Последнее представление
Перевод А. Сиповича
В октябре в поселке открывалась ярмарка. Уже заранее с других ярмарок сюда съезжались люди. Они узнавали у местного начальства, где можно расположиться, и начинали быстро выгружать ящики с товаром, доски, столбы и тенты для павильонов и бараков; мужчины и женщины, белые и смуглые, представители разных рас, одетые кое-как, но озабоченные одним и тем же, устраивались на площади, окаймленной высокими ивами. Вбивали в землю столбы, прикрепляли к ним доски. Для такого количества народа площадь длиною в сто пятьдесят и шириною в двести метров оказалась слишком мала, Женщины толкались, спорили между собой мужчины, и каждый старался занять место побольше, несмотря на проведенную мелом черту между соседними участками.
У въезда на площадь повозки останавливались, и мулы, худые и потные, дрожали от усталости. Стоя, они еще сильнее ощущали тяжесть груза, у многих на шеях и на ногах зияли багровые язвы, к которым липли мухи, сосавшие кровь несчастных животных. Мулы тщетно старались их отогнать. Когда очередная повозка въезжала на площадь, стоявшие позади нее немного продвигались вперед.
Замыкал этот караван небольшой грузовик, груженный досками, раскрашенными в яркие цвета. Кроме досок, на грузовичке стояли две клетки. В одной сидела обезьянка, а в другой, побольше, — две собаки. Собакам, видимо, наскучило долгое заточение, и они, не переставая, тоскливо подвывали. Над кабиной шофера была прикреплена металлическая, в форме полумесяца, рекламная вывеска с надписью: «Монументальный цирк». Буквы были крупные, желтого цвета, выведенные небрежно, но на сине-свинцовом фоне они хорошо выделялись.
Шофер время от времени нетерпеливо сигналил, рассчитывая, что повозки, загородившие путь его машине, в конце концов сдвинутся с места. Наконец он посмотрел на часы и недовольно сказал хозяину груза, что ему сегодня предстоит еще один рейс и что если он здесь задержится, то не поспеет вовремя. Затем добавил, что, договариваясь о цене, он не предвидел такой задержки, и пригрозил тут же, посреди дороги, выбросить из машины груз.
Хозяином досок, разноцветной вывески и двух клеток с животными был старик, называвшийся Кальвани. Он лишь возразил нюфору, что о такого рода разгрузке у них договоренности не было.
Старик вышел из кабины, а шофер украдкой покосился на ноги девушки, сидевшей у дверцы. В пути ее платье немного задралось, обнажив ноги выше колен. Шофер снова нажал на клаксон, надеясь, что, если машина тронется, платье задерется еще выше. Девушка заметила его настойчивый взгляд, но даже не подумала прикрыть ноги. Ей было приятно, что на нее смотрит этот молодой, мускулистый мужчина, ведь именно о таком мечтала мисс Бетти, о мужчине, который заберет ее из труппы циркачей, вытащит из нужды.
Кальвани между тем разыскал служащего из сельского управления, чтобы узнать, где ему со своим цирком расположиться.
— На площади нельзя.
— Тогда где же?
— Вон там, наверху, рядом с тиром. — И он показал на склон холма, спускавшийся к площади. — А площадь слишком мала, — добавил служащий.
— Но я хотел бы сначала посмотреть это место.
Служащий обратился к белобрысому и веснушчатому парню, который как раз подошел:
— Проведи этого человека.
Кальвани и провожатый стали подниматься по склону. Его взбесили последние слова служащего: разве так обращаются с хозяином порядочного цирка! Путь их лежал мимо дверей кабачка, старик покосился на них с вожделением и, не выдержав, спросил у спутника, не хотел бы он выпить. Тот пожал плечами, как бы давая понять, что ему все равно, и они вошли в темное помещение. Кальвани заказал у стойки два стаканчика водки. Выпив, они отправились дальше.
— Кажется, это очень далеко.
— Нет, мы почти дошли.
— Грузовику сюда въехать будет довольно трудно, — проворчал Кальвани. Ему хотелось выпить еще. В горле пересохло, а здешняя водка оказалась превосходной.
— Нет ли поблизости еще кабачка?
— Есть, наверху, вон в том желтом здании.
Шофер сначала продолжал любоваться ногами мисс Бетти, потом поднял глаза, встретился с ней взглядом и долго не отводил своего. Вытянув шею, мисс Бетти выглянула в окошко кабины:
— Ой, что там делается! Нам, видно, отсюда никогда не выбраться!
— Похоже на то.
Шофер приподнялся на сиденье и тоже выглянул, но, опускаясь, придвинулся поближе к девушке.
— Путь загораживают повозки, — сказал он.
Мисс Бетти поняла, чего ему хочется, снова на него посмотрела и томно сомкнула веки, словно погружаясь в приятную дремоту. Да, вот мужчина, о котором она мечтала. Такого нельзя упускать. До сих пор у нее не было ничего постоянного, даже имени — ведь мисс Бетти она стала называться совсем недавно, — и как это ей надоело!
— Вам нравится ваша жизнь?
Она взглянула на шофера, точно пробудившись от сна, и только пожала плечами.
Добравшись до вершины холма, Кальвани был разочарован. Нет, это место не подходит для его цирка! Если бы он заранее знал, где предстоит выступать, он не поехал бы сюда. Он проворчал сквозь зубы, что к артистам следовало бы относиться с большим уважением, и отправился в таверну, которую показал ему провожатый, выпить еще стаканчик, чтобы заглушить злость.
Да… в прежние времена он, конечно, не стал бы здесь работать. Раньше он и не заглядывал в подобные захолустья. Но и цирк его тогда был другим. Роскошный вход… Арка из электрических ламп… Светящаяся вывеска… Не то что лист жести, который он теперь вывешивал над входом. От этих воспоминаний старик расстроился еще больше. А красивая обивка на стульях? А нарядные, яркие униформы, ослепительно сверкающие позументами? Потом все пришло в упадок, он опускался все ниже и ниже. Нет, лучше об этом не думать, нельзя давать волю воспоминаниям…
По пути на площадь он опять зашел в таверну, а на площади застал только одну повозку, стоявшую перед грузовичком. Шофер продолжал изучать ноги мисс Бетти, эквилибристки.
Наконец последняя повозка тронулась с места, и грузовику после нескольких маневров удалось повернуть к склону. Доски зацепились о стену, и шофер выругался:
— Черт побери этот груз!
Кальвани шел за машиной и размышлял о том, что только местная водка может примирить его с этой дырой. Почти все встречные обращали на него внимание. Его одежда казалась этим людям странной. Синий баскский берет как-то не вязался с поношенной желтой курткой и с раскрасневшимся от выпитой водки лицом. Высокие блестящие сапоги, рыжие от бесчисленных слоев гуталина, и развязные жесты были непривычны местным жителям.
Достигнув вершины холма, начали разгрузку. Шофер еще раз заявил, что очень торопится, и артисты, осторожно сняв клетки с обезьяной и двумя собаками, побросали в кучу все остальное, из чего потом составится цирк. Мисс Бетти все еще поглядывала на шофера, хотя и старалась делать вид, что занята разгрузкой. Недовольный Кальвани велел ей поторапливаться и даже подал лесенку.
Позже на повозке, которую тянули мул и ослик, прибыл остальной реквизит и артистки труппы: мисс Тринидад, худая, с глубоко посаженными и лихорадочно блестящими глазами; супруга хозяина, толстая и страдающая астмой сеньора Кальвани, и две девочки — дочери мисс Тринидад. Осел, помогавший везти повозку, звался Джентльмен и тоже был артистом труппы. Девочки первыми соскочили на землю и тотчас же принялись сгружать складные стулья. Старшая была одета в полинялое голубое платьице, младшая — в полосатую юбку и розовую рубашку.
Цирк поднимался на глазах. Трудилась вся труппа: мужчины, женщины и две девочки. Только Кальвани, засунув руки в карманы брюк, распоряжался. Выражение его костлявого лица, затененного большим беретом, все время менялось. Он покрикивал, если ему казалось, что какая-нибудь мелочь делается не так, как надо, и время от времени, подойдя к клетке с собаками, вытаскивал из карманов кусочки хлеба и давал им.
Вокруг толпились оборванные дети и с восхищением рассматривали обезьянку. Кальвани сообщил им, что зверек очень любит миндаль, но дети уже рассматривали сверкающие музыкальные инструменты. Один из них, постарше, обратил внимание остальных на контрабас, лежавший на ящике. Насмотревшись на контрабас, все перешли к клетке с собаками. Но тут Кальвани крикнул, чтобы они убирались прочь, что они мешают, и погрозил хлыстом. Какой-то мальчишка обругал его в ответ старой вороной, и все пустились вниз по холму, опасаясь хлыста.
Уже темнело, когда стали натягивать брезент, весь в дырах и заплатах. Веревка со скрипом терлась об отполированное до блеска дерево.
— Сильней натягивай! Осторожней! — орал Кальвани.
Усевшись на ящик, мисс Бетти принялась чистить картошку, с сожалением вспоминая настойчивые взгляды шофера. Надоела ей эта жизнь! Надоело расхаживать по проволоке с желто-оранжевым зонтиком в руке, надоели аплодисменты зрителей, рассматривающих ее ноги; надоело голодать. Если бы он заговорил с ней, позвал с собой, может быть, ее жизнь изменилась бы…
— Поторапливайся, девушка. К ужину картофель должен быть готов.
Мисс Бетти оторвалась от своих мыслей и едва не плеснула водой из кастрюльки в физиономию сеньоры Кальвани. Она ненавидела всех хозяев цирка, наживавшихся на нужде других. Они всегда обещали хороший заработок. А потом выяснялось, что цирк не делает сборов, потому что на ярмарке мало народа или из-за дождя. И наконец, хозяева заявляли, что не рвут с ней контракта только из милости: ее номер не нравится публике. Но больше всех она ненавидела этого вечно пьяного Кальвани.
Допоздна они готовились к завтрашнему представлению. Кальвани, забравшись на самый верх лесенки, долго прибивал вывеску трясущимися руками. Спустился, посмотрел, прямо ли прибита, и снова полез наверх. Вырвав почти все гвозди, он приколотил вывеску левее. Остальные мужчины кончали закреплять брезент.
Одному из них, совсем молодому, почти мальчику, когда он на минуту отложил молоток, Кальвани поручил другую работу. Вооружившись кисточкой, флаконом с тушью и куском картона, он начал тщательно, букву за буквой, списывать лежавшую перед ним программу представления. Кальвани обругал его за то, что буквы получались недостаточно четкие, и приказал писать их красной краской — тогда они будут издалека бросаться в глаза.
При свете керосиновой лампы труппа уселась ужинать посередине будущей арены. Два ящика и три доски выполняли роль стола. Девочки ели из кастрюльки, потому что тарелок на всех не хватало. Ужин артистов состоял из картофельной похлебки с кусочками мяса.
После ужина мисс Бетти принарядилась и пошла прогуляться по поселку. С этих прогулок каждый раз как бы начиналась программа цирка на новом месте. Ярко накрасив губы и подведя углем брови, в слишком короткой юбке, чтобы можно было оценить толщину ее ляжек, мисс Бетти, если дело было днем, шествовала мимо магазинов, иногда заходя и улыбаясь продавцам; в одном покупала полдюжины булавок, в другом — пуговицы, точно такие, что лежали для образца в ее сумочке. Продавцы помоложе довольствовались робкими мечтами, те, кто был постарше, питали надежды посущественней, а те, у кого водились деньги, строили и вовсе реальные планы. Мисс Бетти улыбалась всем, всех одаривала обольстительными взглядами и своими прогулками вселяла в местных мужчин и мечты, и планы, и уверенность. Самой мисс Бетти все это уже давно было противно, но Кальвани знал, что красивые артистки привлекают публику гораздо больше, нежели самая умелая реклама.
В вечер первого представления Кальвани взволнованно метался из угла в угол. Мисс Бетти продавала у входа билеты, остальные артисты кончали гримироваться, готовились к выступлению. Кальвани был во фраке, когда-то черном, а теперь позеленевшем и залоснившемся на швах.
— Пора начинать!
Возгласы и топот ног уже доносились с мест для зрителей. Но зрители собирались не спеша, и представление, назначенное на девять часов, началось после десяти.
— Пора начинать!
Кальвани не обращал внимания на эти нетерпеливые крики. Пока что заполнилось не больше четверти цирка. Это его огорчало, и все же пришлось подать знак музыкантам, чтобы они начинали. Но надежды на хороший сбор он еще не утратил. Так бывало всегда, и всегда, пока еще оставалась надежда, ему особенно хотелось выпить.
Представление началось, скоро и ему выступать, пора гримироваться. Он прошел в каморку, где висело квадратное зеркало, и не сразу нашел на столике нужные ему тюбики с гримом. Некоторое время он рассматривал в зеркале свое морщинистое лицо, чувствуя себя старым и обессиленным. Наконец черной тушью провел черту над бровями и зло швырнул карандаш: он забыл намазать лицо белилами. Стер уже наложенный грим, покрыл лицо белилами и принялся гримироваться заново. С каждым мазком его лицо становилось печальнее. Кальвани покосился на бутылку, и взгляд его посветлел, стал ласковым. Потом натянул на себя длинные желтые штаны, огромные сапоги, засунул руки в карманы широкого пиджака, доходившего до колен, и в нетерпении прошелся. Отодвинув занавеску, посмотрел на места для зрителей: они по-прежнему были заполнены лишь на четверть. Он прислонился к одному из столбов, поддерживавших крышу цирка. Завтра нечем будет заплатить артистам. Денег, вырученных за билеты, едва хватит на еду.
Вошел один из акробатов и вызывающе посмотрел на хозяина. Не выдержав этого взгляда, Кальвани опустил голову.
— Мне нужны деньги.
— Завтра, — коротко ответил Кальвани.
— Если вы не заплатите мне сегодня же вечером, я не стану работать.
Кальвани шагнул к столику, где стояла бутылка.
— Вы тратите все деньги на водку, а потом говорите, что нечем платить.
— Не лезь в чужие дела.
— Я требую денег.
А на манеже оркестр играл мелодию, которая должна была звучать весело. Сейчас номер Вашку и Магальяэнша. Кальвани хотел было сказать акробату, чтоб он убирался к черту, но вовремя вспомнил, что номер воздушных акробатов лучший в программе, и промолчал. Будь он, Кальвани, помоложе, хватило бы пары зуботычин, чтобы научить этого наглеца уму-разуму.
— Сегодня я могу заплатить тебе только половину.
Вашку, сунув руки в карманы, продолжал смотреть на хозяина.
— Хорошо. Давайте.
Взяв деньги, Вашку пересчитал их.
— Не хватает двадцати эскудо.
Кальвани побагровел, выругался и схватил бутылку.
— Вор ты эдакий! Не будь…
Вашку тоже схватил оказавшуюся под рукой железку, не сводя пристального взгляда со старика. Кальвани не выдержал и швырнул в него бутылкой. Вашку присел на корточки, бутылка пролетела у него над головой и вдребезги разбилась о каменный пол. Прыгнув, Вашку оказался рядом со стариком и схватил его за руки.
— Сейчас же выкладывай остальное, вор!
— Пусти меня, убийца!
Но тут объявили номер воздушных акробатов, и Вашку выпустил старика. Кальвани вынул еще двадцать эскудо и отдал их акробату.
Номер начался. Увидев Вашку высоко, под самой крышей, Кальвани почувствовал зависть к его молодости и силе, но проволока, на которой держалась трапеция, могла оборваться… Это верная смерть и единственно возможное возмездие за нанесенную ему обиду…
Ночью Кальвани не мог заснуть. Ворочался на краешке тюфяка, не занятом могучим телом спавшей рядом жены. В темноте перед его глазами вставала сцена, разыгравшаяся между ним и Вашку, и он задыхался от бешенства и бессилия, понимая, что не может должным образом ответить на оскорбление.
Поднялся ветер, который упорно проникал сквозь широкие щели в дощатых стенах. Кальвани накрылся пальто, лег поудобнее.
Жена шумно дышала во сне, и его раздражал этот глубокий, невозмутимый сон. Ему снова вспомнилось, с каким успехом и блеском выступал его прежний цирк. И горько стало, когда он сравнил ту свою жизнь с теперешней, которая, собственно, и не принадлежала ему. Нет, не думал он, что придется на старости лет кочевать вот так, с одной ярмарки на другую, по глухим захолустьям. Отец его был итальянец, а он родился в Испании, работал с юных лет. Вспомнил Кальвани и альбом, где на фотографиях была запечатлена артистическая карьера его семьи. Давно не раскрывал он этого альбома, а когда случалось, невольно сжимал кулаки при одном только взгляде на фотографии дочерей и с трудом подавлял в себе желание их разорвать. Это с ними, с дочерьми, вошло в его жизнь несчастье, и сколько раз он повторял себе, что уж лучше бы они совсем не рождались. Их было три, все белокурые, в мать. Как он потом сожалел, что выбрал в подруги такую женщину. Они повстречались в Барселоне… Да! Испанию он тоже ненавидит. Будь у этой женщины кровь Кальвани, она не родила бы на свет таких дочерей.
Вынужденный отстаивать для себя место на тюфяке и раздраженный невеселыми мыслями, он толкнул спящую жену и грубо выругался.
Он слишком поздно понял, что неудачно женился, когда ничего уже нельзя было исправить. К тому же он не находил себе ни малейшего оправдания и решил утешаться мыслью, что против судьбы ничего не поделаешь. Сначала младшая убежала из дому. Вся в мать уродилась… Только и мечтала найти покровителя, чтобы самой не работать. Живую или мертвую, решил он разыскать ее во что бы то ни стало. Даже пообещал хорошее вознаграждение одному надежному человеку, но вынужден был отказаться от его услуг, убедившись, что у того ничего не выходит. Именно с тех пор и пошли его неудачи… Проклятые женщины… А ведь она была лучшей артисткой его труппы. Он и сейчас помнил, как легко и грациозно вспрыгивала она на лошадь. И с досадой признал, что была еще к тому же красива… Больше он ее не видел. Женщина, которая в свое время тоже сбежала из дому, чтобы выйти за него замуж, вступилась за Ванду. Он отстегал ее хлыстом, когда она сказала, что Ванда сбежала потому, что ей опостылела бродячая жизнь. Пришлось вырывать жену у рассвирепевшего мужа. Тогда понадобилось трое мужчин, трое сильных мужчин, чтобы с ним справиться. Он снова вспомнил ссору с Вашку и прикусил губу от мучительного презрения к себе.
Потом накрылся с головой, чтобы не слышать завываний все усиливающегося ветра, и попробовал уснуть. Но это ему не удавалось. Ладно! Раз так, тогда нынешней ночью, чего бы это ему ни стоило, он подведет итог прожитой жизни.
Яростный порыв заставил старика содрогнуться. А ветер все крепчал, кидался на дощатый барак, словно хотел снести его с лица земли. И старику казалось, что он на дряхлом судне, которое треплет буря.
Послышался звук, будто кто-то с силой рванул ткань. Он поднялся, зажег свечу и стал будить остальных. Затем выбежал наружу, но в ночном мраке ничего нельзя было разглядеть.
— Вставайте! Что-то случилось…
Двое мужчин ощупью добрились до того места, где были закреплены концы канатов, женщины поспешили за ними. В темноте раздавались лишь ругательства старика, детский плач да иногда причитания сеньоры Кальвани: «Ах, какое несчастье… какое несчастье…»
Брезент был разорван. Дыру кое-как заделали, но починку отложили до утра: утром станет видно, какой урон нанес им ураган. Оказалось, дыра около шести метров. Под таким куполом циркового представления не дашь. Кальвани решил, что во всем виновато сельское управление, загнавшее их на вершину холма, и пошел объясняться. Он заплатил за место, так пусть ему дадут возможность продолжать представления в более подходящих условиях. Но, несмотря на все его доводы, он добился лишь позволения перенести цирк на площадь, когда закроется ярмарка.
Цирк перебрался на площадь, но один номер из программы пришлось исключить: заболел Кальвани. До нового места он добрался с трудом. Мучительный, словно глубокие стоны, кашель терзал его грудь. Лицо, недавно румяное и загорелое, стало мертвенно-бледным, а редкие седые волосы топорщились, словно колючки ежа. От жара потрескались губы. Тонкий нос сделался почти прозрачным. Он бредил.
— Подайте мне фрак! Скорей, скорей! — Приподнявшись на постели, он тянул вперед руки. — Лошадей! Лошадей на манеж! — И махал правой рукой: ему казалось, что он щелкает хлыстом. Но тут же падал на грязную подушку. Он улыбался, лежа в сколоченном из досок бараке, куда сквозь бесчисленные щели врывался ветер, потому что видел в бреду былое великолепие своего цирка. Бранил униформистов за то, что их золотые пуговицы недостаточно начищены.
— Ванда! Моли! Когда же вы выйдете на манеж?
В жару лихорадки он видел, как шло цирковое представление, слышал, как гремел оркестр. Подобно нарядной сверкающей карусели, проносился перед ним его цирк, огромный, переполненный зрителями, с ложами, обитыми алым бархатом, с акробатами, перелетавшими с трапеции на трапецию, с бегающими по кругу красивыми лошадьми.
— Скоте, моя лошадка, вот тебе! — Он тянул ладонь, будто на ней лежало лакомство для его любимицы. — Для сегодняшнего представления нарядить лошадей в голубое. Слышите? Ну что вы стали? Пошевеливайтесь! — И смотрел вверх, словно с восхищением следил за опасным номером под куполом цирка. — Спасибо, спасибо… Очень хорошо, — растроганно благодарил он акробата.
Сеньора Кальвани, едва сдерживая слезы, укрывала его до самой шеи, но больной, мечась в жару, все с себя сбрасывал.
— Лошадей на манеж! Лошадей!
Он видел коричневые фраки и белые чулки униформистов… Слышал, как играет оркестр, и пытался дирижировать. Наконец, устав, он тяжело вздохнул и вытянулся на постели. Но бред снова перенес его в шумный мир ярмарок, каруселей, шарманок.
— Твой цирк — настоящая дрянь, Эдди! — Он стукнул что было силы кулаком по кровати. — У тебя — одни клячи, а у меня — настоящие лошади! Твои, проклятый, с голоду дохнут… Ах, мой лучший клоун! Пустите меня, пустите!.. Я убью его! Бамбини! Убью тебя, подлый пес! Жалкий паяц!.. Неужели… стоило красть деньги, чтобы получился такой балаган? Настоящая дрянь… Нет, это не цирк… Прыгай, если ты мужчина!
Занавеску, отделявшую постель больного от барака, приподнял Вашку и спросил у сеньоры Кальвани, не нужно ли чем помочь.
— Может быть, позвать доктора?
Остальные артисты труппы грелись у глиняной плиты, тихо разговаривая. Их лица выражали тревогу и ожесточение.
— Если мне не заплатят, завтра же уйду, — угрюмо проворчал один из мужчин.
— Я тоже, — буркнула мисс Бетти.
— А если старик умрет?
— Похоронят.
Жестокость коллег ужаснула мисс Тринидад.
— Но мы не должны их бросать.
— А чем мы можем помочь, если у нас нет денег?
— Может быть, завтра будет хороший сбор…
— Но старуха не хочет, чтобы мы работали, пока муж болен.
Молодой белокурый циркач посмотрел на рваные подметки своих башмаков:
— Не советую полагаться на их обещания.
Мисс Бетти сделала предостерегающий жест. К ним подходила сеньора Кальвани. Но она слышала конец разговора и, покачав головой, твердо сказала:
— Представление состоится.
К вечеру того же дня по поселку двинулось шествие. Впереди на ходулях шел один из артистов в широких красных штанах, которые развевались на ветру, как флаги. Он громко выкрикивал в картонный рупор:
— Невиданное представление! Покупайте билеты! Такое каждый должен посмотреть! — Когда он замолкал, трое сопровождавших его музыкантов играли на расстроенных инструментах. Босые ребятишки, бежавшие за великаном на ходулях и музыкантами, смотрели на них с восхищением. «Вот это жизнь!» — думали дети, и каждый решал, что, когда вырастет, непременно станет циркачом, а пока можно подражать артистам, кричать, как они, стараться быть такими же сильными и ловкими.
От этого крошечного оркестра циркачей поселок словно повеселел. В окнах показались бледные лица девушек, на порог вышли молодые люди, которым запомнились ноги мисс Бетти. Пронзительные звуки медных труб были как отголоски той радости, которую дарили когда-то людям голодные артисты «Монументального цирка».
Процессия ходила с улицы на улицу, мальчишки бежали вслед за ней. Какая-то девушка в окне, заставленном цветочными горшками, замечталась при звуках танго, напомнившего ей не то танцевальный вечер, не то чей-то дорогой голос, но тотчас встрепенулась, потому что оркестр смолк и голос глашатая, усиленный картонным рупором, объявил о представлении, дотоле невиданном. Девушка очнулась от грез: этот громкий хриплый голос подействовал на нее, как холодный душ.
Наступил вечер. Кальвани стало хуже, он метался в жару, сильно кашлял. Жена старалась скрыть от больного приготовления к спектаклю.
Слабый, едва заметный свет фонаря посередине площади, напоминавшего больше виселицу, и тот, что сочился сквозь щели между досками барака, казалось, обозначал неверную границу между жизнью и смертью. Люди двигались, словно птицы со связанными крыльями, тихо переговариваясь. Артист, продававший билеты, подсчитал выручку и с надеждой выглянул из окошечка: может быть, во второй кассе дела шли лучше? Мисс Бетти, сидевшая во второй кассе, обрадовала его: продажа сидячих мест шла хорошо, и побежала сказать сеньоре Кальвани. Та удовлетворенно улыбнулась и спросила, который час: представление должно было начаться через сорок минут.
Нет, у нее не хватит смелости… Не отважится она сказать мужу, что, несмотря на его запрет, они сегодня дают представление. Он никогда бы ей этого не простил. Но ведь надо было найти выход из положения, в котором оказалась труппа. Нет, у нее не хватит смелости. Она просила всех вести себя как можно тише. Но как быть с оркестром? Какое же представление без музыки?
Врач сказал, что больному здесь оставаться не стоит, лучше лечь в больницу. Но свободных мест в больнице не было. Сеньора Кальвани снова подошла к мужу. Его лицо страшно осунулось, казалось, скулы вот-вот прорвут кожу, и, если приоткрывались глубоко запавшие глаза, взгляд их устремлялся в потолок. Кальвани словно сомневался, жив ли он еще и, обессилев, со страдальческим видом снова закрывал глаза.
Она уже хотела уйти, когда муж хриплым голосом окликнул ее. Сеньора Кальвани испугалась, а вдруг он догадался. Но нет, он только пожаловался, что не хватает воздуха и очень сохнет горло, и попросил водки.
— Доктор сказал, что тебе нельзя пить.
— Меня мучит жажда. Хотя бы каплю…
Она посмотрела на него в нерешительности: а что, если дать? Тогда он опьянеет и ничего не услышит. Совесть ее протестовала, но она уже не могла отказаться от этой мысли. Сеньора Кальвани принесла бутылку, поставила ее у изголовья больного на ящик, служивший тумбочкой.
— Вот.
И поспешила прочь, будто за ней гнались призраки.
Кальвани посмотрел на бутылку. Потом оперся одной рукой о постель и, сделав мучительное усилие, приподнялся. Но, так и не дотянувшись до бутылки, снова упал на спину. Некоторое время он лежал, страдая от бессильной злобы, потом во второй раз попытался достать бутылку и жадно прильнул к ней.
А в цирке уже волновались возмущенные зрители: давно пора было начинать. Сеньора Кальвани подошла к музыкантам и очень тихо, словно боялась услышать самое себя, велела играть. Музыканты — кое-как составленный оркестр — расселись по местам и заиграли бравурную мелодию.
Эта веселая музыка прозвучала для Кальвани заунывной, протяжной песней. Он бессмысленно улыбнулся, хотел приподняться, чтобы выпить еще, но ощутил в груди острую боль, как если бы вонзилось сразу несколько ножей. Улыбка превратилась в гримасу страдания. Захотелось кричать, звать кого-то… Все в его мозгу смешалось, чудилось, будто под эту заунывную песню его куда-то поволокли… Он снова закашлялся. Проклятый кашель! На лбу выступил холодный пот.
Затянутый в зеленое трико Вашку вышел на арену и проверил надежность проволок, на которых держались трапеции. Снова грянул оркестр, возвещая начало выступления воздушных акробатов. Играя могучими мускулами, Вашку взобрался наверх по веревочной лесенке. Одетый клоуном Магальяэнш тоже стал карабкаться, но сорвался с первой же ступеньки и растянулся на земле.
Зрители громко смеются неудаче клоуна, а Вашку тем временем вращается на трапеции. Лицо его налилось кровью, оркестр смолк, за исключением барабана, который бьет тревожную дробь.
— Довольно, довольно! — раздаются среди зрителей крики. Но Вашку продолжает вращаться, лишь через некоторое время он сбавляет темп, затем спрыгивает на землю и, широко разведя руки, кланяется. Восхищенная публика награждает его дружными аплодисментами. Магальяэнш снова пытается ему подражать и снова падает. Поднявшись наверх, Вашку повисает вниз головой, уцепившись ногами за трапецию. Во рту у него кожаный ремень с другой трапецией. Магальяэнш тоже забирается наверх и проделывает акробатические трюки на трапеции, которую удерживает в зубах Вашку.
Зрители смотрят, затаив дыхание, и женщинам кажется, что акробаты непременно сорвутся и упадут.
Остальные артисты ждут своего выхода. Всем им не по себе: раздражение против хозяина прошло, и теперь каждому жалко заболевшего старика.
Вашку и Магальяэнш закончили свой номер, и ненадолго арена пустеет. Одна из девочек, та, что помладше, идет по рядам с подносом в руке. Время от времени слышно, как о поднос звякает монета, а с галерки летят медяки, падающие на ковер посередине арены — на прямоугольный ковер, потертый в тех мостах, где его постоянно складывают. Девочка благодарит, делает реверансы, кланяется.
Наступает черед мисс Бетти. Она в коротком красном трико. Мужчины ею любуются и уже заранее аплодируют, но женщины, движимые инстинктом самозащиты, хранят молчание. Мисс Бетти легко и уверенно бежит по туго натянутой проволоке, и ее желто-оранжевый зонтик так и мелькает. Одетый во фрак Кальвани клоун повторяет ее движения, делая вид, что старается сохранить равновесие при помощи зонта, от которого остались лишь спицы. Тело мисс Бетти трепещет под восхищенными взглядами мужчин. Но вот клоун отбрасывает зонт, выносит из-за кулис алый шелковый шарф и вешает его на проволоку. Оркестр замолкает.
— Вни-ма-ние!
Левая нога мисс Бетти медленно скользит назад, она отбросила зонт, развела дрожащие руки; наконец она наклоняется, дотянувшись до проволоки, быстро хватает шарф зубами и выпрямляется. Оркестр играет туш. Мисс Бетти соскакивает с проволоки, раздается гром аплодисментов.
— Браво!
— Бис, бис!
Затем демонстрирует свое искусство ослик Джентльмен. Передними ногами он указывает цифры по требованию так называемого профессора. После выступления Джентльмена ведущий программу объявляет в картонный рупор:
— Мадам Кальвани и Нина Тринидад!
Трудно сеньоре Кальвани выходить сегодня на арену. Она не уверена, следует ли ей вообще выходить, но подает руки двум девочкам, и ей кажется, будто они ее тащат, и волнуется она так, будто выступает впервые. Нина Тринидад — партерная акробатка. Младшая сестра помогает ей, подавая обручи, шарфы и скамеечки.
Сеньору Кальвани публика приняла плохо. И действительно, в своих индейских штанах и широкой кофте из синего атласа она походила на чучело.
— Вон старуху! — закричал какой-то зритель, видимо еще находившийся под впечатлением прелестной мисс Бетти.
— Вон старуху! Вон! — поддержали его еще несколько голосов.
И сеньора Кальвани подумала, что, быть может, зрители знают о болезни мужа и осуждают ее за то, что она выступает. Ей стало стыдно.
Номер начала Нина. Она растянулась на ковре и, упершись в землю затылком и ступнями, стала выгибаться. Дотянувшись руками до щиколоток, она обхватила их и замерла в неподвижности. Мадам Кальвани подняла ее на руках и показала публике. Ребра Нины выпирали, руки и ноги были страшно худы. Она напоминала паука. Опустив ее, сеньора Кальвани вынесла из-за кулис стол, на который положила деревянный валик, а на валик доску. Нина вскочила на стол и, балансируя на доске, прогнулась назад и опять обхватила пальцами щиколотки. Один из артистов все время был начеку, готовый подхватить девочку, если бы она вдруг сорвалась.
Когда Нина выпрямилась, она была вся красная, волосы у нее растрепались. Вывели младшую сестру и поставили ее рядом с Ниной на доску; чтобы сохранить равновесие, сестры взялись за руки и стали похожи на детей, потерпевших кораблекрушение, которые носятся на доске по разъяренному морю.
Прозвучала труба — и оркестр смолк. Значит, наступал самый опасный момент номера.
Кальвани метался в постели.
— Проклятый пес!
Дыхание его становилось все слабее.
— Лошадей, лоша… — Он не закончил, голова его упала с подушки, он в последний раз закрыл глаза, и пальцы, исхудалые и костлявые, как когти, впились в одеяло.
А на галерке мужчины, под впечатлением красивых ног мисс Бетти, продолжали орать:
— Вон старуху! Вон!