Вишняков шел по улице, ведущей через Собачевку к Плотнинским садам, возле которых стоял домик казаринской вдовы красавицы Катерины Рубцовой. Солнце закатывалось за Казаринский бугор. От высоких вязов по обеим сторонам улицы потянулись тени. Стал виден сизоватый дымок, стелющийся от горячей терриконной горы.

Вишняков постучал в сосновую, потемневшую от времени дверь.

— Чего пришел? — недовольно спросила Катерина, открывая и пропуская его в дом. — Думала, забыл дорогу… Все политикой занимаешься, для баб и минутки не остается.

Лицо ее было строго. Темные глаза смотрели даже печально. Только слева, на шее, дрожала смешливая жилка.

— Одна в доме?

— Пока одна.

— Ждешь кого?

— Мало ли охотников вдовую солдатку проведать.

— Помолчала бы про это, — сказал Вишняков, опускаясь на лавку. — Дело есть.

Катерина встала возле стола, сложив на груди голые по локти руки. Губы чуть тронула улыбка.

— На службу задумал взять? — спросила она, прищурившись. — К Фофе не пошла, решил — к тебе пойду? А платить будешь? Керенками али ваша власть новые деньги выпустила?..

— Помолчи, говорю! — хмуро оборвал Вишняков.

Его измученное лицо с синевой под глазами не вздрогнуло. Будто стараясь приструнить себя, чтоб не нагрубить Катерине, он глядел в сторону.

— Что ж, покомандуй, — издевательски спокойно сказала Катерина. — Пашка хвалился, будто ты это умеешь.

— Пашка чего не наговорит.

— Служит же тебе. А платить ему не торопятся.

— Пашке нечего жаловаться. Мы на службе его не держим. Случится, Каледин придет, будет и при нем Пашка в Громках телеграммы принимать. Есть такие люди, которым на роду написано принимать телеграммы. Кто-то их пишет, а Пашка принимает. Спасибо ему и за это.

— Много накупишь за ваше спасибо.

— На покупки он у Калисты раздобудет. Небось та для него ничего не пожалеет.

— А ты и следишь? — насмешливо спросила Катерина.

— Нужно мне очень! Будто ваш Пашка перед кем-нибудь прячется. Всему поселку шашни его известны.

— А я решила — следишь… И за мной, может, следишь? Знаешь, кто в доме моем бывает, когда уходит, а когда иной боится в ночь выбираться и тут, на лавке, ночует…

На шее часто забилась жилка — Катерина смеялась.

Вишняков молча закурил. Катерина поглядывала на него из-под ресниц и ждала. Она заметила, что ему не по себе, и чему-то радовалась.

— Знаю, пленные ходят к тебе, — сказал Вишняков, не поднимая глаз.

— А еще кто?

— Всех не припомнишь, о ком на ухо шептали.

— Одного-то уж должен был запомнить, — настаивала Катерина, не переставая посмеиваться про себя.

— Сотник Коваленко к тебе ходит, — сказал он, закрываясь табачным дымом.

— Ревнуешь?

— Давно где-то притомилась моя ревность, храпит, должно, в шахтном забуте.

У Катерины недоверчиво блеснули глаза.

— А то, может, проснулась? — спросила она, лениво поведя тугими плечами. — Иначе чего решил зайти?

— Говорю, дело есть.

— Давай говори про дело, — сказала она, довольная тем, что Вишняков не отрицал ревности.

Давно у них повелось — то вспыхивала, то опять почему-то затухала любовь. За Силантия Рубцова Катерина вышла замуж в тот момент, когда разладилось у нее с Вишняковым. Архип звал ее жить в Чистякове, подалее от родственников, среди которых был не только Пашка, но и Семен Павелко, служивший урядником. Катерина отказалась. А Вишняков завербовался тогда в рыбачью артель на Азовское море, уехал на год. Вернувшись, увидел Катерину с Силантием. И так не встречались они до тех пор, пока Вишняков, после армии, фронта и ранений, не появился в Казаринке опять. Силантий погиб в первые месяцы войны, во время прусского наступления. Снова у нее с Вишняковым произошла ссора: Катерина ходила в гости к уряднику Семену Павелко, поддерживая с ним родство. Вишняков не мог простить ей этого. Повстречались они как-то возле Чернухинского леса. Долго ходили молча, ожидая, что примирение наступит, так и не дождались. Катерина посмотрела насмешливо-зло и сказала на прощанье:

— Когда запылишься там, на своей дороге к революции, приходи — могу постирать бельишко…

Она наломала веток, нарвала всякой травы и побрела по поляне. Вишняков вспомнил, что был троицын день, все рвали зелень, от которой в домах пахнет свежестью и загораются глаза надеждой счастья. В первую минуту ему хотелось догнать ее и сказать, что ему ничего не надо, лишь бы они были вместе. Он побежал за ней, потом остановился, подумав, что для их примирения мало общего дома, украшенного зеленью…

— Помощь твоя нужна, — сказал Вишняков, посмотрев в ее ожидающие расширившиеся глаза.

— Штейгерский дом убирать от мусора?

— Не спеши, — остановил он ее жестом.

А на что еще я способна для вашей власти? — открыто засмеялась Катерина. — Курцов из Совета выгонять? Петрова тряпкой промеж плеч утюжить? Или комиссаршей над пленными поставишь?

— Не такая уж ты и неспособная.

— Хвалишь будто?

— В продовольственный комитет могла б пойти.

— Картошки считать? Двумя мешками разбогатели, — думаешь, грамоты моей хватит, чтоб все посчитать?

— Да поохолонь!

— Не могу при тебе молчать! — продолжала зло смеяться Катерина. — Может, долго ждала?.. Говори, на что я еще способная, окромя того, что когда-то ждала тебя, черта!

Вишняков, вздыхая, поднялся:

— Перестала бы…

Катерина дернула его за рукав и потребовала:

— Говори!

— Чего тебе говорить, когда ты будто осатанела?

— Ох, обнежился совсем в Совете!

— Есть одно дело, и не трудное вовсе…

— Давай, послушаю.

— А поможешь? — спросил он, смущенно посмотрев на Катерину.

— Как знать! — сказала она, лукаво щурясь.

Вишняков колебался. Сказать было не так легко. Может, и в самом деле за околицей Казаринки уже топает копытами гражданская война, не хватает только смелости у казаков начать ее. Окопы протянулись по душам. Нет сил, чтобы остановить собирающихся в атаку. Удушливая тишина мучит и давит, как перед близкой грозой.

— Хватит в прятки играть, говори! — строго сказала Катерина.

Вишняков нахмурился: отступать было поздно.

— Попрекают меня сотником, будто напрасно его терплю, — сказал он, не поднимая глаз. — Поспроси, не получил ли он приказа об отходе или на связь с Калединым…

Катерина скользнула по его лицу умными глазами.

— Дальше что?

— Что дальше… Узнаешь и мне скажешь.

Он поднял глаза с надеждой, что Катерина не станет смеяться над его просьбой.

— Мне помоги… — пробормотал он, увидев, что она откровенно засмеялась.

— Ишь чего захотел! — вдруг оборвала смех Катерина. — Чтоб разведала и донесла? А свои речи про урядника забыл? Не вспоминаешь, как проклинал его за доносы?

— Другое это, Катя.

— Почему же другое? Одно и то же — выспроси и доложи. Урядник тож выспрашивал и докладывал.

— Вздор тебя мучит, — сдержанно сказал Вишняков.

— А ты что насоветовал? Сотник и не ходит ко мне, то тебе наплели. На кой он мне сдался? Стану я со всяким лошадником муры разводить! Не ходит!..

— Вчера вас вдвоем видели.

— А мы случайно встретились.

— Я и подумал: может, еще случайно придется…

— А встренемся, — вызывающе вскинула она голову, — будет другое, об чем спросить надо.

Вишняков раздавил огонек цигарки каменными прокуренными пальцами. Постоял, переминаясь с ноги на ногу, потом сказал тихо:

— Прости, Катя… за то, что, может, не так сказал… оно ведь шалеешь, о деле думаючи.

Он вышел, пересиливая себя, чтобы не обернуться.

Катерина не остановила его. А та жилка, которая смеялась, когда и не особенно было весело, замерла.

Вскоре после ухода Вишнякова к ней явился сотник Коваленко.

Чернобровый, смуглый, высокий, с обвислыми казацкими усами, он был бы безупречно красив, если бы не холодные карие глаза с воспаленными белками. И в плечах узковат. Про себя Катерина называла его «вербовым парубком» и немного робела перед его сельской степенностью — как будто все у него получалось по однажды усвоенному обряду.

— Заходите, Роман Карпович, — пригласила она, открывая дверь пошире. — А я уж думаю: вечер длинен, кто поможет его скоротать?

Сотник низко поклонился и сказал с неожиданной торжественностью:

— Тобою, господынэ, тилькы тут, у Казаринци, одний гостэй витаты, а нам тэбэ шануваты.

Катерина даже смешалась от этих слов, за которыми не могла приметить шутки, а в серьезность их не совсем верила.

— Ох, господи, — сказала она, тоже кланяясь, — я и позабыла, как оно говорится в ответ…

— Для тебя, господынэ, цэ не чужоземщина. Родына твоя Павелкы для нас не чужа чужаныця.

Сотник посмотрел на нее неодобрительно.

— Проходите, садитесь, — пригласила Катерина и залюбовалась тем, как сотник, услышав приглашение, неторопливо выпрямился и, мягко ступая по глиняному полу, прошел к лавке. — А я, кажись, — торопливо сказала она, — давно уже не только по фамилии Рубцова. Переехали мы сюда, когда я еще девчонкой была. Все прежнее забылось — деревня, гости, речи с приговорами…

— Риднэ — воно завжды риднэ.

— Ох, не всегда, — вздохнула Катерина, подумав о своем одиночестве.

— Забывается.

— Свое всегда своим остается, — сказал сотник по-русски, и Катерина заметила, что это у него получается ничуть не хуже, чем у нее.

— То верно, — согласилась она. — Но бывает — и свое как брыкнет, так и зубов недосчитаешься. В наше время все спуталось-перемешалось. У Сутолова брат у Каледина, пересказывал: «Явлюсь — сам Петру, моему брату, голову срубаю». Вот и свое!

Коваленко слушал, опустив бритую голову.

— Обида может положить конец родству, — сказал он задумчиво. — Смотря с чего у них началось. Причины бывают всякие.

— Они, должно, и не понимают, с чего спор завелся. А ярятся до того, что убить друг друга готовы. Да и сколько еще таких людей, вся земля ими кишит.

— Время такое, — сказал сотник уклончиво.

Ей понравилось, что он не стал заводить споры.

— Ваша правда, — сказала Катерина.

— А нам его, это время, жить да переживать, — улыбаясь, говорил сотник.

— И то правда! — тоже улыбнулась Катерина и подумала, что зря раньше с опаской поглядывала на сотника.

Почему-то сразу припомнился день, когда его варта въехала на взмыленных конях в Казаринку. Сверху сыпалась белая крупа, падая на спутавшиеся гривы, на башлыки, на сбитую морозцем землю, на конский помет, на покосившиеся крыши землянок. Позванивали болтавшиеся на боках шашки. Холодно постукивали копыта. От вида вооруженных конников на душе было смутно. Шахтеры провожали их молчаливыми взглядами. А Катерина заметила обтрепавшиеся края шинели у головного и вскричала:

— Обносился, а генерала из себя корчит!

Головной зло посмотрел на нее, пришпорил тонконогого коня, поднял его на дыбы, а потом поскакал по пустынной улице.

— Обидчив! — сказала Варвара.

— А на транду нам его обиды! — зашумела Катерина. — У нас своих обид полные пазухи. Небось есть будут просить да исподнее стирать заставят. Знаем мы эту вшивую армию!

Следом за конниками проехал обоз с мешками. Прогнали десяток годовалых бычков.

— Свои харчи имеются, — не то одобрительно, не то с досадой сказал Аверкий. — Будешь еще у них просить, — подмигнул он Катерине.

Истинно, сбылось Аверкиево пророчество — от сотника Катерина иногда получала продукты. А замириться пришлось с ним и подавно. Двор, где расположилась варта, был недалеко, Катерина ходила туда то за тем, то за другим. Вартовые кололи ей старые шахтные стойки и дважды подвозили уголь на своих конях. Катерина иногда стирала ихнее, присоединяя к тому, что брала у пленных. Пленным еще стирала Стеша Земная, тихая безответная девка. Она могла взять и Катеринину долю. Так что у вартовых Катерина брала, не боясь лишиться заказов в бараках.

Сотник избегал просить ее об услугах. С ней был учтив. И заходил вечерами в гости. Катерина обычно звала еще кого-нибудь: все же нехорошо с ним одним оставаться. «Небось и ласков, шельмец — думала она, — к любой бабе подкатится, а потом бросит. Думай тогда о нем, черте. Да и Архип не простит…»

А сегодня решила никого не звать. Или тоска источила ее осторожность, или обидел ее Вишняков, или поозоровать захотелось…

— Чего нам думать-гадать! — воскликнула Катерина, как на гулянках восклицают: «Есть время плакать, есть и веселиться!» Подняла занавеску, закрывавшую полку, я поставила на стол бутылку самогонки и миску с пирогами. — Из вашей муки…

— Наша ли? Мы давно не молотили и не мололи, — ответил сотник, придвигаясь к столу. — Живем на шее…

— Не бойтесь правду себе говорить.

— Солдатчина ленива. Кони под седлами, а не в упряжи.

— А ведь верно! — Ей понравилось, как сотник говорил о солдатчине. Такого, который осуждает солдатское безделье, не грех и угостить: может оценить чужой труд.

— Выпейте, — предложила Катерина, наливая в кружку самогонки, раздобытой у Фили.

— Можно, — согласился сотник, принимая кружку из ее руки.

— Кабак будто закрывают. Кабатчик на дом отпускает.

— Торговля!

— Закусите. Наши не любят закусывать по первой, а потом дуреют.

Сотник согласно опустил голову, потом резко вскинул и припал губами к кружке.

На шее у Катерины вздрогнула смешливая жилка: ее позабавила податливость сотника — будто они двадцать лет, не меньше, прожили вместе и научились угождать друг другу.

— Горька? — посочувствовала она, когда сотник выпил и скривился. — А Филя хвалил. Говорил, лучшего продукта и у Надежды Литвиновой не имеется. Слыхали про Надежду? Все бродяги у нее угощаются.

— Не очень интересуюсь.

Иного ответа Катерина и не ожидала от сотника. Но ей все же было приятно, что он так ответил.

— А у нас тот и не мужик, кто про Надежду да про ее самогонку не знает.

— У вас любят пить. Жизнь черная, подземная.

— То верно, — сказала Катерина, довольная, что сотник не осуждал зло пьяные шахтерские скверности. — Не то запьешь, завоешь от горя. А некоторые пользуются, мошну набивают.

Коваленко деловито ел пирожок. Катерина с любопытством заглянула в его заблестевшие глаза.

— Каждый ищет корысть, — говорил он, пережевывая и двигая усами.

— А тот, кто теряет, не будь дураком!

— Нам, бабам, жалко.

— Много можно пожалеть.

«Все ж сочувствует, а мог бы всех сволочью обозвать», — подумала она.

— Наша Арина говорит, кто жалеет, того тож пожалеют.

— Жизнь не всегда расплачивается по счетам, — сказал он отрывисто, резко, словно сердясь, что ему стало труднее говорить.

«Подействовала, видать, Филимонова самогонка», — решила Катерина.

— Кому возвращается за жалость, а кому и нет, — рассуждал сотник, еще резче выговаривая слова. — Человеку нужна сила… Встретит кто случайно, потребует имуществом поделиться, а он ему — кулак, под нос, не боясь… Без силы — не живи…

— Куда деться слабому?

— Сила все дает…

«Далась ему эта сила. Захмелел, наверно. Все пьяные толкуют об одном и том же, хоть обухом его по голове…»

— Может быть, и так, — сказала Катерина, пытаясь убрать бутылку.

— А чего? — остановил ее Коваленко. — Вы выпьете?

— Неспособная я на такое.

— Дело ваше, — не настаивал сотник. — А мне будто праздник сегодня

— дозволяется.

— Так и пейте на здоровье!

— В одиночку оно не годится… — заколебался он.

— Уже какая там разница! — Катерина усмехнулась. — Петров говорит: самому — не одному, авось зевака найдется. Пейте, пейте, — пригласила Катерина, вдруг подумав, что интересно было бы поглядеть на захмелевшего сотника, когда с него скатится рассудительность и важность.

«А страшиться не буду: не девка — управлюсь».

— Дело ваше, — повторил сотник и налил себе в кружку сам.

— Не свалит?

Коваленко подмигнул и залпом выпил.

Катерина опустила глаза, подумав, что сделал он это так, как старый кочегар подогревает котлы, не боясь, что котел от подогрева разорвет.

— Привычные угощаться? — спросила она, пряча недовольство.

— Походная жизнь. Что грехом считалось, в походе пропуском в рай служит.

Ел он старательно. Крошки сметал в ладонь и отправлял в рот. Вскоре ему стало жарко. Лоб покрылся испариной. Лицо побагровело. Резким движением распахнул суконный френч на шее. «Ишь, умащивается, как дома…» — недовольно подумала Катерина.

— Уж так все и переменилось? — вслух сказала она, ожидая от сотника, что он хоть осудит походную вольность, как осудил солдатчину.

— Не могу сказать, все ли… может, ничего не переменилось, а только стало заметнее. Раньше прятались с грехом, а теперь перестали. Иным охота даже похвалиться… От скуки, должно. Скука большая одолевает в походах. День, ночь едешь — нет конца пути, а за плечами собственную жизнь в мешке везешь. Она уж там застыла и скрючилась от холода и муки. А что дальше? — спросил он, выпучив глаза. — Сохранишь жизнь — будет скука дальше продолжаться. Не сохранишь — она и кончится!..

— Боитесь греха? — спросила Катерина, отодвигаясь.

— Перед носом у смерти ходим, поэтому грех не страшен.

— Не нравится — домой бы возвращались.

— Не получается домой.

— Тогда и грешите на здоровье, — сказала Катерина, и жилка насмешливо забилась у нее на шее.

Она подумала, что сотник старается вызвать к себе жалость.

— Мы, видать, тоже совестливые люди…

— Леший вас поймет, что вы за люди, — сказала Катерина, вставая из-за стола. — Песню бы спели, что ли…

— Можно, — согласился сотник и сразу же запел:

Песня была грустная. Голос звучал не сильно, но сердечно. Катерина заслушалась, разглядывая побледневшее лицо сотника. Ей понравилось, что он подчинился ей и запел. Все же мог после разговора о походной жизни и исчезновении страха перед грехом полезть проверять ее бабью недоступность. Нарочно, наверно, выпил вторую, для храбрости. А не сделал этого, не полез. Только бы повременил чуток с песней, чтоб не казалось, будто выплескивает тоску из своей души, как воду из протекающей лодки, — гремит черпачок, а вокруг синеет широкое море, загадочное и неоглядное.

Скорбные глаза, косо поднятая правая бровь изменили прежнее, лениво обмякшее лицо. Когда он смолк, Катерина похвалила:

— Ладно у вас получается.

Сотник опустил глаза, принимая похвалу. И это пришлось по душе: «Все ж не огрубел, застенчив».

— Для вас хочется поспивать, — сказал сотник, загоревшись хмельным желанием петь. — А так я не часто…

«Долго не баловал бы песнями», — все же решила Катерина, подумав, что было бы, если бы они зажили вместе.

С тех пор, как не стало Силантия и разладилось у них с Вишняковым, у Катерины нет-нет да и мелькала мысль об устройстве своей жизни. Петров захаживал, но тот все больше беспокоился, где бы отыскать затишек для выпивки. Сутолов несколько раз заглядывал — скучноват и груб к тому ж. Военнопленные заходили. Особенно часто — поляк Кодинский. Катерина и к нему приглядывалась. Поляк учтив, ласков, но чужой. Не могла она привыкнуть к тому, как он брал ее руку и тянул к губам, чтобы поцеловать. Уж лучше б прямо полез целоваться, не хитрил. Иногда, томимая ожиданием, Катерина готова была смотреть на мужиков, как смотрели ее сверстницы, молодые солдатки, — любой ко двору. С выражением страха на лице, точно боясь, чтобы ее не ударили, она, бывало, шла слушать, как играют на губной гармонике пленные. Не музыка ее звала, а что-то другое. Потом прогоняла от себя это «другое», понимая, что она не сможет, как Пашка, сойтись не любя.

Печально пропевший сотник все же вызывал любопытство. Не пришел же он к ней, чтобы пожаловаться на трудности походной жизни. А вдруг он ее любит? Тогда надо решить, как должна она поступить — отказать сразу или воздержаться. Лучше не отказывать: Архип узнает — задумается, потоскует, а там, гляди, попросится в дом…

— Для вас, — повторил сотник, закончив петь.

— Для меня чего же песни петь, не такая краля, — задорно сказала Катерина, вдруг пожелав, чтобы сотник что-нибудь сказал о ее красоте.

— Нэбо сэбэ нэ бачыть, якэ воно гарнэ.

— Ой, небо! — воскликнула Катерина, краснея от удовольствия. — Такое придумаете!

— Побей меня бог! — сказал сотник, приложив руку к груди.

Катерина опустила голову.

— Так и загордиться можно, — сказала она.

— Красыва, гарна молодыця…

— Жизнь походная, как вы говорили, чему только не научит, — строгостью решила она остановить сотника. — Небось своя гарна молодица дожидается вас дома.

— Нема дома молодыци…

«А ведь сказать дальше может: „Иди ко мне в жены…“» — холодея, подумала Катерина.

К этому она не была готова. Растерявшись, почему-то стала вспоминать, как было первый раз с Силантием… Начиналось лето. В безлунные ночи некуда податься. Архип уехал, ничего не сказав. Никто не приходит, никому не нужна. И вдруг поздним вечером, когда шахтеров ожидают со смены, встретилась в переулке с Силантием. Он был под хмелем и потому смело сказал «Люблю тебя, Катька. Решу себя жизни, если не пойдешь за меня». От него несло самогонным перегаром, горьким мужским потом и табаком. Катерина хотела бежать, но что-то не давало ей сдвинуться с места. Силантий обхватил ее за плечи сильными руками и повел за околицу. Она могла бы оттолкнуть, побить его. А сил не было. В ушах что-то звенело, безумно колотилось сердце, а внезапно овладевшая ею мысль о неизбежном отобрала последние силы. Она только потом била его со страшной злостью, била тупо и отчаянно, плача от ужаса и отвращения.

«Слава богу, сотник не очень настойчив», — вздрогнула Катерина от мысли о том, что могло повториться. Спросила о Вишнякове, пытаясь защититься одним его именем.

— С Вишняковым я служил в одной дивизии, даже в одном полку, — ответил сотник послушно и тем успокаивая Катерину. — Знаю его. В одной атаке на Западном фронте ранило нас. Теперь нам в одну атаку не ходить, а обязательно в разные…

— Что ж это вас развело?

— Большевик он.

— Черт, что ли? — спросила Катерина, возвращаясь к столу. — Тоже человек.

— Другого направления. Христопродавец, туды его!..

— Но-но, потише! — строго остановила Катерина.

— Не могу я про него спокойно!

— Не поделили что?

— Разные мы! — буркнул сотник, тяжело поднимая голову. — На землю смотрим по-разному. Ему земля — всем, кому хочешь, раздай, а мне — своим потом пахнет.

— Все вы одинаковы, — сказала Катерина, заметив, что сотник еще больше захмелел. — Всем вам, чертям, всыпать бы да разогнать по домам, чтоб не шатались по чужим хатам.

— Нет, никак этому не быть! — протестующе замахал рукой сотник. — Земля… каждый считает, где чья земля…

— Досчитаетесь, пока и сажени не достанется.

— Это верно… Но чего примерно нам надо? Полковник Чирва сказал: всих кацапив, жыдив, жукив — до ногтя, и станем делить миж своими. Таврия — степь, Слобожанщина — степь, Катеринославщина — степь! Земли для нашего дядька — море! Бери, сей, обрастай богатством! Свий чоловик, свои люди!..

Катерина скучающе зевнула. Это хорошо, что, озлившись на Вишнякова, он позабыл про нее. Но насчет земли она уже слышала. Все ее делили, будто только и радости, что поделить ее между своими. А для того, чтобы установить, где свои и где чужие, кому отдавать, а кому брать землю, — надо стукнуться войсками. В одних будет Вишняков, в других — ее двоюродный брат Семен Павелко, в третьих — этот певучий сотник. Те, которые, победят, те и «свои».

— От чужих-то как землю очищать, саблями? — спросила она, наивно заглядывая ему в лицо.

— Иначе нельзя.

— Обовшивеете и пропадете на войне, — равнодушно сказала Катерина.

Она с досадой подумала, что никакой разницы не было между ним и Архипом. Что один истовый, что другой. Только Архип роднее.

— А мы постараемся, — сказал сотник, пытаясь подняться, но, пошатнувшись, снова сел. — Справимся до весны, не позже…

— Больно велика свара завелась, чтоб до весны успели.

— Надо до весны! — стукнул кулаком по столу сотник.

— Или приказ есть такой? — спросила Катерина, вспомнив о просьбе Вишнякова.

Разгладив усы, сотник вприщур посмотрел на Катерину.

— У нас все есть, что надо!

Он до хруста сжал кулаки, изменяясь в лице.

— Что же у вас есть? — спросила Катерина.

В одну минуту исчез прежний неторопливый и степенный человек, которого она слушала с приятным беспокойством, потому что он говорил о ее красоте, и появился другой, с неподвижным, окостеневшим лицом.

— Вам не надо знать, — махнул он рукой.

— А может, и нужно, — начала настаивать Катерина, желая теперь непременно выполнить просьбу Вишнякова. — Женщина я одинокая, безмужняя, мне надо знать, кто и когда сымет солдатские сапоги, чтоб для него другую, домашнюю обувку приготовить.

— Вам очередь не придется занимать, — опять попытался заговорить сотник о ее красоте.

Но это уже не подействовало.

— А может, я об ком-то одном думаю…

Сотник встал.

— Чего встаете? Или надоело угощаться?

— Желаю послушать, кого ждете.

— Мне нужно знать, я не девка, — усмешливо глядя на него, сказала Катерина. — Будете тут оставаться, тогда я, может, об вас подумаю.

— Чего же нам не договориться сейчас, — приблизился он к ней, — сами себе хозяева.

— Солдаткой опять стать? — отступила она. — Был один — хватит!

— Не век мне в солдатчине оставаться. Есть куда деться — земля, хата. Возьму с собой…

— Это девки верят, когда им постоялые жениться обещают.

— Возьму — на кресте поклянусь.

— Куда? В казарму?

— Не век, говорю, в казарме, — упрямо подступал к ней сотник.

— Когда же у вас служба кончится? — выпытывала Катерина.

— Может, через неделю выходить будем… Ждем приказа полковника… От Каледина сюда отряд придет — земля эта не наша.

— Когда приказ об отступлении будет?

— Ждем, — зашептал он. — У меня есть фаэтон, посажу тебя, и прощай Казаринка! Правду говорю, не обманываю…

Он пытался обнять и придвинуть ее к кровати.

— Глянь, страсти какие! — увернулась Катерина. — Сапоги хоть сыми, постель у меня чистая… Обожди меня.

Она выскочила на улицу и побежала к маркшейдерскому дому, куда недавно перешел Совет. Впереди, в морозных кругах, светился месяц, лицо обжигал ветер, под ногами скрипел подсушенный морозом снег.

Вишняков встретил ее вопросительным взглядом, в котором Катерина не отыскала для себя ни одной ласковой крупинки. Сев на пожелтевший плетеный стул, она только теперь подумала, как дорог ей этот голубоглазый человек с исхудавшим лицом и побитыми сединой кудрями.

— Выступать собираются, — сказала она, пригибая голову под его взглядом. — Ждут приказа полковника. От Каледина сюда отряд должен прийти. Выходит, не ихняя это земля. Нет у них мысли хозяйничать на ней и выступать против шахтеров…

Катерина медленно подняла голову. Вишняков глядел на нее дико расширившимися глазами. «О чем подумал, сердешный…» — пронеслось у нее.

— Перед тобой нет моей вины, — прошептала она и направилась к двери.

— Он где сейчас?

— Ждет меня, — не поворачиваясь ответила Катерина.

Вишняков подскочил к ней, схватил за плечи, повернул к себе. Глаза ее захлебнулись слезами. Катерина вырвалась из его рук и сказала, гордо подняв голову:

— На кой вы мне все сдались!..

И ушла, стукнув дверью.