Бег
Перевод И. Тыняновой
Молодой человек в выцветшем сером пальто с поднятым воротником вошел в закусочную на углу и направился прямо к стойке. Девушка за столиком в глубине, сильно накрашенная, в юбке выше колен, лениво пробегала глазами газетные столбцы. Она подняла было голову, но, пристально взглянув на вошедшего, тотчас поняла, что ждать тут нечего, и снова уткнулась в свою газету.
— Добрый день, — сказал посетитель, — дайте мне стакан молока и булочку.
И когда хозяин нагнулся к окошечку кассы, чтоб перекинуться с кем-то словом, пришелец окинул быстрым взглядом гору булок на витрине. Вид у них был аппетитный. А вдруг они стоят больше пяти тостанов? Он задумался и мысленно пересчитал деньги, лежавшие в жилетном кармане.
— Извините, — сказал он хозяину, когда тот пододвинул ему стакан молока и булочку. — Я передумал. Только молоко.
Хозяин рассеянно взглянул на него и кинул булочку обратно. Он был толст, лыс, приземист, а усы у него были коротенькие и колючие и торчали как швабра. От горячего молока шел пар. Посетитель поднес стакан ко рту и почувствовал, как ему обдало лицо теплотой. Ощущение было приятное. Однако он не смог бы выпить весь стакан залпом. Да и не было необходимости: оставалось еще четверть часа.
Он взял стакан и сел за столик у самой стойки. Он не привык сидеть. Но когда садился, чувствовал огромное удовольствие и думал, что давно уж пора было это сделать. Он всегда был усталый или по крайней мере никогда не мог отделаться от ощущения, что устал. Ему никак не удавалось избавиться от навязчивой мысли, что сидеть некогда, что он не имеет права, как другие, смотреть по сторонам, отвлекаясь от самого себя. Девушка за столиком в углу, по всей вероятности, нашла в газете что-то чрезвычайно интересное. Он знал наизусть все, что там написано: возможно, ее заинтересовало преступление, о котором сообщалось на второй странице, или какое-нибудь объявление о продаже с аукциона заложенных вещей, помещенное на предпоследней. Не отрываясь от чтения, она высоко задрала юбку и стала яростно чесать ногу. Но затем, все не глядя, резко одернула юбку, даже закрыв колени. Ему показалось, что его словно обошли в чем-то, и он крепче сжал свой стакан с молоком. Он пил медленно, притворяясь, что ему нет никакого дела ни до любопытного взгляда хозяина, ни до девушки за столиком. У него оставалось еще четверть часа, и он мог сидеть здесь, ни за что больше не платя. Он сам принес стакан, чаевых не причиталось.
Мимо, по улице шло много людей. Это был рабочий квартал. Напротив, у самой панели, старичок в заплатанном пальто и старой шляпе, надвинутой на глаза, продавал каштаны. Прохожие толпились вокруг его тележки, наклонялись над закоптелой жаровней, протягивали руку, кидали маленькие медные монеты и шли дальше. Босоногие мальчишки незаметно проталкивались сквозь толпу и подступали к тележке в надежде стянуть каштан, когда старик отвернется… Или подобрать с земли кем-то оброненный.
Человек в выцветшем пальто внезапно поднялся и спросил, сколько должен. Расстегнул жилет, вынул две монеты, получил сдачу и аккуратно спрятал в карман. Потом наглухо застегнулся и вышел. Сквозь витрину он увидел, что девушка за столиком продолжала читать, не подымая глаз. Иначе и не могло быть.
Он загнул за угол и очутился в переулке. Переулок был узкий, с покосившимися дверями и подслеповатыми окошками. В самом конце его, в тупике, виднелась вывеска школы. До нее оставалось пятьдесят метров. Было рано. Еще не пробило два.
По мере того как он приближался к цели, он все сильнее чувствовал, что ноги словно бы несут его назад или, во всяком случае, хотят замедлить шаг. И он против воли шел медленнее. Множество преград, встающих между ним и человеком за этой почернелой дверью, который мог обеспечить ему год спокойной жизни, неумолимо возникало в его сознании. Если б и хотел, он не мог бы определить, что это были за преграды. Но он ощущал их всем своим существом. Неприязнь? Но почему? А быть может, это просто неуменье понять друг друга. Быть может, не хватило десяти минут разговора, какие побуждают взглянуть без враждебности на незнакомца, с которым судьба случайно столкнула нас на улице. Ну а если тот человек за последние пять лет пошел в гору? Если между ними вообще не может быть никаких отношений? Ведь это директор школы, директор большой школы. Если он пошел в гору? Так или иначе, необходимо было разрешить эти сомнения. А чтоб скорей разрешить их, необходимо было ускорить шаг. И он ускорил шаг.
Через растворенные двери и через окна домов виднелось скромное жилье с обеденными столами, прижатыми к железным кроватям, с застиранными занавесками, разделяющими комнаты. Зрелище, к которому привыкаешь и вскоре перестаешь замечать, особенно если проходишь здесь изо дня в день. Зрелище, на котором никто не останавливает взгляда, когда спешит мимо, занятый своими мыслями.
Человек в выцветшем пальто закашлялся и остановился. Кашель стал мучить его снова дня два тому назад. Упорный, приводящий в отчаяние. Ибо это был, наверно, тот самый кашель, а не кашель вообще, вызванный, скажем, неумеренным куреньем… Но не кашель сам по себе занимал его. Он думал о другом. Каждый раз, когда чувствовал эту щекотку в горле, что все росла, росла, пока не разрешалась кашлем, он останавливался в тревоге. Он ведь мог кашлять, как и все люди. Но, однако, он всегда нервничал, словно ждал чего-то неожиданного. И стоял как вкопанный, пока приступ не пройдет. Сейчас он нервничал все больше, думая о том, что ему нельзя кашлянуть ни разу во время предстоящего разговора или когда придется ждать в коридоре, темном, как, верно, все коридоры этого здания в тупике. В конце концов, все имеют право кашлять. Но он не имел этого права. Ибо они знают. Они все знают. И никто не примет его кашель за обычный бронхит, который быстро проходит. А надо было убедить их именно в этом. Надо было лгать. И идти вперед.
Он не испытывал ни малейших угрызений совести. Не переставая звучали у него в ушах знакомые слова: миллионы бацилл носятся вокруг нас, повсюду, и никто не в силах преградить им путь; на спичке, которую ты берешь в руки, чтоб зажечь сигарету, на билете, что тебе протягивает кондуктор в электричке, на безупречно чистой чашке, что тебе подают в кафе, на любой вещи в твоем собственном доме, на твоих собственных руках…
Когда директор спросит его о здоровье, он должен ответить: в порядке. Когда он спросит: совсем поправился? Он должен ответить: совсем. Со спокойной улыбкой. Твердо. Без колебаний. Малейший намек на кашель может испортить все.
Он сам злился на себя за эти мысли. Выдуманные трудности. Не надо поддаваться. И кто сказал, что он застанет директора? Он ведь только намеревался узнать у сторожа, нет ли для него письма. В письме все будет сказано… Или расписание занятий, или отказ.
Может, однако, случиться, что директор пожелает лично увидеться с ним, убедиться собственными глазами, что здоровье его улучшилось, поскольку люди так уж твердо верят в свою наблюдательность… А может, директора заботит внешний вид подчиненных? В таком случае вот что надо: отвечать как можно короче, произносить лишь самые необходимые слова. Не касаться ни политики, ни религии, ни даже образования. Да, в особенности образования.
Колокольчика у двери не оказалось. Это была огромная железная дверь, вся поцарапанная и поржавелая, и здесь, в самом темном углу переулка, она возвышалась неприступной стеною. На ней не было обычного объявления, что вход воспрещен. Значит, надо просто толкнуть ее и войти.
Человек в выцветшем пальто нажал на массивную, черную, холодную ручку двери, намереваясь войти в открывающийся перед ним темный мир темных коридоров.
Но отпрянул, пораженный. Как только тяжкая дверь чуть-чуть подалась, за нею неожиданно возникло целое море сиянья, полнящееся веселым шумом. Исчезли тени переулка. Резкий свет ударил ему в глаза.
Полуприкрыв веки, он несмело приоткрыл дверь. Затем растворил ее настежь и вошел. И остановился почти в испуге. Огромная железная дверь, оказалось, вела в зеленый, обсаженный деревьями парк, по дорожкам которого бегали дети. Парк был просторный, и его окружали не темные громады домов, как можно было ожидать, но высокая легкая сетка, по другую сторону которой, далекая и сине-голубая, виделась река. Он попробовал пересечь этот внутренний двор. Крошечная девочка с льняными волосами, удирая от других малышей, столкнулась с ним на бегу. Это длилось лишь краткое мгновенье… Он легко коснулся головы ребенка, чтобы защитить от удара, и это было словно приобщение к чему-то доброму и нежному, что, как он знал понаслышке, существует в жизни. Теплое чувство, о каком он совсем позабыл с тех пор, как стал избегать людей вообще и в особенности детей. Но это длилось лишь краткое мгновенье. Преследователи кричали: «Мануэла! Мануэла!» — и в конце концов, запыхавшись и отчаянно шумя, нагнали малышку у самой ограды.
Он глядел восхищенными глазами на эту толпу мальчиков и девочек. Так вот, значит, с кем ему предстоит встречаться, подумал он и улыбнулся широкой, полной светлой надежды улыбкой, которую здесь некому было заметить.
По парку прыгали мячики… И повсюду царила та невинная и радостная суматоха, какой он не видел уже столько времени, что и не знал наверное: видел ли вообще хоть раз в жизни.
Он не заметил сторожа или кого-нибудь еще, к кому можно было обратиться. Три женщины вязали под низеньким навесом. Матери учеников. И больше ничего, кроме солнца, невысоких деревьев, синего отрезка реки там, за оградой, и голосов — свежих, захлебывающихся смехом, выкрикивающих имена, в которых слух различал лишь ударный слог: Кар, Нел, То, Бел. Из беседы вязальщиц, достаточно громкой, чтоб можно было услышать каждое слово, следовало, что они ждут своих дочек, а потом пойдут в кино.
Он пересек двор по диагонали, осторожно обходя детей. В большом здании справа дверь была раскрыта настежь. Там тоже никого не оказалось. Передняя, высокая и светлая, стены сплошь увешаны объявлениями и плакатами… Через эту дверь он будет входить каждое утро, окруженный толпой мальчишек и девчонок, бурно устремляющихся вперед, весело толпящихся на лестнице, силясь пройти все сразу. Он дернул за цепочку колокольчика раз, другой, третий.
Опять никого. Надерно, большая перемена. Ждать придется долго. Он подождет. Он будет ждать сколько нужно. Он подождет без труда, любуясь детьми, резвящимися на солнце. Группа у изгороди все еще толклась ярким цветным пятном вокруг Мануэлы. Девчушка была крохотная, беленькая, со светлыми глазами и распущенными волосами цвета маиса. Быть может, будущая ученица. Смышленая или нет? А другие? Кто знает, а вдруг все они станут его учениками. Это хорошо. Ему бы хотелось получить первый класс. Быть может, там еще возможно встретить учеников, не успевших окончательно возненавидеть книги. Быть может, там еще возможно встретить детей, которые захотят и постараются вырасти людьми. Людьми, а не палачами, подумал он с гадливостью. Или шпионами палачей, подумал он с гневом. Он хотел бы получить первый класс и суметь сохранить на занятиях тот веселый дух, ту непосредственность, ту человечность, какие видел сейчас перед собою. Забавно! А вдруг в нем и впрямь проснется призвание педагога? Нет, сразу же подумал он, мрачно нахмурясь. Он не педагог, и совершенно не к чему быть хорошим педагогом. И все же он чувствовал сейчас, помимо своей воли, как снова властно тянет его к этому миру, которого он лишил себя так давно. (Миллионы бацилл носятся вокруг нас повсюду, и никто не в силах преградить им путь. На спичке, которую ты берешь в руки, чтоб зажечь сигарету, на билете, что тебе протягивает кондуктор в электричке, на безупречно чистой чашке, что тебе подают в кафе, на любой вещи в твоем собственном доме, на твоих собственных руках.)
Внезапно он снова почувствовал, что давит в горле. Он закурил, вот в чем дело. Дым раздражает горло. Он быстро выдохнул дым и стал ждать. Неужто опять приступ кашля? Он нервно бросил сигарету, и оглянулся испуганно: не заметил ли кто-нибудь. Никого.
Приступа, однако, не последовало. Потому, наверно, что это не обычный кашель, вызванный курением, а тот кашель… Размеренная жизнь, которую он теперь станет вести, вылечит его, окончательно вылечит. Не будет больше беготни по бесконечным школам. Не будет уже спозаранку отчаянных поисков объявлений в газетах. Не будет той жизни без отдыха, за которую врачи называли его безумцем.
Иногда обстоятельства меняются, подумал человек в выцветшем пальто, зажигая вторую сигарету. Происходят малые перемены, дающие нам силу для больших перемен. Быть может, удастся добиться не очень уплотненного расписания и действительно выкроить, в первый раз за всю жизнь, часы для отдыха. Все здесь казалось приветным и таким отличным от враждебной суеты переулка и соседних улиц. Словно он остановился перевести дух.
Девочка-подросток прошла мимо него и замерла посреди двора, прислонившись к дереву, чтоб почитать книгу. Сколько ей? Пятнадцать, шестнадцать? Она казалась живописной деталью пейзажи. Девочка в голубом платье с золотистыми волосами. Бурый ствол дерева в алых солнечных бликах и с короткими ветками, словно нанесенными шпателем на бледно-зеленый фон безоблачного неба.
Человек в выцветшем пальто подумал печально: пятнадцать лет. Хоть сам был молод, он уже завидовал этому возрасту. Свежести, присущей этому возрасту. Ощущению здоровья, исходившему от этих голых ног в прохладе зимнего дня, клонящегося к вечеру. Алой яркости губ. Интересу, с каким девочка читала.
У него подгибались колени, хотелось сесть. Прежде чем прийти сюда, он прошел столько улиц. Поднимался по стольким лестницам, Столько раз возникало у него желание поскорей уйти, прервав на середине слова неискренней благодарности и неискренних извинений.
Как давно начался сегодняшний день! Он выпил стакан молока в закусочной. Был в двух конторах, где требовался практикант за поденную плату, и в старой школе на самой окраине города. Директором там был его старый товарищ по университету. Но в образе директора старый товарищ перестал существовать. Время шло, переплавляя людей на своем пути. Только ли время? Нет, не только. Человек в выцветшем пальто превосходно знал, что дело не только во времени. Причиною здесь — притупление совести, которое постепенно овладевало людьми, скрытое, но подавляющее ощущение угрозы, надвигающейся опасности, рассеянной повсюду, сосредоточение на собственных интересах и преступное равнодушие к окружающим. Каждый начал ревностно строить свой дом, оправдываясь тем, что, вообще говоря, невозможно обойтись без собственного дома. Но затем все начали расширять этот дом, украшать его, совершенствовать и в конце концов закрыли на замок. Нет, не старый товарищ по университету стоял тогда перед ним. То был директор школы, отвечавший ему с ненавистной вежливостью официального лица. Обещавший сделать все, что возможно. Спросивший адрес и номер телефона. Но старый товарищ тоже знал, что не одно лишь время воздвигло между ними столь непреодолимую преграду. Старый товарищ смотрел в сторону и был явно смущен, когда человек в выцветшем пальто подчеркнуто четко ответил, что у него никогда не было телефона.
И вот он здесь. И усталые ноги требуют отдыха и скамьи. Но нет скамьи. А будущему преподавателю не подобает сидеть на ступеньках в ожидании сторожа. У него всегда хватало сил ждать. Один знакомый уже говорил здесь о нем и обещал, что место будет. Знакомый, в которого он верил. Так что на сей раз он надеялся более чем когда-либо (он всегда надеялся более чем когда-либо). И в конце концов, он просит совсем немногого. Любой может быть школьным учителем. Любой ухитряется преподавать в двух или трех школах одновременно. Ему же достаточно уверенности, что у него будет каждый день обед, что он сможет выкроить эти пресловутые часы отдыха, на которых так упорно настаивают, и даже иногда показаться врачу.
И тогда все можно будет начать сначала. И через короткое время он снова сможет стать человеком, не чувствовать более этого постоянного дикого желания бежать прочь, за которое он сам себя ненавидел, но от которого никак не мог избавиться. Идешь по улицам в дырявых ботинках и испытываешь безудержный гнев против всех этих невидимых свидетелей твоих бед, которые, конечно же, прячутся за каждой дверью и каждым запертым окошком. И в то же время непостижимо тянет тебя войти, даже вбежать в первую открытую дверь первого попавшегося кафе, откуда не просунется враждебная рука, чтоб выбросить непрошеного гостя на улицу.
Солнце заливало парк и подступало к самым дверям. Лизало ему ноги, ласковым теплом расходясь по всему телу. Пальцы правой руки еще хранили сладкое ощущение мягкости детских волос Мануэлы, до которых он недавно дотронулся. Сладкое и почти чувственное. Нежное, пьянящее, подогретое солнцем.
— Сеньор, — послышался голос у него за спиной, — кого вы ждете?
Он вздрогнул. Так всегда: ждешь чего-то долго и терпеливо и в то же время боишься дождаться. И чем дольше ждешь, тем больше удивляешься, когда наконец достигнешь цели.
Пришла решительная минута, а с нею вместе — досадное предчувствие, что все обернется худо.
— Вы сторож? — спросил человек в выцветшем пальто. В глубине души он тайно надеялся, что это не сторож… Тогда все отложится еще на некоторое время.
Но тот сказал медленно и как-то испуганно:
— Да, сеньор, я сторож.
Испуганно, словно хотел прибавить: что ж из этого?!
Он был высок и худ. Но горбился и потому казался не выше пришельца. Пышные усы, порыжелые на концах от привычки вновь зажигать сигарету, когда от нее остался лишь крохотный окурок. Дряблая, высохшая, в морщинистых складках шея. И широкие мохнатые брови, под которыми поблескивали маленькие светлые глазки, глядящие на собеседника то ли сердито, то ли с любопытством.
— Директор уже пришел?
Сторож отозвался как автомат:
— Директор никогда не приходит раньше половины третьего.
Сказав это, он вынул свой табак и стал с недовольным видом скручивать цигарку. На посетителя он не обращал никакого внимания. Ему до смерти на доело глядеть на всех этих парней в выцветших пальто, которые приходили к директору.
— Послушайте, — сказал посетитель, глотнув воздух. — Вам не оставляли для меня письма?
— Письма?
И сторож направился в глубину приемной, где стояла черная конторка, и открыл верхний ящик.
— У меня тут три письма. Поглядите, может, одно для вас.
Человек в выцветшем пальто взял конверт, но не стал вскрывать при стороже. Он поблагодарил и пошел прочь, но, дойдя до конца парка, не выдержал. Ему показалось, что он уже учитель, и хотелось побыть еще среди своих учеников. Ребятишки скакали вокруг, бегали туда-сюда. Он торопливо разорвал конверт и вынул листок, ища глазами прежде всего подпись.
Вязальщицы разговаривали все громче, чтоб расслышать друг друга в шуме ребячьих голосов. Подходили все новые дети. Они отобедали дома и спешили назад в школу, чтоб успеть еще набегаться перед вечерними занятиями. Некоторые приходили одни. Других провожали. Девочек вели за ручку служанки в голубых и розовых фартуках, каждое утро собирающие их в школу, надевая им аккуратные школьные переднички, поправляя чулочки и заплетая косички.
Человек в выцветшем пальто с минуту молча смотрел на директорское послание. Весьма жаль, но просьба его не может быть удовлетворена в настоящий момент. Директор убедительно просил зайти еще. В последних строках искренне желал ему здоровья. Чтоб обязательно зашел в другое время. Чтоб оставил свой адрес и номер телефона.
Вот так, в тысячный раз подумал человек в выцветшем пальто, пускаясь в обратный путь, одни люди высасывают последнюю каплю крови у других. Они нас скручивают и выжимают. А когда в мгновенье последней боли упадет последняя капля, они с отвращением сметают нас с дороги и галопом проносятся мимо. Он думал так после каждой новой неудавшейся попытки.
Веселый звонкий колокольчик позвал детей в классы.
Несколько детишек побежало к навесу, где сидели вязальщицы, чтоб схватить со скамьи свои ранцы. Другие с веселыми криками продолжали беготню, покуда не прозвонил второй звонок. Никто не заметил молодого человека в выцветшем пальто — ни как он вошел, ни как вышел. Да и то сказать, путь их всех ведь так резко расходился с его путем.
Он толкнул уже знакомую поржавелую дверь и снова очутился в переулке. Много людей шло в сторону школы. Верно, учителя или служащие. И ученики, разумеется. А он шел в противоположную сторону, к выходу из переулка. Через открытые двери и окна виделась ему все та же картина: маленькие комнаты, забитые вещами, с занавеской, делящей тесное помещение надвое, о которых он позабыл в веселой суете школьного двора. Ничто более не удивляло его. Ни новая неудача, ни этот заброшенный переулок. Все это были неприятные неизбежности, к каким он привык, но к каким не хотел привыкать.
Медлительный шаг, каким он плелся по переулку, убыстрялся по мере того, как утверждалась в нем эта мысль: он не хотел привыкать. Иные опускались, иные кончали самоубийством. Нет, он не окажется ни среди первых, ни среди вторых. Он не хочет привыкать.
Бег его еще не кончен, он не должен останавливаться посередь дороги. Его попытки терпели неудачу одна за другой, но он будет крепок как железо. За целый день он не пробовал ничего, кроме утреннего стакана молока, но он будет крепок как железо. Кашель вновь одолел его два дня тому назад, но он будет крепок как железо. Ах, так ведь уж наступил час, когда пора лечиться отдыхом, подумал он с иронией. Последний врач, осматривавший его, так и сказал: отдых, отдых и еще раз отдых.
Вот и снова эта закусочная и старик с каштанами на противоположной стороне. Если б у него было больше денег, он купил бы несколько каштанов, чтоб съесть их по дороге. Он остановился и пересчитал то, что оставалось. Сквозь витрину закусочной он вновь увидел девушку за столиком в глубине. Короткая, узкая юбка все так же позволяла видеть голые колени, а напротив нее, спиной к окну, сидел мужчина, которого она подцепила. На столике стояло теперь дна блюда одно с сандвичами, другое с булочками.
— А ну, посторонись! — прокричал у него над ухом человек с огромным узлом на спине, собиравшийся переходить улицу.
Он посторонился и решил не покупать каштанов… И продолжал свой путь вниз по улице.
Если б он тогда потерпел немного, он бы только сейчас входил в закусочную. Только сейчас почувствовал бы приятный вкус горячего молока, льющегося в горло. От этой мысли у него пересохло во рту. Только сейчас он почувствовал бы, как пар обдает ему лицо теплотой, как горячее молоко льется на язык и течет в горло.
Лицо старого товарища по университету встало у него перед глазами. Ему вспомнились светлые волосики Мануэлы, колени девушки за столиком в глубине, усы школьного сторожа, блюдо с сандвичами, хозяин закусочной, с любопытством взглянувший на него, бросая не купленную им булочку обратно в витрину.
Он ускорил свой шаг по кишащим народом улицам. Он еще не окончил свой бег, он прошел лишь полдороги, он не остановится. Он никогда не остановится. Быть может, это к добру, что все его попытки оканчивались неудачей. Быть может, к добру. «Быть может, к добру», подумал он, яростно запахивая полы своего выцветшего пальто.
Внезапно он начал страстно желать, чтобы и далее все оборачивались к нему спиной и все двери захлопывались перед ним. Чтоб все его оскорбляли и гнали прочь с ненавистью. Резко и грубо.
Что-то новое неумолимо рождалось в нем с каждой протекающей минутой. Что-то незнаемое и чудесное вырастало в нем.
Он шел все быстрее, из улицы в улицу, с поднятым воротником, среди множества других людей в выцветших пальто с поднятыми воротниками.