К дому дорожного мастера ясно доносился грохот боя.

Гряды серых облаков походили на клубы дыма, холодили, дышали зимой и тревогой. Андрей Косицкий с беспокойством вглядывался в даль, но все же он решил остановиться именно здесь. Дальше ехать нельзя: можно ворваться в полосу боя, а главное — вывезенная им из Сапетина Катерина была совсем плоха, ей необходимы были тепло и покой. И так было глупо и жестоко держать женщину в какой-то случайно попавшейся хате в ожиданий, пока придут известия о сотнике Коваленко. Косицкий решил везти ее к Трофиму, чтобы тот доставил ее в Казаринку. Игра в заложников, да если еще заложником оказалась избитая до полусмерти женщина, была не по его характеру. Он умел думать, ненавидеть, сражаться только на бумаге. В жизни это получалось иначе… Въехали во двор. Усталые лошади поникли мордами. Бока у них запали, ничего прежнего не оставалось от рысачьей резвости.

— Куда это ты меня доставил? — спросил Попов.

Косицкий не ответил. Казак надоел ему до смерти. Уж он и отпускал его, и гнал. Но в ответ слышал одно: «Взял в плен — вози и корми меня, как на войнах происходит». Хитрил Попов, боясь попасться Черенкову или шахтерам. Сообразил, что Косицкий постарается скрыться и от тех, и от других.

— Курень будто знакомый, — проворчал Попов, вставая с саней. — А наши, видать, колотят шахтерню…

Он наставил ухо в подветренную сторону, откуда доносились отзвуки ведущегося у Косого шурфа боя.

— Поможешь перенести женщину в дом, — сказал Косицкий, подгоняя сани к двери. — Хозяин! — позвал он.

Никто не ответил, хотя на двери замка не видно.

— Какой дурень усидит в хате, когда война рядом! — бодро произнес Попов, вываливаясь из саней.

Косицкий открыл дверь. Осторожный Попов метнулся за угол.

— Есть кто живой? — спросил Косицкий.

Дом был пуст. Решив, что Трофим и в самом деле ушел подальше от сражения, Косицкий заколебался: оставаться или ехать дальше к Казаринке? Черт с ней, с этой опасностью встречи с большевиками, — ему невыносимо было глядеть в страдальчески расширившиеся глаза женщины и терпеть ее упрямое молчание. Глаза эти следовали за ним повсюду. Он не мог спать, не мог вспомнить ни одного своего стихотворения, только без конца повторял строку из Леси Украинки:

Темнотой и грустью полнится могила…

Косицкий вышел из дома. По-прежнему слышались стрельба и взрывы. Небо не предвещало хорошей погоды.

Из-за угла вынырнул Попов.

— Места хоженые, — сообщил он. — И в посадочке будто скрылся кто-то при моем появлении.

«Пусть хоженые, пусть все будет как есть, — внезапно принял решение Косицкий, — останемся здесь. Для женщины нужен покой. А победит есаул — помирать придется вместе…»

— Давай, жиночко, поможу… — поднял он и повел Катерину в дом. — Распряги коней! — приказал он Попову.

— У-у, хохлы! — пробормотал себе под нос Попов. — Распряга канальский!..

Он был зол на хохла. Но и боялся высказываться вслух: черт-те что теперь делать? Ни к Черенкову, ни к шахтерам носа не сунь. А с хохлом хоть болтаешься по «ничьей земле». Воевать, ясное дело, теперь не придется. В Благовещенку бы поскорее добраться. Но легко подумать — трудно в дверь постучаться…

Попов отпустил хомуты, вздрагивая при каждом орудийном выстреле. Запах конского пота, мокрой сыромятины и влажной соломы возвращал к прежней хуторской жизни, когда только и было, что конюшня, тишина, старые плетни и радость оттого, что собственный курень — рядом. Гляди, сосед забредет поговорить. Пристроишь ногу на теплой лежанке и слушаешь про войны, про разные страны, ярмарки, как будто это было с тобой самим — и войны, и страны, и ярмарки. Баба кряхтит, сердится, что долго керосин жгут. А что баба, она мужниных гостей не любит. Можно прикрикнуть, она и замолкнет. И тоже хорошо от возможности на кого-то кричать и безнаказанно сердиться. Ночь навалится смутной тишиной. Время потечет незаметно. Нет ни угроз, ни загадочных людей, ни хитромудрых речей насчет царя, атамана и большевиков. Все сводится к тревоге о погоде: когда сретенье, напился ли петух талой воды в этот день, хрюкнул ли кабан перед выездом в поле, что означало дурную погоду, да жарко ли закатывалось солнце на Купалов день, предвещая сушь на жатву. Земли достаточно. Земля давала и себе и на продажу закупщикам мукомола Парамонова. Кони, волы тоже есть.

Вот ведь дьявол надоумил покинуть хутор…

Попов поставил коней в сарай, сложил в порядке упряжь и пошел оглядывать хозяйство путевого мастера. Ему чудно было, что дом и постройки казенные, а приспособлены для того, чтобы жить и держать скотину. Должно быть, сам Трофим Земной того добился. Кремнистый мужичок. Ему б не по шпалам ходить, а на поле размахнуться — богат был бы. А так, хочешь или не хочешь, в слугах пребывай, гроши и подачки ожидай.

Остановившись у входа в погреб, Попов вспомнил, как таскали туда ящики. «Охота узнать, что в этих ящиках…» На двери, в петлях, висел замок, как лапоть.

— Одному не сковырнуть, — разочарованно промолвил Попов.

А на Косицкого он не надеялся. Ему бы в монастырь, богу в верности клясться. А как люди живут, что имеют, что прячут — ноль внимания.

Вышел на свет…

— Уложил мадаму? — спросил Попов у Косицкого.

— Отчего ты такой злой? Маленького роста, хромоногий и злой. Тебе быть ласковым со всеми — больше пользы.

— А чего же это мне к вам, вражинам, ласковость проявлять? Одна — чистая ведьма, а другой из-за нее чуть православную душу не погубил. Это дело ясное… Лучше бы мне помог замочек сковырнуть.

— Зачем?

— Память у тебя коротка. А я помню, что под тем замочком ящики хранятся.

— Ну и что? Это же не твои ящики.

— А вдруг там золото и жемчуга?

— Зачем тебе золото и жемчуга? — брезгливо скривился Косицкий. — Чепуху говоришь…

Он только что подносил воду Катерине и не мог забыть, как она жадно пила, словно пыталась погасить пожар в груди. А погасить, наверное, нельзя…

Косицкий прошелся по двору, чтобы успокоиться. Попова он оставил. Сколько вздора в голове этого уже немолодого человека. Весь он какой-то удивительно несуразный. Зачем ему было идти в отряд к Черенкову? Что ему худого сделали шахтеры?

— А если много денег? — вдруг дернул его за рукав Попов. — В другие страны уедешь!

— Нельзя мне в другие страны. Я только в своей стране могу жить.

— Верно говоришь… — оставил его Попов.

Но все же, загоревшись затеей сбить замок, он отыскал лом и стал возиться возле погреба, пытаясь его открыть. Косицкий не мешал ему, пусть ломает замок. На ящиках, помнилось, написано: «Динамит». Дитрих писал. А его надписям, как и словам, верить нельзя. Может быть, монеты, а может быть, и какие-то ценные бумаги. Косицкий вошел в дом, стараясь не видеть перекошенной от напряжения физиономии Попова и не слышать неутихающих выстрелов в стороне Косого шурфа. Косицкий подумал, что те люди, которые сражаются, с винтовками в руках разрешают свои споры о жизни. А для Дитриха вся жизнь — капитал. Сюда он больше не явится, хоть и оставил ящики. У него много других ящиков. И рисковать ему здесь нечего. «Это мы ходим по нашей земле, забывая, что такое своя жизнь…» Где-то очень близко послышался выстрел. Косицкий вынул наган, заглянул в барабан, пересчитав патроны. «Лучше самому пустить пулю в лоб», — подумал, устало опускаясь на лавку.

В дом вскочил Попов:

— Вот оно, дурь какая! Еще в Каменской ворожка ворожила — держать тебе в руках несметные богатства. А я что ж, держал, да и упустил! Во, гад, как оно получается!

— Не огорчайся, — махнул рукой Косицкий.

— Ты ведь блаженный, должно! — зло водил усами Попов. — Вдвоем-то мы бы его осилили!

— Кого?

— Шахтера, который явился нас заарестовывать.

— Зачем осиливать?

— Зачем, зачем! Сучке под хвост твое зачем!

Под самым окном раздался винтовочный выстрел. И только это заставило Попова замолчать. Метнувшись в угол, он зашептал молитву:

— Свете тихий, святыя славы…

А перед вошедшим Паргиным стал по стойке «смирно» и отрапортировал:

— Кучер его превосходительства офицера хохляцкой армии! При нем еще имеется женщина, побитая есаулом Черенковым.

Косицкий ухмыльнулся — иного он не ожидал от Попова.

Аверкий бросился к Катерине.

Притихшую, ее вынесли и уложили на сани.