До самой ночи продолжали подходить к Казаринке группы шахтеров. Зажженные факелы освещали их потемневшие и осунувшиеся за день лица. Огонь факелов кроваво-красно сверкал на оледенелых ветках деревьев и заставлял думать не о минувшем жестоком бое, а о нарядности и покое этой ночи. Прояснилось небо, выплыл рог белого месяца, разворошенная снарядами терриконная гора светилась огоньками, как огромная елка, украшенная для всего поселка и для всей неоглядной степи. Ночь ведь была новогодней…
— К этому времени ты и надеялся попасть в Казаринку! — бросил Вишняков подведенному Фатехом Попову.
— Ты меня не стреляй, — затараторил Попов, — у меня мысль такая, что незачем нашему брату казаку в дальнейшем с шахтерней воевать.
Вишняков замахнулся на него кулаком. Уж очень жалко ему было погибших товарищей.
— Оно, конечно, по мордам я схлопотал…
— Уйди от греха!..
Вишняков заговорил с казаком не потому, что хотел с ним поспорить, показать свое превосходство или выместить на нем злость на белоказаков, причинивших столько невосполнимого урона шахтерам. Он страдал от понесенных утрат и в этом страдании не находил себе места. Держало его на улице, возле шахтеров, то, что было пережито вместе. Хотелось поскорее увидеть Катерину, привезенную в дом Паргиных. Все же он продолжал оставаться среди людей, не зная, что сделать прежде.
Фатех оттолкнул усатого казака — подалее от людей.
Вишняков заметил приближающегося Яноша.
— Дьёзни! — поднял руку, приветствуя, Янош.
— Одолели гада! — обнял его Вишняков, не понимая восклицания Яноша, но догадываясь, что говорит он о победе.
— Витам! — послышался за спиной голос Кодинского.
Вишняков повернулся к нему. Голова поляка была перебинтована. В руке он крепко зажал ремень винтовки.
— Здоров, друг!
Военнопленные окружили:
— Буд здрав!
— Вива русиш болшевик!
— Вива Ленин!
Вишняков поднял руку, прося тишины.
— Товарищи, кто может сказать, что не сладка была наша вольная, свободная жизнь? Быстро мы к ней привыкли, как завсегда быстро привыкает человек к чему-то хорошему. Но нам хорошо — другим плохо. У буржуя печенку заломило от досады. Бросил он казаков в бой. Мы их побили. И опять заживем, как жили. Да здравствует завоеванная свобода!
— Да здравствуе-ет!
— Никто не дрогнул перед лютым врагом. Сражались, не жалея жизни. Многие положили свои головы. Сердце заходится от печали. Навек запомним их геройскую жизнь… Жизнь их отдана за народ! Слава героям боев за Советскую Казаринку!
Он говорил еще, выкрикивая в толпу:
— Слава нашей пролетарской дружбе!
— Да здравствует союз людей труда!
— Смерть мировому капиталу!
— Слава Ленину — вождю рабочих мира!
Всем было попятно, о чем он говорит, потому что никакие другие слова не могли так точно передать чувства собравшихся людей. Тело ломит от усталости, в голове туманится от радости, и цель всей жизни заключена в трех словах: «Смерть мировому капиталу!» Вишняков повернулся к военнопленным. Они тоже немало испытали.
— Работать будем вместе! — поднял он скрепленные над головой руки.
— Братци!
— Фивер! Орос батья!
— Брудер!..
У Вишнякова загорелись глаза от разноголосицы, воспроизводящей всего одно слово: братья. Ему очень хотелось верить, что так будет всегда, что гром этих голосов прокатится и дальше, по всей России, через фронты, все еще держащиеся на Западе, через путаницу колючей проволоки, окопы и города, придавленные мраком четырехлетней войны. Ему сдавило горло от волнения. Не надо показывать иностранным людям свою слабость. Пускай думают, что никаких слабостей у русского большевика быть не может. Авось им станет легче одолевать свои слабости. Дорога-то у них к дому дальняя. А дома тоже положено будет держаться покрепче. Не одни только товарищи их ждут, а и кровные враги.
Вишняков обрадовался подошедшему Лиликову, — заговорив с ним о шахте, можно скрыть волнение.
— Смену назначишь немедля! Войну откатили на время, пора делами заниматься… Лес есть, можно выработки перекрепить…
Лиликов удивленно поглядел на Вишнякова: ему не верилось, чтоб человек так быстро мог уйти в мыслях от боя.
Еще больше он удивился, когда Алимов, услышав о шахте, молча побрел к шахтному уклону, увлекая за собой стоявших рядом шахтеров.
— Новый год ведь… — пробормотал Лиликов, пытаясь урезонить Вишнякова.
И, вдруг смутившись, тоже пошел за Алимовым.
На прежнем месте стояла Алена, сердито распоряжаясь пропуском людей к уклону:
— Пушки бросай! У меня тут другая война! Воду надо качать, вода прибывает!.. Не напирай, не то тресну! Я те не есаул, я тебе такую маму покажу, что прошлогодние зеленя приснятся!..
— О-о, гуте нахт, Алена!
— Вот это и я понимаю — война!
— С Новым годом, Алена!..
Лиликов попытался ее обнять. Она сердито оттолкнула его и неожиданно заплакала.
— Носят вас черти… Одна в шахте, как покинутая… Г-гады проклятые!
Все проходили мимо, ласково притрагивались к ее плечу.
— Не плачь, я тебе сахарок припасенный принес, — сказал Петров, подступив к ней поближе.
— Уйди!
— Сладости редкой кусочек!
— Я тебе так подслащу — дорогу в кабак забудешь!
Она повернулась заплаканным лицом, вытирая слезы.
— Чего уставились! Невидаль какая! Здорово вы мне нужны! Паргин где? Найди Франца — насос надо включить, вода в шахте прибывает. Поворачивайся живей!
На лице ее не осталось и следа волнения, как будто ничего этого не было. О недавнем бое напоминали только сваленные у ног Алены винтовки. Вишнякову не удается вырваться к Катерине. Встревоженный, он стоит в ожидании известий от Сутолова. Наконец прибыл посыльный.
— К тебе вопрос, — обратился он к Вишнякову, — оставаться на месте или двигать дальше и занимать Ново-Петровку?
— Не к спеху, идти без разведки — можно людей погубить, — ответил Вишняков.
— Сутолов говорит — казаки должны покинуть Ново-Петровку.
— А он видал, как они уходили? — рассердился Вишняков. — Нет моего приказа на наступление! Горку стесали, а за горкой — гора, для нее наших не хватит!
— Зря робеешь, Архип, мы бы их живо подломили…
Сутолова слова! Он сейчас попер бы и на Новочеркасск, не только на Ново-Петровку. Небось ему представляются пути, усеянные побежденными полками и дивизиями, плененный Каледин и вместе с ним десятка три генералов.
— Охолонь, — тише сказал Вишняков, — и Сутолову передай — дальнейшими военными действиями будет командовать Пономарев с его штабом. А свое мы совершили, как и подобает революционным шахтерам, не посрамили нашего знамени!
— Ново-Петровку можно взять и без Пономарева…
— А что Пономарев, не наш? Жирный кусок ото рта отымет? Гляди, говори, да не заговаривайся! — пригрозил Вишняков.
Сутолова надо повидать. Лихость его может выйти боком. Под Казаринкой только начался бой, а настоящий бой еще впереди. Его должна вести армия, а не артели шахтеров, только что вышедшие из забоев.
Ноги застыли на морозе, он пошел в штейгерский дом, чтобы погреться и подумать, как быть дальше. Многие люди отправились в шахту. Сутолов пусть остается у Косого шурфа. Туда подошел бронепоезд. Если Черенков получит подкрепление, день-два казаки постоят, наступать не будут. За это время можно решить, как продолжать оборону. Если война началась, она в один день не кончится. Останется и для шахтеров, и для красногвардейских отрядов Пономарева, и для отрядов московских и петроградских рабочих, которые прибыли в Харьков и направлялись в Донбасс. Обе армии, что готовились к большому сражению, состояли из крестьян и рабочих. В одной и другой — солдаты. Генералы и белые офицеры ожесточили своих солдат, они пойдут в самые кровавые бои, чтоб только выплеснуть слепую ненависть. Соединенные в полки и дивизии, они — не крестьяне и рабочие, а солдаты, подчиняющиеся приказам. Эти солдаты пойдут против истинных рабочих и крестьян, как против своих врагов. Сколько этот поход будет продолжаться — неизвестно.
Нужна своя армия, свои полки и дивизии и свои уставные приказы. Вишняков знал силу приказа. Царя он ненавидел, офицеров тоже, а на фронте подчинялся их приказаниям. Есть в армейских приказах что-то такое, без чего люди в шинелях существовать не могут. Нельзя обсуждать, кому первому идти в атаку или в разведку, а кому последнему, — в очередь за смертью не ходят. Нельзя удержать солдата в залитом водой окопе, если не будет на сей счет приказа. Приказ держит. А если он исходит от любимого командира, держит и того больше. Если же за ним станет справедливость и правда, не найдется в армии ни одного, кто бы посмел нарушить и не выполнить приказ. Власть должна быть не только доступной, но и строгой.
Дана в руки земля, а всю ее не займешь под посевы. Вышло из-за облаков солнце, а полежать на солнцепеке некогда. Тянется к рукам счастье, а другие руки перехватывают его на пути. Может быть, многим кажется, что отвоеван целый берег, а на самом деле тысячи положат головы, чтоб только удержаться на этом берегу… Вместе с боем Вишнякову открылось много нового, о чем он прежде думал не так. Перед штейгерским домом горят факелы по случаю победы. Еще будут сотни таких побед, а главная победа придет не скоро. Он стоял в плохо освещенной комнате, дуя на застывшие руки и притопывая ногами.
— Обижен я на тебя, Архип, — услышал он голос входящего в комнату Аверкия. — Всем праздник, а мне никто и рюмки не поднесет. Шахтеры в атаку ходили, а я Фофу под конвоем в нужник водил… Очень я на тебя обижен за это. Не знаю, как и придется руку за тебя поднимать…
— Что ж, ты с ними все время и был?
— Куда же мне их деть?
«Опять задержка», — поморщился Вишняков.
— Веди их сюда, решим, как дальше поступать…
Аверкий живо повернулся.
— Давай, давай, пошевеливайся, господа конреволюция! — покрикивал он в коридоре на арестованных.
«К ним строгость должна быть проявлена, в этом Сутолов прав, — решил Вишняков. — Смерть товарищей не позволит поступить иначе…»
Аверкий втолкнул в дверь одного за другим.
— Бога побойся, православный! — огрызнулся Трофим.
Фофа и Раич молчали. Вишняков прошелся к столу, искоса взглянул на арестованных.
— Стрельба вам, должно, была слышна, — сказал он, снимая шапку и приглаживая волосы. — Мы отбили атаку карательного отряда есаула Черенкова и потом разгромили его. Это первая новость, кою вам положено знать и понимать… Дальше о том, что к вам относится. К твоему дому, Трофим, приходил Дитрих. Вина твоя в том, что ты прятал золото и пытался скрыть связь со злейшим врагом революции. Вина Куксы и полковника Раича еще не доказана. Они тоже были арестованы в том же доме, стало быть, имели связь с Дитрихом по поводу всяческих действий против советской власти… По этой причине… — протяжно, обдумывая решение, продолжал Вишняков.
Раич перебил его:
— Моя вина может быть доказана, если я скажу вам, что собственность Дитриха я доставил дрезиной из Новочеркасска.
— Вот оно как!
— Я не знал, что везу.
— Знал, не знал — действие против революционного закона о сохранности народной собственности!
— Даю вам честное слово офицера!..
Он стоял распоясанный, всклокоченный и бледный. Что-то новое прозвучало в этом заверении: раньше Раич держался перед солдатами гордо и независимо, хотя смерть каждую минуту гуляла у него перед глазами. Значит, появилось сомнение в правоте? Или подумал о семье? «Мальчонка-то и не знает, что случилось с отцом. А мальчонка соскучился по отцовской руке — все хватался и сжимал мою. Что же будет, если этой рукой да его батяню…» Вишняков мотнул головой, отгоняя воспоминание о детских глазах и худом лице с ниточками морщин от синеватых ноздрей до остренького подбородка.
— Слову мы не можем верить! — крикнул Вишняков.
— Я знал вас справедливым человеком, — сказал Раич.
— Справедливость мою только что пулей поскребли! В справедливость из орудий и пулеметов били! Кое-что измениться должно. У нас война началась с офицерскими частями. Нас голодом душат промышленники. А чего мы на слово должны верить ихним служкам? Суд вам положен!
Трофим всхлипнул:
— Никогда не бывал под судом…
Фофа отупело глядел впереди себя. Губы его дрожали. Один Раич прямо и твердо смотрел на Вишнякова:
— Я готов предстать перед вашим судом.
— Готов — так лучше, — похвалил его Аверкий. — Скажу тебе, Архип, с этим — никакой мороки. А те двое — чистая беда! На суде могу подтвердить, как они тебя кляли!..
«При всей строгости нельзя все же и без суда», — думал Вишняков. Все это навалилось на его плечи тяжелее минувшего боя. Ничего страшнее судов он не знал в прежней жизни. Ненавидел царских судей, которые успевали писать приговоры и жрать булки с колбасой. Цепенел, когда народ сам судил, не слыша просьб о помиловании. Теперь самому надо решать — судить или освобождать…
— Я готов заявить перед вашим судом, — сказал Раич, — что не признаю права генералов и промышленников силой утверждать свою власть над народом. Народ сам должен избрать свое правительство. Я также обязан сказать, как офицер и патриот, что опасность германского вторжения меня беспокоит больше всего и я могу признать только то правительство, которое поднимает народ на спасение родины.
«Не изменился, — думал о нем Вишняков, — к Каледину не пошел и не пойдет. А Дитрих ловок, обманул его, как меня и Лиликова тоже пытался одурачить…»
— Суд все выслушать обязан, — оказал он. — Суд должен быть!
— Я готов предстать перед вашим судом! — повторил Раич.
— Хорошо, — сумрачно произнес Вишняков.
Он мог быть суровым и непреклонным. Мучить человека не умел.
— Отведешь, Аверкий, полковника Раича в дом управляющего. Там его семья дожидается — жена и двое детишек. Оставишь его там. Трофима тоже отпусти до суда. А господина Куксу покарауль пока…
Он ушел, не глядя на арестованных. Ему стало легче оттого, что все так решилось. Люди соберутся и скажут, как быть. Только надо не сразу, а спустя несколько дней, чтоб успокоились малость после боев.