Современная португальская новелла

Рибейро Акилино

Феррейра де Кастро Жозе Мария

Феррейра Жозе Гомес

Мигейс Жозе Родригес

Торга Мигел

Бранкиньо да Фонсека Антонио Жозе

Мендес Мануэл

Невес Жоакин Пашеко

Фрейтас Рожерио де

Фонсека Мануэл да

Редол Антонио Алвес

Насименто Мануэл до

Лоза Илзе

Силва Жозе Мармело э

Дионизио Марио

Феррейра Виржилио

Феррейра Мануэл

Намора Фернандо

Феррейра Алберто

Феррейра Армандо Вентура

Брага Марио

Оливейра Карлос де

Карвальо Мария Жудит де

Луис Агустина Беса

Родригес Урбано Таварес

Пирес Жозе Кардозо

Моутиньо Жозе Виале

Феррейра Жозе Гомес

АНТОНИО АЛВЕС РЕДОЛ

 

 

Проклиная свои руки

Перевод Л. Бреверн

Терзаемый безысходной тоской парень вошел в таверну, спросил бутылку вина и, вернувшись к порогу, устремил тусклый взгляд вдаль, за дома, будто где-то там осталась его душа или именно оттуда должен был выскочить преследовавший его дикий зверь. Он казался испуганным и взволнованным. В руках он сжимал боль, которая рвалась наружу.

Длинный, как жердь, кости да кожа, он горбился, и ветхая грязная рубаха торчала из жеваных штанов. Лицо у него было как у робкого ребенка.

— Ну и жизнь, — почти крикнул он, глядя на улицу.

Вероятно, с жизнью у него были свои счеты, чтобы вот так бросить ей злой упрек. Заметив наше присутствие — я хотел понять, к кому он обращается, — парень огляделся и крикнул горе:

— Зачем человеку жизнь?

Потом, пожав плечами с презрением и покорностью, снова шагнул в таверну и сел на краешек скамьи, стоявшей у стены. Взял бутылку, поднес ее к свету, который шел из открытой двери, и поставил на мраморную стойку.

С силой тряхнул он своими длинными руками, понимая, что, если бы не они, не был бы он здесь, так далеко от своего дома. Родись он с проказой, он мог бы жить в родном краю милостыней.

Должно быть, потому так зло смотрел он на свои руки.

Сдвинув на затылок засаленную кепку, парень сорвал с шеи платок и вытер им выступивший пот. Не мог он сидеть спокойно, ничего не делая.

Потом, взяв в руки бутылку, он вежливо сказал:

— Ваше здоровье!..

В ответ раздался благодарный гул голосов.

Тогда, вытерев рот рукавом рубахи, парень стал пить. Все мы смотрели, повернувшись в его сторону. Он это понял; почувствовал наши взгляды. По всему было видно, что такое внимание ему непривычно, но он мужественно допил все до последней капли. Опять вытер рот, протянул пустую бутылку хозяину и попросил еще.

— Это я готовлю себе постель… На вине спится лучше, чем на циновке.

Отпустив шутку, он даже не улыбнулся. Да и никто из нас не нашел в ней ничего смешного.

— Вчера этот сукин сын поставил мне фонарь. Только сегодня заметил. Мы с приятелями приехали в Буселас ночью. Приехали на сбор винограда к Сойзе, Тойно де Сойзе. А этот сукин сын шофер стал ругаться, требовал пятьдесят милрейсов. Пятьдесят милрейсов за пол-легуа! Небось с Сойзы не посмел бы больше десяти взять. А с нас… Надо же! Свой своего обдирает. Хуже не придумаешь. Где справедливость, спрашивается?

Его передернуло, он вдруг умолк, но тут же заговорил еще резче:

— К вину каждый тянется, а к справедливости… Чтоб этот сукин сын, обобравший нас, оставил эти деньги в аптеке. Худшей беды я ему не желаю. Вот моя беда хуже.

Он поднес бутылку ко рту, на этот раз его не вытерев, и одним глотком осушил половину.

— Черт побери, трястись два дня в поезде, потом на грузовике, чтобы найти работу, — и все зря! Ведь там, где я родился, ее не найдешь, хоть тресни!

Я не понял, почему он посмотрел на меня. Его потухшие, тоскливые глаза вдруг зло сверкнули.

— Сеньор хочет сказать… земля бедная. Как бы не так. Кое у кого полный достаток и земли хоть отбавляй. Живут что твои графы. Три-четыре жнейки — и порядок! А мы, мужчины, хворост собираем, как бабы. За каких-нибудь восемнадцать милрейсов в день. Кто хочет, конечно… А кто не хочет, тот — лодырь. Тому — голод и тюрьма.

Его снова передернуло.

— Женская работа для мужика, — продолжал он, усмехнувшись. — Вот почему те, кто там остаются, — бабы, а не мужики. Как-нибудь женщины соберутся и кастрируют их. Если бы моя мать вовремя сделала это с моим отцом, меня бы не было на свете. — Но сказанное, видно, не удовлетворило его, и он добавил: — А коли уж я родился, надо было ей трахнуть меня головой о стенку. — Он тяжело вздохнул. — Ну и жизнь! Вам, наверно, не по душе моя компания… Ведь мы, приезжие, отнимаем работу у тех, кто здесь живет. Так? Точно я говорю?..

Вино делало свое дело, и скоро мысли его стали путаться, а язык заплетаться.

— Точно! Разве нет? А из дома уйти в чужие края — что может быть хуже? Дома-то и стены помогают. Любая боль проходит. У нас в округе ни один шофер не сдерет пятьдесят милрейсов за пол-легуа. Это все равно что ограбить слепого. — Он снова с силой тряхнул руками. — Тебе вот нравятся твои руки? Ну скажи, нравятся?!

— Они мне ничего плохого не сделали!..

— Ну, ну?..

— Без них я бы…

— А у меня наоборот. Если бы у меня их не было, я бы не оставил свои края. Я бы, может, с голоду подох, но не уехал, нет. Мог бы милостыню просить. Любой подал бы калеке. И хворост не заставили бы таскать… А ты, я вижу, из тех, что хворост таскают? Уж лучше маркитанткой быть.

И парень с ожесточением плюнул на пол, будто хотел, чтобы тот провалился.