Тоска сеньора Лимы
Перевод Н. Малыхиной
То, как он отнесся к этому, убедило меня, что затрагиваются его законные интересы. «Никогда. По крайней мере пока я жив».
Меня всегда интересовало, каким образом он стал владельцем кафе. Однако, надо сказать, я не предпринимал никаких шагов, чтобы выяснить это. Когда, переехав в этот район, мы открыли для себя его кафе, у меня сложилось впечатление, что он не просто служащий. Его возраст и нерасторопность наводили на мысль, что он скорее замещает хозяина — возможно, хозяин, чем-то занятый, попросил заменить его на несколько дней. Но со временем мне пришлось отказаться от этого предположения. Он не заменял хозяина, но и не был служащим. Он делал лишь то, что ему нравилось. Только хозяин мог позволить себе роскошь поступать всегда по собственному усмотрению. Я понял это не сразу, а значительно позже, когда впервые зашел разговор о сносе одного из соседних домов.
Но и тогда, спешу заметить, я не спросил, ему ли принадлежит кафе. Нет, не спросил. Хотя не раз подавлял в себе острое любопытство и удерживался от прямого вопроса. Я заговорил вроде бы о другом. «Сегодня — соседний, а завтра — и ваш, сеньор Лима», — сказал я ему. И то, как отнесся он к этому, полностью убедило меня, что затрагиваются его законные интересы. «Никогда. По крайней мере пока я жив». Вот так он и ответил, слово в слово. Но с какой убежденностью! Понять не могу, откуда у него бралась эта уверенность, что он, в наше-то время, может противостоять неумолимому ходу реконструкции города. Но он знал, что говорил. Знал. Поэтому и на другой день, когда один из нас пристал к нему с вопросами, он был столь же непоколебим. «Пусть попробуют снести дом, я с этого места не сойду. Вот здесь и останусь, где вы сейчас меня видите». Больше он ничего не сказал. Поставил кофе на столик и вернулся за стойку. А я с тех пор стал присматриваться к нему исподтишка. Со мной так бывало не раз. Этот человек заинтересовал меня. Я стал наблюдать за его движениями, за выражением лица, изучал его мизерный оборот. Он поражал меня. Ибо производил впечатление человека, не умеющего жить. Не похоже было, что это его дело дает возможность ему и его семье не умереть с голоду. И уж совсем не казался он человеком, пекущимся о прибыли. Честное слово, нет. Как ни странно, у меня, да, пожалуй, и у моих друзей, сложилось впечатление, что сеньор Лима приходил сюда убивать время. И только. Он приходил в кафе проводить время, вместо того чтобы лежать дома в постели или медленно бродить по улицам. Дело было для него скорей развлечением, нежели способом зарабатывать себе на жизнь. Судите сами: полки либо пустые, либо заставленные старыми пустыми бутылками. Холодильника не было. Вода из-под крана, содовой всего с полдюжины бутылок. Никаких сэндвичей. Пирожки — пока не кончатся, а кончались они всегда рано и были всегда только одного сорта. Черствые пирожки, завернутые в целлофан. Что же еще, дай бог памяти? Что же еще было в кафе сеньора Лимы, кроме кофе из допотопной кофеварки, которую он прятал за стойкой. Стойка грязная, застеленная рваными, залитыми кофе и водой газетами. Вот за ней-то, как войдешь, слева, и держал на большом деревянном ящике свою ископаемую кофеварку сеньор Лима. По временам оттуда вырывались клубы пара, и — тр-тр-тр — сразу становилось ясно, что заработал клапан.
Когда кончалась суматоха обеденного времени — а здесь она была не слишком заметной: подавалась дюжина порций кофе, может, чуть больше, — когда кончалась суматоха обеденного времени, сеньор Лима освобождался. Он спокойно усаживался на свой ящик за стойкой, изредка поглядывал в газету, но больше смотрел на посетителей. Просто смотрел? Угадывал или слушал, о чем они говорят? Глазел на девушек, что приходили сюда позаниматься или пошептаться о своих любовных делишках? Этот способ убивать время был, несомненно, частью ежедневного ритуала сеньора Лимы. Совершенно пустая стойка, в руке газета, он сидит на ящике, читая или не читая, но то и дело поглядывает по сторонам, чтобы более или менее быть в курсе того, что происходит в кафе. В этот относительно короткий промежуток времени — назовем его временем чтения газеты — он занимался тем, что слушал разговоры — глаза устремлены в газету, сам же весь внимание, — я в этом уверен. Что же еще было в кафе на углу одного из главных проспектов города, о котором почти никто не знал? Что же там было еще, кроме пирожков, содовой и минеральной? Больше ничего. Нет, не так. Там можно было заказать еще кое-что. Настойку. Я не понимал тогда, в чем дело, но действительно, настоек всегда было вдоволь. Самых разных. Здесь они стояли на полках, на виду, — а ведь их вообще мало где подают.
Как я уже дал понять, сеньор Лима не знал, что такое спешка. Сам он никогда не торопился. А те, кто торопится, пусть оставляют свою спешку за дверью, заходя к нему. Так он и говорил тем посетителям, которые, не осведомившись о законах заведения, позволяли себе поторопить его. Все следует делать спокойно, без шума, без волнений. Тише едешь — дальше будешь, вот так-то. Посетитель входил, бросал взгляд на стойку, на сеньора Лиму, сеньор Лима видел, как тот вошел (или чувствовал это), видел, как тот сел (или чувствовал это), и только тогда — немного сутулый, приподняв правое плечо и стараясь не хромать на правую ногу — подходил к клиенту. Потом возвращался к стойке, варил кофе и так же невозмутимо ставил кофе на столик. Если просили чего-нибудь еще, разыгрывалась настоящая комедия. Но не будем забегать вперед. Допустим, у него просили сэндвичи. «Сэндвичей не подаю, — отвечал он непременно. — Есть пирожки, очень вкусные». А если их не было? Если не было пирожков? Если их не было, а посетитель продолжал требовать сэндвичей или хоть чего-нибудь съестного, сеньор Лима избавлялся от него с величайшей бесцеремонностью. «Дорогой сеньор, здесь рядом есть кондитерская, она вам подойдет куда больше». С напитками повторялась та же история.
— Прохладительного.
— Не держу. Не держу и не подаю.
— Одно виски.
— Виски? Не держу.
— Кружку светлого, пожалуйста.
— Пива не подаю.
Итак, что же можно было получить в его кафе? Я уже сказал. Чашечку кофе, пирожок…
Если посетитель спрашивал чего-нибудь еще, сеньор Лима приходил в дурное настроение. А вот настойку у него редко спрашивали. Он сам напоминал о ней некоторым завсегдатаям. «Рюмочку настойки? Той, что сзади?» Он предлагал одну настойку, другую, а потом пытал счастья. «Позвольте предложить вам домашней настоечки?» — «Домашней? — Посетитель, видя всю незатейливость его кафе, пугался. — Домашняя настойка?» — «Да, домашняя, а почему бы нет?» — «А какая?» — «Какая? Я же говорю, домашняя. Вот скажите мне, пожалуйста, вы ведь такой ценитель настоек: разве только на фабрике можно сделать хорошую настойку? Это чистейшее заблуждение. Настоящие настойки делаются дома. И еда и напитки лучше всего домашние. Тут меня никто не переубедит. Что можно сравнить с тем, что делается дома, собственными руками. Нет, приготовить еду и напитки по всем правилам, по-настоящему вкусно — этого машины не могут. Соблюсти пропорции, перемешать — это еще не все, этого мало. Главный секрет — руки. В них вся соль… Готовить напитки — это целая наука. Разве нет? Научить-то можно каждого. Но не каждый сумеет вдохнуть в настойку душу. Есть вещи, которым можно научиться, но что-то дается только отроду. А без этого и наука ни к чему. Можно всю жизнь учиться столярному ремеслу, но истинным художником так и не стать. Верно я говорю? Есть у меня домашняя настойка, чудо, а не настойка. И без всякой химии, которая в конце концов разрушает здоровье. Вы спрашиваете, какая настойка? Какая? Да нет у нее названия. Но если вам так хочется, назовем ее настойкой Лимы. Лима — это ваш покорный слуга». — «А из чего она?» — «Из чего, спрашиваете? А вот это уже мой секрет, секрет же — основа всякому делу. Но могу вам поручиться: тот, кто пробовал ее однажды, обязательно захочет еще. Если б я надумал сделать ей рекламу, так и написал бы: кто попробовал ее однажды, захочет еще, не пройдет и месяца».
Кофе и домашней настойки ему хватало с головой. Когда кафе заполнялось, он только больше сутулился и больше хромал. Величайшим наказанием для него было выбираться из-за стойки. Кто-то хлопнул в ладоши. Зовут? Ну и пусть. Надо сказать, что только новички позволяли себе подзывать его хлопком в ладоши, и он не спешил срываться с места. Дюжины посетителей было достаточно, более чем достаточно, чтобы вывести его из терпения. Когда по соседству почти одновременно закрылись два кафе, часть их завсегдатаев перебралась к сеньору Лиме. Их было немного, но все-таки. Вывески у сеньора Лимы не было, никто не знал, как называется его кафе. Даже мы, хотя посещали его уже довольно давно. Прохожий мог заглянуть сюда только по чистой случайности. Сеньору Лиме это было на руку. Если кто-нибудь все-таки заходил, то, выжидательно оглядевшись, присесть все же не решался. Старые столы, изъеденная жучком стойка, пустые полки, застеленные газетами, и этот человек, уже пожилой, в одной рубашке или в вязаном жилете, лысый, на вид пенсионер, и неудобные стулья, нелепые, жесткие, как камень…
Тот, кто вошел сюда в поисках уютного местечка, поворачивался и исчезал. А тот, кто решался войти, тратился здесь только раз и больше никогда не возвращался. Но студентам нравилось это тихое убежище, здесь никто их не беспокоил и не было объявлений, вроде: «После двенадцати заниматься запрещается». Вот и перекочевало сюда несколько студентов из закрывшихся кафе. Все здесь было скромно, почти скудно, зато сеньор Лима ценил этих посетителей, приходивших заниматься или писать. Больше того: его устраивали студенты. Это была спокойная публика — студенты приходили, спрашивали чашечку кофе и уже не мешали ему. Вечером они спрашивали еще по одному кофе и пирожков. Они не создавали никаких неудобств. Не докучали ему. При них он мог спокойно отдохнуть, прожевать свой обед, который сам готовил на керосинке, мог с трех до пяти тихо и праздно сидеть за стойкой. Иногда он засыпал, я нарочно следил за ним. Однако случались и неожиданности. Но об этом позже.
Именно в то время клиентура сеньора Лимы начала расти, а я стал заходить к нему почти всегда по пятницам и субботам. Тогда-то меня и заинтересовал этот человек: кофе он подавал в чайных чашках с другими блюдцами и объявил войну холодильникам, пирожки у него были только одного сорта, пива не было вовсе, бренди же только изредка, а особой гордостью его был большой выбор настоек, и прежде всего настойка собственного изобретения, про которую он с такой уверенностью заявлял: «Кто попробовал ее хоть раз, обязательно захочет еще, не пройдет и месяца», он за стойкой читал газеты, выписывал счета, обедал и спал после обеда — тоже за стойкой. Завсегдатаи уже знали его привычки. Во время послеобеденного отдыха тревожить его было нельзя. Только после пяти, а то и позже. Тогда он снова выступал на сцену. Потягивался, протирал глаза, сплевывал, откашливался — и вот уже снова был готов. Потом, выполнив программу этой части дня, снова затихал за стойкой.
Каким-то образом количество посетителей все увеличивалось, и это его раздражало. Заведенный порядок нарушался. Надо было бороться с этим, иначе вся его жизнь пойдет вверх дном. Обслуживаешь одного, обслуживаешь другого, бежишь к кофеварке, крутишь ручку — тр-тр, — чтобы не упало давление, и только соберешься чуточку отдохнуть, как застекленная дверь опять скрипит. И так целый день, кто же это выдержит. И вот я замечал, как он выбирается из своего убежища и с решительным видом становится в дверях. Через некоторое время появлялись какие-то два типа и с ними две дамочки. Да разве я не сам себе хозяин, как-никак времена рабства прошли. «Что вам угодно?» Что угодно? Хорошенькое дело, разве это не кафе? Или они ошиблись? «Да, это кафе, но ни кофе, ни напитков здесь нет. Кофеварка сломалась, а напитки все кончились. Вон рядом великолепное заведение, и обслуживают там прекрасно».
Но не мог же он, да и не хотел провести всю жизнь в дверях, преграждая путь непрошеным клиентам. И вот он опять прилип к стулу, а дверь закрыл на засов. «Вот что мне нужно», — пробормотал он, и кое-кто его слышал. «Вот что мне нужно» — зато никаких посетителей. Случайные люди, бог знает чего хотят. Пирожки такие, сэндвичи этакие, галлон того, галлон невесть чего, один напиток, другой напиток, и так без конца, да они святого из терпения выведут. Похоже, люди никак в толк не возьмут: не затем он здесь сидит, чтобы разбогатеть. Он предпочитает отдыхать, ну, и кое-какое дело иметь, не слишком обременительное. Вот так-то, черт побери. Его вполне устраивали постоянные посетители. Студенты и несколько писателей, которые являлись сюда после обеда пережевывать свою скуку. Эту лиссабонскую скуку, вернее, национальную.
Тем временем отбойные молотки делали свое дело в соседнем доме. Угроза нависла над сеньором Лимой, заглядывала ему в глаза. «Однажды нам придется перебраться отсюда, сеньор Лима». Но, кажется, мы ошибались. «Они бы рады, да ничего из их планов не выйдет».
Не знаю, откуда у него была такая уверенность. Может, он надеялся выиграть иск? Да где уж там, разве может что-то противостоять этому урагану реконструкции?
Дни шли, от соседнего дома почти ничего не осталось. Некоторое время спустя мы сказали: «Сеньор Лима, придет день, и на месте вашего кафе будет какой-нибудь банк, это же ясно». «Не шутите со мной, господа. Разве что они меня здесь замуруют. Если уж совсем станет худо, буду здесь ночевать и предупрежу парламент».
Через несколько недель отбойные молотки застучали в другом доме, совсем рядом. Теперь до кафе сеньора Лимы мы добирались с большим трудом.
— Сеньор Лима, дальше-то как будет?
Сеньор Лима непоколебим. Хоть расстреливай его. Уж он что знает, то знает. Но вот уже разрушен пятый этаж соседнего дома. Приступили к четвертому. И однажды дом, где было кафе, стал отзываться на эти разрушения. Появились маленькие трещины, они были как бы предостережением. Блокада протянула к дому свою когтистую лапу. Какое чудо могло спасти его? Какой властью обладал сеньор Лима? Мы все еще ходили к нему, несмотря на дьявольский шум машин, несмотря на облака пыли, несмотря на трещины. Пока однажды не столкнулись с неизбежным: «Закрыто в связи со строительными работами».
Через некоторое время я снова там оказался. Два соседних дома стояли уже в развалинах, но наш еще держался, хотя трещины стали огромными. По вечерам я часто ходил той дорогой. И каждый раз встречался с сеньором Лимой. Руки в карманах, правое плечо приподнято, во рту сигарета, идет, поглядывая по сторонам. Я встречал его так часто, что понял: здесь он проводит свои вечера. И не ошибся. Однажды он подошел ко мне. Кивком указал на свой дом, окруженный развалинами. «Стоит и будет стоять, с божьей помощью», — сказал он. Будет стоять? «Пусть придумывают что угодно, только не так-то это все просто».
С тех пор я неизменно встречал его на прогулке. Руки в карманах. Во рту сигарета, смотрит по сторонам. Смотрит и, быть может, думает, что здесь погребена большая часть его жизни, что здесь он провел столько счастливых часов за своей старой грязной стойкой. Не знаю, понял ли кто-нибудь, что значила эта стойка для сеньора Лимы. Я и сейчас уверен, что это удалось только мне. Секрет его я открыл, когда он убрал дверцу стойки, которая прежде отгораживала ее от тех, кто сидел напротив. Не знаю, заметил ли кто-нибудь это. Кофеварка была слева. Направо же — закоулок, и там — туалеты. Теперь глазам тех, кто шел в туалет, открывались владения сеньора Лимы за стойкой. Так я раскрыл секрет, который храню до сих пор и, надеюсь, буду хранить впредь. Видя теперь сеньора Лиму, который убивает свои вечера в тоске, я вспоминаю об этой его тайне. И задаю себе вопросы. Что он будет делать? Как заработает на жизнь? Есть ли у него сбережения? Получит ли компенсацию за кафе? Дадут ли ему пенсию? Или он придумает себе другое занятие?
Будь что будет, но кое-что я все-таки открою. О сеньоре Лиме никак нельзя сказать, что у него в жизни не было никакого дела. Ничего подобного. Он владел одним искусством. Искусством приготовления настоек, особенно на стручковом перце. Это было его гордостью, заполняло всю его жизнь. Рецепт он изобрел сам. Но однажды у него кончился перец… И вот пришло мне в голову: сделаю-ка я настойку на чем-нибудь другом, да хоть на траве какой, я ведь столько всего перепробовал, почему бы не рискнуть еще раз? И поставил опыт с петрушкой, самому дьяволу это в голову не пришло бы, а меня вот осенило. Если на мяте можно, на других травах можно, почему нельзя на петрушке? Да только в тот раз ничего у меня не получилось, вышла такая бурда, взять в рот невозможно. Вконец разозленный неудачей, я поставил бутыль с новой настойкой подальше, спрятал за другими на полке в своей комнате. Как-то раз я порезался бритвой и тут вспомнил о своей злополучной настойке. Если уж она ни на что не годится, то хоть ранку прижгу. И как же я оторопел, ваша милость, и как же я оторопел, когда увидел, что настойка подействовала лучше, чем перекись водорода. Смазал ранку еще раз, и она совсем зажила, прямо чудо какое-то. На другой день ничего не было заметно, будто я и не порезался вовсе. Есть тут у нас один врач, мой земляк, хороший человек… бедный он, практика небольшая, да вы знаете, у врачей как: иной деньги лопатой гребет, а ему все мало, другому же едва на жизнь хватает. Ну вот, к нему-то я и побежал рассказать об этой настойке. Опять поранил себя — вот здесь, смотрите, что, не видно? Вот тут, левее,— и прямо у доктора Инасио смазал порез петрушечной настойкой. Он был поражен, просто поверить не мог, хотя все происходило у него на глазах. Оба мы тогда решили, что у нас в руках целое состояние, на остаток жизни хватит. Доктор Инасио предложил отнести настойку в лабораторию на анализ, а там и патент получить. Но, верите ли, хотя у меня не было ни малейшего сомнения, я расходовал свою чудесную настойку направо и налево — все хотел убедиться еще раз. И когда доктор Инасио пришел ко мне и сказал: «Лима, пора идти в лабораторию, отлей-ка настойки», оказалось, что ее уже нет ни капли. Я схватился за голову в полном отчаянии. И только тогда сообразил, что не помню точно — нет, даже приблизительно не помню рецепта. Я совсем извелся, ночами пытался найти состав, но все напрасно: не только пить нельзя было эти настойки, но и порезов они не залечивали. А ведь у меня могло бы быть целое состояние. Видите, какой я невезучий. Кафе у меня украли, вы это и сами знаете, они здесь банк построят, эти господа всегда правы, снесут все эти дома на проспекте, а ведь он самый красивый в городе, построят другие дома — банки, магазины, конторы, все сплошной бетон, красоты никакой, они уничтожат все, что по-настоящему ценно, я тут на днях слышал, как один тип, архитектор, говорил, что это безобразие, да разве против властей пойдешь, вот и я упустил удачу, как говорится. Я бы быстро разбогател, это мне и доктор Инасио сказал. Мы оба стали бы богачами, я и он, ясное дело. Да что богачами! Знаменитостями. И знаете что? Иной раз мне кажется, что это не сон вовсе был. Но вообще-то не знаю: то ли во сне все приснилось, то ли вправду так было. В мои годы я часто путаюсь. Но одно знаю точно: богатый или бедный, я еще поживу. Что до настоек, тут у меня нет тайн. Будет день, еще какую-нибудь изобрету. А вот где я найду такое кафе, скажите? Когда приближается рождество, мне становится совсем грустно. В прошлом году так было, и в этом то же. Гляжу на огни, на иллюминацию по всему городу, на битком набитые магазины, на разукрашенные витрины, на детишек с игрушками в руках и думаю все о том же. Ясно почему. Я стал хозяином этого кафе как раз в декабре. Почти что в самый сочельник, дело случая, конечно, с тех пор столько лет прошло. Вот, все хожу сюда рассеяться, а только хуже становится. Времена теперь другие, того, что было, уже не будет.
Он прав, наверное. Маленькое тихое кафе, спокойная знакомая публика, а если тебе слишком докучают, можно вывесить объявление «Кофеварка не работает» или сесть перед дверью, вот и отдыхай себе, слушай, как мухи летают. Да, действительно, нелегко еще раз наладить такое кафе, да с новыми посетителями, чтобы в спокойные вечерние часы сидеть за стойкой и наслаждаться. Сосредоточенный взгляд, прикованный к щелям в дощатой стойке, ножки, молоденькие и аппетитные, скрещенные или вытянутые, юбки, совсем короткие, ножки, чуть раздвинутые, ножки точеные, стройные, и все для тебя; сосредоточенный взгляд, ты весь горишь, а девочки склонились над книгами или прижались к любимым, а ты раздеваешь их, они ведь совсем близко, переживаешь снова времена юности. Вот ты в подвале — наверху лавка, лавка дяди, где ты учился торговать, а внизу подвал, ты спускался туда за вином, там влезал на бочки, а через щели в деревянном настиле видно все, открытие это — просто чудо, в четырнадцать лет ты знал все женские ножки деревни, их форму и оттенки кожи, их соблазн — ты вбирал его оттуда, снизу, скорчившись в три погибели, в лихорадочном жару, — с тех пор всегда, видя тебя на прогулке, и сейчас, уже через несколько лет, я не могу отделаться от этого образа: глаза, прикованные к щелям в дощатой стойке, руки ищущие, будто ласкающие, коротенькие юбки до середины бедра, ножки точеные, стройные, все для тебя, ты в огне, жизнь начинается сначала.