Войдя в маркшейдерский дом, Вишняков без нужды стал шарить по карманам, соображая, с чего начать. Поселок придавило тревогой — никого не встретишь. Мужики ушли с отрядами на Громки, Лесную, к Косому шурфу. А женщины на улице не показывались.

Вишняков вытащил из кармана обрывок старого харьковского плаката: «Идите в бой за свободу, история оценит ваши подвиги!»

Вот и история ждет…

Могло ли быть, чтоб его, шахтерского сына, родившегося в землянке, ждала «история»? До того времени, как появилась у него седина, он и слова такого не слышал. Читать научился, когда бороду начал брить. Когда-то ему казалось, что самая большая тяжесть, какую предстоит испытать в жизни, будет таиться только в шахте. Ранняя старость, одышка от угольной пыли, въевшейся в легкие. А смерть тоже представлялась обычной, как и у его дедов, тихой и бессловесной, — «никому не интересно слушать, что там бормочет умирающий».

История иногда ждала.

Сутолов, торопясь к Косому шурфу, передал записку Андрея Косицкого: «Готов сообщить вам о месте, где находится жительница села Казаринки в том случае, если сотник войска Украинской республики Коваленко будет отпущен вами на свободу».

— Искать надо это место, а не отпускать сотника, — непримиримо заявил Сутолов и побежал к коню, чтоб поскакать к обороне у шурфа.

А как же искать?

Будет ли время заниматься поисками?

Над Казаринкой нависла угроза нападения белоказаков. Вишняков пока не вмешивался в организацию обороны. Но уже видел, что настоящей обороны не было. Отряд рассредоточился по разным местам. Ударит Черенков всеми силами по Казаринке — некому его задержать.

Трудность заключалась в том, чтобы перестроить все это немедленно.

Ночь прошла без сна. В глазах резь, будто кто засыпал их песком. Вишняков взял кувшин, плеснул воды на руки и смочил лицо.

Скрипнула дверь, показалась Калиста Ивановна.

— Что там? — спросил Вишняков.

— Печатать дадите?

— Поглядим, есть ли нужда, — неопределенно ответил Вишняков.

Калиста Ивановна не уходила.

— Что еще? — грубо спросил Вишняков.

— Арестованных надо кормить…

— Ты разве их кормишь?

— Да, мне приказано.

Она была повязана черным платком, глаза заплаканы.

— Погоди с кормежкой, — почему-то отменил приказ Вишняков.

Калиста Ивановна вышла, а он подумал, что прежде всего надо разобраться с этими арестованными.

Он вышел из Совета и направился к зданию старой бани, выложенному из камня-дикаря. Фофа забросил баню, надеясь, видимо, использовать ее под склады. А в Совете поговаривали, чтоб вернуть этому зданию прежнее назначение. Крыша, правда, пришла в негодность, местами виднелась стропила. Можно отремонтировать, если бы взяться да время было поспокойнее.

— Эге-ей, кто есть? — крикнул Вишняков, пройдя в сенцы.

Голос звучно прогремел и затих. Ответа не последовало. Вишняков прошел дальше: он знал, что заключенные сидят в бывшем складском помещении, в противоположном конце здания. Надо пройти по коридору, вдоль ряда заколоченных досками окон. С той стороны послышались шаги.

— Кто ходит? Аверкий, ты?

Аверкий исчез, а потом появился в коридоре, держа винтовку наперевес.

— Успел обучиться охранной службе!

— Тюрьма будто…

— Ключи есть?

— С той стороны это, надо выйти.

— Веди!

— Интересно поглядеть на квартирантов? — говорил Аверкий, продвигаясь вперед по коридору, а потом выходя на свет. — Можно и поглядеть… Долго, ясное дело, не продержишь арестантов. Приспособить бы надо помещение. Дверь с оконцем, говорят, положена… Допрос будешь делать? — спросил он, поворачиваясь.

Плечи сгорбленные, как у каждого старого шахтера, на плече болтается винтовка, — тоже тюремщик, господа!

— Давай живей! — прикрикнул Вишняков.

— Можно и поживей…

Он открыл дверь. Из кладовой ударило смрадом шахтерок и сыростью.

— Поднимайсь! — строго вскричал Аверкий.

— Лампу зажги!

— Подсветим, как в шахте… это мы можем, — бормотал Аверкий, чиркая спичкой и зажигая светильник.

В глубине кладовки задвигались люди. Их было четверо. Лиц не видно — что-то темное и мрачное. Где там среди них сотник?

— Всех вас, — произнес в сумрак кладовой Вишняков, — часовой доставит в Совет. Обедать тоже будете там…

Он не ждал, пока они подойдут к нему, и повернулся, бросив Аверкию через плечо:

— Приведешь в Совет всех до одного!

Голос был грубый, приказной. Поторопился с арестами Сутолов. Остался Трофимов дом без людей. Это все изменяло в операции с Дитрихом. Акционер-директор мог прослышать про аресты и принять свои меры. Вишняков рассердился на Сутолова. Но изменить что-то было трудно. «Отправлю в Дебальцево, пускай там Трифелов решает, — рассуждал Вишняков. — Он оставлял Сутолова, знал, что делает. Сотника допрошу, больше никого допрашивать не стану. Может, скажет, где могут держать Катерину. Не скажет — тогда…»

Вишняков не знал, что тогда он может сделать с сотником.

— Здесь будешь кормить арестантов, — бросил он Калисте Ивановне при входе в Совет.

В Совете опять никого. Нужно ли ему возиться с арестованными в такой тревожный час?

Вдали послышался орудийный выстрел. В комнату вбежала бледная Калиста Ивановна:

— Стреляют, Архип Вонифатьевич!

— Слышу, что стреляют, — подходя к окну, сказал Вишняков. — Останешься здесь! Не смей отсюда никуда!

В коридоре раздались шаги. Вишняков подскочил к двери. Аверкий вел арестованных.

— Доставил, как положено быть, — сказал он, подмаргивая и показывая пальцем в ту сторону, откуда донесся звук орудийного выстрела.

— Не время сейчас… — Вишняков скользнул взглядом по лицам вошедших.

Фофа, Трофим Земной, Коваленко… А это кто с рыжей бородой, как просяной веник? Пристально вглядываясь в его лицо, Вишняков подошел ближе:

— Полковник Раич?..

— Так точно! — вытянувшись и резко вскинув голову, ответил Раич.

«Вот и получилась семейная радость. Скажу про жену и детишек», — почему-то решил Вишняков.

— Вашу семью вчера я подвез со станции Яма на станцию Дебальцево. Жена собиралась к тетке в Харьков. Живы, стало быть. А вы вот — против нас…

Он отступил на шаг.

— Спасибо за сообщение о семье, — произнес Раич. — По поводу моего задержания я хотел объясниться.

— Когда же тут объясняться? Вы человек военный, понимаете…

Вишняков взглянул на Коваленко:

— Тебя предлагают сменять на одну женщину нашу — в плен к Черенкову попала, а от него к вашему человеку. Не будем менять! — вскричал он.

Коваленко угнетенно глядел на него: «Смолчит, ничего не скажет! — подумал Вишняков. — Нечего кидать всякой петлюровской сволочи под ноги нашу революционную гордость!»

— Накормишь, — коротко бросил он Аверкию.

— Накормлю, а потом по месту жительства в баню.

— Здесь оставишь, — места в доме хватит. Пускай знают, что нам мучить людей по тюрьмам нет интереса!

Он вышел торопливой походкой. А выйдя в коридор, и вовсе побежал. Если орудийный выстрел означал начало наступления, дело худо: Черенков займет Казаринку одной атакой. К Совету бежали Лиликов и Алимов.

Вишняков остановился, стараясь не выдать беспокойства. По опыту он знал, как важно оставаться спокойным при первых признаках начинающегося боя.

— Давай, Лиликов, бери пулемет — и айда на Благодатовку, на каменный бугор! А ты, Алимов, скачи на Лесную, веди сюда всех людей!

Он вглядывался в степь. День был хмурый, на верстовом расстоянии сливались вместе и степь и небо. Самый раз подойти конникам так, чтоб их обнаружили только при въезде в поселок.

— Пулемет в вагоне, — напомнил он Лиликову. — Возьмешь Фатеха в помощь, он не струсит!

Лиликов и Алимов побежали — один на шахтный двор, другой к тупику, где стоял пригнанный Вишняковым состав.

Время летело быстро. Стиснув зубы, Вишняков старался сообразить, как теперь ему самому выдвинуться с пулеметом, чтоб задержать казаков до подхода отряда из Лесной. Черт угораздил Сутолова отправлять его туда, и ни одного человека в самом поселке! Вот за что надо под арест!..

На крыльцо выскочил Аверкий:

— Архип, погоди!..

— Чего тебе?

— Сотник говорит, будто тож готов пойти под твою команду!

— К черту твоего сотника!

— Мой, как и твой, — подбегая, сказал Аверкий. — А может, не врет? На варте десяток его людей — Петров сторожит. Говорит: «Всех возьму с собой!»

Вишняков свирепо оглянулся на Аверкия:

— Хочешь, чтоб в спину ударили?

— Да ты охолонь трошки! Я слышал разговор — сотнику с Черенковым не помириться! Гришку Сутолова-то он подстрелил. Смекай! — убеждал Аверкий, двигая рваной бровью.

Вишняков опустил голову: ему не хотелось показывать Аверкию, что он колеблется. «Обижен на нас, — лихорадочно рассуждал Вишняков, — может ударить по Казаринке, чтобы загладить свою вину перед есаулом… Но ведь, кажется, не такой, привык, чтоб все было прочно и по-хозяйски… А этих десятерых можно поставить на фланге, Лиликову в помощь… тогда можно устоять…»

— Петров хвалился, будто с вартовыми мирно водку пьет, — настаивал Аверкий.

— Твоему Петрову хоть с Иудой, лишь бы водка была!

— Охолонь, Архип! Дело, конечно, рисковое. Что ж мы с тобой сделаем, ежели Черенков попрет немедля?

«Сотник понимает происходящее, — продолжал рассуждать про себя Вишняков. — Ему известно, что нам не удержаться, что Черенков при умелой атаке займет Казаринку и без его помощи… Сидел бы, ждал окончания боя, — нет, чего-то ему иного хочется…»

— Давай сюда сотника! — потребовал Вишняков.

«В Чугуеве стояли в строю такие же „сотники“, — теперь пытался он убедить себя. — Не понравился им Петлюра. А вартовые, должно быть, и позабыли, какой он, Петлюра, — больше месяца сидят без связи…»

Они шли рядом, Коваленко и Аверкий, как будто не было разницы в их положении. Вишняков испытующе вглядывался в осунувшееся, небритое лицо сотника.

— Могу принять команду своими, — сказал сотник, выпрямившись, не решаясь поднять глаза на Вишнякова. — Верни оружие. Займем позицию, где будет приказано.

— Готов нарушить присягу, данную в своем войске?

Сотник на миг замялся. Что его толкнуло заговорить о готовности участвовать в обороне? Или надоело сидение под стражей, или появилась надежда таким путем вырваться из всего безысходного и сложного, с чем он столкнулся в последнее время? На свободе была зимняя свежесть и дымок терриконной горы. А то житье, о котором он думал прежде, было далеко. Полковник Чирва обещал златые горы. А где сам оказался? Сидит в Новочеркасске и с офицерьем водку пьет. Может статься, что за водкой они договорятся, как распорядиться всей землей и имуществом, если укрепится их власть. А другим от этого договора достанутся объедки. Лучше голову сложить на шахтерских буграх, чем ждать объедков с полковничьего стола. «Страшно „ничейщины“», — как говорил о советском будущем хитрый горнопромышленник. «Ничейщина» — страшна, а погибать в бою он не пожелает. Ох, надо подождать с отказом Вишнякову. Все же он свой, армейский, фронтовой солдат, авось не обманет…

— Присяга у нас не принималась, — глухо сказал Коваленко.

— Может, забыл, как это было? — заметив колебания сотника, спросил Вишняков.

Тот резко повел головой:

— Ты тож нэ торгуйся! Кажы, куда на позицию! Нэ один раз на смерть ишлы! Приказуй, туды його мать!..

Он одернул измазанную мелом и пылью кожушанку, жадно посмотрел в затянутое облаками небо, как будто прося благословения всему тому, что собирался сделать.

— А ведь может! — одобрительно шепнул Вишнякову Аверкий.

— Бери своих людей, — деловито распорядился Вишняков, — занимай позицию левее терриконика. Огонь открывать, как только услышишь пулемет по фронту. Раньше времени не шуми!

Отгоняя от себя последние сомнения, Вишняков побежал к погрузочному двору, чтобы оттуда двинуться с пулеметом и занять позицию по фронту возможной атаки.

— Усек, что к чему? — добродушно спросил Аверкий у сотника. — Поворачивайся живей!

— Замовчы ты!.. — зло выругался сотник и пошел к помещениям варты.

— Ах, пан — кривой шарабан! — вскричал вслед ему Аверкий. — Могу ить опять под стражу! Мне недолго! Я тебе отблагодарю!..

Ему было скучно возвращаться к своей караульной службе. Больше недели одно и то же. Не с кем цигарки выкурить и поговорить о жизни. А жизнь видишь, как поворачивается — удержатся ли шахтеры? Если Черенков из пушки бьет, шутка это не шутейная.

Он повел глазами па пустой горизонт.

Странная тишина держалась вокруг.

В шахте было и того тише. Паргин сидел возле коней и, по обыкновению, разговаривал с ними:

— Воду к вечеру надо качнуть посильнее — прибывает вода. Это сделаем… — В деннике послышался храп. — Ты, сопатый, помалкивай, когда я говорю! Деньки для нас трудные начались. Все шахтеры ушли на позицию, один я при вас состою. А при мне состоит Алена — на поверхности. Горнячим, одним словом… Вам — отдых, а людям — тревога! — вдруг озлился он и притопнул ногой. К нему повернулись белые, невидящие глаза. — Не понимаешь? Людям нужен покой, чтоб каждый день было то, что ласково и любо. — Кони повели ушами, понимая, должно быть, что хозяин отчего-то печалится. — Сделать это — штука мудреная! Христос, по сказаниям, жалостлив и добр был к людям. А говорил однажды, что послан только к погибшим овцам дома Израилева. Чего это только к ним? Ханаане были. Одна женщина попросила исцелить ребенка, а он ей ответил: «Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам». Знать, для него все остальные псами были. Слышь ты, псами — все! — сказал он так громко, что кони затопали, перебирая ногами. — От такого бога людям не будет покойно и ласково, продолжал Паргин, увлекшись иной мыслью. — Нам надо чего-то другого… Тишина наступает после шума, сушь — после дождя, а добро — после зла. Подраться надо за ласковость. Без драки так и будет продолжаться, как есть, — моления да утешения, ловкие пророки и лукавства…

Он вышел из загородки, прислушался, как, шурша, падают капли с кровли, а в глубине штрека таинственно шумит воздух. Уши его не уловили ничего другого. Успокоившись, Паргин вернулся на свое место и начал делить еду — себе картошки, коням хлеба.

— Подходит конец и этому барству — нет хлеба. Заарестовали Катерину псы белогвардейские. Вот уж истинно псы! — Кони не привыкли, чтобы он, давая хлеб, разговаривал резко, и поэтому растерянно водили мордами. — Арина рассказывала, пьяные ходят и хватают добрых людей. А с пьяным один слад — в холодную да розгами! — Он сунул по одному кусочку. — Давай, давай, у меня по справедливости… Драться, видать, придется нам за справедливость… Но шахтер — он выстоит супротив любого. Если врукопашную, никакой казак не устоит. Это я вам точно говорю… Только нам с вами не идти на белую конницу. Для нас получается иное место в бою. Шахта — тоже позиция! — Он гладил морды возле глаз. — Не тужи, браток…

Наверху был шум — Алена поймала рвущегося в шахту Пашку.

— Чего ты там не видал?

Пашка суетливо бегал глазами, выдумывая что-то о штабе обороны в шахте, где он должен поставить телефонный аппарат.

— А кто тебя послал?

— Не знаешь разве, кто послать может? Сутолов, известное дело!

— Посиди здесь, обожди, пока он явится.

— Известно тебе, что такое война? — убеждал Пашка. — Как можно ждать, когда война начинается?

Мне и показалось, что ты от нее в шахту бежишь, — недоверчиво глядя, проговорила Алена.

Стал бы я бегать с проводами! Не видишь разве — материалы и инструмент в руках!

— Гляди, если врешь, сраму наберешься перед бабой! — пригрозила Алена,

Он немедленно скрылся в наклонном стволе.

Погода, кажется, потянула на оттепель. Туман становился гуще. Иней серебрил провода и ветки на деревьях. Так случалось часто перед рождеством. Украсит иней белым, наледь на ветках сверкает, как богатое убранство, а все вокруг становится молчаливым и торжественным. Люди ходят по улицам в смутном ожидании радости. А потом напиваются. Лица костенеют. И вся красота сверкающей зимы внезапно хмурится, стареет, покрывается молочным туманом, а зима принимается морозить, поднимать ветер и ломать отяжелевшие ветки и даже целые деревья.

Теперь праздника не видать…

Сквозь туман торопливо шагал к Казаринке отряд с Лесной. Алимов по заданию Вишнякова поскакал к Косому шурфу выяснить обстановку. Вскоре обнаружилось, что выстрел из гаубицы приказал сделать Сутолов, когда на Ново-Петровском выезде появилась конная разведка Черенкова. Зачем расходовать снаряд на троих конников — объяснить трудно. Вишняков приказал явиться в Казаринку всем командирам отрядов, чтоб провести совет. У Косого шурфа оставили усиленный отряд, состоящий из военнопленных. А в направлении Сапетина выдвинули сторожевые посты.

Тревога немного улеглась.

Никаких активных действий со стороны Черенкова не замечалось.

К утру пал густой снег. Белое снежное поле отодвинуло горизонт версты на три дальше по сравнению со вчерашним днем. На этом расстоянии ранним утром и был замечен всадник с белым лоскутом на пике.

— Парламентер, — определил Вишняков и приказал пропустить.

Ждали парламентера в землянке на окраине Благодатовки — не высмотрел бы лишнего. За столом, сбитым из старых стоек и построганных горбылей, сидели трое — Вишняков, Лиликов и Сутолов. У Сутолова дергалась щека, он придавил ее кулаком. Лиликов, сложив руки на груди, колюче смотрел на ввалившегося в землянку рыжебородого казака. Вишняков барабанил пальцами по столу.

— Замерз, служивый, — сказал он, указывая взглядом на жарко топящуюся «буржуйку». — Отогрейся, потом доложишь, за каким делом явился на наш рудник.

Рыжебородый настороженно смотрел на сидящих. Мохнатую овечью шапку не снял — из-под нависшей шерсти глядели серые злые глаза. Правая рука, привыкшая подниматься при встрече со старшим армейским начальством, теперь дергалась в нерешительности. Вишняков это заметил.

— Какого года призыва? — спросил он строго, чтоб казак не заблуждался насчет того, что перед ним ровни.

Казак, ободряя себя, рявкнул:

— Не твое дело! — и передал Вишнякову лист бумаги.

— Насчет дела ясно — не мне, а тебе служить и помирать, — сказал Вишняков, принявшись читать вслух: — «Предлагаю выдать немецких шпионов и бандитов Вишнякова, Сутолова, Лиликова. Военнопленным построиться в колонну и выйти на голях для дальнейших приказаний. Если до десяти утра не будет исполнено, открываю огонь и начинаю атаку всеми имеющимися у меня средствами. Есаул Черенков…» Такая тут дурь написана, — сказал Вишняков, поднимая глаза на казака. — Стало быть, с немцами вы продолжаете воевать, ежели нас именуете немецкими шпионами?

Казак промолчал.

— Парламентеру говорить полагается! — прикрикнул па него Вишняков. — Ты в какой части служил до черенковского войска?

— Отвечай на написанное!

— Мне положено отвечать не тебе, а твоему командиру! С тобой мы можем посчитаться, как и подобает немецким шпионам!

Он вышел из-за стола, всматриваясь в окаменевшее лицо казака. Казак отступил на полшага.

— Вы меня обязаны отпустить…

— Не спеши!

— Мне приказано — туда и обратно.

— Придется чуток подождать, — сказал Вишняков, наступая па казака. — Ультиматум попал в руки к самим тем, кого есаул требует выдать. Людям надо сказать, — может, они и не только нас троих, а и еще кого-нибудь выдадут. Поди, Черенков запасся только тремя виселицами, и потребуется больше.

— С военнопленными придется поговорить, почитать ультиматум, — добавил Сутолов.

Руку от щеки он отнял, словно успокоившись, что Черенков требует и его выдачи.

— Военнопленные — люди германского союза, с ними надо отдельно, — усмехнулся глазами Вишняков.

Ему хотелось испытать казака. Парламентерами посылали самых отчаянных. Если этот начинает робеть, то оставшиеся в отряде не храбрее его. Рыхла, стало быть, душа у черенковского войска.

— Мне приказано — передать ультиматум в руки и следовать обратно, — угрюмо повторил казак.

— Тебе приказывали одни, а тут небось живут другие.

— Заярите сами к положенному сроку. А я свое дело сделал.

— До конца твоего дела еще далеко!

— Ежели ты тож службу знаешь, — сговорчивее произнес казак, — то и отпускай меня…

— Что ж, езжай! Парламентеров мы не берем в плен… Торопись! В бою встретимся — тоже торопись, не то можешь припоздать. Торопись, казак, время жаркое. Есаулу служи, но и про себя не забывай. За что умирать будешь?

— Не твоя печаль!

— Это верно, печаль не моя. Подавится казак пулей — чья ж это печаль? Детишки поревут, жена поплачет. А есаул и на похороны с попом времени не оставит…

Борода казака стала торчком — сжал зубы.

— Отпусти, — произнес он глухо.

— Иди!

Казак, горбясь, повернулся, спешно протиснул отяжелевшие плечи в узкий пролом землянки.

Все трое вышли поглядеть, как он поскачет по степи.

— Никому не хочется помирать, — промолвил сочувственно Лиликов.

Вишняков глядел на казака, как он пустил коня галопом, не оглядываясь назад. Всадник исчез в белом облаке взбитого копытами снега. Степному простору возвращался прежний покой.

— Жалостлив, — скосил глаза на Лиликова Вишняков, — Себя пожалей… Жалей, жалей, но не задумывайся часто о себе.

— Ты чего об этом? — бледнея, спросил Сутолов.

— Держи щеку, чтоб не дергалась. Общий приказ будешь объявлять ты.

Сутолов опустил голову. Он понимал, к кому относится предупреждение «не задумываться о себе». Устоять против Вишнякова в эту минуту не мог, впервые признав его силу и умение разбираться в военной обстановке.

Казаринка наполнялась голосами. К шахтному двору шли люди с винтовками, берданками, саблями. Показались женщины, старики, за ними бежали дети. Среди шахтеров выделялись пленные, одетые в австрийские шинели.

Вишняков кричал приходящим:

— Есаул ультиматумы шлет! Покоримся или будем биться до конца за наше общее дело?

— Приказывай, где занимать оборону!

— Выглядывали мы его, гада, аж очи попухли!

— Отпиши — пускай штаны покрепче подвязывает!

— Гдзе можи буть мой окоп?

— Вива оборона! Вива советская власть!

Воздух задрожал от гула голосов. На восточной окраине, тускло просвечивая сквозь серые тучи, поднимался желтый диск зимнего солнца. С деревьев и проводов на лица сыпался иней и щекотал, как будто лаская своей морозной лаской распалившиеся гневом лица.

Сутолов поднял руку:

— Повторяю приказ на случай обороны!… Всей обороной командует Вишняков. Отряд шахтеров — командир Сутолов. Отряд военнопленных-командир Янош Боноски. В обороне участвуют все, кому дорога свобода и советская власть трудового народа!..

Вишняков провожал придирчивым взглядом уходящих в степь людей в шинелях, полушубках и шахтерках. Война начиналась. Зачинщиком ее был скверный человечишка — калединский есаул.

За спиной послышались голоса:

— Чего ты с ним цацкаешься? В шурф его толкни — там ни Совета, ни Черенкова!

Вишняков повернулся — возле него стоял со связанными руками Пашка, а за ним — Паргин с полушубком на плече.

— Принимай дезертира, Архип! В шахте думал перебыть, пока бои и всякие сражения!

Вишняков оглядел Пашку — под глазом синяк, разбитая губа вспухла, рубаха разорвана. «Вот он и первый, кто решил отойти в сторону…»

— Ты его вывел: из шахты?

— А кому ж другому! Известно, утомился малость, но Алена помогла.

— Под глазом ее отметина! — засмеялся кто-то.

Вишняков решал, как быть. Пощадить дезертира в такую минуту — значит оскорбить идущих в бой. Внезапно вспомнилась Катерина: ее родич! Не смогла одна кровь вскормить одинаковые сердца! Пашка стоял бледный, дрожа всем телом. По впалым щекам текли слезы.

— Я ведь и не знаю, как получилось… — бормотал он, оглядываясь за поддержкой по сторонам. — Война ведь… чего мне на войне? Я не в солдатах…

— А мы разве в солдатах! — ткнул его в спину обушком Паргин.

Пашка упал на колени.

— Что ж я вам, люди добрые, а?.. Я служил… подтверди, Архип! Катерина тебе не чужая, а мне сестра!.. Что скажете, то и буду делать! Крест мой — буду делать!..

— Не убивайте! — где-то рядом послышался крик Калисты Ивановны.

Вишняков вздрогнул не столько от этого крика, сколько оттого, что она испугалась расправы над Пашкой. Значит, помилования не ждут. И Паргин ожесточился. А он — добрый. В шахте каждый видел: «картошки — себе, хлеб — коню». Уж куда быть добрее, а и он в гневе. Сутолов тоже следит, как поступят с Пашкой. С ним еще не закончен спор.

— Веди! — коротко приказал Вишняков.

— Пожалейте, люди добрые! — заревел Пашка.

Люди ахнули, услышав этот оскорбительный для них, жалкий рев.

— Уведи его к черту с глаз! В нужнике пускай прячется! А в шахту не пускай! Шахту перепачкает!

Брезгливо сплюнув, Вишняков отвернулся.

Пашка поднялся на ноги и, не веря в то, что в него не собираются стрелять, шатающейся походкой пошел прочь.

«Убить можно и иначе, не пулей, — оправдывал свое решение Вишняков. — Гляди, Сутолов, приглядывайся…»

— Давай поторапливайся! — крикнул Вишняков, словно и не было задержки с Пашкой.

Точно в десять утра тишину разорвал пушечный выстрел. Снаряд угодил в террикон. Дымные, горячие камни поднялись и полетели веером в разные стороны.

Орудийные снаряды стали разрываться каждые десять — пятнадцать минут.

— Неповоротлива прислуга, — заметил Вишняков.

Вреда от снарядов было мало: они падали или на пустырях, или, с недолетом, в степи. Вишняков до рези в глазах вглядывался в мутный воздух туманного дня, ожидая атаки, которая должна последовать за артиллерийской подготовкой. По всему было видно — у Черенкова что-то не ладилось. Он терял время, давая возможность подготовиться к встрече атакующих. Могло быть и другое: затеял обстрел Казаринки, а в атаку пошел со стороны Ново-Петровки на Косой шурф, чтоб ударить по поселку с другой стороны. Если так, то опять получалась какая-то путаница в его планах: зачем в таком случае было накапливаться в Сапетине? Не взбрело ли ему в голову напугать шахтеров обстрелом и этим заставить принять ультиматум?

К каменному бугорку, где расположил свой командный пункт Вишняков, подполз Фатех.

— Дом Трофима Земного людей надо отправлять, — зашептал он, захлебываясь частым дыханием.

— Пшеничному скажи — это рядом с Громками.

— Пшеничный — на Косой шурф. Там — бой…

«Вот оно что, — подумал о своем Вишняков, — Черенков побоялся атаковать Казаринку с фронта!» Возникала реальная возможность разгромить карательный отряд. Если бы Янош продержался до тех пор, пока на фланг выдвинется Сутолов с шахтерами и подойдет бронепоезд из Дебальцева, разгром Черенкова обеспечен. Не дрогнули бы военнопленные, сражались бы так, как наши. Черенков попрет на них, надеясь, что они побегут при виде казаков.

— Пшеничный, говоришь, направился к шурфу? — рассеянно спросил Вишняков, думая, что это тоже хорошо — помощь Яношу нужна.

— Да, да, Пшеничный — Косой шурф. А я другое говорю: у Трофима Земного Катерина — гайдамак охраняет.

— Кто сказал? — быстро спросил Вишняков.

— Сам видел… случайно видел…

Вишняков оглядел его внимательно. «Нет, одного посылать нельзя…» Вблизи показался Паргин.

— Давай сюда, живо! — позвал Вишняков. — Отправитесь с Фатехом к дому мастера за Громками — взять надо там одного…

Долго рассказывать некогда: у дома Трофима — один, на Косой шурф наступают сотни три казаков.

— Идите, времени не теряйте!

Черенков атаковал Косой шурф в десять утра. По Казаринке не очень часто била его батарея. А основная группа готовилась выйти к Косому шурфу, чтоб затем повернуть на Казаринку. Скрытно накопившись в роще, она внезапно выскочила оттуда и пошла плотной массой к шурфу. Казаки скакали, не вытаскивая шашек из ножен.

На случай их продвижения по дороге Янош выдвинул пулемет на высотку, с которой дорога просматривалась до самой рощи. Было условлено, что Милован-пулеметчик откроет прицельный огонь по первым рядам, а потом, когда казаки повернут и попытаются перегруппироваться для атаки развернутым строем, он переместится ко рву, прикрывающему территорию шурфа слева.

Милован вглядывался в рощу, откуда выходили казаки. С большого расстояния казалось, что они двигаются медленно. Передние уже скакали под гору во весь опор.

Туман то открывал, то закрывал их, не давая возможности посчитать количество скачущих.

— Един, два, три… — все же считал Милован, готовясь к той минуте, когда передние подскачут к кусту бузины, к линии прицела.

Он чувствовал себя спокойно, как будто перед его глазами начиналась не атака, а что-то простое и обычное, с чем он сталкивался каждый день.

— Пет, шест, седем… — продолжал он счет.

Сверху подул ветерок и погнал внизу волны тумана. Теперь можно было различить масть коней и наклоненные вперед туловища всадников. Милован считал:

— Осам, девет…

За спиной не только свои, с которыми прожиты долгие месяцы в бараке, но и еще что-то большее, затеянное русскими, шахта, поселок, Совет — удивительное открытие русских. Во имя того, чтобы все осталось, стоило продержаться на этой высоте.

Десятый, рыжебородый, в мохнатой папахе подскакал к линии бузинового куста — Милован дал первую очередь. Потом еще и еще…

Послышались крики, беспорядочные выстрелы. Задние наскакивали на передних и упавших коней. Едва заметная пулевая линия стала для них непреодолимой преградой. Кони поднимались на дыбы и поворачивали обратно. На дороге образовалась свалка, остановленная черная масса потекла со все возрастающей скоростью вниз.

Милован подождал, пока повернет последний казак.

Со стороны рощи поползли волны тумана, пряча упавших на дороге. Выход к Косому шурфу Черенкову не удался. Он потерял десятка полтора убитыми. Никто не знал, какими силами он располагает. Знали только, что это еще не победа, что близится трудный бой.

Франц занимался своим делом в мастерской — отрезал ножовкой двухдюймовые трубы в полторы четверти и набивал их динамитом, прилаживая фитили.

— Шахтерски гранат… отшень хороший будет шахтерски гранат!

Возле него крутился Миха. Серая суконная куртка по-военному подпоясана ремнем, за ремень задвинут штык — подарок Франца. Взгляд строгий, как и подобает в тревожную минуту обороны.

Вдвоем с Михой они пробрались к яру, опоясывающему Косой шурф. Когда вторая атака, проведенная так, как и предполагал Янош, была отбита, Франц и Миха оказались на пути отступающих казаков. Франц зажигал короткие фитили и бросал из яра гранаты, в точности рассчитывая время, чтобы они падали на снег и сразу же взрывались. Пули свистели над головой, но Франц бросал старательно и аккуратно, как привык делать любую другую работу.

— Айнц! — говорил он, бросая, и затем, перед самым взрывом: — Бенц!

Миха стал произносить эти слова вместе с Францем. Глаза его загорелись азартом. При каждом новом взрыве он еще добавлял:

— Прах тебя дери!

Так говорил отец, когда у него что-либо получалось очень удачно.

Выглянув из яра, Франц заметил привалившихся к терновым кустам казаков. Яр надежно прикрывался крутым обрывом — выстрелом не достанешь. Все могло случиться…

— Тебе на-ада уходить за новый гранат, — предложил он Михе.

Франц знал, что дорога из яра к лесному складу оставалась свободной.

— Отшень бистро нада! — торопил Миху Франц.

— А вы как же?

— Я буду тебья ждать! — ответил Франц и подтолкнул Миху, чтоб он скорее уходил.

Сорвавшись с места, Миха побежал по яру, утопая по пояс в снегу. Над головой висело закрытое облаками небо. Было туманно и сыро. В яру пахло гарью от взрывов. Выстрелы и голоса доносились откуда-то справа, где начинался склон к роще.

Франц пересчитал оставшиеся гранаты — девять штук. Пять отделил, остальные связал шнурком. Посмотрел вверх. Ему подумалось в эту минуту, что небо ничуть не рознилось от неба, висящего над Альпами. Почему-то говорят: «Было бы над тобой свое небо». Какая разница? И здесь в зимнюю пору облака тянутся серой пеленой, как в Альпах. И здесь снега и холодно. Везде людей окружает много одинакового. Людям везде приходится с трудом зарабатывать себе на кусок хлеба и страдать от нищеты. Есть разные языки, которые вечно сбивали людей в разные группы. Иные осмеливаются утверждать, что их язык лучше, а страна красивее. Обычно утверждают это те, кто посвободнее, не добывает угля, не топит кочегарок, не плавит металл. А потом рядом с этими людьми появляются чиновники и генералы, начинают хвалиться своей страной, будто она лучше всех и сильнее всех. Генералы важничают, отправляют армии в поход на чужие государства, чтоб утвердить свою силу, солдаты гибнут, а богатые дамы вытирают заплаканные глаза и обещают рожать только солдат…

А можно же обойтись без всего этого. Жизнь представляется шире, прекраснее, если в основе ее — равенство и братство. Если русские сражаются за такое равенство и братство, пусть будет эта война.

Франц заметил, как по обрыву покатились комья снега, — к нему подбирались казаки. Он взял гранату, спокойно зажег фитиль и, дождавшись, чтобы фитиль догорел до края, бросил ее из оврага. Взрыв разорвал тишину, наступившую на время. Франц поджег фитиль второй гранаты и теперь бросил ее к терновым кустам. Пули подняли облачка снега на противоположном скате оврага. Франц выждал еще несколько минут, затем бросил еще. И опять пули. Казаки подползали к нему. Франц бросил еще. Выстрелов в ответ не последовало. Тогда Франц подвязал к шее оставшиеся две гранаты и стал ждать, прижавшись спиной к крутому обрыву оврага. Если уж нельзя будет сражаться, тогда он успеет чиркнуть спичкой и поджечь фитиль. Поднимет руки вверх, казаки приблизятся — и вместе с ним…

Сейчас, пока нет казаков, можно подумать о чем-то хорошем. Вспомнить детей. Эрна, должно быть, уже большая Когда Франц уходил на фронт, ей было десять лет. Теперь — пятнадцатый год. Она обещала помогать матери и хорошо учиться. А Генриху девять лет. Он, наверное, плохо помнит отца. При расставании плакал и сокрушался: кто же будет помогать решать задачи? Теперь он, наверное, решает задачи сам.

Над головой послышался шум. Франц крепче сжал рукой коробок со спичками. Он не думал о своей смерти. Ему хотелось представить лицо Марты, какое оно теперь. Должно быть, она совсем измучилась от работы и недостатков. Как хорошо было бы, если бы кто-то ей помог…

Послышались частые выстрелы. Это было совсем близко. Франц снял шапку — так казалось слышнее. Бывалый солдат, он сразу определил, что перестрелка велась с двух сторон. В приближение своих он не верил. Он продвинулся осторожно вдоль откоса. И вдруг увидел самое невероятное: по дну оврага бежал Миха.

Франц махнул рукой — уходи! Но Миха продолжал бежать:

— Приказано отступать!

— Ты говоришь, как золдат!..

Франц бросил гранату и, подтолкнув Миху вперед, побежал с последней оставшейся вдоль оврага.