Сыпался снег, припорашивая плечи и спины красногвардейцев и очереди-«хвосты» у хлебных магазинов. В «хвостах» неподвижно стояли женщины, старики и дети. Лица старые, глаза скорбные, спокойно глядящие на то, как идут по улице красногвардейцы, дробно стуча каблуками и разрывая тишину маршевой песней:

Смело мы в бой пойдем…

Но стенах домов — лозунги, плакаты, изображающие толстопузых буржуев и запачканных в крови генералов. Рядом с этими иногда попадались и другие: «Україна — українцям!», «Що цар Петро, що руські окупанти — одна партія», «Більшовики шукають класову зненавість, а наші люди люблять один одного!»

Ах, эта любовь! На Холодной горе петлюровцы зарубили рабочего. На черном рынке спекулянты, не спрашивая, кто ты, хохол или кацап, драли три шкуры за муку и сало. Какие-то бандиты бросали камни по очередям «хвостам», не приглядываясь, кто в них стоит, «свои» или «оккупанты». А «оккупанты» растапливали на улицах солдатские кухни и раздавали кашу голодным детям.

Неделя прошла, как Вишняков с Фатехом жили в Харькове и удивленно приглядывались к жизни большого города. Она им казалась шумной, суматошной, но не безликой. Город был рабочим и красногвардейским — шинели, бушлаты, промасленные пиджаки.

На привокзальной площади состоялся митинг встречи петроградских и московских красногвардейцев. Опять выступал Коцюбинский:

— Товарищи петроградцы и москвичи! Вы прибыли в Харьков посланцами пролетарской революции. Каледин грозит ей с Дона. Центральная Рада готова потопить в крови мечту украинских рабочих о свободе. Вы направляетесь в Донецкий бассейн. Там уже пахнет порохом. Помните, что мы, украинцы, всегда с вами. Да здравствует наша победа! Хай живе Радянська Україна!

Вишняков протиснулся к главнокомандующему.

— Станцию надо взять под контроль! — сказал он, набегавшись по тупикам в поисках вагонов с материалами для Донбасса.

— Мало тебе охраны! — покосился на него стоящий вблизи железнодорожник.

— Правильно насчет охраны! — одобрил главнокомандующий.

Петроградцы и москвичи построились в колонну по четыре.

— Вперед, на борьбу с калединской контрреволюцией! — прозвучала команда.

Заиграл оркестр. Мурашки пошли по коже от бравого марша, заполнившего площадь. В звоне труб потонул голос вырвавшегося на площадь мальчишки с газетами:

— Генерал Гофман заявил: война Советской России!

— Немцы идут на нас, а они норовят между собой воевать, — сказал железнодорожник.

Вишняков поискал его глазами. Он исчез в толпе.

Каждую ночь в городе слышалась перестрелка. Ежедневно Совет издавал постановления о конфискации имущества бежавших из города промышленников. Ходили слухи, что все они бежали или в Киев, или на Дон, к Каледину. Убегая, оставляли своих слуг и помощников. Слуги вывешивали плакаты, выпускали газеты, зачеркивали маршрутные надписи на вагонах и писали одно и то же: «Ростов, Батайск» — станции, где хозяйничала белая гвардия. Никто не знал, сколько этих слуг. Кровь закипала от злости. Фатех настойчиво просил возвращаться в Казаринку. Казаринка теперь стала для него «домом».

— Много, много непонятна, — говорил он о харьковском житье. — Езжай надо отсюда…

— Как начальство отпустит, так и уедем.

Артем приказал следить на станции за отправкой вагонов с грузами. Дитрих исчез. Наверное, бежал к Каледину, как и многие другие промышленники.

Артем не заговаривал об отъезде Вишнякова в Донбасс: в Совете людей не хватало. По вечерам они обсуждали станционные порядки.

Случалось, что в это время кто-либо приходил, и тогда Вишняков ожидал окончания приема, чтобы продолжить разговор. Артем, кажется, умышленно задерживал его, предоставляя возможность познакомиться со всем, что происходило в Совете. Однажды, когда они засиделись допоздна, пришел военный с красивым, но неулыбчивым лицом. Не обращая внимания на Вишнякова, он начал строго:

— Должен сказать тебе, советский вождь дорогой, меня не очень вдохновляет игра в самостоятельную украинскую республику!

— Какая же это игра? — недовольно произнес Артем. — Создание советского правительства на Украине — реальный факт.

— Правительство Советов, рабочие братья — это мне все известно! — поморщился военный.

— Я вас не представил товарищу из Донбасса, — сухо сказал Артем. — Муравьев, военный специалист при штабе главнокомандующего красногвардейскими отрядами…

— Обожди с представлениями! Некогда заниматься буржуазными церемониями… — Не глядя, он пожал руку Вишнякова. — У меня прямые полномочия от Совнаркома по ликвидации контрреволюции на Юге России. Теперь к нашим полкам присоединится рота солдат новой республики, и командовать нами будет ротный этой республики.

— Не ротный, а главнокомандующий, секретарь по военным делам Коцюбинский Юрий Михайлович.

Муравьев не слушал его:

— У меня есть приказ — взять Киев. И речи быть не может о вмешательстве в выполнение этого приказа.

— Красногвардейские отряды находятся на территории только что образовавшейся Советской республики. Они пришли, к ней на помощь. А что касается одной роты, то ирония ваша напрасна: будет время — эта рота превратится в армию, в десятки армий!

— Я человек военный, мне некогда думать о том, что будет. Я должен действовать немедленно, как есть.

— Вам и надлежит действовать согласно приказу главнокомандующего.

Муравьев засмеялся:

— Главнокомандующий у меня не один. Есть Антонов.

— У Антонова-Овсеенко другие задачи. Он занят организацией отпора калединщине.

— Благодарю за полученные разъяснения.

Щелкнув каблуками, Муравьев вышел.

— А ведь нашего брата не очень любит, — заметил Вишняков, когда они остались одни. — Будто и руку нам пожимает, а потом вытрет платочком.

— Возможно, — сдержанно ответил Артем.

Вишнякова постоянно приводила в смущение эта сдержанность. Рубанул бы открыто — и весь табак. Нет же, не спешит, как будто не вся зелень травная, что перед ним, а есть еще какая-то.

— Ленина ты видел? — спросил Вишняков.

— Да, приходилось.

— Чего ж, не ругает тебя, что по литейным шляешься?

— За другое ругает, — усмехнулся Артем. — Угля не даем Петрограду.

— За это стоит, — согласился Вишняков, довольный, что в его работе, кажется, все «по-ленински».

К Артему приходили разные люди. Фатех провожал В кабинет каждого, неизменно ожидая, что Артем позовет. Он успел полюбить его за душевность и считал, что должен помогать ему во всем, как и Вишнякову.

…Прошел в кабинет полный человек в черном пальто. На Фатеха не взглянул, ясно, кто такой…

— Я требую вернуть мне типографию…

— Возвращение типографии и бумаги капиталистам было бы недопустимой капитуляцией перед волей капиталистов, — стало быть, мерой безусловно контрреволюционного характера.

— Я печатал в своей типографии ваши листовки, в которых отстаивалась свобода печати.

— Свобода печати, как ее толкуют черносотенцы и толкует советская власть, — вещи разные, как и сами черносотенцы и народная власть. Ленин уже заявлял оппозиционным партиям, что гражданская война еще не закончена, перед нами еще стоят враги, следовательно, отменить репрессивные меры по отношению к печати невозможно.

— Значит, военное положение? Комендантский час? Кто же теперь оказался в положении угнетенного?

— Власть большинства не угнетает, а подчиняет. Право на насилие принадлежит только угнетенным.

— Почему же совершено насилие над владельцем типографии? Мне обидно, конечно.

— Пока я слышу обиды только от вас. Это можно стерпеть. А политика наша в дальнейшем будет строиться в зависимости от желаний и интересов трудового класса, в том числе и политика по отношению к печати.

— Есть не только класс, но и человек!

— Я не делаю различий… Человек — частица класса.

В комнате послышался шум падающей мебели, а потом выстрел. Фатех быстро открыл дверь. Артем держал за руку владельца типографии. На полу валялся браунинг.

— Вначале добиваются свободы печати, потом свободы убийства, — сказал Артем, отталкивая полного, пучеглазого владельца типографии к стенке.

Оставшись в кабинете с Фатехом, он долго молчал. А потом, словно вспомнив, что он не один, начал говорить:

— Все это совпадает с происшедшим недавно в Петрограде… на дискуссии о свободе печати. Теперь я понимаю, как было трудно Ленину. Он говорил спокойно. Подбирая слова, морщил лоб и говорил медленно. Каждая его фраза падала, как молот… Противники не могли выступить открыто, они сохраняли надежду на удобный момент… Мы обязаны об этом помнить всегда.

Он приблизился к Фатеху и обнял его за плечи.

— Я думаю, — сказал Артем, — тебе следует помочь выехать на родину. Пока надо окрепнуть для дальней дороги. Я имею в виду не только отдых. Твои люди спросят, что ты видел в России. А ты можешь ответить им правильно после того, как сам разберешься, что здесь происходит.

— Меня тоже убивал человек…

— Тебя и спросят: кто убивал, по какой причине?

— Да, спросят. Шайтан-человек.

— А какой он, этот шайтан? Люди как будто все одинаковы, а который среди них шайтан? Вишняков научит распознавать шайтанов. Вот тогда тебе и можно будет отправляться в дальнюю дорогу, на родину!

Когда это будет? Да и нужно ли торопиться? Здесь так интересно. Артем часто с ним разговаривает… Он постоянно занят: каждый день по нескольку митингов и собраний, встречи с делегациями рабочих и крестьян ближних деревень, посещение предприятий, встречи с командирами красногвардейских частей и споры между своими…

— Мы подпишем мир в Бресте, — горячился перед Артемом бледнолицый, худой, с резким голосом Нагидов из Донецкого Совета, — а кто нам даст гарантию, что германские войска не нарушат его и не пойдут завоевывать страну до Урала? Когда в стране произошла революция, отношение к ее защите должно быть одно — ни шагу назад!

— Никто не ставит вопрос об отступлении революции!

— У нас есть силы для революционной войны против вооруженной реакции! Донецко-Криворожская республика, о создании которой мы проявляем заботу, не участвует в переговорах в Бресте. Мы можем сделать первый шаг к революционной войне!

— Призывы к революционной войне в этих условиях безответственны и неправильны.

— Насколько мне известно, фронтам дана телеграмма Троцкого — на военную угрозу отвечать отказом воевать против германских трудящихся, из которых состоит германская армия.

— Не знаю, на каком основании дана такая телеграмма. Я ее не поддерживаю. Мы не боимся революционной войны, запомните это. Но мы желаем покончить с войной, принесшей страдания всем народам!

— Надо быть реалистами! — вскричал Нагидов.

— Мы и останемся ими. Но при этом мы останемся партией, пообещавшей мир народам. Мы не можем обмануть надежд народов!

Поздно ночью заканчивались заседания. Пошатываясь от усталости, расходились люди из Совета. Глаза еще долго «оставались там», непримиримо и сердито вглядываясь в темноту. Возле хлебных магазинов уже выстраивались очереди. И каждому казалось, что он прав.

Была революция влюбленных в революционное дело и любящих себя в этой революции.

Вишняков и Фатех ночевали у Буйницкого. Рассохшиеся столы и стулья, места мало, книг много. Полки с книгами поднимались до самого потолка, громоздились в коридоре. Ими бы он закрывал и единственное окно, если бы из оконных щелей и проломов не дуло вовсю сыростью и холодом, что грозило книгам порчей. Свободные места на стенах заняты картинами. На одной из них изображена обнаженная женщина. Фатех неодобрительно посмотрел на хозяина, когда заметил ее.

— Один живешь? — спросил Вишняков.

— Семья в Москве, там спокойнее.

— Помощь посылаешь?

— Ну, моего жалованья не хватит для помощи!

— Ясно… А книги эти все прочел?

— Прочел.

— Слышь, Фатех, сколько книг один человек прочел!

Это было приятно, а все остальное не нравилось.

— Книги, книги… — вздыхая, произнес Буйницкий. — Случаются периоды в жизни, когда о них забывают… Сейчас я почти ничего не читаю… А раньше, бывало, прочитывал не меньше пятидесяти страниц в день.

Вишняков изумленно поднял глаза:

— Работы было меньше?

— Нет, дорогой, работы было не меньше. Находил потребность в чтении. Теперь этой потребности нет.

— Все уже изучил?

— Ну, дорогой, это совершенно невозможно! — засмеялся Буйницкий. — Во мне меняется читатель. Один линяет, а другого еще не видно.

«Заумно говорит, — нахмурился Вишняков. — И семью от себя отправил, голых баб понавесил на стенках…» Вишняков вспомнил свое холостяцкое жилище, пока не появилась в нем Катерина, — все замусорено, неустроенно. Зачем так жить, если есть кому приглядеть за домом?

Буйницкий сиял с «буржуйки» вскипевший чайник.

— Будем греться, — сказал он, доставая сухари и измельченный сахар. — По случаю дорогих гостей…

— Богато живешь!

Вишняков принялся пить чай, боясь так же, как и Фатех, расходовать больше одного маленького кусочка сахару на одну чашку. Черт-те сколько заплачено за него! А может, осталось от старых запасов. Человек-то он не последний, служба, видать, была хорошая.

— Удивительно все меняется, — говорил Буйницкий, незаметно подкладывая Вишнякову и Фатеху по новому кусочку сахара. — Я не могу, например, перечитывать сейчас «Историю государства Российского». Там все о царях. А я вспомню, как легко и незаметно ушел с арены последний Романов, так и начинаю думать, что все ведь они были лишними и не нужными для народа уже давно.

— Служба у тебя была хорошая? — спросил Вишняков, не желая говорить о царях.

— Не столько хорошая, сколько высокооплачиваемая.

— Сколько же ты получал в год?

— Иногда две, иногда три тысячи.

— Зачем же тебе революция?

— Хорош вопрос! — засмеялся Буйницкий. — Революция действительно отобрала у меня прежние заработки. Все же я служу ей, как могу.

— Почему?

— А она мне нравится. Свежестью от нее пахнет!

— Запахи привлекают? — ухмыльнулся Вишняков. — Убить могут. Вот и свежесть…

— Это верно, — согласился Буйницкий. — Революции никогда не проходили бескровно. Тем не менее это не убавляло ряды революционеров. Больше всего на свете люди желают свободы и избавления от прежней, традиционной зависимости.

— У нас есть Пашка-телеграфист, тоже требует свободы. Мы ему полной свободы не даем. Верно, Фатех?

— Да, да…

Буйницкий задумчиво склонил голову и закрыл глаза. Лицо его сморщилось, сам он стал как будто меньше.

— Вы говорите об анархисте?

— А бог его ведает, к какой партии принадлежит Пашка — дерево между деревьев. Названия ему нельзя придумать. Оно растет. Пока в тени — одно, а поднимается кроной к свету — другим станет. Об общей пользе он не думает, а других расталкивает, чтоб не затеняли его.

— Очень хорошо! — встрепенулся вдруг Буйницкий.

— Что ж хорошего? Дай ему свободу — он чего только не натворит. У него понятия свои.

— Мы, инженеры, интеллигентные люди, больше вашего понимаем, что необходимо в данную минуту для России. Ваш Пашка, конечно, нас не занимает. Он нам не интересен. Мы приглядываемся к таким, как вы. Мы ничего не можем сделать без рабочих, без солдат, без крестьян. У вас к нам недоверие по той причине, что мы когда-то получали хорошее жалованье, привыкли есть сытно и долго на осьмушке хлеба не продержимся. Нам нужно преодолеть это недоверие. Как это нам удастся, одному богу известно. Преодолеть надо.

— Ты о своем, а я тоже могу о своем, — мрачно сказал Вишняков. — Мы вот чаи распиваем, а мою Казаринку, наверно, атакует Черенков. Хлеба нет, крепежного леса нет, керосина нет. Как жить?

— Очень хорошо! Девять десятых вашей жизни состоит из невероятных трудностей, вы от них не убегаете. Вот что мне нравится и что меня навеки привязало к вам!

— Умен! Умен, ясное дело! — откровенно похвалил Вишняков.

Прощаясь на другой день с Артемом, он и от него услышал об этих «девяти десятых революции», за которые надо еще драться.

— Шахту и добычу поддерживайте, сколько возможно, — коротко наказывал Артем. — Каледина нельзя недооценивать. Военную помощь вы получите. До скорой встречи! — Порывисто обнял и пошел навстречу каким-то людям, шумящим о непорядках на станции.

В составе для Казаринки были вагоны с лесом, керосином и спецовками для шахтеров. Вишняков повеселел. Вспоминая харьковское житье, посмеивался:

— Только в храме не побывали. Интересно бы попа послушать, о чем он в данный революционный момент службу правит!

Фатех молчал. Удобно умостившись возле паровозной топки, он поглядывал на Вишнякова так, будто у них закончилось все трудное и теперь начиналась полоса спокойной, безбедной жизни.

На станции Яма стоянка затянулась. Дежурный, обнаружив вагоны с грузом, решил выяснить, куда идет состав, и не спешил давать отправление. Вишняков предъявил мандат, подписанный Артемом. Это не помогло.

— Бумажка ни к чему, — заявил дежурный. — Не имею права давать отправление без осмотра и проверки вагонов.

— Глядя, если хитришь, я с тобой не так поразговариваю! — пригрозил Вишняков.

Делать нечего, надо подчиняться.

Пока шел осмотр, он нервно вышагивал по путям. Знакомо и волнующе повеяло дымком. Там, где машинисты чистили топки, пахло горящим террикоником. У Вишнякова сжалось сердце — он вспомнил о доме. Как там Катерина? Небось шумит, воюет с сельскими мужиками. Могло же такое случиться, что она увлеклась заготовкой, да еще и других людей за собой повела. Горяча, задириста, не попала бы в беду. Подумав о том, что поездка ее небезопасна, Вишняков вздрогнул: он теперь не представлял, как можно жить без Катерины.

«Поторопить надо с этим осмотром…»

Вишняков вернулся к составу. Вдоль него все еще ходил мужичок в задерганном полушубке, постукивая молоточком по колесам, и проверял смазку.

— Поживее бы двигался! — шумнул на него Вишняков.

Мужичок поднял заросшее седой щетиной лицо и ничего не ответил.

Фатеха не было. Пошел, наверно, раздобывать кипяток. Он все попивал горячую водичку, дуя на нее и причмокивая, как будто то был крепко заваренный чай. Вот уж будет рад, если дорвется до своего настоящего чая!

«Что это за страдалица движется?..»

Вдоль состава шла женщина с детишками, укутанными в вязаные платки. На ногах не поймешь что — не то ботинки, не то сапоги с обрезанными голенищами. Идет, боязливо оглядываясь по сторонам. Всяких глаз навидался Вишняков, но такой безысходности и муки, заключенной в двух темных провалах костистого, воскового лица, ему еще не приходилось видеть.

Он пропустил ее мимо, не решаясь спросить, откуда и куда она движется. Прошаркали сапоги-ботинки. Заскулил тихо меньшой, которого она держала на руках. Молча, взрослыми глазами поглядел на Вишнякова старший.

Вишняков решился окликнуть:

— Далеко ли путь держите?

— Не знаю, — ответила женщина, продолжая идти.

— Погоди малость, — в два шага догнал ее Вишняков. — Детей-то поморозишь! Куда едешь, спрашиваю?

Она подняла па него темные глаза:

— А зачем это вам?

— Может, помогу! Состав наш идет в сторону Дебальцева, подвезти можно.

— Дебальцево… Дебальцево… — прошептала она, будто вспоминая это название. — Я уже там была…

— А куда же теперь?

— Не знаю… Со станции меня гонят, а сесть в поезд я не могу… Я хотела попасть на харьковский поезд. В Харькове живет тетя…

— Тетя тебе как раз и нужна…

Вишняков взял старшего на руки:

— Давай вместе пойдем к дежурному начальнику!

— Спасибо… Я вам очень благодарна, — бормотала женщина, едва успевая за Вишняковым.

«Вот оно, твое терпение, — вспомнил Вишняков Буйницкого. — Оторвалась от тети, и никакого толку от нее. Приучили смальства к извозчикам да носильщикам, а теперь что делать? Детей жалко…»

— Меня ты не выпускаешь со станции — надо осмотр делать, — напал на дежурного Вишняков, — а этим ты какой осмотр решил сделать, что с вокзала гонишь?

В дверь проскользнул Фатех, зашептал Вишнякову:

— Керосин дежурный брал… много просил брал!

— Ах ты гадина контровая! — вытаскивая наган, проговорил Вишняков. — Встать!

Дежурный вскочил, испуганно поглядывая на наган.

— Звони по линии, доложи дорогу! — скомандовал Вишняков. — Живо, пока я тебя на месте не шлепнул, как последнюю контру!

Не отрывая взгляда от Вишнякова, дежурный взялся за телефон.

— А ты, гражданка, не знаю, как фамилия твоя… — обратился он к женщине.

— Фамилия моя по мужу Раич…

— Военный, что ли, муж твой?

— Да, военный…

— Стало быть, полковница, — озадаченно почесал подбородок Вишняков. — Знаю я твоего полковника…

— Где он сейчас? — встрепенулась женщина.

— Где он сейчас — не знаю. И что с тобой делать, ума не приложу. Могу, конечно, приказать этой сволочи, — он кивнул в сторону дежурного, — чтоб усадил на первый попавшийся поезд, да ведь обманет. Как думаешь, товарищ Фатех, обманет?

— Да, да, — кивнул головой Фатех и так посмотрел в сторону дежурного, что у того плечи свело от страха.

— Зовная!.. Зовная!.. Соль! Отвечайте, Соль! — шибче стал он выкрикивать в телефон названия станций на линии.

— Оставаться нельзя, — раздумывал вслух Вишняков. — Не с твоей жилой тебе здесь зимовать…

Старшенький, понимавший разговор, всхлипнул, схватился за руку Вишнякова.

— К нам нада! — вдруг предложил Фатех.

Вишняков горько усмехнулся. Паренек сжал его руку крепче. «Беда, — пронеслось в голове, — полковник Раич, должно быть, у Каледина служит, а я его семейство спасаю. Да и куда же с ними? На шахте новый шум пойдет — белогвардейские семьи за собой таскает…»

— Так что будем делать, госпожа полковница? — спросил он глухо.

— Не знаю… — проговорила она, еле разжав губы.

— Детишка нада, холодно детишка, — быстро заговорил Фатех, склоняя Вишнякова к тому, чтобы взять женщину с детьми.

— Докладывай дорогу! — сердито приказал Вишняков дежурному.

— Через десять минут состав может отправляться.

— Вот это дело другое. Веди дамочку с детьми, товарищ Фатех, а я с этим еще погутарю. — Подождав, пока они вышли, он спросил дежурного: — На Харьков какой ближний поезд?

— Расписания нарушены, товарищ комиссар… Ожидается часа через три.

— Усадишь этих в поезд?

— Не могу ручаться… С детишками — трудно. Одна была бы… Оттирают ее от вагонов — слаба.

— То-то и оно, что слаба. А ты ведь лоб такой! Усадить надо!

— Не могу обещать, — просяще пробормотал дежурный. — К Дебальцеву подвезите, оттуда легче отправить. А здесь поезда проходящие…

Пришлось Вишнякову устраиваться по-иному. Оставив Фатеха и семью Раича в паровозной будке, он ушел на тормозную площадку. Холодно, но ничего не поделаешь. Еще часов десять пути — и они будут в Дебальцеве. Там можно отогреться. А дежурный — шкура. Всю службу придется перетрясти на дорогах. Трифелов правильно делает, что не уходит со своим штабом из Дебальцева: пока на дороге сидишь, там и порядок.

Пронеслись мимо последней ямской будки. На степной дороге показались сани с мужиком, провожающим проходящий состав долгим взглядом. Вишняков снова подумал о Катерине, как она ездит-пробирается по зимним дорогам. Когда мальчишка схватил его за руку, ему как-то стало не по себе. «Может, когда-то и у меня такой будет», — жарко подумал Вишняков, улыбнувшись этой далекой мысли. Она была так необычна, что сразу же и исчезла, уступая раздумьям о том, что могло ждать его в Казаринке.

Сутолову надо дать волю в военных делах. Ему это по: душе, пускай занимается. Лиликова от шахты нельзя отрывать. А военнопленным придется разделиться — часть к Сутолову в отряд, а часть на шахту и железную дорогу. Есаул может повести наступление перед Новым годом. Ему важно кресты заработать к празднику. А Каледин, видно, только теперь решится сдвинуться с места. Петлюровская власть дрогнула, надежды на нее малые, Каледин попытается расширить свою территорию за счет Донбасса.

Состав шел без остановки. Вечерние сумерки накрывали степь. Все ближе подступал горизонт, как будто гонясь за составом. Вишняков засветил красный фонарь и пристроил его на кронштейне. Кровавый огонек смело уставился в туманную серость раннего декабрьского вечера. Красный его заслон придавал спокойствия: любая неожиданность остановится перед ним. Можно думать о своем…

…Со стороны Чернухина Черенков не пойдет на Казаринку: фланг его окажется открытым. Скорее всего, он пойдет на Сапетино, Ново-Петровку и попытается атаковать Казаринку со степи. У него конница. Для конницы степь между Казаринкой и Сапетином удобна: в глубоких балках она может накапливаться скрытно, чтоб потом вырваться на простор и пойти в лихую, быструю атаку. Огневого заслона Черенков не боится. Ему, наверное, донесли, что в шахтерском отряде нет пулеметов, одни винтовки. А сквозь этот огонь прорваться не трудно.

Выпросить бы у Трифелова хотя бы два пулемета. Один можно замаскировать на каменном бугре при выезде из Благодатовки, другой — на пути фронтальной атаки, в версте от терриконика. Ударить одновременно и с фронта и с фланга — самые отчаянные не выдержат. Атакующим кажется в такой момент, что по ним бьют со всех сторон. Звук относит назад, так что стрельба слышна и за спиной. Конники тогда поворачивают в сторону, и обязательно в ту, где установлен пулемет. У Вишнякова в точности было так на Галицийском фронте. Чудом выскочив из боя, он вспомнил, как все случилось, и пришел к выводу, что целый полк конницы дрогнул и смешался перед двумя пулеметами, установленными по фронту атаки и сбоку. Можно приспособить и гаубицу для стрельбы прямой наводкой. Лучше применить ее для огня накапливающимся в балке карателям. Шрапнель перед атакой убавляет лихости.

А если не будет пулеметов, не подействует обстрел из одного орудия и прорвутся атакующие к Казаринке? Надо на этот случай поставить заслоны, чтоб остановились, стали на дыбы разгоряченные скачкой кони. Казак не любит покидать седло. Он поскачет в сторону в поисках прохода. Тут его можно достать и гранатой: глаза его разбегутся, он будет искать проезда и гранатометчика не заметит.

Бой, атака, война — не хотелось думать об этом.

Вишняков поежился от холода. По ходу поезда подул ветер. Закружилось снежное облако. Вишняков глубже натянул шапку, поднял воротник полушубка. Начали мерзнуть ноги. Когда уже это Дебальцево? Трифелов, наверно, сидит в теплой комнате и расписывает план операции. Он любит писать. Привык за время учительства. Пишет, наверно, и листовки для казачьих частей, надеясь, что они посильнее любого оружия. А казак неграмотен, не читая сложит ее в книжечку и сбережет для самокруток. Он так набит вздором про большевиков, что все они ему представляются не людьми, а зверьем, готовым безжалостно истреблять казачье племя от ствола до самых корней. Зачем же читать и разбирать написанное большевиками? Читать он станет, когда у него отберут шашку и винтовку, когда он потеряет всякую надежду на сбор казачьего войска. Люты здорово, но и не больно умны, точно как тот, что проспал дорогу и попал в Казаринку, вместо того чтобы прибыть в Чернухино. Попов, кажется, его фамилия…

— А ведь люди…

Где-то сил надо подзанять, чтобы не только с шашкой перед ними, не только с кулаком, но и со словом. Десяток трифеловских листовок изведет на курево, потом все-таки прочтет по складам, что там написано.

Мало понимающих, мало прямых дорог, длинны сумерки, а блуждающих в степи не так и много. Все в итоге устроится разумно. Авось и война не будет кровавой.

Дебальцево показалось на рассвете. Вишняков увидел при повороте частые огни домов и станционные фонари.

— Слава тебе, господи, приехали! — обрадовался Вишняков, уставший пританцовывать от стужи на тормозной площадке.

А полковница соскочила на перрон уже веселее. Отогревшихся детишек стаскивал Фатех. «Теперь характер зачнет показывать», — подумал Вишняков о жене Раича.

— Куда вы меня теперь? — спросила полковница.

— Товарищ Фатех, отведи семью полковника Раича к военному коменданту, — распорядился Вишняков.

Выдул из него дорожный ветер те самые силы, которые надо было приберечь для вежливого обхождения.

— Мне на харьковский поезд…

— Там разберутся!

Веселость ее исчезла. Поплелась медленно за Фатехом. Мальчонка семенил ножками, недоуменно, оглядываясь на Вишнякова. «Эх, беда, — подумал Вишняков, — совсем как с разбитого бурей корабля!» И пошел вслед за ними.

— Я председатель Казаринского Совета, — сказал он коменданту, — Устрой женщину с детьми куда-нибудь в теплую хату. А потом посадишь в харьковский поезд.

Вытащил два кусочка сахару, наделил ими детей.

Уходя, услышал плач.

— Не мои, а все равно жалко, — натужно покашливая, сказал он Фатеху, когда они шли к Трифелову.

— Мал-мала не понимает… овца!

— Какая овца? Ягненок! А она — дура трефовая! Мотнулась своих искать! Я бы ей поискал! — ругнулся он, унимая неуместную, как ему показалось, жалость.

С Трифеловым они обнялись, как родные. Вишняков колотил его по спине ладонью и приговаривал:

— Здорово, здорово, строгий комиссар!.. Жив, значит… Каледин не подкараулил!..

— Бьешь сильно, — откормился, наверно!

Трифелов отклонился, пристально вглядываясь в лицо Вишнякова. Сам будто исхудал, нос заострился, на высоком лбу проступили бугры, виски запали.

— В самый раз приехал… Сутолов присылает одну телеграмму за другой — просит помощи. Черенков с отрядом, кажется, перебрался в Сапетино.

— Там ему и надо быть, если он готовится наступать…

Вишняков заговорил о предполагаемом развитии операции и попросил у Трифелова пулеметы.

— Дам пулеметы, не трать времени на уговоры! Что в Харькове?

Вишняков рассказал об обстановке в городе, о восстании в петлюровской части, о прибытии отрядов петроградских и московских рабочих и о спорах вокруг Брестских переговоров.

— Не понимаю, почему нашей отдельной Донецко-Криворожской республике надо связывать себя условиями Брестского мира? Мы ни о чем не слышали и ничего не знаем. Пойдут германцы — мы их встретим как подобает.

Трифелов озлился, стал кричать о «дури, которая из каждого человека прет», о «дипломатии — заразе царской» и еще каких-то грехах, коих «не миновать, если дать волю отдельным командирам». От мирной и благостной встречи ничего не осталось. Трифелов, однако, чувствовал себя виноватым, в последнюю минуту подобрел и отдал Вишнякову не два, а три пулемета.

Семья Раича сидела в тесном коридоре. Вишняков подхватил меньшого на руки, а старшего позвал:

— Пойдем! Матери скажи, пускай не отстает от нас!

— Якши… хорош, хорош, — бормотал Фатех, довольный, что случилось именно так.

Состав прибыл на станцию Громки в середине дня.

На перроне стоял Пшеничный. На ремне — кобура с наганом, за плечами — кавалерийский карабин.

— С кем воюешь? — спросил Вишняков, оглядывая его.

— Чи мало всякой нэчисти развелось?

Он тоже будто исхудал. На почерневшем широком лице выдавались скулы. Над запавшими глазами нависали рыжие мохнатые брови. Шея вытянулась.

— Давай рассказывай!

Вишняков взял его за плечи и повел по перрону.

— Состав сразу отправь в Казаринку. Трифелову по телеграфу передай обстановку. Проверить нужно путь к Косому шурфу на случай подхода бронепоезда. А этих, — указал он глазами на полковницу и ее детей, — пристроить надо в тепле.

Вишняков говорил коротко, как подобает человеку, принимающему командование.

Все пошло далее так, как будто он никуда и не уезжал.