Молодой месяц висел над дорогой, ведущей к дому Паргиных. Ниже месяца светилась яркая звезда, напоминая о необычности новогодней ночи. Снег присыпал, прикрыл убожество поселка. Даже крыши, па которых торчали листы ржавого железа, прогнившие горбыли и ведра на дымарях пригладил и украсил снег. Крыши были низкие, можно рукой достать. А теперь они почему-то казались выше. Приподнимали их не столько снежные наносы, сколько нарядное звездное небо, щедро возвышающее все на земле.
Чем ближе подходил Вишняков к дому Паргиных, тем больше им овладевала смутная тревога. Последние шагов пятьдесят Вишняков почти пробежал. Еще издали он заметил свет в двух выходящих па улицу окнах. Морковного цвета огоньки почему-то мерцали, как будто их то закрывала, то открывала пелена густого тумана. Вблизи мерцание прекратилось. Вишняков протер глаза, подумал, что это от набегающей на морозе слезы.
Вот уже каменная ограда.
У двери стоит человек. Кто это? Горбится так, как Паргин. Да, так и есть, он…
— Иди, ждет тебя…
— Все некогда было. Судить вот надо арестованных, — виновато говорил Вишняков, протискиваясь в сени.
— Суди, суди…
Паргин пошел следом за ним.
В сенях они услышали голос Катерины:
— Подними меня, Стеша!..
Голос сопровождался глухим кашлем, остановившим на миг Вишнякова.
— Я не хочу лежать…
Вишняков сделал еще один шаг и увидел, как поднимаются огромные глаза на исхудавшем восковом лице. Сухой их взгляд вдруг потеплел. Легонько закусив губы, она сама, без помощи, села, отклонившись на подушку.
— Уморился, Архип?.. — проговорила она, сдерживая кашель.
В левом уголке рта появилась кровь. Дрожащей рукой она вытерла ее, смущенно глядя на Вишнякова:
— Откашляла что-то в груди… ты не обращай… рассказывай, как было… Стеш-ша говорит, не поймешь… бах-бах — и вся музыка… — Она улыбнулась глазами, на шее вздрогнула и замерла смешливая жилочка.
Вишняков стоял в отдалении, боясь, что упадет перед ней на колени и тогда она поймет, как страшно ему стало, когда он увидел ее.
— Повоевали немного, — проговорил он медленно. — Отбили атаку, теперь люди пошли в шахту…
Она пристально приглядывалась к нему. Вишняков провел ладонью по лбу, вспомнив, что там была царапина.
— Кого-то пули находили, а я, видишь, за ветку зацепился.
— Подойди, я вытру.
Вишняков приблизился к ней, слыша шорох вздохов за спиной. Притронулись ее пальцы. Они были холодны. Вишняков закрыл глаза, не желая верить в этот холод.
— Терен колючий… — сказала она, гладя его волосы.
И теперь, когда она была близко, он слышал, как глухо гудит ее голос, сопровождаемый хряпами в груди.
— Ты помолчи чуток, — взял он ее за руку, — я расскажу и про терен, а про снега… — Он отвел глаза в сторону, заметил Миху, прячущего голову за плечо Арины, — и про Миху Паргина расскажу. Очень значительно он понял задачи революции.
Она слабо повела рукой, — не так, видимо, рассказывал Архип.
Разве придумаешь, что сказать, когда на виду у всех людей помирает любимый человек? Люди это видят. И он видит. Только надо так сделать, чтобы до конца не дрогнуть. Стеша вот стоит рядом белее мела. Арина сжала губы и неотрывно глядит на них. Паргин опустил голову. А еще кто-то плачет… Кто это плачет? Врагу в кашу его слезы!
— Новый год сегодня, Катя! — сказал он, пожимая ее руку. — Так я и думал, что сидеть мы будем в новогоднюю ночь рядом. Сбылось это, сбудется и все остальное!
Она остановила его:
— Выведи меня на улицу…
— Не надо, тетя Катя, — попросила Стеша.
Катерина уже тянулась к Архипу руками и шептала, сдерживая сухой кашель:
— Выведи… не слушай их… на небо взгляну…
Вишняков взял ее на руки. Исхудала — нечего нести. Жизнь держалась одним желанием побыть немного рядом и что-то еще увидеть вместе. На большее сил не хватит.
— Месяц молодой… Теперь неси обратно… положишь меня, Архип, и поцелуешь…
— Кровинушка моя… да что ж ты…
— Неси, неси…
Он бережно положил ее на кровать и прикоснулся губами к ее губам.
— Все… — вздохнула она и успокоенно посмотрела на него.
Потом глаза устало закрылись. Она затихла.
— Батюшку надо, — послышалось за спиной,
— Нишкни!
Вишняков держал ее руку и знал, что уже приближается конец. Он только не мог подняться, чтоб объявить об этом людям. Зачем говорить? Они сами увидят. Ничего говорить не надо. Рука неподвижная и холодная. Сложить надо на груди. Вишняков сделал это и теперь только поднялся. Его собственное тело стало чужим и тяжелым. И губы были не своими, — что-то пытался сказать, но не услышал своего голоса. Зачем говорить? Они и так понимают. Обвел всех тяжелым, невидящим взглядом. Подошел к кадке и плеснул на лицо водой. Затем, будто вспомнив о чем-то, вернулся к кровати и укрыл Катерину платком.
Сознание не приняло мысль об утрате: он укрыл так, как укрывал бы живую, подоткнув платок под бока. Отступил на шаг, потом поправил подушку. Зажав рот руками, Стеша со страхом следила за ним. Арина сказала:
— Царство ей небесное за все муки, принятые от супостатов…
Вишняков, вскинув голову, посмотрел на нее, и теперь только ему стало ясно, что ничему уже не будет возврата.
— Что говоришь? — спросил он, пятясь к двери.
— Отмучилась свое, — вздохнул Паргин.
Вишняков дико взглянул на него.
— Топтал ее ногами на допросах есаул…
Вишняков вздрогнул, закрыл глаза. Сквозь темные пальцы потекли слезы. Плакал он беззвучно, наверное, впервые в жизни так горько и открыто. Никто не решался подать голос и помешать плачу. Никто не остановил его, когда он вышел из дома и побрел неизвестно куда по улице. Шахтеры знали, как тяжело бывает человеку в горе, знали, что перед этим горем отступает все другое, пока душа не отойдет сама по себе.
Белой, почти одинакового цвета со снегом, была голова.
Он говорил над могилами погибших в бою — вместе с ними хоронили Катерину:
— Стоим мы на земле, политой кровью революционеров. От нее будет идти сила нам и нашим детям. А тех, кто забудет об этом, ничего радостного не ждет…
Был вечер. После похорон шахтеры уходили на смену. В серых сумерках курился и светил на заснеженных скатах жаровыми проталинами террикон. Кроваво стекали вниз отсветы его огня. Было в них и что-то печальное, и вечное, с чем никогда не расстается шахта, было и обнадеживающее для тех, кто плутает в степи дотемна и ищет короткой дороги к жилью.