Современная португальская новелла

Рибейро Акилино

Феррейра де Кастро Жозе Мария

Феррейра Жозе Гомес

Мигейс Жозе Родригес

Торга Мигел

Бранкиньо да Фонсека Антонио Жозе

Мендес Мануэл

Невес Жоакин Пашеко

Фрейтас Рожерио де

Фонсека Мануэл да

Редол Антонио Алвес

Насименто Мануэл до

Лоза Илзе

Силва Жозе Мармело э

Дионизио Марио

Феррейра Виржилио

Феррейра Мануэл

Намора Фернандо

Феррейра Алберто

Феррейра Армандо Вентура

Брага Марио

Оливейра Карлос де

Карвальо Мария Жудит де

Луис Агустина Беса

Родригес Урбано Таварес

Пирес Жозе Кардозо

Моутиньо Жозе Виале

Феррейра Жозе Гомес

МАРИО БРАГА

 

 

Завещание

Перевод А. Богдановского

Он дописал, осторожно промокнул свежие чернила и ткнул пальцем в незаполненную строчку:

— Вот здесь подпишите.

Тонио Балау зашаркал подошвами башмаков по полу.

— Я не умею писать, сеньор нотариус.

Нотариус повернулся к чиновнику из министерства финансов, ожидавшему своей очереди.

— Вечно одно и то же. Гонсалвеш, пожалуйста, подпишитесь вот здесь вместо него, «по просьбе». — Он посмотрел, как чиновник выводит на листе свою фамилию, потом поднял голову и протянул перо:

— Так, теперь вы: сначала сын и невестка, потом дочь и зять.

Все четверо медленно и неловко подошли к столу — мужчины впереди, женщины за ними. Тонио Балау отодвинулся, чтобы дать им пройти, и встал в стороне, глядя, как огрубевшие руки наследников неуклюже управляются с непривычной работой.

Вся его семья была в сборе, и он вспомнил жену. На святую Эуфимию будет пять лет, как она умерла. Дочь Элвира похожа на нее, только побледней и потоньше будет. Оно и понятно: покрутись-ка с такой оравой мальчишек. Муж ей, что ни год, делает по ребенку. Зять попался неплохой, только хиловат, да и закладывает крепко, так что командир в доме дочка. А сын пошел в него — настоящий Балау, высокий и крепкий, что твой дубок. Вылитый дед, недаром тот служил когда-то в кавалерии в Лиссабоне. Сын работяга, мухи не обидит, вот им и помыкают: слишком уж добрый, беда с ним прямо. Большое ему тогда вышло огорчение от женитьбы Флавио. Парень видный, с таким не пропадешь, мог бы и получше смотреть, кого выбирает. А он возьми и влюбись в старшую дочку Патакиньи, а у нее ни гроша за душой, и путалась она, люди говорили, с доктором Луизиньу Менезешем. Как они тогда с женой-покойницей противились — и по-хорошему уговаривали, и бранили, — ничего не помогло, словно опоила его чем чертовка эта. Что ж было делать — уступили, сын к тому времени уже в солдатах отслужил, сам зарабатывать начал. Потом и Лаура-ловкачка, проныра бессовестная, работать пошла, а вскоре родила шутя-играя двоих: мальчика и девочку.

(— Потрите указательный палец об эту подушечку и приложите сюда. — Это нотариус говорит невестке.)

Словно сельди в бочке ютились они впятером в старом, еще отцовском доме у реки. Внизу — загон для коз и свинарник; на втором этаже — кухня, три комнаты, деревянная терраса, нависшая над равниной, над рекой Дау. Рядом — на крутом обрывистом склоне — прилепилась кучка одинаковых домиков из черного гранита; тихая вода ручья подступает почти к самому порогу. Жили здесь, в деревенском предместье, на скалистых отрогах, поденщики, арендаторы и мелкие землевладельцы.

Всей земли у Тонио Балау — два гектара в Фонтаиньяше: пять яблонь, десять кустов винограду да картошка — в год выходило мешка четыре. Еще был у него кусочек поливной земли на берегу реки: урожай снимал в двести алкейре пшеницы, с огорода рядом — овощи, только-только на семью. Земля в этих местах скудная, родит мало, хоть и полита его потом вдосталь, а работника не нанять. Сыну после женитьбы самому пришлось наниматься к хозяевам побогаче. Пока жива была жена, кое-как перебивались: хоть и старая, и видела плохо, а за скотом ходила и с урожаем подсобляла. А как померла, пошла и его жизнь под уклон. Когда увидал он на кладбище ее открытую могилу, словно оборвалось в душе что-то, и вот уж сколько лет прошло, а ничем пустоту эту не заполнить. И сил нет, и тоска, такая тоска на сердце, прямо жить не хочется. Да и откуда им взяться, силам-то: семь десятков за плечами.

Однако с того дня, как решил передать детям всю землю и дом, вроде бы приободрился, надежда какая-то появилась: может, сын да зять — руки у них молодые — помогут, не допустят, чтобы все прахом пошло, а то земля в запустении, деревья дичают, на скотину глядеть жалко.

(— Нельзя ли поскорее? Сколько времени надо, чтобы подписаться! Чему вас в школе только учат?!) Сын всегда туго соображал насчет грамоты.

Теперь он вдруг ясно понял, что кончается с этой подписью его жизнь, полная труда и забот, что он теперь в стороне, и почувствовал нежданную горечь. Жить он будет в достатке, дети его не обидят, а все же жаль расставаться с добром, за столько лет скопленным. Так вот забивают ни на что больше не годную скотину.

Тонио Балау много ночей не спал, все раздумывал, прикидывал так и эдак. Но сил с каждым днем меньше, а дети на него наседали: хотели знать наверное, что там, в завещании. Да не надо никакого завещания, уговаривал он их, когда умру, все вам достанется. Но дети — их зять с невесткой подзуживали, ясное дело, — говорили, что неизвестно еще, что может случиться, никто не знает, когда его час пробьет. Вспоминал он Лобу из Кулмиозы — тоже ведь оставил все имущество дочери с зятем, а потом по миру пошел. Вспоминал Рабеку из Эштасау, который передал дом с огородом племяннице, а потом заперли его на сеновале, он там и гнил заживо — болел сильно, а сволочи эти еду ему туда на лопате подавали, чтобы, значит, запаха его тяжелого не слышать. Земля в этих местах скудная, только одного хозяина прокормить может, да и то с трудом.

Все эти мысли приходили по ночам, когда не спалось, но он вставал, видел ясный утренний свет, заброшенное свое хозяйство, слышал рев голодной скотины и уговоры детей — и гнал эти мысли прочь. И наконец решился. Флавио — дом и участок, Элвире — землю в Фонтаиньяше, скотину — обоим поровну. Жить он, чтобы никому не быть в тягость, будет неделю у сына, неделю у дочери. Станет присматривать за их детьми. А уж они-то о нем позаботятся.

— Готово. Теперь надо оплатить гербовый сбор и оформление…

Сухой голос нотариуса отвлек старика от воспоминаний; он вытащил из кармана бумажник, молча заплатил, и все четверо, торжественно и неловко теснясь, вышли из комнаты.

Торопясь в деревню, осень выжелтила и стрясла листья с деревьев. С гор задувал холодный ветер, река разлилась от первых дождей, но утра еще стояли ясные, и теплым было вечернее солнце.

Тонио Балау приколачивал в свинарнике отставшие доски и слушал, как галдят на улице мальчишки. Самый из всех отчаянный — его старший внук, сущий дьяволенок, даром что семи лет от роду. Он даже ночью не спал: все придумывал, что бы ему вытворить наутро, какую новую шкоду учинить. Внучка-то тихая: целый бы день возилась со своей тряпичной куклой или перебирала камушки. У старика была слабость к сорванцу, хоть тот и не слушал его воркотни и наставлений. Всегда так было: мужчины тянутся к мужчинам, а в сильном теле Алварито, во всей его повадке уже чувствовался настоящий Балау.

Держа молоток в руке, старик выглянул наружу. Четыре шага до реки, быстрая вода так и бурлит в каменистом узком русле. Устроившись на высокой и гладкой каменной плите, ватага мальчишек пускает по течению самодельные кораблики. Наметив выгоревшую головенку внука, мелькавшую то здесь, то там, старик успокоился. Он присел на пороге, прислонился к дверному косяку и задумался, грея на солнышке старые кости.

Глаза его печально скользили по противоположному берегу реки, по крутому спуску вниз, в деревню, по прогалинам между соснами, по зелени, уже теряющей летнюю яркость. Только это он и видел на своем веку. Всю жизнь — только это. Он почувствовал, как его охватывает нежданная и острая тоска.

Скоро год, как отдал он все добро детям, а никак не привыкнуть, что ты тут больше не хозяин, что все это не твое. Сначала он пытался было советовать, передавать молодым многолетний свой опыт, найти с наследниками общий язык, но принимались эти попытки в штыки, и он замолчал, замкнулся в себе. А силы убывают, он с каждым днем все беспомощней, и по субботам, закинув за спину узелок с чистой рубахой, а в карман запрятав игрушку-самоделку для внуков, он переходит из дома Флавио — из своего дома! — в дом к Элвире. Что Флавио, что Элвира — ничего он теперь для них не значит.

Хуже всего, что у детей начались нелады. С того дня, как оформили завещание, словно сглазил кто его семью: споры, распри, насмешки, угрозы. Тонио жил то у сына, то у дочери; ясно видел, как зреет ненависть между наследниками, как она с каждым днем крепче, но что ж он-то мог поделать. Не станет он мешаться в это, пока сами не попросят. Господи, и ко всему-то они цепляются. Внуку сластей купил на последние деньги, или свинья заболела, или один что-то продал выгоднее, чем другой… Ох, поглядела бы жена на это на все. Вовремя прибрал господь старуху.

Форменная война разгорается: дочка с невесткой, те прямо жалят друг друга, будто иных забот нет. Одежда вся в негодность пришла, кормить стали плохо. Уж он молчит, рта не раскрывает, а сын за него заступился, когда Лаура больно разошлась, так она дулась потом целый день. Тонио стал подумывать: не потому ли она его так ненавидит, что он тогда против женитьбы сына был, — с тех пор, значит, злобу затаила.

Тонио ушел с солнцепека, взглянул на ребят у воды и, чтобы отделаться от горьких дум, вновь взялся за работу. Трижды успел он тюкнуть молотком по гнилым доскам, как вдруг его резанул пронзительный детский крик. Отшвырнув молоток, старик ринулся к дверям и увидел: мальчишки замерли, молча и испуганно глядя на реку. Приставив руку козырьком к глазам, старик вгляделся и рассмотрел над взбаламученной водой знакомую белобрысую голову. Он не соразмерил сил, бросился бегом по узкой каменистой кромке берега. И четырех шагов не сделал, как ноги у него подкосились и он навзничь упал на камни. Правая нога отнялась. Голова внука, вспененная вода мелькнули перед ним и исчезли в темном тумане.

Ночь накинула на деревню черный холодный саван. На освещенных церковных часах только девять, но кажется, совсем скоро петухи возвестят о наступлении утра. По застывшим, звонким улицам, на которых ветер раскачивает печальные фонари, крадутся с опаской какие-то тени.

Когда вышли к дороге, Флавио прислонил тачку к высокой стене, окружавшей церковный двор, перевел дух. По шоссе в сторону Визеу пронесся, рыча, автомобиль. Свет фар выхватил из тьмы платаны и угол сада, потом слился со светом из окон кафе Мораиша. Едва стих шум мотора, женщина приказала:

— Пошли, пошли скорей! Никого нет.

Неохотно впрягшись, Флавио потащил тачку дальше. Тачка бесшумно катилась по мягкому асфальту, но вскоре пришлось свернуть налево, и железные колеса с грохотом и скрежетом запрыгали по неровной мостовой деревенской улицы.

Лаура была вне себя от ярости. За сломанную ногу свекра пришлось дорого заплатить и врачу и аптекарю. Какая глупость: реку эту курица вброд переходит, — ну, выкупался мальчишка, ну, перепугался, ничего бы с ним, чертенком, не сделалось. Платить такие деньги, когда они только-только встали на ноги. От зари до зари надрываются, по грошику едва наскребли на покупку семян и удобрений, вся утварь в доме пришла в негодность, крыша течет как решето. Хорошенькое наследство оставил им эта старая образина свекор. А теперь еще нога — сколько денег выброшено на ветер, а сколько дней придется за ним ухаживать, а сколько кур зарезать на бульон! Нет, решено: они платят половину расходов! Что из того, что старик обезножел по милости их Алваро: конечно, Элвира рада будет взвалить на них всю тяжесть, ни гроша не даст! Пусть не надеется, мерзавка! Лаура не из того теста, что муженек — тряпка, бестолочь, тупица! Сестру не может приструнить! Лентяйка, мошенница! А зятю вообще ни до чего дела нет — только бы глаза залить! Одним, значит, пироги и пышки, а другим синяки и шишки?! Не выйдет, сестрица! Все поровну! Она не она будет, если не заставит их влезть в это дело!

Колеса все громче стучали по выбоинам мостовой, и Лаура, внимательно следя за дорогой, заставила себя забыть на время об этих неприятных делах. Они прошли уже дом Россио, миновали неосвещенные лачуги на извилистой улочке; дорога шла теперь в гору. Задыхаясь, скользя по влажной мостовой, Флавио изо всех сил тянул тачку, но она еле двигалась. Лаура, упершись в заднюю стенку, яростно толкала сзади.

Они прошли еще несколько шагов и остановились, измученные, взмокшие, шумно отдуваясь в ночном безмолвии улицы. Не успели они передохнуть, как вдали послышался шум шагов. Супруги молча затолкали тачку в темную щель между домами, загородили ее собой и встали, как люди, занятые неторопливой беседой. Кто-то шел по улице, насвистывая «Старый Лиссабон», и шаги гулко отдавались в узком туннеле между черным низким небом и стенами домов. Флавио и Лаура прижались к стене, стараясь остаться незамеченными.

В нескольких метрах от них мужчина перестал свистеть и пошел медленнее. Вглядевшись в неясные силуэты, он хотел было обойти их, но все же поздоровался. Только Лаура ответила ему сдавленным голосом. Они вздохнули с облегчением, когда прохожий, свернув за угол, снова засвистел. Едва стихли его шаги, они снова вцепились в тачку и молча поволокли ее вверх.

Совершенно мокрые от пота, с трясущимися от напряжения руками и ногами, они достигли наконец цели. Гладкая и ровная долина тянулась до самой Фейры и там шла под уклон, к дубовой роще, к темной цепочке домов. Ночь здесь была словно еще непрогляднее, еще черней, фонари на столбах едва отбрасывали желтый свет.

После тяжелого подъема в гору сейчас казалось, что тачка катится сама. Передохнувший Флавио направил ее к трем маленьким домикам, прилепившимся на склоне Фейры. Они остановились у того, что был посередине, и Лаура сказала:

— Иди.

Не двигаясь с места, муж пробормотал:

— Поздно… Они уже легли, наверное…

— Ничего, встанут! Подумаешь, господа! Мы по их милости надрывались. — Пронзительный голос жены словно пришпорил Флавио: волоча ноги, он подошел к дверям, постоял несколько секунд неподвижно, потом медленно поднял руку, негромко постучал.

— Сильней!

— Да подожди ты, черт возьми!

В доме никто не подавал признаков жизни. Флавио снова постучал. Никакого ответа. Он снова занес кулак, когда внезапно распахнулось маленькое квадратное окошко и женский голос спросил, кто там.

— Это я, Флавио… — тихо ответил он.

— Что тебе надо так поздно?

— Я привез отца… Сегодня суббота…

Ночь ожила, стал слышен шелест ветра в листьях, рев автомобиля на шоссе, голос певца из репродуктора в ресторанчике Ларилы. Но все это заглушил поток ругательств, хлынувший через темное окошко в двери:

— Мне-то какое дело, что сегодня суббота! Сволочи! Суродовали старика, вот и возитесь с ним теперь сами. Здесь и без него хватает народу, и все жрать хотят!

Лаура тут же выскочила вперед:

— Ты-то, видно, больше всех хочешь, паскуда! Смотри, подавишься!

Окошко хлопнуло, словно ружейный выстрел, в лицо остолбеневшего Флавио. В холодном воздухе еще не затихло эхо, а обезумевшая от ярости Лаура, вцепившись как одержимая в руку мужа, потащила его назад. Качаясь на нетвердых ногах, он покорно подошел к тачке.

— Да шевелись же, чтоб тебя!..

Машинально наклонившись, Флавио помог жене приподнять отца. Они перенесли его к дому и прислонили к стене. Тонио Балау не проронил ни единого слова и не застонал.