Слух о конной разведке, виденной Фатехом возле Чернухинского леса, быстро разнесся по Казаринке. Долго не гадая, решили, что это разведка есаула Черенкова. Скоро, стало быть, надо ждать и его самого.

В шахтерских домах поселилась тревога.

Арина Паргина, втиснувшись в угол, под образа, читала молитву:

— «Разбойника благоразумного во единем часе раеви сподобил еси, господи; и меня древом крестным просвяти и спаси…»

Арина боялась казаков: в пятом году они засекли кнутами отца.

Паргин, сгорбленный и подслеповатый, косился на жену и иногда спрашивал:

— Что читаешь?

— Ексапостоларий, читаемый на каноне утрени великой пятницы, — отвечала Арина, не отрывая впалых глаз от образа Николая-угодника и не поворачиваясь к мужу.

Паргин нахмурился.

— Второзаконие читай, — сказал он, насмешливо глядя на истово молящуюся жену, — о казни брата за непоклонение богу Иегове.

— Спаси тебя, господи, — шептала Арина.

— Что сказано в тридцатой главе? — настаивал Паргин. — Зарежь брата, жену, детей… Есаул Черенков в точности все соблюдает. Как пророк Илья зарезал четыреста жрецов бога Ваала финикийского, так и он в Макеевке зарубил и повесил чуток побольше.

— «Господи, — шептала Арина, чтоб не слышать мужа, — и остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должникам нашим…»

Вошел Миха. Шмыгнул взмокревшим на холоде носом, боязливо посмотрев на молящуюся мать.

— Чего? — спросил Паргин.

— На смену тебя зовут.

— Вот и конец молениям, — сказал Паргин и начал молча переодеваться в спецовку.

Миха тихо рассказывал ему новости:

— Вагоны под уголь ремонтируют… Состав из Дебальцева обещают… Будут бригаду собирать по заготовке леса… Лиликов обещал получку — из Петербурха идут деньги. А на вывозку леса возьмут всех, у кого руки-ноги есть…

— Много навезут. — Паргин, покряхтывая, наматывал портянки под чуни. — А про разведку что?

— Не все верят. Пашку спрашивали, нет ли у него вестей. Пашка отвечал: никаких вестей не слышно… Пленные, однако, волнуются. Старший ихний уговаривает повесить на бараках белые хлаги… Можно, я к ним побегу?

— Мать не велит.

Арина, занятая молитвой, не слышала их. Паргин поднял голову, повел бровью — иди потихоньку. Миха мигом выскользнул за дверь. Арина повернулась, когда из открытой двери потянуло холодом и зимним паром.

— Опять подался? — спросила она устало, не отойдя еще от разговоров с богом.

— Чего ему, ноги быстрые, — с ласковой усмешкой сказал Паргин. — На смену вот зовут.

— Зовут, да не платят.

— Ничего, Миха, слышала, говорил про получку.

— На бумаге пишут. Печатку Фофа увез…

— Сама называла Архипа заместо Фофы. Он и без печатки сможет.

Взяв в котомку несколько вареных картошек, кусок хлеба и соль, Паргин вышел.

В нарядной шумели:

Разведка неспроста — жди скоро гостя.

— Пироги бабам пора заказывать. Сказывали, Черенков пироги любит.

— Узнаешь еще, что он любит.

— Не пугай! Тоже не больно храбрый, если без разведки боится пожаловать.

— Военный человек без разведки не ходит. Привычка такая. А у нас, как при мирном времени, тишина.

— Вишняков все надеется…

— На кого надеется?

— На бога. Не зря его Арина-богомолка крикнула в Совет.

— А тебе работу бы оставить, в степь выйти — Черенкова выглядывать?

— В засаде оно лучше, чем в забое…

Паргин молча прошел к наклонному стволу. Черт-те как оно с этим Вишняковым? Умен будто. Но чудно, что настаивает на добыче, а про войну будто и не думает.

Со ствола повеяло знакомым запахом прели и сырости. В глубине хлюпала вода. «Страшнее есаула эта проклятая вода», — подумал Паргин, зашагав вниз вдоль полозьев, по которым поднимали из шахты ящики с углем. Фофа жалел денег на новые насосы, а старые никуда не годились. Миха что-то рассказывал, будто Лиликов пленного Франца уговорил смастерить новый насос. Но кто же согласится — без денег? Чудно все же с этой новой властью — денег не предвидится, а все работают. Считают добычу, в забоях подметают, топоры и канаты таскают из своего дома, — ничего не поймешь, где свое, а где чужое. В шахте по три смены сидят и не жалуются. Раньше бы бастовали.

Наклонный ствол — длинный, саженей триста. Паргин шел по нему уверенно, зная каждую выбоину. Думать — вольно: ни шума, ни крика, только хлюпает вода. Чем дальше, тем все больше сырости. Паргин иногда поднимал лампу и оглядывал кровлю: никогда так высоко не поднималась вода в стволе. «Водоносная жила где-то объявилась», — решил Паргин, чувствуя, как падают капли на лицо и на плечи.

Внезапно перешел на другое: «Коню хлеб отдам… Ему-то не у кого выпросить… только у хозяина…» Как это в жизни бывает — один человек, и никого у него, ни отца, ни матери, ни жены, ни товарища. Все чужие и все поругивают — не туда пошел, не то сделал или чужого прихватил. А все ведь одинаково есть хотят, одинаково спят и одинаково умирают. Арину бог успокаивает — равные все перед богом, все встанут в ряд на одном суде. Но опять же — суд. А зачем суд?..

Вишняков желает сделать лучше для людей. А Черенков карать за это собирается. Значит, придется схлестнуться…

Паргин неотвратимо приходил к тому выводу, что война неизбежна. Он и заспешил вниз по стволу, как будто торопясь провести в шахте еще несколько часов, пока война не началась.

Конюшня была в сорока саженях от шахтного двора. В выдолбленной глубокой «печи» за решетчатой огорожей стояли его Керим и Дубок. Керим попал в шахту от татар, поэтому и имя получил такое. А Дубок был куплен на ярмарке, у какого-то Дубова, поставщика коней для шахтовладельцев. Оба — старые, по двадцати годов, не меньше. Росту низкого, как и положено для шахты. Уши — мохнатые, подвижные — чуткие ко всему происходящему в темной, глухой глубине.

Паргин открыл засов решетки. Кони тихо заржали.

— Давай, давай поздороваемся, — отозвался Паргин, как всегда. — Давно не встречались…

Керим посмотрел на него темными запавшими глазами, поднял морду, трепеща теплыми ноздрями. Дубок затрясся всем телом, довольный, наверно, что Паргин пришел и с его приходом кончилось затянувшееся одиночество. Он почувствовал, что хозяин чем-то обеспокоен, будет долго возиться в шахтном деннике: подойдет к кормушке, посмотрит, цела ли солома, слегка притрушенная сенцом, проверит его и Керима от челки до копыт, а потом возьмет скребок и счистит с боков грязь, приговаривая о тесноте в штреках, о непорядках на поверхности и в своей жизни. Дубку это нравилось: он любил, когда Паргин что-то делал в загороди, разговаривая при этом. Керим относился к этому иначе: он сердито грыз борт кормушки и недовольно фыркал.

Оба, вздохнув тяжело и мягко, наставили уши, ожидая, что произойдет дальше.

— Чепуха получается, — сказал Паргин, наклоняясь к опустевшей кормушке, — война близится… Людям не хочется воевать. Осточертело. Но так выходит, будто нельзя без войны. То с германским царем было, теперь — между собой… Но-о, стой! — Он отвел ладонью морду Керима. — Тебе оно

— никакого черта, а нам голову ломай!.. В шахту бы поболее людей. А где их наберешь? Сутолов, должно быть, в отряд многих позовет…

Он провел рукой у одного и другого по бокам, по груди, ногам и под репицей. Дубок тихо втягивал воздух, когда рука Паргина щекотно прикасалась к бокам. А Керим, прижав уши, норовил добраться зубами до этой руки.

— Дурак ты, право, — беззлобно говорил Паргин. — Все тебе не так… все не так… Все тебе, как моя Арина говорит, жизнь показывается безобразной, безгласной, не имеющей вида… Житие же есть и сень и сение. Егда мир приобрящем, тогда во гроб вселимся, иде же вкупе царие и нищие…

Керим сердито заржал.

— Правильно, браток, только в могиле будут вкупе цари и нищие. А в жизни — они порознь…

Дубок опустил голову, словно задумался о своем далеком прошлом, когда он начинал жить на конюшне богатого калмыка под Царицыном. Куртка у калмыка была вышита золотом, ноги в сафьяновых сапожках, пахло от него табаком… А бил он всегда коленкой в живот и замахивался кулаком над глазами.

Паргин подошел к вороху соломенной резки, набрал в ведро и высыпал в кормушку. Из ящика он достал сенной трухи и перемешал ее с соломой. Кони опустили морды и вкусно захрустели зубами, отфыркиваясь от пыли. А Паргин достал узелок со своей едой и стал делить хлеб ровно на три части. Потом подумал и от своей части отрезал еще. Картошку же не тронул: картошку кони не признавали.

— Теперь работать пойдем, — сказал он, доставая упряжь. — Закусим хлебцем после работы…

Он собирался, не дожидаясь, когда позовет мастер или штейгер. Артельный старшой Алимов и не появлялся здесь: он знал, что Паргин со всем успеет. Лиликова Паргин тоже редко видел. Паргин сам гонял вагончики по короткой откатке. Вагончики — затея новая. А раньше уголь к стволу таскали саночками. Каторжная работа.

Фофа ввел конную откатку не потому, что пожалел саночников, а потому, что при этом приходилось меньше выплачивать артели за упряжку.

Кнут не нужен — Паргин присвистнул. Дубок и Керим пошли с пустой тарой по штреку. Под копытами и под ногами чавкала штыбная жижица. Темнота хлюпала капелью, ухала далекими, приглушенными голосами земли и иногда оглашалась жалобным треском стоек.

Паргин привык ко всему этому и ничего тревожного не замечал.

На погрузке его ждали.

— Давай живее! — послышалось сверху.

«Аверкий шумит», — определил по голосу Паргин.

— А ты здоров горло драть! — огрызнулся он.

— Эко неповоротливый! Раскормил коней!

— Но-но, потишей!..

Паргин неторопливо перецепил барки, чтоб тянуть после погрузки вагончики в обратную сторону.

— Пораньше в шахту убег!

— Арина ему под зад дала, не мог остановиться!

— Арина у него что дива святая — тихая!..

Паргин молча возился в темноте, закрепляя барки на крючьях. Он знал, что в шахте поговорить охота, и не сердился на Аверкия. Сидел, наверно, ждал оказии, чтоб языком поболтать.

— Что там твой татарин? — спросил Аверкий о Кериме.

— На все четыре ступает.

— За Фофой не скучает?

— Не замечал.

— А Вишняков намедни прибегал в шахту, — боится, без Фофы некому кровлей управлять.

Паргин знал об этом случае. Хотел спросить, а как же будет с печатью, но потом раздумал: кому она нужна, эта печать? Все равно сломя голову летят в шахту, будто им тут калачи приготовлены. Раньше по часу и более приходилось ждать на погрузке, а теперь успевай поворачиваться. Не помешала бы война.

— Про разведку в поселке говорят, — сообщил Паргин.

— По военной науке за разведкой — наступление.

— Умен ты, однако! — рассердился Паргин.

Он не любил, когда кто-то подтверждал его тревоги.

— Куда валишь? — выругался Паргин, заметив бестолково орудующего лопатой шахтера.

— Прошам пане, в вагончик валим!

«А, полячок!..»

— В другой вали, — сказал он потише.

Из люка, откуда сыпался уголь, послышался тревожный крик Петрова:

— Вода в лаве!

Все замолчали, прислушиваясь. Работу придется прекратить.

«Вот оно! — огорчился Паргин. — С водой в шахте воевать — потяжельше, чем с Черенковым в степи. Упусти день — и зальет шахту. Свою шахту, а не Фофину! Вишняков умен, когда ее бережет…»