Новая власть неожиданно оказалась сильной. Избранный на митинге Совет постепенно прибирал к рукам управление рудником, поставил под контроль действия Фофы-управляющего. В Продуголь был отправлен отказ от поставок угля по прежним договорам — нечего снабжать железнодорожные узлы на донской стороне, где собиралась контрреволюция. Совет взял под контроль шахту, назначил своего человека, Лиликова Андрея Николаевича, председателем рабочего контроля, а фактически — новым «советским управляющим». После взрыва паровоза в Лесной, «дела подозрительного», Совет организовал милицию «для охраны завоеваний революции» под началом бывшего рядового Измайловского полка Сутолова Петра Петровича.

Сутолов принимал участие в Февральской революции в Петрограде, был в полковом комитете и самолично видел Ленина в 1917 году, на Финляндском вокзале. Говорили, будто Сутолов не состоял в той партии, в которой Ленин. Но черт голову сломит, пока разберется, кто в каких партиях.

Поначалу Совет разместился в холостяцком доме самого председателя Вишнякова. Потом, когда уехали две семьи штейгеров, перебрался в добротный штейгерский дом, прочно построенный из камня-песчаника. Фофа, однако, убедил советчиков, что негоже занимать штейгерские квартиры, так как остальные штейгеры будут недовольны и могут бросить шахту. Взамен он предложил три просторные комнаты шахтоуправления.

На щите, сбитом из строганых досок, перед дверью вывешивались разные объявления, которые печатала на машинке Фофина машинистка Калиста Ивановна, мобилизованная Вишняковым «для прохождения добавочной службы, имеющей важное значение для революции, без оплаты». И то, что печатала Калиста Ивановна, действительно было важно:

«…сообщаем гражданам, что долг по угольному пайку будет выдан как за этот год, так и за прошлые годы».

«…постановлением Совета саночникам и другим тяжелым подземным рабочим с сего числа спецовка будет выдаваться без отработки».

«…солдатские жены, за исключением тех, чьи мужья состоят в контрреволюционных армиях, могут получить помощь продуктами и деньгами по старым артелям, где мужья состояли раньше».

«…лампоносам и женщинам с сего числа оплата будет производиться наравне со всеми, без снижения».

«…артели военнопленных заносить в учет отгруженный уголь для оплаты по установленным нормам, как для вольнонаемных».

«…наладить на шахте стирку спецовок, отремонтировать баню».

«…выдавать керосин для освещения тем, кто идет в третью смену, бесплатно»…

Печатая, Калиста Ивановна кривилась от множества ошибок, пыталась протестовать, искать защиты у Фофы. Но однажды, по поручению председателя Совета, Сутолов вызвал ее в отдельную комнату и сказал:

— Будешь бузу заводить — стражу поставим. Не любовные письма пишем — сообщения для народа! А любовные твои шашни с управляющим нам известны, пользы от них не ищи!..

У Сутолова были сухие, воспаленные глаза. Калиста Ивановна опустила голову и ответила тихо:

— Я никогда не отказывалась печатать… буду и дальше…

— Вот и давай дальше, без всяких разговоров! Жаловаться не смей! Нечего подрывать советскую власть жалобами. Еще никакой рабочий человек на нее не жаловался. А ты ишь какая! — пригрозил он ей приглушенным до хрипоты голосом.

Калиста Ивановна стояла еле живая от страха. Кому уж жаловаться?..

Декреты Совнаркома, после Октябрьского восстания, доходили до Казаринки всякими путями, чаще всего через телеграфиста станции Громки Пашку Павелко. Пашка обычно принимал декреты с приписками-пояснениями профсоюзного центра железнодорожников — Викжеля, в которых говорилось, что надо, а что не надо выполнять. Вишняков возвращал пояснения щеголеватому Пашке и говорил:

— Эти для другой надобности, — и указывал глазами на виднеющийся из окна в глубине усадьбы нужник.

— Дело ваше, — равнодушно говорил Пашка, засовывая бумаги в карман. — Не пришлось бы отвечать…

— Семь бед — один ответ. А ежели тебе страшно, сохраняй в папочке — на моем суде покажешь. — Вишняков насмешливо разглядывал вялое от бессонных ночей Пашкино лицо.

— Вы знаете, что для меня суды. В суды я не верю. Насилие над человеком.

— Раньше так было.

— Всегда так будет, — уверял Пашка, зевая.

— Но, но, анархист! — добродушно грозился Вишняков: с Пашкой нельзя было ссориться из-за той пользы, которую он приносил Совету. — Поглядишь на настоящие суды — успокоишься.

— А мне и так не дюже тревожно…

Пашка уходил, устало сутуля плечи. Вишняков недоверчиво относился к его усталости, зная, как Пашка оживлялся при виде красивой бабенки.

У Совета было много дел не только «внутренних», но и «внешних». Этим обычно занимался Прокофий Пшеничный, бритоголовый лесогон из полтавских хохлов. Он ходил на связь в Луганск, Алчевск, в штаб красногвардейских отрядов, к Пономареву, приносил разные вести, как там укрепляется советская власть и какими вооруженными силами она располагает. Благодаря Прокофию казаринские шахтеры знали, что большевики не везде главенствовали в Советах. Много было таких, где заправляли меньшевики, эсеры и даже анархисты.

А в иных поселках стояли калединские части.

— Долго в мире не придется жить, — со вздохом заключал Вишняков.

— Когда-нибудь стукнемся.

— Было б чем стукаться, — осторожно говорил Прокофий. — Армия не вся одинакова. Штаны одинаково рваные, а очи щурятся не одинаково.

— Что Пархоменко говорит?

— Пархоменку можно говорить. У нього отряд — черту копыта позрывае. Хлопцы як один. Ниякой тоби контры. Усяка там буржуазия нызенько-нызенько кланяеться.

— Как они ладят с Центральной Радой?

— Вона для них як розбытый глэчик на дорози — треба пидняты, а николы…

…Быстро печатавшая на машинке всякие бумаги, Калиста Ивановна вызывала у шахтеров своей злой работой больше доверия к Совету, чем десяток речей Вишнякова: значит, есть сила, способная заставить рыжекудрую, белолицую «Фофину мадаму» поставить на службу к новому хозяину. О прочности порядка иным людям меньше говорили строгие приказы командира милиции Сутолова, чем то, как к Совету шли на поклон военнопленные, — «немец любит порядок, ежли уж немец идет, стало быть, признает власть». Это пробуждало смутную гордость и желание испытать ее, — пусть она еще покажет, на что способна, пусть покрасуется и утешит.

В Совет приходили и вовсе без всякой надобности — посидеть, покурить. В длинном коридоре шахтоуправления постоянно держался дым, как будто дымоходы были не в порядке. Рассаживались под стенками, на полу. Прислушивались к каждому слову, многозначительно поглядывали на соседей, когда это слово нравилось. Стеснительный Аверкий рябой не мог подать виду, что явился в Совет без дела, поэтому обязательно начинал что-то плести.

— Все же не пойму, как дальше пойдет со свободой… Управляющий, понятно, спрячется за спину генерала, а генерал — по морде нас или по горбу. Это все ясно, как божий день. А вот, скажем, иное: мне свободно сегодня, не идет на ум шахта, хочется брюхом кверху полежать.

Кто прекратит такую мою свободу и как он будет называться?

Он победно улыбнулся оттого, что вопрос, по его понятию, был неразрешим для сидящих. Никто не сможет на это ответить, как не сможет ответить и он сам, так как только сейчас, сидя в коридоре, об этом неожиданно подумал. «То-то и оно!» — вздыхал Аверкий.

Рядом так же недоуменно вздыхал Паргин. Ему тоже хотелось без всякого дела побыть в Совете, покурить и поговорить о всяких неясностях.

— Найдется коню хомут, явится крикун, прошумит: «За леность голову отмотаю, сукин ты сын!»

— Те-те-те! Я не про то зачал! Свободный гражданин, хочу — работаю, хочу — нет! На это ты мне ответь!..

Аверкий бросил окурок подалее от себя и сразу же принялся крутить новую цигарку.

— Без работы посидит — без порток останется, — скосив на него подсиненные угольной пылью глаза, ответил Паргин.

— А обчие гамазеи? Чего, скажем, не хватает, я за такой штукой к ним. А на бумажке написано: «Выдавать сему гражданину столько, сколько он пожелает, так как он еще с самой ранней поры стоял верой и правдой за свободу». Неужто в гамазеях одних порток не найдется? Богатство-то мы к своим рукам прибираем. Шахты, заводы, земля — все наше!

Паргин понимал, что Аверкий плетет ерунду, а сам приглядывается и прислушивается, что происходит в Совете. Но ему тоже многое непонятно было с этой свободой. Где же ее границы? Всем ли будет выдаваться поровну? Вишняков, может, насчет того сгоряча лепит, сам-то он тоже не очень учен. Раздаст, разметает, а дальше как? Паргин был из деревенских, он помнил, как богатый мужичок поучал в пятом году бедняцкую голь: «Отобрать панское — хитрость не дюже велика, а вот прибавить к отобранному — это уж потяжельше». Завести же такую свободу, чтоб вылеживаться да к общим гамазеям ходить за подачками, — это что-то не то. Значит, понадобится другая, сильная власть, чтобы она как следует могла распорядиться шахтами, заводами и землей.

— Чудно ты говоришь, — сказал Паргин, тоже свертывая новую цигарку.

Хриплый голос его звучал неуверенно.

— Чего чудного? Погляди, все теперь потянулось к этому дому. Все и надеются что-то вынести из этого дома.

— Может, от незнания, как быть… Все в рабстве жили. Чего ж их винить? Сразу не придумаешь, как надо говорить и просить.

Он повел взглядом по коридору и по стенкам — нарядность их поблекла с тех пор, как в шахтоуправлении расположился Совет. В одном месте стенку кто-то поцарапал ножичком. Пол затоптан, и кажется, его не мыли с тех пор, как уборщицы перестали сюда ходить. На потолке появилась паутина. «Вот ведь тоже — неумеючи вселились, неумеючи и живут. Привыкли к своим полудомам, полуземлянкам, где уборка ни к чему. Сколько годов, видать, пройдет, пока приучатся к другому…»

В коридоре показалась прямая, как палка, затянутая в потертый голубоватый мундир австрийской армии фигура старшины военнопленных Фаренца Кодаи. Аверкий и Паргин замолчали, провожая его напряженно-любопытными взглядами. Кодаи, не поздоровавшись, направился к двери, за которой, они знали, сидел Вишняков.

— Еще один проситель, — тихо сказал Паргин, поднимаясь, чтоб ближе придвинуться к вишняковскому кабинету и послушать, о чем там пойдет разговор.

Аверкий, кряхтя, будто нехотя, последовал за ним.

Теперь им слышно было все.

— Ё напот… здравствуйте, — сказал Кодаи. — Мне необходимо разрешить с вами несколько практических вопросов…

— Что ж, давай свои вопросы.

— Мы хотели бы знать, получали ли вы инструкции от нового правительства в отношении военнопленных.

— Инструкция у нас одна — живите, пока не подойдет час выезжать на родину.

— Мы не получаем почты. Какие меры вы принимаете для того, чтобы посылки и письма доставлялись нам аккуратно?

— Случаются задержки. А это уж потерпите. Поезда, видать, опаздывают.

Аверкий подмигнул Паргину — отбрил Вишняков мадьяра!

За дверью установилась тишина. Что уж там происходило — неизвестно, но оба молчали.

— Я хотел еще сказать, — снова послышался голос Кодаи. — Вы охотно принимаете в свои органы самоуправления наших людей. Не знаю, какую пользу они вам принесут. Но они нарушают воинскую присягу, и, как старший, я вынужден об этом заявить.

— Кому заявить?

— Вам и им, конечно…

Паргин и Аверкий затаили дыхание. Им было интересно, как на это ответит Вишняков. Обоим приходилось работать в шахте с военнопленными. Шахта равняет всех, ни языки, ни звания там значения не имеют: у каждого над головой «коржи», которые могут отвалиться, каждому тесно и сыро, каждый крепко запоминает «печки», где можно схорониться в случае, если лава «заиграет» и вздумает рушиться, а для разговоров обилия слов не надо — «руби», «клеваж ищи», «шабаш», «давай на-гора»… Некогда вспоминать о присяге. Почему же этот теперь о ней вспомнил? Видать, не нравится, что военнопленные вошли в Совет.

— Жизнь — она всякое вытворяет, — сказал Вишняков. — Мог ли составитель вашей присяги знать, что вам придется жить не в части, а на шахте? Мне так мнится, что, поскольку вы находитесь на территории бывшего вашего противника и не ведете военные действия, ваша жизнь изменяется. А участие в самоуправлении — дело добровольное для военнопленных.

— Верно рубит! — воскликнул Аверкий.

Он был доволен, что председатель не спасовал и ответил толково, — знай наших!

— Хорошо, — сказал Кодаи. — Разрешите мне еще раз вернуться к этому вопросу…

— Можно и еще раз, — спокойно согласился Вишняков.

— Мне многое неясно… Они, иностранные подданные, как могут участвовать в органах самоуправления другого государства? Никогда не было в истории, чтобы членов парламента избирали не у себя на родине, а хотя бы в соседней державе… Мне они отвечали, что новое правительство России — правительство всех трудящихся, и русских, и немцев, и мадьяр… Если вы разрешите, я выскажу возражения по этому поводу. Не думаю, чтобы в моей Трансильвании хотели петроградского правительства. Не думаю, чтобы управлением Трансильвании интересовались в Петрограде. Значит, нынешнее правительство в Петрограде — это не наше правительство…

За дверью притихли. Аверкий и Паргин догадывались, что мадьяр ловчит в разговоре и Вишнякову надобно ответить еще ловчее.

— Тут одна неувязочка у нас получается, — сказал Вишняков.

Сгорая от любопытства, Аверкий и Паргин придвинулись к двери.

— Казаринский Совет — это не правительство России. А считать какое-то другое правительство своим — кто кому запретит? Ваши, должно, выбирают, которое лучше. Мы им даем такое право. А вернетесь в Трансильванию, сами помаракуете, что и к чему. Вмешиваться в ваши дела мы не собираемся…

— Мне ясно, — коротко и сердито отрубил Кодаи. — Честь имею!

— Счастливо, — сказал Вишняков, провожая Кодаи до двери.

Он столкнулся с Аверкием и Паргиным.

— Чего хотели?

— Да будто и ничего… — ответил Аверкий, наблюдая, как зло чеканил шаг старшина военнопленных. Потом спохватился, подумав, что Вишняков рассержен их сидением под дверью. — Во всем порядок нужон! — вскричал он. — Шахта — она не огород с капустой. Иной всю жизнь тянется, чтоб домок слепить. А тут, можно сказать, богатство подвалило — для всех людей прокорм. Раз мы уже решили управлять, то надо, известное дело, шибко крутить колесо! А на лесном складе пусто. И из ламповой бабам керосин раздают. Ан не хватит и самим? С деньгами тож не густо… Ты гляди, Архип! — погрозил он ему кулаком. «Не сидим глупыми гусаками под дверью, тоже что-то понимаем!»

— Твоя правда. Только кричишь зачем? — усмехнулся Вишняков.

День стоял темный от низко нависших облаков. Окна — серы. В доме — полумрак. Пора бы лампу светить, но не оставаться же здесь до самой ночи.

— Время кончать службу, — сказал Паргин.

— Время.

— Мы живо уберемся, — подтолкнул Паргин Аверкия, — с нами можно попроще.

Он подмигнул Вишнякову, давая понять, что слышал беседу с мадьярским офицером.

— Неглуп мадьяр!

— У каждого свой ум, — почесывая затылок, сказал Паргин.

— Как твоя Арина говорит: у грешного гривна, а за гривну царство небесное не купишь. Своюем как-нибудь!

— То-то и оно! Воюй!

Вишняков пошел, пошатываясь от усталости. Аверкий и Паргин провожали его долгими, задумчивыми взглядами, пока он не скрылся за поворотом к шахте.