Обожди! — остановил его Вишняков. — Кузьма, товарищ Ребро, может, и обидное что сказал, но, у нас, большевиков, может быть обида одна — на врагов наших. Я думаю, об линии не будем говорить, так как она не может никуда в сторону уйти от линии революции. А товарищ Сутолов не пожалеет жизни своей в борьбе за наше святое дело. Я доверяю товарищу Сутолову, хотя он и не состоит в партии социал-демократов большевиков, а до сих пор приписан к партии социал-революционеров.

Вишняков подумал, что именно эта принадлежность к другой партии стала причиной недоверия к Сутолову, когда зашла речь о заместительстве. Подумав так, он решил поддержать его, не скрывая, что тоже знает об этом и понимает ответственность. Трифелов ведь тоже знал. Да и какой там из Сутолова чистокровный эсер? В эсеровской ячейке не состоит. Связей никаких с эсерами нет. Связан только с рудником и шахтерами.

— Скажу вам прямо, — продолжал Вишняков, — меня самого скребнуло: такой, мол, сякой, вражий сват, почему легко власть принимаешь! А потом я подумал, что и хорошо: не робеет, не трусит перед серьезным моментом, готов всего себя отдать служению народу. Стало быть, мое последнее слово: принимайте заместительство Сутолова.

Возражающие замолчали, подчиняясь Вишнякову.

При прощании Сутолов обнял. Но в глаза не посмотрел.

…Показались огни семафора. А потом — стрелочные фонари. Начинался поздний рассвет. Не разглядишь, что делается на станции. Вася побежал па разведку.

— Порядка не видать, — сказал Вишняков дремлющему возле топки Фатеху. — В городе — петлюровская часть, стало быть, и станцией владеют гайдамаки…

Фатех закивал головой, — ему ничего не страшно, если Вишняков рядом.

Показался Вася:

— Заваруха какая-то в городе. Станционное начальство сбежало.

«Надо идти самому…» Вишняков года четыре тому назад был в Чугуеве, знал казармы старого военного поселения. Если речь идет о заварухе, началось от казарм.

На привокзальной площади ходил перепоясанный пулеметными лентами матрос.

— Здорово, черноморец, — обратился к нему Вишняков. — На каком таком корабле тебя сюда занесло?

Матрос подозрительно оглядел Вишнякова:

— А ты кто будешь, такой глазастый?

— Шахтер донбасский.

— Документики.

Вишняков показал мандат.

— При подписях и печатях… Хороша канцелярия.

— Состав с угольком гоню в Харьков, а здесь, говорят, прислуга станционная сбежала.

— Есть такой грех, придется обождать, — мягче заговорил матрос. — Гайдамаки не поладили между собой, — чуть-чуть постреливают.

— Ждешь кого?

— Жду, может, кто табачком угостит. — Матрос потопал застывшими ногами. — Зима чертячья, гуляет по всей суше — от Балтики до Черного моря!

Вишняков насыпал ему из своего кисета.

— Теперь вижу — свой! — сказал матрос, принимая табак. — А попервах подумал: спекулянт приезжий…

Он закурил, сладко затягиваясь и щурясь на Вишнякова.

— Не обижайся, служба! Деревней от тебя малость попахивает!

— При царе в фрейлинах не служил.

— Не обижайся! Я начальство из Харькова жду. Сядем на тачанки, поедем к гайдамакам в гости. Желаешь?

— Не имею на то времени, — отказался Вишняков, обидевшись за «спекулянта» и за «деревню».

— А что вы, под Калединым живете или бог миловал? — не отставал матрос.

— Пока бог миловал.

— Тоже хорошо! А тут главное командование поменялось. Петлюру, значит, долой, в командование вступил большевик Коцюбинский. Его жду.

— Кто поменял командование?

— Нашлись браточки! Съезд Советов произошел в Харькове…

Матрос выбивал «Яблочко», грея ноги.

— Что еще? — спросил Вишняков.

— Совнарком объявил ультиматум Центральной Раде и двинул войска наперерез калединской сволочи… Мирная делегация дает перцу германцу в Бресте… Фракция большевиков перебралась из Киева в Харьков… Месячишко пройдет — и контра всякая укатит за моря-океаны. Ферштейн? — Лицо матроса сморщилось в доброй улыбке.

— Как цыганка ворожишь!

Со стороны вокзала послышалось:

— Эгей, матрос!

— Меня, — сказал матрос, жадно докуривая самокрутку. — Желаешь — пойдем.

Вишняков не ответил, но пошел за матросом из любопытства, — хотелось поглядеть на главнокомандующего.

Возле вокзального здания он увидел группу людей, вооруженных как попало. Один из них, чисто одетый, с подстриженной бородкой, сразу обращал на себя внимание строгим и даже сердитым видом.

— Он! — подтолкнул Вишнякова матрос и крикнул: — На тачанках! Поторопись!

Из тумана на рысях выскочили тачанки.

— Все едино состав твой задержат, — уговаривал матрос. — Сядешь на последнюю. Не прокиснет твой уголь!

Он подскочил к командующему, указал на Вишнякова. Тот утвердительно кивнул головой.

— Представителю шахтеров тоже ехать! — крикнул матрос.

Колеса застучали по мостовой, шум от них гулко понесся по тихой привокзальной улице Чугуева.

Охрана без лишних расспросов пропустила тачанки на территорию военного городка. По двору забегали гайдамаки — со свисающими саблями на боку. Вскоре весь двор заполнился солдатней. Вишняков узнавал ее, обалделую от бесконечной службы, вечно ожидающую чего-то лучшего для себя. Старших чинов не видно, старших наверняка отсюда убрали. Суетились выборные. Вишнякову знакома суета вновь избранных ротных — сам принимал участие в таких выборах. Не зная, какую команду подавать, они вопросительно поглядывали на приезжих.

Гайдамаки строились на широком плацу. Отделившись от сопровождающих, Коцюбинский приблизился к строю, словно надеясь встретить знакомого. Потом подозвал к себе матроса и что-то сказал ему. Тот мигом бросился в сторону тачанок и подогнал одну из них. Гайдамаки напряженно следили за тем, как матрос выполнял приказ. «Осточертела служба, надоело подчиняться приказам, ждали другого», — подумал Вишняков, вспоминая, как многие солдаты поддерживали полковые комитеты только по той причине, что надеялись избавиться от службы и муштры. В печенках сидела эта жизнь по приказу.

Коцюбинский легко вскочил на тачанку. Только теперь Вишняков разглядел его тонкое, совсем молодое лицо.

— Сынок писателя! — с заметной гордостью шепнул матрос.

Вишняков подумал, что это и не так важно, чей он сынок, лишь бы угадал, какое первое слово сказать. По опыту своему он знал, что оратору нужно сейчас так сказать, чтоб солдаты сдвинулись плотнее, и никто из крикунов не успел выскочить наперед.

Коцюбинский поднял руку и обратился с почтительной торжественностью:

— Панове козаки!..

Звонкий его голос пронесся над головами сгрудившихся солдат и вернулся эхом на притихший плац.

— Товарищи крестьяне и рабочие в армейской форме! Уряд, правительство новой, Советской Украины поздравляют вас с победой над угнетателями. Командная верхушка желала войны против своего же народа…

Вишняков пробежал взглядом по лицам стоящих в строю — они были хмурыми и загадочно неподвижными. Кажется, не те слова им были нужны. Какая «командная верхушка»? Скажи прямо — бандит и мошенник Петлюра. Солдат лучше поймет. Мозоли у него старые, тоска по дому тоже старая, в горле першит от казарменного духа, а сердце душит необъяснимая злоба на всех, кто морочил голову от имени «правительства новой Украины», и прежде всего на Петлюру. «Давай, давай…» — мысленно подбадривал советского главнокомандующего Вишняков.

-… Нам надо подумать об Украине. Останется ли навсегда на нашей земле несправедливость, сила богатых, обездоленность бедных, собственность чужеземцев, убогие хаты селян и богатейшие дворцы помещиков? Запорожцы, чьей славой мы гордимся, никогда не мирились с этим. Русская царица Екатерина считала их первейшими врагами, разрушила Сечь, боясь ее вольного духа. Петлюра силится вскочить на «сечевого коня», присвоить славу и назвать себя наследником запорожцев. Но дал ли ему на это право парод? Видели ли вы хотя признаки сечевой справедливости у этого самозванца? Каждому щенку хочется стать львом, каждый бандит хотел бы, чтобы на него смотрели, как на рыцаря. Так и Петлюра хочет. Обнимается с Калединым, продает нашу свободу генералам…

Коцюбинский отчетливо произносил каждое слово, речь его лилась свободно. Гайдамаки сдвинулись в плотную массу. Понести бы эту речь по всем полкам, куреням и вартам, разбросанным Петлюрою по Украине, — пускай послушают каким бобогам служит тот, кто-кто собирал их по Западному фронту, вывозил из Петрограда, создавая «воинство под жовто-блакитнам флагом». Небось тянулись к Петлюре с надеждой на лучшее. А у народа была своя надежда. Хорошо говорит Коцюбинский:

— Нет теперь прежней Московии, которой сторонились некоторые из нас по той причине, что она будто не давала нам жизни. Для Петлюры нет деления на богатых и бедных. Для него существует «кацап», словно какой-то дьявол. А разве рабочие руки — это руки дьявола? Разве на Днепре и на Волге не одинаковы страдания бедных? Разве нас когда-нибудь обворовывали орловские батраки, такие же темные и обездоленные, как и батраки на всем свете? Нация батраков угнетенной России протягивает братскую руку нации трудовой Украины, руку помощи в борьбе с общим врагом — помещиками, генералами, капиталистами. Русские братья сильнее, у них есть правительство рабочих и крестьян, у нас оно только появилось. У нас положение сложнее по той причине, что петлюровские спекулянты провозгласили себя правительством народа. Какую бы то ни было помощь они объявляют вмешательством во внутренние дела Украины. Но есть потуги какого-то «правительства» и есть дело народа. Народ нуждается в братской помощи. Поэтому мы, отбрасывая всякую дипломатическую хитромудрость, говорим: мы вместе с вами, со всеми людьми, поднявшимися на борьбу с угнетателями!

Коцюбинский сдернул фуражку и поднял ее над головой.

— А сегодня нам необходимо войско, свое, червонное казачество!

Последний призыв, определяющий место каждого в происходящих событиях, вызвал крики одобрения:

— Слава! Слава! Слава!..

Коцюбинский стоял на тачанке, взволнованный и бледный. Он глядел на людей, как будто не веря, что ему достаточно теперь сказать еще одно слово — и они пойдут за ним в бой, веря правительству Советов Украины.

…Поднялся ветер. Молочные волны тумана покатились к придонцовой пойме, открывая далекий степной горизонт Слободской Украины. Состав с углем двинулся дальше к Харькову. Вишняков довольно вглядывался в заснеженные степи, приютившиеся возле дороги поселки, журавли семафоров. Путь открыт. Но путь этот — сложен.

На привокзальной площади Коцюбинского встречала группа гимназистов с наспех написанными лозунгами, требующими поддержки «единственного демократического правительства Украины — Секретариата Центральной Рады». При появлении Коцюбинского гимназисты стали кричать, поднимая жовто-блакитные флажки:

— Измена народу, позор!

— Мы не признаем решений съезда большевиков!

— История не простит!..

Красногвардеец со шрамом на костистом, землистого цвета лице отодвинул самых крикливых в сторону.

— Вы продаете Украину наследникам царя! — вскричал безусый паренек и ткнул флажком в грудь красногвардейца.

Тот вырвал флажок и отбросил его в сторону.

— Насилие! — истерично закричала девушка в меховой шубке.

Красногвардеец растерянно посмотрел на Коцюбинского.

— Держись, «царский наследник!» — ободрил его тот.

Красногвардеец спросил у девушки:

— Чого ты вэрэщиш?

— Запроданець!

— Продав, продав, — спокойно заговорил красногвардеец, — всэ продав и купыв на три гроши дэсять пар волив.

— Ганьба! — кричала девушка. — Позор!

Коцюбинский приблизился к ней:

— Кому позор?

— Всем позор!

— А почему? Мы только что вернулись из Чугуева, где солдаты сбросили власть Петлюры. Они, наверное, знают, что им необходимо. Поезжайте туда, кажется, у вас есть время.

— Нам запрещают ходить и ездить.

— Как же вы пришли сюда?

— По лезвиям солдатских штыков!

— Ну, если у вас такие крепкие ноги, то до Чугуева доберетесь.

— Нам незачем туда ехать! Нам ясно и здесь, что большевики изменяют государственности Украины!

— Это напоминает анекдот: не пойду в реку, все равно она мокрая. Какая государственность? Для вас это пустой звук, а для того «изменника», на которого вы кричите, — или жизнь, или смерть.

Вишняков не понимал, почему нужно спорить с безусой крикливой братией. Он оглядывал каждого из кричащих, стараясь понять, что это за люди. Недалеко от них он приметил курящего мужчину в дорогом пальто. При каждом возгласе мужчина одобрительно кивал головой. «Папаша!..» Вишняков направился к нему, все еще слыша за спиной:

— А почему вы стоите с солдатом?

— Потому, что этот солдат сейчас — народ!

— Мы тоже народ!

— Из ваших молодых сердец желают построить плотину на пути новой реки. Река разорвет ее! Подумайте!..

Вишняков расталкивал стоящих, пробираясь к «папаше». Но так и не успел: вдохновитель демонстрации юркнул за угол, оставив мальчишек и девчонок. «Видать, пообедал перед этим с рюмкой водки», — подосадовал Вишняков, видя, как демонстранты тоже ринулись в разные стороны.

— На погрузку бы их в шахту, — сказал Вишняков Коцюбинскому.

— Да, может быть… — ответил тот, задумчиво глядя на уходящих.

Темные глаза — грустные. А может быть, и обиженные. Губы стиснуты. «Как будто век с ними спорить, — удивленно отошел от Коцюбинского Вишняков. — В скорлупе еще сидят…» Но ему тоже было досадно, что мальчишки и девчонки разошлись непримиримыми и теперь, наверно, спешат к «папаше» на новый урок. «Папаша» будет жить в удобстве, а эти, гляди, нарвутся на такого, который не умеет уговаривать, а заголяет спину да бьет так памятно, что и слезы брызжут из глаз.

Уголек передали железнодорожникам. Получили квитанцию, как и положено. Произошло это в каморке контролера товарного склада. Вишняков дергал шеей, недовольный такой обыденщиной. Да ладно уж, лишь бы в свои топки пошло, а не в чужие.

После сдачи угля отправились искать председателя Донецкого Совета Артема. Фатех спрашивал:

— Главный командира?

— Главный, да неизвестно, где теперь его командный пункт.

Усатый красногвардеец направил к дому из серого камня. У входа — часовой. Долго разглядывал мандат Вишнякова, прибавив еще одну каплю недовольства — плохо встречают. Другой часовой все же проводил в комнату, где сидел всего один человек и шумно разговаривал по телефону. Намерился поздороваться, но так и не сумел — опять зазвонил телефон. В инженерной тужурке, прическа с пробором. Вишняков оглядывался по сторонам — потерто, убого. А человек кого-то поругивал за срыв вывозки угля, говорил о розыске состава с крепежным лесом, о шахтерских лампочках и керосине. Слышимость была плохая, приходилось кричать. От крика на тощей шее вздувались жилы, на впалых щеках появлялись розовые пятна, лоб покрывался мелкими капельками пота. Но он не оторвался от трубки до тех пор, пока видавший виды телефон в потертой коробке не отказался отвечать.

— Алло! Барышня! Вот так бывает… Вы ко мне? — спросил он, как будто даже обрадовавшись поломке,

— Нам товарища Артема…

— А-а, ясно. — Голова с зачесом набок склонилась над бумагами.

— Не знаете, скоро будет?

— Не знаю.

— Ждать придется?

— Ждите.

Фатех вопросительно посмотрел на Вишнякова.

«Вот оно как, — сердито подумал Вишняков, — им уголь привезешь, а они разговаривать не желают…»

— Может, подсобить? — спросил он.

— Каким образом? Вы телефонный мастер?

— Не про то речь! Вы спрашиваете про крепежный лес и вывозку угля — могу сказать, на нашем руднике нет крепежного леса, а порожняк под погрузку не дают.

— Очень хорошо! — сказал хозяин комнаты, не поднимая головы.

— Ничего хорошего нет в том, что крепежного леса не подвозят на шахту!

Человек с любопытством посмотрел на Вишнякова.

— Я инженер-секретарь председателя Совета Буйницкий. С кем имею честь?

— Вишняков, председатель Казаринского Совета, из Донбасса. Фатех — рабочий шахты.

— Очень хорошо! — Глаза из-под очков в жестяной оправе внимательно оглядывали обоих. — Рабочий или телохранитель?

— Придумывай, да не очень! — озлился Вишняков. — Где товарищ Артем?

— Затрудняюсь ответить, — произнес спокойно Буйницкий, как будто не заметив возмущения Вишнякова. — Но, если позволите, мы пока без него… — Буйницкий открыл тетрадь с записями. — Казаринка… есть такая. Добыча не прекращена, а отгрузки нет. Оч-чень хорошо…

«Дразнится, что ли? Зарядил одно и то же и щурится, как кот на солнцепеке».

— Почему не отгружаете? Вам передали паровоз… — продолжал он.

— Порожняк составами подается под погрузку, — сверкнул глазами Вишняков. — А представитель наш дорожку метет, не беспокойтесь. Ты записи эти брось!

Дверь резко открылась, и в комнату вошел невысокого роста человек. Шапка небрежно заткнута за пояс, сапоги грязные, оттаявшие усы свисают. Как будто все на осунувшемся, бледном лице вдруг отяжелело и опустилось. Только округлый подбородок выдавался упрямым бугорком, а брови твердо сжимались у переносицы. «Наш будто…» — определил Вишняков.

— Товарищ Артем, — объявил Буйницкий, передавая ему тетрадь с записями.

— Нашелся состав с лесом? — спросил Артем, бегая глазами по записям.

— Последние известия поступили со станции Валуйки. И исчез.

— Все загадочно исчезает! — Артем нервно зашагал по комнате. — Только что я разыскал три вагона с цементом — их загнали на хозяйственный двор кондитерской фабрики. Горнопромышленники стараются! Ломают, прячут, отдают спекулянтам. Пуд цемента на черном рынке стоит триста рублей! Вы понимаете, что это значит? — остановился он перед Буйницким. — Нас берут за горло!

— Очень хорошо!

— Оставьте вы эту привычку! Что хорошего? Еще месяц такой жизни — и нам придется идти по миру!

— Я считаю, — ровным голосом произнес Буйницкий, — что враждебные действия горнопромышленников против нас проясняют обстановку. До сих пор они откровенно не выступали против фабрично-заводских комитетов.

— О чем вы говорите? Дитрих мотается от Каледина к Петлюре, от Петлюры еще куда-то там, к другому черту, предлагает займы, а вы говорите об откровенности. Во дворе кондитерской фабрики ко мне подошел подозрительный тип и заявил, что Дитрих сейчас в Харькове.

Артем снова зашагал по комнате. Взгляд его остановился на Фатехе и Вишнякове.

— Вы меня ждете, товарищи?

— Так точно!

— Откуда?

— Из Казаринки, Донбасс…

— Уголь добываете?

— Пока добываем. Карательные казачьи части бродят рядом…

— Погоди, погоди, — перебил Вишнякова Артем, — это ваш уголь на Балашовском?

— Так точно!

Артем подошел к Вишнякову и пожал ему руку, затем схватил и потряс руку Фатеха.

— Товарищ с Востока?

— Так точно! — подтвердил Вишняков.

— Да что ты так? — улыбнулся Артем. — Не на военном смотру, а скорее в интендантском складе. Слышишь, как мы живем?

— Мы уж кое-что и видели, — ухмыльнулся Вишняков.

— Что именно?

— В Чугуеве петлюровская часть переходила на сторону советской власти… Гимназистиков тоже видели.

— Балуют мальчишки, — досадливо поморщился Артем. — Как у вас со снабжением материалами? — перешел он к тому, что его больше беспокоило.

Вишняков рассказал о положении на шахте, не умолчав и о том, что вел переговоры с Дитрихом.

— Скажи пожалуйста! — задумчиво произнес Артем.

— Говорил я с ним. А куда же нам деться?

— Нет, нет, я не об этом, — остановил его Артем. — Когда они идут па переговоры, надо переговоры вести. Почему он удостоил вниманием один рудник? Нас изучают по всем линиям, — сказал он, усаживаясь к столу. — Нас нельзя взять с налета, надо подготовиться к осаде. Интересуется, наверное: а кто же управляет шахтой без владельцев, каковы финансовые дела? Что вы скажете по этому поводу? — спросил он Буйницкого.

— Я достаточно хорошо знаю господина Дитриха, чтобы подумать иначе.

— А не связано ли исчезновение некоторых материалов с присутствием Дитриха в Харькове? — Артем посмотрел на Вишнякова долгим, пристальным взглядом. — Как думаешь?

— Он — может.

— Ты хорошо его знаешь? У тебя была одна встреча?

— Будто одна… — смутившись под прилипчивым взглядом, ответил Вишняков.

— Другого ничего не было?

Вишнякова будто жаром обдало.

— Не веришь?

— А ты не обижайся, — колюче вглядывался в него Артем. — Я припомнил сейчас телеграмму… Помните, Буйницкий, мы с вами еще гадали, кого донбасский товарищ имеет в виду? Будто и среди шахтеров могут быть «примиренцы» — с капиталистами вступают в переговоры.

— Трифелов написал, — насупившись, сказал Вишняков.

— Почему решил, что Трифелов?

— Больше некому.

— А если Трифелов, то и верить не надо?

— Дело твое, — вздохнул Вишняков. — Я тут как на духу… А про Трифелова скажу: умен. Может, гораздо умней меня. Комиссаром в Дебальцево его не зря назначили. Только и умный, случается, на дороге кочки сшибает. Живет — словно в шашки играет. Мне никак нельзя ехать с эшелоном, а он — давай! Посидит без меня, подумает, может, переменит решение насчет работы шахты и другого остального.

Артем слушал, подергивая ус.

— Ведь вы Трифелова знаете хорошо, — вмешался Буйницкий.

— Да, приходилось встречаться. — И снова к Вишнякову: — Не обижайся. Происходит живой процесс революции. Нам трудно, мы ошибаемся. Важно, чтобы ошибки не затрагивали основы, чтобы мы шли правильным путем. Я уже сказал, встречаться можно с кем угодно. Только примиренчество гони к черту! Приняли-то тебя в Харькове как?

Вишняков взялся за шапку.

— А что приемы? Уголек привезли — никто не поругает. Спросить только надо, как уголек этот достается.

— Кое-что знаем, — подошел Артем к Вишнякову, как бы извиняясь за упоминание о телеграмме. — Но и ты расскажи подробнее, — сказал он, отнимая шапку.

— Ладно уж…

— Не обижайся, иначе не признаю тебя за шахтера! Что не понравилось в Харькове?

— Все хорошо, — махнул рукой Вишняков. — Только с сопляками споры ведут… Будто много пользы от того, что сукино отродье что-то там скажет про советскую власть. Ничего-то в жизни не умеет, только рот, как вороненок, открывает, — корми его жирно!

— А ты ворчливый!

— То, видишь, «примиренец», то ворчливый, — улыбнулся Вишняков.

— Оч-чень хор… — открыл было рот Буйницкий и зажал рукой.

— Чего же не договариваешь? — ухмыльнулся Артем. — Тут уместно сказать: очень хорошо, товарищ Вишняков, и очень плохо, товарищ Артем. Встретить как следует не умеем. Но я надеюсь исправиться. Поживешь с нами, присмотришься к городу и к нам. Не помешает тебе, да и нам польза. — На широком лбу с залысинами разошлись морщины.

Вишняков не стал задерживаться. Присмотреться к городу — значит походить, поговорить с людьми.

…Обстановка была сложная. Фабрично-заводские комитеты главенствовали на предприятиях, как и на шахтах в Донбассе. Старые служащие и инженерный состав в основном оставались на местах. Но и саботаж процветал. Исчезали вагоны с продовольствием и материалами. Всюду спекуляция. Гайдамаки устраивали провокации на улицах. Красногвардейцы стояли па постах, как в прифронтовом городе.

Заводы работали. Вишняков приглядывался к лицам идущих на смену рабочих. Для него имело значение, как они идут, несут ли «тормозки» в руках, что написано на их лицах. «Как у нас…» — удовлетворенно вздыхал он, когда видел бегущего к заводу. Старые вывески на воротах, а жизнь заводская новая. На предприятии Металлосоюза, выпускающем шахтерские лампочки и обушки, он вызвался поработать на погрузке. А потом отправился в литейный цех. В жаре и копоти вдруг заметил знакомую коренастую фигуру. Командует разливкой по опокам:

— Точнее подавай! Еще, еще чуть-чуть!..

«Артем!..» Вишняков ждал, пока он закончит.

— Стало быть, вторая работа?

— Да нет, двадцатая, наверное, — улыбнулся Артем. — А ты тоже где-то руки испачкал… Название предприятию надо менять. Для шахт Донбасса производят. Что, если «Свет шахтера»? Нравится? На каждой лампочке будем писать: «Свет шахтера»!..

Цеховая гарь першила в горле. Жара мучила. Вишнякову казалось, что он дома, среди своих.