Горьким оказался привезенный хлеб.

В Казаринке шумели:

— Вот и вырывайся за продовольствием! Окружены со всех сторон, носа не высунешь!

— Филимон выкрутится, Филимону не впервой, а вот Катерина поплачет. Урядника ей тож могут припомнить!

— Чего зря языки чесать, выручать надо!

— А кто пойдет выручать? Сутолов за контрой гоняется…

Разоружив варту, Сутолов арестовал сотника. В Калистином доме поймал Фофу и теперь отправился к Трофиму Земному брать еще какого-то «врага революции».

Всходящее солнце за Благодатовкой разливало по небу пожарище. Поселок по-северному утопал в ранних снегах. Наступающая длинная зима усиливала уныние. Аресты будоражили, пробуждали смутные надежды, что с ними все и кончится — всех врагов переловят, наступит спокойствие, можно будет подумать, что делать дальше. О чем же теперь думать, если и в Ново-Петровке застава? Те, кто ставит заставы, Сутолову не по зубам.

— Как было, расскажи толковей, — в десятый раз требовал от Варвары Кузьма.

— Да я говорила тебе. Мы выезжали тайком, а Катерина осталась ждать Филимона.

— Нужен нам Филимон!

— Все ведь вместе выезжали…

Алена встретила Пашку:

— Отправляйся за сестрой!

— Если жива, сама вернется, — вызывающе ответил Пашка, в душе веря, что Катерине удастся одурачить казаков и уйти от них.

— У-у, черная твоя душа!

Алене хотелось ударить Пашку, да уж больно жидок, после удара до своих телеграфных проводов не доберется.

Стеша плакала. Ей все представлялся усатый казак с неподвижными, как у слепого, глазами. Ясно, что он не отпустит Катерину. И неизвестно, что станется с ней. Яноша не было, Янош отправился с Пшеничным сторожить Громки. Не с кем поговорить.

К полудню в Казаринку вернулся Сутолов.

Он вел Трофима и еще одного, не известного никому, со связанными руками.

— Никак палачи Катерины? — спросил Петров, с любопытством разглядывая Трофима и особенно второго, держащегося прямо и независимо.

— Всю баню ими заселят, — неодобрительно сказал Алимов. — Баня нада ремонтировать для шахтера.

— Много бы ты наремонтировал, если б тот тебя шашкой секанул!

— А где шашка?

— Известно, Сутолов отнял!

— Почему сдался?

— Нет резона отбиваться, в плен захотел. Небось в плену тоже живут! Петров намекал на военнопленных, живущих в бараке. Ему бы только горло драть.

— Путя мне надо проверять! — вдруг послышался надрывный, испуганный голос Трофима. — Куда ты меня ведешь? Люди, нет моей вины перед вами!

— Не кричи зря! — грубо толкнул его в спину Сутолов.

— Ох, господи, что делается… — вздохнула Арина.

Возле бани стоял безмолвным часовым Аверкий. Он открыл дубовую дверь перед вновь приведенными, пропустил их и накинул замок. Окна в бане забиты досками. Серым, мрачным видом она и в самом деле напоминала пересыльную тюрьму.

Было забавно глядеть, как распоряжается Аверкий.

К нему подскочила Стеша.

— Передачу к обеду принесешь, — строго, как и положено тюремному часовому, остановил ее Аверкий.

Сутолова провожали хмурыми взглядами. Многие понимали, что иначе нельзя. Но все же посыпалось ему вслед:

— Гляди, всех нужных людей поставишь тюремщиками!

— Вишняков его еще поспросит, как и почему!..

Дурная жалость к врагам революции Сутолова не трогала. Задевало упоминание имени Вишнякова, как будто Вишняков не поступил бы так же, как пришлось поступить ему, со всей этой контрой, пролезшей в Казаринку. Одного он еще и упустил: сбежал, говорят, от сотника Косицкий. Исчез, как в воду канул. Ничего, и он, даст бог, попадется. А сердобольным да бузотерам когда-нибудь надоест вести дурные разговоры. Черенков подойдет поближе, появится угроза нападения — умолкнут.

Все он решил подчинить обороне от отряда есаула Черенкова. Никаких разговоров про добычу угля, — хватит. Если Черенков побывал в Ново-Петровке, скоро можно ждать его на подступах к Казаринке. В Громки Сутолов отправил отряд в двадцать человек. Косой шурф тоже занял. А в Дебальцево послал просьбу о подкреплении.

Не представлял он только, что дальше делать с арестованными и как долго придется жить на осадном положении. Многим кажется, что серьезного столкновения удастся избежать. Будут ходить по одному — то Григорий, то урядник, — а общее наступление не состоится. Сутолов убедился, что шахтерам надолго не хочется отрываться от работы в шахте.

На шахте остались Лиликов, Алимов, Коплениг с шахтерской детворой, Паргин — по той причине, что ему нужно приглядывать за шахтными конями. Остальные пошли в отряд.

Коплениг починил замок на гаубице и делал пики в мастерской. Тоже для войны…

В Совете Сутолова ждал Кузьма и еще бородатый, загнанного вида мужик в подшитых кожей рыжих валенках.

— Сапетинский скорняк Сомов, — назвал его Кузьма. — Рассказывает про Катерину.

— Ну? — протянул Сутолов, усаживаясь.

— Да он и сам сможет. Говори, — предложил Сомову Кузьма.

— Я только чтоб никто не знал, — торопливо заговорил Сомов. — Убьет меня Черенков…

— А чего он, у вас стоит?

— Уже четвертые сутки, как явился. А ваша, казаринская, вторые сутки сидит в моем сарае…

— Погоди о сарае, — перебил Сутолов. — Сколько у него в отряде?

— Не считал… Ваша велела передать, что выдал ее кабатчик…

— Орудия есть у Черенкова? — опять спросил о своем

Сутолов.

— Орудия, кажись, есть, — ответил Сомов.

— Сколько?

Кузьма неодобрительно поднял на него бровь.

— Не имел возможности посчитать…

— Что ж ты так!

Кузьма вытащил кисет, принялся за цигарку. А Сутолов, вскочив, стал ходить по комнате.

— Если у него есть орудия, тогда надо рыть окопы полного профиля. Какой калибр?.. Трехдюймовка! Бить будет шрапнелью. В атаку пойдет со стороны Сапетина.

Кузьма раскурил самокрутку, поглядывая на него сквозь табачный дым.

— Может, человеку дашь сказать слово? От Катерины он явился.

— Пускай говорит.

— В сарае она, под запором, вторые сутки, — заговорил Сомов, озадаченно поглядывая то на Кузьму, то на Сутолова. — А сегодня с утра велел оттеплить ее в доме… обморозилась, должно. Я ей в сарай, известно, овчин накидал… укутаешься — можно любой холод перетерпеть. Но все одно душа от холода стынет.

— Ты чего ж, служишь у Черенкова? — сузив глаза, спросил Сутолов.

— Моя служба прошла, — сбившись, проговорил Сомов.

— Тогда почему он твоим сараем пользуется?

— Не об этом разговор! — вмешался Кузьма.

— Ясно, о чем! — не дал ему продолжить Сутолов. — Сколько раз мною было сказано, что отряд Черенкова не сидит на месте, а готовится в наступление. Сапетино ему нужно для атаки. Поселок бедный, никчемный — ни коням, ни людям корму. На неделю житья, а потом — в нашу сторону. Вот что получается! А мне все талдонили — шахта тоже дело, шахтой тоже нужно заниматься. Шахта — дело, когда иного дела не предвидится. Вот оно как.

— Не об этом речь! — упрямо повторил Кузьма. — Человека послушай!

— Про овчины слущать? — ухмыльнулся Сутолов.

Кузьма поднялся, тихо сказал Сомову:

— Пойди за дверь, мы тут сами пока…

Сомов вышел, о чем-то вздыхая.

— Ты чего? — спросил Сутолов Кузьму.

— Хочу без свидетелей тебе сказать, что пет моего одобрения твоей линии.

— Хватит про линии! Казаки в Сапетине!

— Ты меня казаками не пугай! Помнишь наш разговор насчет снятия Вишнякова? Не было и не может быть моего согласия на это!

— Погоди, не горячись! Об чем речь?

— Человек-то с чем к тебе пришел?

— Принес известие, что в Сапетине обосновался отряд есаула Черенкова.

— Еще с чем?

— Что в сарай заключена наша, казаринская… Да чего ты меня спрашиваешь?

— Про Катерину он хотел тебе рассказать!

— А я разве не понял, что сидит там Катерина и в его овчинах кутается? Мне будто и не понять, что завтра, может, всех наших людей загонят в сараи. А овчин для всех не найдется! Человек пришел, чтоб напомнить всем обалдуям спокойным, что надо дисциплину соблюдать, выходить рыть окопы полного профиля и гудеть тревогу!

— Сидит и кутается в овчинах! — проворчал Кузьма. — А чего это она придумала для себя такую радость? Под пытками врага сидит наш товарищ. Пускай — баба, но наш геройский товарищ. А ты — кутается.

— Что ж ты велишь делать? — спросил Сутолов.

— Послушать надо человека. Передаст ей наши слова — легче будет смерть принимать.

— Мы про жизнь обязаны думать! А слова утешные пускай у попа ищут. Если смерть надвинулась, утешным словом ее не отгонишь. Я сразу принял известие человека из Сапетина, как и подобает принимать командиру в данное время, — немедля готовиться к отражению натиска врага! А дисциплину я подтяну! Шуры-муры и анархия нам в этот момент ни к чему!

Он поправил ремень, деловито одернул кожанку, как будто собрался немедленно идти громить «шуры-муры» и «анархию». Будь другой случай, Кузьма тоже пошел бы за ним без всяких колебаний, но теперь он поглядывал на него с нескрываемым неодобрением. Если шахтеры узнают об отказе поговорить с посыльным Катерины, придется собирать митинг. А этот митинг неизвестно чем кончится. Сутолов хотя и жил на шахте, но по воспитанию не здешний, душой своей он не может понять, чем грозит отказ в помощи попавшему в беду товарищу. Под завалы, в шахтный огонь лезли, спасая друг друга. А казачий плен — небось тот же завал.

— Сомов сообщает, — сказал он тихо, — будто у Черенкова появился петлюровец из нашей варты и готов вывезти Катерину оттуда.

— Пускай вывозит! Я и его попытаю, как он там оказался. Нам жить тревогой об одном человеке нельзя! Нам иная статья получается — думай, как защитить общее дело. Заплачешь об одном — сотню потеряешь. Война, Кузьма! На войне армия не думает о выручке одного разведчика. Она на врага идет. Жалко разведчика. Да и трижды будет жалко упущенной победы. Вот как я думаю. Наши путя революционные будут усеяны трупами врагов и — своих тож. Умирая, мы побеждаем. Очи наши не должны наливаться слезами, когда они видят неминучую смерть. Брат мой Гришка под пулей дурь свою успокоил. Думаешь, мне легко было его хоронить? А что поделаешь?

Он развел руками, отворачиваясь к окну с заметной печалью. Кузьма следил за ним, гадая: по какому поводу он разговорился? Чтоб доказать, как мелко думать о спасении Катерины, когда вся Казаринка и вся революция в опасности? Или он — о неизбежности страданий для каждого человека?

— Сомов сообщил, — упрямо сказал Кузьма, — что петлюровец предлагает мену — он вывозит Катерину, а мы выпускаем на волю сотника.

— Да ты в своем уме! Разве о товаре речь? Нет и не может быть на это моего согласия!

— А я согласен.

— Ммда-а, — протянул Сутолов, нервно дергая ремень. — Соглашаешься, значит, отпустить заклятого врага, который через неделю соберет отряд и ударит нам в спину? Краснов клялся не вступать в бой на стороне контрреволюции. А я не верю Краснову! Я не верю в то, что у волка зубы повыпадают и он перейдет на печеные коржи!

— Твоя вера не должна питаться кровью замученных.

— Гляди-и! — погрозил пальцем Сутолов. — Сбиваешь меня на что-то другое. Я дальше тебя вижу. И согласия твоего не принимаю!

— Помешаешь или как?

Сутолов, нажимая на каблуки, сердито зашагал по комнате. С Кузьмой идти на окончательный разрыв — никак нельзя. Сдержаться тоже трудно. Тянут вишняковщину — договаривайся, терпи и выискивай пути поудобнее. А если нет таких удобных путей?! Все забиты камнями и уставлены белогвардейскими и петлюровскими рогатинами! Рассердившись, Сутолов все больше забывал, с чего все началось, и уже не помнил о Катерине. Он думал о себе и о своей правоте, о том, что ему виднее, как лучше и способнее вести бой за революцию. Все остальное — вздор.

Убедить Кузьму трудно.

— Если помешаешь, я к шахтерам пойду, — сказал Кузьма угрожающе.

— А они чего ж, против меня выскажутся? — вспыхнул Сутолов, но сразу же замолчал.

Ему вспомнилось, как Трифелов поучал его в истории с Вишняковым: «Всем ты подходишь для революционного бойца, и твердость у тебя есть, и непримиримость, и жизни тебе своей не жалко для дела революции, только забываешь, что мы не сами по себе, мы — трудового народа сердце». А вдруг шахтеры ему скажут то же самое?

— Договаривайся с Сомовым, как знаешь, — обиженно произнес Сутолов. — Только знай, что измены я не потерплю! Сам погибну, а на измену не соглашусь!

Сомов возвращался в Сапетино тем же путем — через Чернухино. Тянул он за собой сани с корзинкой извести, нужной ему для дела. Так было безопаснее, так его могли пропустить казачьи патрули. Как будто и ни к чему ему было отправляться в этот опасный путь. Жалко стало арестованной Черенковым бабы. Да и петлюровец дал красненькую — тоже беспокоится.

Когда Сомов подходил к Сапетину, была уже ночь. Небо все такое же чернильно-темное. На въездной дороге тихо, как всегда. О необычности сапетинской жизни говорили только освещенные окна дома управляющего и пугливый собачий лай. Шатаются от дома к дому казаки. Им невесело стоять на постое. Играют, наверное, в карты или пьянствуют. Дурное время дурно и проводится.

Пройдя боковой улицей, дальней от управленческого дома, он втащил сани во двор, а потом долго прислушивался и приглядывался, не караулит ли его кто в доме или возле сарая. Слава богу, никто, все тихо и спокойно.

Петлюровец явился вскоре после того, как скорняк условно пошумел пустым ведром во дворе. Пришел не один, а с усатым казаком. Петлюровец был под хмелем.

Карие глаза маслянисто блестели, ступал он по полу с заветной тяжестью и говорил отрывисто, с трудом подбирая слова. Но разума не терял: соблюдал осторожность в затеянном деле. Сомов заметил, что коней он поставил возле двора мордами на выезд, а перед казаком-конвоиром, который должен был вывести Катерину из сарая, заискивал, как перед самым важным начальником. Заметил Сомов и то, как он тайком кивнул ему головой, — подавал знак, что насчет обмена Катерины на сотника удалось поладить.

— Давай, давай, пан старшина, — говорил казаку петлюровец, — человек тут живет надежный и полезный, тепло людям шьет!

— Чего это ты меня старшиной? — переспросил казак. — Я ведь рядовой!

— Какой же ты рядовой, когда конь у тебя получше, чем у самого есаула!

— Так ведь это дело простое! Я всю жисть на конюшне, а он — по фронтам. Его глазок видит репицу, а мой — и то, что под ней. Мне труд невелик для себя коня выбрать! У тебя тож кони ничего.

— Хохлацкой армии!

— Тут армия ни при чем! Смальства, должно, тоже приучен! Обожди, откуда ты, говоришь, происходишь?

— Из города Киева, Косицкий моя фамилия.

— Скажи пожалуйста, монах, наверно, — засмеялся казак. — А я — Попов. Стал быть, монах и поп!

— Ну, я перед тобой пасую! Ты — донской, я — днепровский. А донские всегда были старше.

— Это ты верно говоришь, хоть тебе, должно быть, и обидно. По правде говоришь. Я люблю, чтоб было по правде. Скажем, вот эти большевики — откуда у них может появиться правда, если они супротив казаков идут? Казак завсегда был государев слуга. Кто-то на перинах с бабой спит, а казак в окопе шашку обминает. Да ежли б казака не было, нашей и мамки б не было!

Сомов отмалчивался. Он успел приметить, что усатый казак глуповат, и держался от него подальше. Сомов соображал, что будет. Значит, петлюровец явился с Поповым, чтоб тот вывел из сарая казаринскую бабу. А потом как пойдёт? Не приведи господи, если петлюровец укатит с ней, а о Сомове подумают, что он ему помогал…

— Видал вот кабатчика? — продолжал Попов. — Совсем не нужный человек. Казак ему последнее несет в кабак, а он, вша тифозная, и не подумает, что казак от хранцуза или всякого иного австрийца его защищает и поить его нужно бесплатно. Вот в чем штука! Я тебе скажу, есаул его обязательно шлепнет.

— Голова у тебя, пан старшина!

— Чего ты опять старшиной?

— Не могу иначе!

— Ну, валяй! Если б у меня нога не калечная, я б и до пана полковника дослужился. Отчаянный, страсть!

— Все это видят!

— А как же ж! Почитай, никто в нашей части не взял бы энту дьявольскую бабу. А я взял! Крестным знамением, туды ее мать, и пошла как миленькая!

— А ведь на допрос ее пора, пан старшина! — будто случайно напомнил Косицкий.

— Эт верно, что пора, — вздохнул Попов, не желая прекращать хорошо завязавшейся беседы. — Попадется такая сука — и води ее! Нога расходилась, как на оттепель… Ты чего ж, тут останешься или пойдешь допивать с есаулом?

— Сам не знаю, пан старшина. Тебя могу подвезти, если там ждут.

— Да кто там ждет! Насмалился он с тобой — до утра проспит. Гляди, к его бабе не подступай! Ревнив, гад, как я! Недавно вестового застрелил за то, что тот у нее обедал… Ежли что, — сказал он, тяжело поднимаясь, — дело молодое… тайком помани! Я смолчу. Могила!.. Так подвезешь? — скривился он от боли.

— Иначе быть не может, пан старшина!

— Чудные вы, хохлы! — помотал тяжелой головой Попов. — Будто и спокойно с вами, а все ж не наши люди… — Он пошел к двери, хромая и горбясь. — Наши по этой причине бьют ваших на вывозе. Вывоз знаешь? На мельнице или на ярмонке… А ежли пожелаешь, — повернулся он, подмаргивая, — можно и ту, что в сарае. Она теперь посмирнела — дьявольскую силу подломали на допросах… Только в другом изъян: на перине не повернется, как надо. — Он хрипло и дурно засмеялся.

— Довезу, пан старшина, а там видно будет, — мрачно опустил брови Косицкий.

— Хитер ты, видать!

— Чего это — хитер?

— Ни от чего не отказываешься!

Он пошел вперед, лихо толкнул дверь.

Сомов успел шепнуть петлюровцу:

— Меня не вмешивай, мне тут жить… Я передам известие, что сделано по уговору…

Косицкий сунул ему из-за спины красненькую.

— Живи, как жил!..

Дрожа от страха, Сомов выглядывал из двери, ожидая, как все устроится. Казак долго возился с запором. Потом чиркал спичкой, выводя арестованную. Косицкий поддержал ее, когда она споткнулась и чуть было не упала. Издали, в синем ночном тумане, они походили на людей, вернувшихся из гостей. Звезды россыпью держались над ними. Так и казалось, что усатый казак с пьяной удали заорет песню. И ничего далее не будет.

Когда они вышли за ворота и повернули к саням, Сомов перекрестился, почему-то ожидая, что именно теперь произойдет главное. Петлюровец дал всем усесться, затем оглянулся на пустую улицу. Казачий постой был далеко, в другом конце поселка. Никому не охота выходить среди ночи на мороз. Тогда петлюровец, как будто стараясь перейти па другую сторону саней, шагнул назад и ударил ручкой нагана казака по голове. Быстро вскочил в сани, схватил вожжи. Сани дернулись в одну сторону, а он завалился в другую, потом поднялся и ударил коней вожжами.

Сомов решил подождать рассвет, чтоб потом донести — ворота в сарае открыты, арестантки нет и казака усатого нет, с хохлом, видать, укатили.