Мелкий служащий

Перевод А. Богдановского

В каком-то французском романе я прочел: «Quand vous avez vécu longtemps dans la pauvreté, tout ça vous degoute». В биографии автора говорилось, что после многих лет нужды и голода занятия литературой принесли ему славу и богатство.

Ему повезло! С какой горечью и вместо с тем с каким облегчением я пропустил бы эту фразу: я слишком хорошо понимаю всю ее беспощадную жестокость. Я сам уже много лет живу в бедности и не загадываю насчет будущего. До него еще так далеко! Да и будет ли оно у меня? Хватит ли у меня мужества смотреть, как проносятся годы, и влачить все ту же серую, жалкую жизнь?

Я ненавижу эту жизнь и сталкиваюсь с нею на каждом шагу. В ресторане, где я обычно обедаю, она лезет изо всех щелей, всюду ее отвратительные следы: в плохо вымытых, сальных, заржавленных приборах, в салфетках, покрытых красными пятнами от вина и желтыми от грязных ртов; в тарелках, растрескавшихся и почерневших от времени, в сомнительном аромате поданного мне блюда, которое черт знает чем приправляют; в наглых мордах высокомерных официантов: служат-то они в паршивой забегаловке, а мечтают о роскошных ресторанах, о щедрых клиентах, о баснословных чаевых. Под этими взглядами я чувствую себя животным, безобидным, но вонючим и мерзким зверьком.

Мне много раз приходило в голову, что я очень похож на кроткую и никчемную дворнягу. Сторожевые собаки сторожат дом, охотничьи ходят на охоту, комнатные собаки по крайней мере надменно и презрительно семенят рядом со своими самодовольными и глупыми хозяевами. Злые собаки лают и кусаются. А мы — особи кроткие. Мы на все согласны, лишь бы только брюхо не подводило от голода, лишь бы можно было сходить раз в неделю в кино, лишь бы наскрести пятнадцать тостанов на кафе. Нам обязательно нужен свой собственный дом, хотя зимой там холоднее, чем на улице, нам обязательно нужна кровать, хотя покрывало на ней из выцветшей бумажной материи и кровать эта полна клопов, которые неизвестно откуда берутся и мучают нас всю ночь. Нам обязательно нужно, чтобы окно выходило на улицу, хотя что хорошего увидишь на этой улице? Нам обязательно нужна работа, хотя мы — ничтожнейшие служащие и всю жизнь мечтаем, что вот откроется вакансия и получим мы должность повыше, и ненавидим своих начальников, но юлим перед ними и выполняем все их капризы. Вот это все, вместе взятое, и называется бедностью. Приличная бедность, достойная бедность в наших плохо сшитых, до блеска вытертых, пахнущих нафталином костюмах. Бедность — в наших робких мыслях, в страхе перед всевозможными неприятностями и осложнениями. Всюду, во всем привкус бедности.

Я пишу эти строки, сеньоры, в воскресенье. Уже очень поздно. Я сижу на кровати, застланной покрывалом из вылинявшей бумажной материи, а кровать моя кишит клопами. За окном, которое выходит на ничем не примечательную улицу, воет ветер. Я один, потому что жена от меня сбежала, а у меня не хватило сил, чтобы вернуть ее, поколотить и снова сделать спутницей в моей бедности и борьбе.

Я женился на ней потому, что, как истый представитель своего класса, хотел иметь уютный дом, хотел сына, хотел, чтобы кто-нибудь штопал мне носки. Помимо того, она мне, конечно, нравилась — мне вообще нравятся красивые женщины. Я и сам не урод и уже давно подумывал о том, чтобы найти среди них одну себе по вкусу. Мне казалось, что и она будет рада отделаться от братьев и отца.

Я познакомился с Кармен — не знаю, за каким чертом дали ей испанское имя, — на какой-то вечеринке. Хотя на первый взгляд она могла показаться этакой модной штучкой, на лице у нее было какое-то робкое выражение, печаль какая-то была в глазах, опушенных умело подкрашенными ресницами, это-то мне и понравилось. Нет, она была не из тех, что начинают в присутствии мужчин ломаться и кокетничать, лишь бы обратить на себя внимание. И танцевала она, не слишком прижимаясь к партнеру, не выходя из рамок благопристойности. И, наконец, в ней чувствовалось воспитание. Из третьего класса лицея она вынесла крохи французского — хватало их только, чтобы просматривать иллюстрированные журналы. Она буквально проглатывала книги моих любимых писателей: ей нравился Эса, о котором, правда, она мне сообщила, что он «бесстыжий». Она вообще была очень рассудительна и благоразумна, и мне это нравилось. Она корила сестру за то, что та крутит с десятком парней одновременно, и отца за то, что избаловал брата, малого беспутного и кругом в долгах.

Я все хочу убедить себя, что не был слеп и многое предвидел уже тогда. Но неужели Кармен притворялась, когда я за ней ухаживал, и потом, в первый год замужества? Я никак не могу забыть то время: Кармен оказалась рачительной и заботливой хозяйкой, Кармен штопала мне носки (да, наконец-то мне штопали носки), Кармен начала приобщаться к моим мыслям и чаяниям. Теперь я могу обвинить ее в чем угодно, назвать нимфоманкой, но мне кажется, что это будет слишком просто и слишком вульгарно. Я не могу обмануть самого себя: Кармен была моей женой, я был ее мужем. Мы были супругами. Мы были любовниками. И оказалось достаточно нескольких месяцев, чтобы мы стали чужими друг другу.

Теперь на сцену выходит новое действующее лицо. Как правило, это друг мужа, выгодно отличающийся от него умом, или силой, или богатством. Что касается первого и второго, тут он нисколько не выделялся, а третье сыграло решающую роль. Новым персонажем оказался Араужу, мой старый товарищ еще по лицею. Он выручал меня, когда в кармане у моего отца было пусто. Обыватели всегда с восторгом принимают таких людей, как Араужу: мой костюм лоснится и воняет нафталином, рубашка дрянная, на запястье часы совершенно неизвестной марки, а на нем рубашка из великолепного поплина, и часы у него знаменитой фирмы, и на холеных руках с ухоженными ногтями (ногти настоящего дворянина, как говорит одна моя знакомая) сверкают перстни… Словом, контраст между нами разителен.

Когда-то Араужу и впрямь казался мне другом или по крайней мере приятелем. Он ценил мое общество и выручал из денежных затруднений, в которых я пребывал постоянно. Араужу был нужен мне гораздо больше, чем я ему: я лишь изредка выполнял его прихоти — обычные прихоти богача. Этим и ограничивались мои услуги Араужу, если не считать того, что в служебное время я делал иногда для него кое-какие расчеты.

Что же удивительного в том, что я считал его настоящим, верным другом? Между тем проклятое преимущество Араужу — богатство — сказалось в полной мере уже в его свадебном подарке. Он преподнес нам великолепный сервиз для ужина на двенадцать персон. Самого Араужу на свадьбе не было, но роскошный подарок с лихвой покрывал его отсутствие. «Какая чудесная работа!» — сказала моя теща. «Изящно и не крикливо», — сказала растроганная Кармен. И только моя свояченица Мария, известная своим пренебрежением ко всему на свете, осмелилась возразить общему мнению: «Подумаешь! Мы и не такое видали!» — на что теща откликнулась сурово: «А ну-ка помолчи. Может, ты на золоте привыкла есть?!»

Прошло немало времени, прежде чем Араужу появился у нас в доме. Я всегда спрашивал его при встрече: «Когда же ты к нам выберешься?» Он отвечал уклончиво: «Как-нибудь непременно… Уж больно далеко ты забрался… У меня столько дел…» (Я жил на окраине. Вы ведь знаете, что только там еще можно дешево снять домик. Во всем решительно нас оттесняют — если не хочешь жить в темной душной конуре, изволь тащиться на окраину.) И вот этот день настал: Араужу решился. Кармен чистила, мыла, скребла, вытирала пыль, переставляла мебель. Я купил портвейна и принес пирожных из кондитерской на Байша. Заварили чай. Извлекли на свет божий знаменитый сервиз. При всем своем убожестве дом наш выглядел очень мило. Вечер явно удался: Араужу изъявил желание посмотреть мои книги, но заинтересовали его только те, что были по счетоводству, бухгалтерскому делу и промышленности. Да, это был деловой человек в полном смысле слова, но в тот день он был очень любезен и общителен: рассказывал забавные анекдоты, смешил Кармен. Было какое-то особое очарование в его элегантном и строгом костюме, в его неторопливой, уверенной повадке, которая приобретается долгой привычкой распоряжаться людьми. С первого взгляда чувствовалось, что у этого человека все в полном порядке, что положение его в обществе незыблемо.

Потом Араужу стал частенько заходить к нам. Он возил нас в театры и кино, заказывал ужины в великолепных ресторанах на Байша. Я чувствовал себя по-дурацки из-за этого внезапного интереса Араужу к нам — уж очень разную жизнь мы вели. Но все мы склонны к глупой сентиментальности, а я тогда еще верил в дружбу. Однако с Кармен стало происходить что-то странное и очень мне не нравившееся. Если Араужу в субботу не появлялся или не назначал нам в кафе свидания, она становилась раздражительной, вспыхивала по пустякам. Она больше не штопала мне носки, и на столе все реже появлялись вкусные блюда, на которые она была великая мастерица. Она вдруг стала одеваться эксцентрично, как и до замужества: снова появились короткие юбки, туго обтягивавшие грудь блузки, снова пошли в ход духи и тушь для ресниц. Можно было, конечно, отнести это на счет извечного женского кокетства — ведь благодаря Араужу мы теперь выходили из дому гораздо чаще, чем прежде. Она еще совсем девчонка, вот и прихорашивается, уговаривал я себя, но постепенно во мне просыпалась что-то похожее на ревность. Только потом, гораздо позже, припомнил я насмешливые и двусмысленные взгляды нам вдогонку в тех местах, где мы часто бывали втроем. Я был доверчив и не видел ничего плохого в том, что Араужу особенно нежен с Кармен, что при встрече они слишком долго пожимают друг другу руки, что танцуют они с чрезмерным увлечением. Кармен, может быть и не понимая этого, явно теряла голову. Араужу вел свою роль — роль мужчины, для которого красивая женщина — прежде всего красивая женщина, а чья она жена, не так уж важно. Кармен была хороша собой и неглупа, Кармен прекрасно танцевала. Они составляли отличную пару. Кроме того, на Кармен неотразимо действовал контраст — не между мной и Араужу, нет, а между образом жизни Араужу и моим, между домом Араужу и моим, между обедами в дорогом ресторане и нашими домашними.

Стирать, крахмалить и гладить, мыть жирную посуду, каждый день ощущая тот особый затхлый запах, который всегда стоит в домах «так себе» (а время-то проходит, и дом ветшает и уже с натяжкой может быть назван «так себе»), проделывать поистине цирковые номера с деньгами, чтобы растянуть их подольше и тратить поравномернее, — как все это отвратительно!

Кармен забыла, что она моя жена. Развязку ускорило и то, что у нас не было детей. Мало-помалу наши надежды на рождение сына превратились в мои надежды. А ведь когда-то мы вместе мечтали об этом, я говорил с Кармен о светлом будущем… «Для нас?» — спрашивала она. «Да, для нас. И для него», — отвечал я.

Однажды, вернувшись домой, я не нашел ее и увидел, что все перевернуто вверх дном. Я смирился, как смиряются все обманутые мужья, недостаточно решительные, чтобы пойти и убить, недостаточно циничные, чтобы понять. Я был раздавлен и ощущал странную тоску: мне хотелось вернуться назад, в беззаботные времена, в детство (впрочем, в детстве старший брат бил меня смертным боем, а отец находил это совершенно правильным).

Со странным спокойствием вспоминал я скандалы, которые предшествовали ее уходу. Кармен день ото дня становилась все более несносной, а я не хотел терпеть ее грубости, хотя и любил ее тогда больше, чем когда-либо. Мы ожесточались; Кармен плакала, я сидел надутый, и мы не понимали друг друга. Какая-то идиотская щепетильность не позволяла мне заставить ее одуматься, пусть даже применив силу. Я отказывался от всех приглашений Араужу, это приводило ее в бешенство, казавшееся мне верным признаком ее измены. Что же, выходит, я был прав.

Я не знаю, где Кармен сейчас, что с ней. Меня это уже не интересует. Может быть, она хлебнула горя и хочет вернуться. Ничего не получится. Мне не удастся сейчас связать с ней мою убогую жизнь. Я кое-что понял.

Я оглядываюсь вокруг и вижу бедных чиновников, конторских служащих, всех этих людишек, которыми, как выгребные ямы мусором, забиты тысячи старых домов с ветхой мебелью. Они живут там среди отбросов, ругани и тайных измен. Я вижу, как уходят на лечение скопленные за всю жизнь деньги, я вижу старух, существующих на крохотные пенсии — их хватает только на чай с бутербродом (позорная нищета, как пишут в газетах); я вижу лысых, прожившихся, неграмотных, скупых лавочников и жирных хозяек меблирашек, в которых обычно живут чиновники; я вижу официантов из ресторана — они взирают на нас с таким презрением, но сами-то они ничем не лучше и не счастливее нас. И я думаю, что этот класс обречен на гибель. «Quand vous avez vécu longtemps dans la pauvreté, tout ça vous degoute».

Меня охватывает отвращение, о котором говорил французский писатель и которое пронизало меня до мозга костей. Охватывает подобно приступу тошноты. В ярости я бегу от этих людей, ставших мне чужими.

И вопреки всякому смыслу я верю, что когда-нибудь будет другая жизнь и другие люди. Верю! А пока мне очень хотелось бы, чтобы какой-нибудь недобрый ветер разнес в щепки мой проклятый уют.