Белый волк
Перевод И. Тыняновой
I
Из глубины ночи слышался лай собак. Двое всадников въехали в ворота, и копыта их коней дробно простучали по плитам двора, кое-где уже покрывшимся клочьями снега. На пороге появился слуга с фонарем. Кони стали, выпустив сквозь расширенные ноздри два клуба белого пара, и били копытами землю. Антонио Роке спрыгнул с седла и сказал своему спутнику:
— Почисти их и отведи в малый загон, там теплее. — И добавил, обращаясь к парню с фонарем: — Посвети-ка вон там.
И, повернувшись спиной, он пересек двор и поднялся по гранитной лестнице, где старый Жоаким подымал высоко над головой керосиновую лампу с тремя фитилями.
— Храни вас бог, сеньор Антониньо, добро пожаловать.
— Добрый вечер.
— Как здоровье папаши с мамашей, и сеньоры доны Энрикеты, и сеньора Жозе?
— Все здоровы. Прикажи подать ужин. Я только переоденусь.
— Да вы весь, верно, промокли, весь промокли. Ну и ночка!
— Дай сюда лампу.
И он направился в комнаты — сбросить мокрое платье. Но холод словно застрял в теле. Камин в столовой уже остыл, и он пошел в кухню, куда ходил погреться когда-то в детстве. Кухня, как и все кухни в старых домах провинции Бейра, представляла собою просторное помещение с очагом в глубине, где потрескивало высокое пламя. Вокруг стояли скамьи и табуреты, на которых обычно рассаживались слуги и те, кто любил теплую компанию.
— Добрый вечер.
И все, кто был в кухне, узнав голос хозяйского сына, разом вскочили на ноги. Антонио Роке сел, вытащил щипцами горящий уголек, зажег сигарету и обвел взглядом присутствующих.
— Сядьте.
— С вашего позволения…
Последовала тишина. Слышалось лишь бульканье трех больших железных котлов, укрепленных каждый на своих трех ножках в глубине очага, где кипело варево для свиней и откуда торчали красные стебли свеклы, вылезавшие из-под тяжелых черных крышек. Сучья сосновых поленьев вспыхивали с треском и гасли, как падающие звезды.
— Так какие тут у вас новости?
— Все по-старому…
— Счастливый край.
— Кто знает, сеньор Антониньо)… Может, в других местах еще хуже…
— Работа тяжелая, а заработки плохие…
— Верно говорит.
— Было бы здоровье да ломоть хлеба…
— И то правда. Но вот люди уходят. Помер дядюшка Жоан Фуншо.
— Бедняга. Да он совсем не старый был.
— Зараз кончился, обмер да и упал вниз лицом у самой двери. Уж с месяц тому будет. Жена плакала, жили будто хорошо, да ведь знаете, хозяин, как в песне поется:
Это давильщик рассказывал.
— А про Инасио вы уже знаете? Нет? Жену убил.
— Неужто? За что же?
— Говорят, Белый Волк ему явился.
Один из пастухов заметил тихонько:
— Так оно и есть.
— Да вы всегда всему верите! Такое просто в голове не укладывается. Глупая выдумка!
— Но, хозяин, я же сам его видел и чуть ума не решился, все уж на мне крест поставили…
— Ума ты лишился с рожденья. При чем тут Белый Волк? Может, и был там какой волк, да, верно, обыкновенный.
— Ах, хозяин, может, вы и правы, да не дай бог, чтоб он вам как-нибудь на пути попался!
— Дай бог, чтоб он мне попался, я с него шкуру сдеру и сделаю хороший воротник в подарок Жертрудис.
— Чур меня! Господи, огради!
И старуха, сорвавшись со скамьи, кинулась куда-то в угол, мелко крестясь. Белый Волк был грозным призраком этих мест. По всему нагорью говорили, что кто его увидит, в того вселяется злой дух и тот обязательно совершит что-нибудь ужасное. Это было самое устоявшееся поверье, рождавшее в людях окрестных селений чувство обреченности. К счастью, призрак не показывался подолгу. Люди уже начинали думать, что он издох. Последние девять лет его и вовсе не видели. Но бедняге Инасио, по прозвищу Скороход, было, значит, так уж на роду написано — когда он вышел с мельницы и глянул перед собой на сосновый лес на горном склоне над рекою, то сразу и увидал его: огромный, белый и прямо на Инасио смотрит, а глазищи ровно огнем горят. Инасио словно к земле приклеило, и только когда зверь пропал вверх по склону, он собрался с силами, чтоб добежать до дому. Вбежал, а на самом лица нет. Бросился на койку вниз лицом и заплакал как дитя. Жена услыхала, прибежала из кухни, перепуганная, спрашивает, что с ним приключилось. А он: «Оставь меня!» — кричит. «Да что с тобой?» — «Оставь, говорю!» Она его за плечи трясет, испугалась сильно. «Манел! Манел! Да что с тобой?» — «Оставь меня!» И плачет как ребенок, а жена, вся растрепанная, так и виснет на нем. «Отпусти, худо будет!» — «Пресвятая дева!»… Тут он оттолкнул ее с такой силой, что она упала прямо на гарпун и проломила себе голову. Враз померла, ахнуть не успела.
— Ах, хозяин, страсти-то какие: был человек как человек и вдруг в него бесовская сила вселилась.
— Ладно, давайте поговорим о чем-нибудь другом, тут мы не поймем друг друга. Вы все готовы поверить любой глупости, какую вам расскажут. А ты что сидишь в углу и молчишь? Как там насчет куропаток и лисиц?
— И счету нет.
Это сказал, впервые открыв рот, Дока, самый молчаливый человек и лучший в здешних горах охотник. Когда к нему обращались с вопросом, он отвечал, но обходился при этом двумя-тремя словами, а еще чаще — одним. «Что ты делал в Бразилии все эти двадцать лет?» — «Бедовал». — «Но что ты все-таки делал?» — «Работал на фабрике, потом охотился по берегам Амазонки с англичанином одним. Край света». И в эту фразу он уместил двадцать лет своей жизни, полной самых опасных приключений. Все, что было о нем известно, рассказывалось другими и подтверждалось лишь его кратким «да», без каких-либо подробностей, или отрицалось столь же кратким «нет», а то и просто пожиманием плеч.
— Почему ты не убьешь Белого Волка?
Он не ответил и продолжал задумчиво глядеть на огонь, словно находился где-то далеко отсюда и не принимал участия в разговоре.
— Боишься?
— Нет.
— Так почему же?..
— А зачем?
— Хочешь закурить?
— Благодарствую.
И, еще больше втиснувшись в свой угол и притулившись к связке дров, он медленно затянулся.
— Куда пойдем завтра?
— Можно в долину Оржо. Там нынешний год лисы водятся.
Скольких ты убил?
— Да больше двадцати, — вмешался в беседу давильщик.
— Нет, хозяин.
— А волков?
— Не ходил на них.
— Да он восьмерых уложил. — Это вмешался в разговор кто-то третий. — Совсем обнаглели. У одной Настасии шесть овец уволокли, у Хромуши четыре, а у других так еще больше. У меня у самого и не знаю толком — то ли трех, то ли четырех.
— А собаки на что?
— Да им не поспеть всюду-то.
— Надо провести настоящую облаву, чтоб собрались охотники со всей округи и кто захочет из соседних. Я займусь этим. Надо бы в этом месяце. Что скажешь?
— Да, сеньор.
— Может, и Белого Волка поймаем.
— Я вот как раз думаю, что из-за него многие не пойдут.
— Раздавишь гада — не будет яда.
— Ах, хозяин! Никто не может его убить!
— А что говорит отец Жоаким про этого волка?
Отозвался старик, обычно прислуживающий в церкви:
— Он тоже говорит, что не нужно верить. Что это волк как волк, обыкновенный. Но народ сомневается… Ведь и в старину боялись этого чудища. Спаси нас господь! Столько времени ничего плохого не случалось — и вдруг такое несчастье. Люди уж думали, что он и вовсе пропал. Какое там! Это нам за грехи, за то, что бога не боимся, кара нам это.
Он говорил как проповедник, словно предавая всех анафеме.
II
Мы в Ласейрас. В восьми хижинах селенья, после ужина, воздается хвала господу. У дядюшки Жануарио — хороший дом с угодьями, стадо крепких пестрых коров и большие отары овец, каждым утром разбредающиеся по зеленым склонам. Он живет вместе со старушкой матерью, пятью сыновьями, тремя дочерьми, а также слугами и служанками, которые — все девять — давно уже стали членами его семьи. Длинный обеденный стол в его доме накрыт белой льняной скатертью и слабо освещен двумя медными керосиновыми лампами о трех фитилях. Темный деревянный потолок, низкий и закоптелый, весь во вмятинах, придает комнате мрачный вид. Беседа за столом, однако, ведется оживленная, и все в веселом расположении духа. После окончания ужина старик отец произносит обычное:
— Возблагодарим господа.
Он остается сидеть, остальные встают вокруг стола. Воцаряется глубокая тишина. Снаружи доносится хрюканье свиней в хлеву и позвякиванье бубенчиков в овечьем загоне. Только старику дано право говорить. И начинается его тихое, неторопливое, монотонное бормотание, которому, кажется, не будет конца:
— Возблагодарим и восхвалим господа нашего Иисуса Христа за все милости, какие даровал он нам и какие еще дарует. Да свершится воля его во всем. Отче наш…
Следует тишина, и все истово молятся, уронив голову на грудь. Снова раздается голос старика:
— Хвала святому Амаро, да дарует он силу рукам и ногам нашим. Отче наш…
И снова тяжко падает тишина, торжественно воцаряющаяся после каждого воззвания, используемая также на то, чтоб обсудить хозяйственные дела.
— Хвала святой Люции, да дарует она зрение не только глазам, но и душам нашим. Аве Мария… («Кто пустил воду на мельнице?») («Я…»)
— Хвала святому Себастьяну, да оградит он нас от голода, чумы и войны. Отче наш…
И так взывает старик ко всем святым, прежде чем приступить к поминанию душ покойных родственников и друзей.
— Упокой, господи, душу отца моего… Отче наш…
— Упокой, господи, душу тетушки Жоакины… Аве Мария… («Алваро, ты ось у телеги наладил?») Это произносится тем же молитвенным тоном. («Да, хозяин».)
— Упокой, господи, душу деда нашего Жоржи… Отче наш… («Задали корм хромому волу?») («Да, давно».)
— Упокой, господи, душу двоюродного брата нашего Мануэла Бразилейро… Отче наш…
— Упокой, господи, душу соседа нашего Мигела… Отче наш…
И голос все звучит, монотонный и тихий, поминая усопших родственников, друзой и врагов. И еще:
— Храни, господи, тех, кто странствует по волнам морским или по дорогам земли. Спаси их от всех опасностей, им грозящих… Отче наш…
— Спаси, господи, души тех, кто умер без святого причастия… Отче наш… («Погода недружная, быть буре…») И тех, кто помер без покаяния… Отче наш… («Жоаким, пойди закрой воду на мельнице».)
— Спаси, господи, души тех, кто умер без родных и за кого помолиться некому… А также всех, кто…
Иных давно уже клонит в сон, и они трут глаза. Все это становится какой-то пыткой. Но конец уже близок:
— Хвала пречистой деве, заступнице нашей…
Тут уж никто не отвлекается, все мысленно повторяют за стариком молитву. И он заканчивает:
— Да будут благословенны твои святые дары, господи, причащающие благодати нас, запятнавших себя первородным грехом. — Самые нетерпеливые зашевелились. Кто-то неосторожно отодвинул стул. Голос почтенного главы семьи понизился до невнятного бормотания, и казалось, сам он вот-вот уснет. Но последние слова были произнесены отчетливо и громко: — Господь, ты соединил нас за этим столом, соедини и в царствии небесном. Аминь!
Все перекрестились, и каждый пошел по своим делам. Одни уселись у очага, другие разбрелись кто куда.
— Сколько загонщиков наняли?
— Человек девяносто.
— Мало. Где начнете облаву?
— В Мостейриньо, там уже большая часть людей собралась. Ям двадцать уже выкопали. В тех местах есть опытные охотники. Да посторонних больше пятидесяти набралось, говорит сеньор Антониньо Роке.
— Посмотрим, чем все это кончится.
III
Агостиньо Патако, похожий на гориллу, с рассеченной губой и кабаньим клыком, торчащим из нее, заросший двухнедельной щетиной, тихонько напевал, согнувшись над огромной глиняной миской:
Одетый в нищенские лохмотья, весь в жирных пятнах, он мешал большой деревянной ложкой рыбную похлебку с картофелем и луком, дымящуюся и щедро политую оливковым маслом.
— Ну и мешанина! Эй, народ! Подходите… Гляньте-ка, кто к нам идет! Сеньор Антониньо Роке! Его только и ждем, он у нас почетный гость.
И действительно, по узкой тропе, которая, змеясь по склону, спускалась в глубокую долину, шел Антонио Роке с охотничьим ружьем на плече, окруженный шестью борзыми. Давильня помещалась на дне узкого оврага, втиснутая меж двух холмов, сплошь поросших вереском и дроком. Снизу виделось полосой высокое небо. Речка, прыгая по камням, спускалась к плотине, откуда вырывалась по желобу, бурно вспениваясь на лопастях огромного колеса давильни. Все устремились к двери — встречать охотника и приглашать к трапезе. Он принял приглашение. Но прежде чем начать празднество, необходимо было еще раз повернуть массу в давильне. Старик Манэ, всегда покорный и незаметный, работал в темном углу. Сейчас он лил кипящую воду на плетеные корзины.
— Давайте сюда…
И двое людей, каждый со своей стороны, крепко нажимая на палку, стали ходить по кругу, вертя тяжелый камень и заставляя его ползти вверх по винтообразному стержню, укрепленному на колоде, представляющей собою целый ствол пробкового дуба. Все дрожало и скрипело, и масло стекало сквозь щели корзин. Еще один поворот каменного жернова, который казался колесом фантастической повозки гигантов, — и все отправились за мехом с вином, спрятанным в куче хвороста, что послужило сигналом к началу праздника.
— Проткни мех в честь сеньора Антониньо, и пусть ему достанется невеста краше, чем сама пресвятая дева!
— У него уже есть красавица!
— Да будет вам, болтуны.
IV
Выпал густой снег, и горы все оделись в белое. Скот сбегался в долины, старательно разыскивая отдельные островки вялой травы. На теневой стороне оставаться было невозможно, и Антонио Роке перебрался в угловую комнату, которую солнце заливало, едва показавшись над вершинами гор. Из окна видны были огромные сосновые леса, чащи, тянувшиеся мили и мили, волнообразно раскинувшись по горным склонам и теряясь где-то в туманной дали темно-зеленой полосой. Печальный пейзаж. Только когда падает густой снег, обламывая ветки в лесной чаще и одевая крыши белым, все вокруг резко меняется. И когда легкий ветер начинает подметать вершины гор, становится морозно и ясно. Девчонки-пастушки нахлобучивают тогда на голову капюшоны своих накидок так, что видны остаются одни глаза, блестящие откуда-то из глубины. Они прячут свое пряслице под полой длинных накидок, ниспадающих ниже бедер, потому что держать руки на морозе нет никакой возможности. И вытаскивают их, только чтоб бросить камнем в какую-нибудь заблудшую козочку: «Куда?!. Назад!..»
Птиц почти не видно. Они вернутся только летом. Воробьи жмутся по крышам, в уголках, куда не достигает снег, но зато попадает солнце. Сидят нахохлившись, но ничего — терпят. Антонио Роке приручил одного. В комнате разбилось стекло, и с самого лета так и не починили. Не удалось привезти с ярмарки. Известно уж, разбитое окно — это на целые годы. Можно доской забить. Но не стоит — с этой стороны не заливает дождем. Когда Антонио Роке в день приезда вошел, уже в потемках, в комнату, он увидел воробья в изголовье кровати. Совсем еще птенец был воробушек, махонький и испуганный. С минуту он оставался неподвижен, потом рванулся, упал, ударяясь о стену, стукнулся обо все, что попалось навстречу, и рухнул недвижно в углу за сундуком. Антонио Роке там его и оставил, разделся и лег. На другой день еще затемно он сквозь сон услышал скрип телег, запряженных волами, которые влеклись вниз по холму, нагруженные сосновыми бревнами. Это звук жалостный и певучий, который возникает издалека и приближается медленно, потом проплывает мимо, спускаясь в долины, и теряется где-то. Антонио Роке проснулся. И вскоре услышал слабый всплеск крыльев и увидел, что птичка сидит на разбитом стекле. Утро едва занималось, и снег падал так густо, словно само небо хлопьями ложилось на землю. Воробышек не решался вылететь наружу. Охотник смотрел на него с нежностью, и его охватывало желание заговорить с ним, как с разумным существом. Но он боялся пошевелиться и встать с постели, чтоб не испугать пичужку. Так прошло более часа, и Антонио Роке незаметно для себя снова задремал, а когда проснулся, стоял уж ясный день… Под вечер, уверенный, что воробышек вернется, он оставил в коридоре свет и на цыпочках вошел в комнату. Крылатый гость был уже там, в изголовье кровати. Антонио Роке так же осторожно вернулся назад и приказал слугам не трогать воробышка. А отправляясь спать, взял с собою горсть хлебных крошек и пшеничных зерен. Разделся в соседней комнате и вошел к себе босиком, как вор. Рассыпал зернышки и хлеб по подоконнику и нырнул под одеяло. Утром он уже не увидел ни воробья, ни крошек. И так каждую ночь. С тех самых пор они и делили кров и пищу. Прошло немного времени — и они совсем привыкли друг к другу. Настали лунные ночи, и в комнате было светло как днем. Воробышек уже и не думал улетать. Антонио Роке ложился и глядел на своего молчаливого друга. И вот ведь, не один Франциск Ассизский беседовал с птицами. Антонио Роке тоже достиг этой великой премудрости. Он даже прозвище придумал воробышку:
— Ну, Земляк, как сегодня день прошел? Ты там поосторожней с мальчишками, у них рогатки… Я тебе на окне семян репы и латука насыпал. Коль по вкусу — не стесняйся… Ну, спокойной ночи.
Он говорил тихонько, словно сам с собой. Если кто услышит — подумают, рехнулся, пожалуй.
Ночи стояли ясные, и в морозном свете январской луны, в торжественной тиши, лишь время от времени доносились со стороны долин крики сов, выслеживающих добычу. Был праздник Поклонения волхвов. Он услышал, как группа людей остановилась под окном, зазвенели «треугольники» — тим-тим-тим — и под бренчанье гитарных струн нестройный хор запел:
Кто-то постучал в дверь, спросил неведомо что, и Антонио Роке ответил, что «да».
Там, снаружи, во дворе, при свете полной луны, прерываемая ветром поземки песенка продолжалась, радостно и задорно:
V
Тьма сгустилась, а они всё сидели вокруг костра. Внезапно послышался откуда-то громкий перестук деревянных башмаков, словно множество людей бежало вниз по улице. Они замолчали настороженно. И тут раздались какие-то вопли и кто то бешено забарабанил в ворота. Что-то кричали, но так громко, что невозможно было ничего понять. Все вскочили на ноги.
— Пожар!..
Яркая вспышка света окрасила двор розовым. Горел сосновый бор. В это мгновенье какая-то тень проскользнула в ворота и принялась метаться из стороны в сторону, крича, что огонь ползет вниз по холмам. Тогда Антонио Роке поднялся на балкон и своим спокойным и твердым голосом стал отдавать приказания. В мгновенье ока собралась вся деревня. Антонио стал во главе отряда, и все вместе двинулись вверх по нагорью.
Ветер был сильный, северо-восточный. Никто не загадывал наперед. Там посмотрим. Чему быть, того не миновать. Они шли быстрым шагом, но не бежали, с лопатами и топорами на плечах, как воины с копьями. Не слышно было ни словечка: только перестук деревянных башмаков по земле и тяжелое, с присвистом дыханье. Во мраке, разрезаемом луною, эта группа безмолвных мужчин и женщин продвигалась вперед в торжественном молчанье, как черная скала, которая все выдержит и которой ничто не страшно. Они дошли наконец до вершины холма и остановились разом, как один человек, освещенные красным светом гигантского костра.
Отсюда уже было видно… Долина лежала наполовину объятая пламенем, и там, где стоял старый лес, ветер вскидывал в воздух снопы искр, сея вокруг раскаленные уголья. С той стороны уже бежал народ. То были поселяне из Вале-де-Карнейро.
Какой-то голос предложил осторожно:
— Пошли наперерез.
— Не успеем.
— Все вниз по склону!..
И все опрометью бросились с холма, как бы повинуясь боевому приказу… Меж сосен было темно, и вспышки света, словно посланные самим адом, прорезали эту темноту. Постепенно становилось светло, как днем. Они намеревались открыть просеку на другом склоне, повыше, бросая вызов ветру, рокочущему в глубине долины. Вслед за ними пришли крестьяне из других мест — Паредеса, Карвальяля. Собрался народ со всех окрестных селений. То там, то тут мерно застучали топоры. Деревья должно было валить в одну сторону, чтоб все могли работать одновременно. И сосны падали, как поверженные великаны. А пожар все разгорался и подползал все ближе. Два человека у каждого дерева — один по одну сторону, другой по другую — махали топорами, чередуя точные удары. Огромные ветви отделялись и отлетали в сторону от прямого пути огня. Так пролагалась тропа. Позади шли женщины, собирая и унося хворост… Внезапно послышались крики. Неужто кого-то придавило деревом? А огонь полз вверх, как по бикфордову шнуру, с клокотаньем и взрывами. Тогда все взяли огромные сучья и пошли в атаку на огонь, ударяя по языкам пламени, словно чтоб вогнать их в землю. Но они возникали вновь и вновь на том же месте, будто выходя из этой самой земли. И дым слепил глаза. «Святая дева! Какой жар!» Стоило кому-нибудь зазеваться на миг — и пламя тут же охватило бы всех. Они отступали на шаг собраться с духом и бегом возвращались на место — продолжать атаку на огонь с новыми силами. Почти падали, хватаясь за землю, и с силой били по ней ветками, все разом, с неистовством безумцев, били, били… По другую сторону просеки тоже были люди, чтобы сразу же гасить искры, пляшущие в бешеном ветре. Это походило на виденье ада — мечущиеся тени людей и стегающие их бичи пламени. Пожар не утихал. Пламенные струи подступали, закручиваясь спиралью, атакуя людей, которые, словно во власти какого-то бреда, все хлестали и хлестали ветками неблагодарную и враждебную землю. И если людская стена подавалась назад, задыхаясь, то лишь затем, чтоб снова идти в прерванную атаку с удвоенной силой. Но они уже не могли вернуться на прежнее место. Огонь охватывал все, он начинался крохотной вспышкой здесь, у самых ног, не большей, чем огонь светлячка, но оглянуться не успеешь, а он уже ползет вверх по деревьям, в одно мгновенье превращая зеленый полог крон в красный дождь искр. Они отступали, не переставая сражаться. Если бы они не вырубили целые куски леса, пожар давно пожрал бы все вокруг. Еще тлели там и сям купы деревьев, но огонь уже стихал. Наконец все укрылись по другую сторону просеки и с нетерпением ждали, когда он совсем успокоится, все продолжая гасить искры, падающие с небес подобно звездам. «Теперь не перекинется…» И словно герои только что выигранного сражения, люди не расходились до утра, глядя на горы и на гигантские тени, протянувшиеся от них в свете восходящего солнца.
VI
Все было подготовлено заранее, и день еще не наступил, когда слуга постучался в дверь его комнаты. Было пять часов. В семь все должны были собраться в условленном месте. В такой час дорога трудна. Он вскочил с постели и пошел к умывальнику облить голову холодной водой. Он так громко фыркал под ледяной струей, что испугал Земляка. Но почувствовал, что глаза окончательно открылись и мускулы напряглись. Во дворе уже слышались голоса тех, кто встал пораньше. Он подошел к окну и увидел в глубине двора два фонаря, под навесом для телег. Быстро оделся, затянул ремень с патронами, на котором сбоку висел охотничий нож в кожаном чехле, и вышел большими шагами в коридор, с охотничьим ружьем на плече. Столкнулся со слугой, несущим таз горячей воды для его товарища по факультету Жоана Перейры, который никогда не забывал побриться, даже в такой час, как этот, — отправляясь на свиданье с волками.
В столовой шел оживленный разговор. Его восьмеро гостей уже лакомились дымящимся кофе с земляничной водкой и свежим сливочным сыром, горячими маисовыми лепешками с маслом и ржаным хлебом с медом. Перекрывая весь этот галдеж, раздался голос старого Доки, появившегося в дверях, чтоб напомнить, что уже пробило шесть. Все вскочили на ноги. Загонщики уже раньше увели собак, и поэтому охотникам казалось, словно им не хватает чего-то. Все собрались во дворе, где слуги с фонарями отбрасывали по стенам бесформенные тени с длинными стволами ружей и в тяжелых сапожищах, похожие на каких-то зловещих чудищ.
Группа спустилась по каменистым уличкам поселка, или, вернее, кучки построек из черного камня, служащих загонами для людей, овец, волов и свиней.
На берегу реки партия охотников разделилась, и Антонио Роке вместе с Докой отправился в ущелье Саншиньос. Была намечена линия стрелков. Все номера должны быть заняты. Оклад тянулся теперь по нагорью на несколько километров, и в нем участвовало около ста опытных охотников. Загонщики, вооруженные дубинами, должны были начать в семь часов — а в январе это еще ночь — гнать зверя из долин Ково и Мостейриньо. При них была огромная собачья свора, и представлялось просто невозможным, чтобы хоть один закуток остался необнюханным и хоть один кустик необшаренным. Они двигались тесным строем, медленно, прокладывая себе путь сквозь спутанный кустарник и лесную чащобу.
Охотники стояли, сжимая в руках ружья, на номерах по намеченной линии. Группами по двое или по трое, рассеянные по чаще, в намеченных точках или на лесной опушке, они, затаив дыханье, ждали, прислушиваясь к каждому звуку и вглядываясь в каждое дерево. Антонио Роке выбрал самое неудачное место — узкую, изрезанную оврагами долину, из которой трудно увидеть цель. Но они с Докой слыли лучшими стрелками на сто миль вокруг. Поместившись за десять шагов друг от друга, они замерли, недвижные, словно камни. Порой случайный зайчонок выскакивал невзначай на просеку, навострив уши и нюхая дрожащими ноздрями потревоженный воздух. Внезапно тишину нарушил выстрел, раздавшийся откуда-то с горного склона. Солнце всходило в розово-синем небе. Раздался второй выстрел, еще более отдаленный. Но рядом с ними было тихо. Несмотря на перчатки, пальцы, сжимающие ружье, совсем замерзли. Казалось, они никогда уж не разогнутся. И Антонио Роке сжимал и разжимал правую руку, чтоб она не закоченела. В это мгновенье грохот потряс воздух, и Дока крикнул:
— Не двигайтесь с места!
Это был их первый выстрел. И вся чаща вдруг словно взорвалась. Верно, был еще один или несколько. Он слышал, как дважды щелкнул затвор ружья Доки.
— Не двигайтесь с места! Я сам пойду.
Дока вплотную приблизился к зверю и, ловко схватив его за задние лапы, поволок за ближний куст. Вдалеке слышались выстрелы.
И снова они остались недвижно стоять, ожидая, что произойдет. Так прошло более часа, когда вдруг вышел из густых зарослей дрока крупный, матерый волк, а за ним другой — помельче. Два выстрела грянули разом, а потом еще один и еще один. Шедший впереди зверь покатился по земле, взвыл, снова поднялся, взвился в воздух в последнем сильном прыжке — и упал, корчась в судорогах, тогда как низкорослому, очевидно самке, удалось отбежать к опушке леса. Но со сломанной ногой далеко не уйдешь, и Антонио Роке успел всадить в него еще две пули.
— Вот удача!
— Именно… — подтвердил Дока.
И они спустились в овраг за своей добычей. Солнце стояло уже высоко, и загонщики приближались.
— Видно, все, я на всякий случай пойду навстречу загонщикам. Вскорости вернусь…
И стал пробираться между соснами, а Антонио Роке вернулся на свое место. Но едва он взглянул перед собой, как внезапная дрожь овладела им: в нескольких шагах от него пересекал просеку зверь из легенды, знаменитый Белый Волк, огромный и грозный, который, остановясь на мгновенье, взглянул на него и со спокойным безразличием продолжал свой путь. Антонио не торопясь прицелился и спустил курок. Послышался сухой треск, словно ружье дало осечку. Зверь остановился, лапами в луже крови, и снова взглянул на охотника. Антонио Роке словно окаменел и не сделал больше ни одного выстрела. А волк продолжал стоять и смотреть на него, но теперь с какой-то печалью. Он был вдвое больше своих сородичей, и шерсть у него была белая, порыжевшая на боках. Антонио Роке чувствовал, как у него дрожат руки. Но то был не страх. Он потом так и не смог объяснить, что испытывал в тот момент. Подробности начисто изгладились из памяти. Он помнил только, что волк в конце концов отвернулся от него и стал медленно пробираться вверх по склону, пока не исчез в сумрачной чаще соснового бора. Внезапно Антонио услышал какой-то шум за спиной и, резко обернувшись, вскинул ружье.
— Что с вами, сеньор Тониньо?
— Господи, я чуть было не застрелил тебя, дружище! Мне уж всюду мерещатся волки. Я только что видел Белого Волка, вот тут, рядом, в луже крови. И промахнулся. Представь себе… Он ростом с осла. Показал мне спину и пошел вверх по горе, медленно так, словно совершает прогулку.
— Вы шутите…
— Честное слово.
Первые загонщики показались на вершине холма, и Дока почувствовал облегчение.
— Пойдемте отсюда, хозяин. Вы расстроены.
— Ты с ума сошел. Такой же волк, как другие.
— И то правда, — и, повысив голос, закричал: — Эй! Троих сюда!
Загонщики спустились в долину. С противоположной стороны уже приближались другие. Двое из них несли убитого волка, подвешенного на жерди, концы которой лежали у них на плечах. Волкам, поваленным на лугу, связали лапы, срубили молодые сосенки, из которых получился длинный шест, подвесили на нем трех убитых волков вниз хребтом, и караван двинулся. Антонио Роке нагнал товарищей и рассказал им о своем приключении. Все рассмеялись. Правда, кроме слуг и местных жителей, взглянувших на него с беспокойством.
VII
Ужин кончился, и вкруг скудного стола семья Жоана Полако также благодарила бога. Сам хозяин, в заплатанной одежонке и с перепачканными застывшей смолой руками, его жена, худенькая и незаметная, сморщенная, словно кора старого дуба; отец и мать, источенные временем; десятилетний сын, маленький калека со взглядом испуганного звереныша, — все торжественно поднялись на молитву.
Жоан, с почернелым лицом, перечерченным шрамом от кривого садового ножа, начал свое бормотанье, скорей для себя самого, чем для того, чтоб быть услышанным другими:
— Хвала святому Себастьяну, и да оградит он нас от голода, чумы и войны. Отче наш…
Последовала глубокая тишина. Затем голос послышался снова:
— Будь благословенна святая Варвара, огради нас от бурь и гроз. Аве Мария…
Снова пауза. Все молились, опустив голову, сложив на груди руки со сплетенными пальцами. И голос продолжал сухо и хрипло:
— Будь благословен святой Роман, огради нас от бешеных собак. Отче наш..
И бормотанье длилось дальше, прерываемое тишиной, в которую с воем врывался ветер, угрожающе дребезжа стеклами окон.
— Хвала святому Бразу, и да оградит он нас от болей в горле. Отче наш…
Под конец молились за родственников, за друзей и за всех, кому угрожает опасность и в чьих душах нет мира.
— Упокой, господи, души дедушки и бабушки. Отче наш…
— Упокой душу тетушки Жоаны. Отче наш…
— Упокой душу дядюшки Франсиско. Отче наш…
— Не допусти, господи, чтоб сеньор Антониньо Роке совершил что дурное. Отче наш…
— Огради всех, кто странствует по морским волнам, от опасностей. Отче наш…
VIII
Вода в реке прибывала, и пришлось идти к мосту — перекинутой через поток сосне. Он услышал где-то впереди удары топора, резкие и мерные, означающие, что вот-вот упадет дерево. Вскоре он увидел двух дровосеков возле старой сосны. Он направился было к ним, но заметил, что они прервали работу, словно чем-то внезапно испуганные. Он понял, в чем дело, и незаметно свернул в сторону, спустясь на тропинку ниже по склону. Его возмущало глупое суеверие всех этих людей, но он уже имел случай убедиться, что оно неколебимо и все разъяснения тут ни к чему… Он медленно шел вдоль реки… Неподалеку он услышал песенку пастушки, хотел было опять свернуть в сторону, да раздумал. Сейчас он подойдет к девушке и докажет, что ей нечего бояться. Пастушка оказалась девчонкой лет десяти. Увидев его, она оборвала свою песенку на полуслове и взглянула испуганно. Для него, так любящего детей, это было хуже всего. Прошло только несколько дней, а уж и дети знают… Все изменились к нему, и все изменилось вокруг него. Это были другие люди, другие деревья, другие реки и другой пейзаж. Надо бежать отсюда. Но он не хотел бежать. Он хотел бороться с нелепой легендой, победить суеверие, побороть страх, который внушал теперь людям уже одним своим появлением. Маленькая пастушка не отрывала от него глаз, в полной растерянности. И Антонио Роке, с ружьем через плечо, сказал, подойдя к ней:
— Не бойся меня, девочка! Я никому не причиняю зла. Я твой друг. — И ласково погладил ее по волосам. — Не бойся меня.
И, помахав ей рукой, продолжал свой путь через сосновый бор.
Домой он вернулся уже затемно. Дом его опустел. В кухне не слышно было болтовни слуг. Только старуха сидела у очага; другие теперь избегали хозяина. Соседи кланялись издали и спешили прочь.
Однажды вечером вернулся Земляк — влетел через окно и принялся, как прежде, клевать крошки на подоконнике. Поклевал суетливо, потом испуганно вспорхнул и сел на перекладину ворот. Но в то же мгновенье Антонио Роке увидел, как воробышек плашмя упал на землю. Он опрометью бросился на улицу. Устроившись у самых ворот, двое мальчишек возились с рогаткой. Увидев Антонио Роко, они бросились наутек. На земле остался одиноко лежать Земляк. Антонио Роке нагнулся и поднял его — он был еще теплый… Растерянно смотрел он вслед мальчишкам. Тем временем один из них вдруг споткнулся, упал и ударился лицом о камень. На дикие вопли мальчика выбежал отец, успев еще заметить, как Антонио Роке входил в свои ворота.
— Что тут стряслось?
Второй мальчик ответил:
— Он споткнулся о камень.
Прибежала вся в слезах мать парнишки и схватила его на руки, словно он уж и идти не мог.
— Ах, матерь божия, какое несчастье!
И вскорости уже передавалось из уст в уста:
— Это он его камнем. Хотел убить Доку, потом слугу одного, а теперь вот Жоаозито Патако…
— Камнями кидается…
— Свят! Свят!
И старухи, выглянувшие было на улицу, крестились и спешили снова укрыться в своих темных норах.
IX
Чудесно в лесу, когда сияет солнце! И особенно поутру или под вечер, когда с небесной голубизны падают на дремлющую чащу бесчисленные нити света, прошивая густую листву.
С тех пор как люди отвернулись от него, он сделался особенно чувствителен к красотам природы. По целым часам смотрел он вокруг, сам не зная на что, забыв обо всем на свете. И наслаждался свежестью какого-нибудь укромного уголка или внезапно открывшимся видом какой-нибудь лужайки, мимо которых прежде прошел бы, не оглянувшись.
До конца каникул оставалось еще четыре дня, и только тогда он намеревался вернуться в Коимбру, как задумал. Если он уедет раньше, это будет напоминать бегство. Он во что бы то ни стало должен перетерпеть эти четыре дня, чтоб хоть немного смягчить страсти, вызванные глупым суеверием. Он сел на поваленное дерево у дороги. Вокруг, вплотную к стволу, выросли большие белые грибы. Целая семья: одни — высокие, на шершавой черной ножке, другие — поменьше, с гладкой шляпкой, а некоторые — еще только маленькие шарики, высовывающиеся из черной и рыхлой от прелых листьев почвы. Вороний грай заставил его поднять голову. Вороны летели большой стаей, высоко в небе, размеренно и плавно махая крыльями. «Карр-р!.. Кар-рр!»
Они издали чуют порох, и у них жесткое мясо. В них трудно попасть. Послышался скрип телеги, запряженной волами и доверху нагруженной бревнами. За ней показались другие. Четыре телеги охали одна за другой, вереницей, пошатываясь, скрипя и дребезжа, по ухабам неровной дороги. Возчики шли позади рядком, переговариваясь, и несли на плечах длинные палки с железным наконечником, какими погоняют волов.
— Храни вас бог! — промолвили они разом, поравнявшись с Антонио Роке.
— Добрый день, — отозвался он и задумался над этим приветствием: «Храни вас бог». Почти все уже предпочитают простое: «Добрый день». Почему возчики прибегли к старому религиозному обороту? Может быть, с особым намерением? Нет, наверно, нет. Но, по правде говоря, в него самого уже вселился дух недоверия, совершенно ему несвойственный. Он считал, что уж если перетолковывать, то лучше в благоприятную сторону. И главное, не следует придавать значения поступкам этих темных людей. Все вопрос времени, суеверие заглохнет или, вернее, сменится новым. Сегодня — Белый Волк. В один прекрасный день ему перестанут приписывать злые чары, и что-нибудь другое станет возбуждать страх, причина которого — невежество. И все же было неприятно из «дорогого дитяти» стать «первым врагом». Но его-то, в конце концов, больше всего огорчало, что все эти люди так мучаются, испытывая этот нелепый страх. От того, в ком всегда находили помощь и поддержку, они ожидали теперь лишь внезапного и жестокого нападения… Он встал и пошел вниз по склону, через лес.
Местный священник считал его самым отпетым еретиком и поэтому не пытался успокоить своих прихожан, пребывающих во власти кошмара. Совсем напротив. Во время мессы он сказал:
— Это кара божья!
Антонио Роке вспомнил, как ухаживал за племянницами священника, сначала за Розой, потом за Эмилией, и перепрыгивал через стену, окружающую сад, чтоб взобраться по апельсинному дереву до окошка этого респектабельного дома. Точь-в-точь как в романах Камило — трагическая любовь и развязка с выстрелами из мушкетона. Но, видимо, у священникова ружья покривился ствол, ибо, хотя в него и стреляли в упор, цели достигла лишь одна дробинка, поцарапавшая ему левое ухо. Так что с этой стороны нельзя ждать ничего, кроме самого ядовитого сгущения красок. Ну да будь что будет…
Вид ручейка внизу, искрящегося светом и плотно зажатого меж зеленью берегов, вызвал в нем чувство неожиданной встречи с чистейшей души другом, которого он уже так давно не видел. Там, у запруды, он любил летом купаться, голый и свободный, как дикое животное. «Важнее всего быть естественным. С собой самим, со всеми и во всем». А истина, как оливковое масло, говорили в селенье, — всегда всплывает на поверхность. «Карр-р! Кар-рр!» Вороны все летели там, в синем небе, и казалось, нет им конца. Он шел теперь по белой тропинке, змеящейся по крутому берегу реки. И вдруг заметил, что большая черная туча застилает вершину Кабесо-до-Лебрао, что было верным признаком дождя. Придется укрыться на мельнице, которая как раз показалась неподалеку, круто высясь над водопадом. Видно было, как вода бурлила и пенилась, пробиваясь струями сквозь отверстие мельничного колеса, у подножия маленькой постройки из неотесанного черного камня. Наверно, внутри никого нет… Хорошо бы. Он знал, что ключ всегда на притолоке. В этих местах еще недавно ни один дом вообще не запирался. Никто не знал, что такое воры, пока однажды какой-то нищий, проходя через селенье, не украл мотыгу. Это вызвало панику. И появился ключ в замке — первый во всей округе… Кажется, на мельнице кто-то есть… Упали первые большие капли дождя… Он ускорил шаг. На корточках в углу мельник, орудуя лопатой, наполнял большой куль.
— Добрый день.
Мельник молча, словно у него пропал голос, поднес руку к перепачканной мукой шапке и еще ниже нагнулся за завесой белой пыли, висящей над жерновом. Губы Антонио Роке тронула легкая усмешка жалости, и он продолжал:
— Воды тут хватает. Было бы что молоть… На ломоть хлеба в день всегда наберется…
Бедняга ответил слабым голосом:
— Хвала богу!
Он остался стоять, прислонясь к косяку двери, глядя на окрестность и всем своим существом ощущая усилие, с каким мельник принудил себя произнести эти два слова. Ему было больно и вместе смешно. В незавидном положении оказался бедняга мельник! Наверно, произносит сейчас в душе какое-нибудь заклинание. Но как забавно смотреть на него — так вот, на корточках, в этом томном углу! Ничего, пускай, может, вылечится от своего глупого суеверия!.. Мельник тем временем открыл воду, запустил жернов, потом принялся снова скрести выложенный плитами пол, хоть на нем пылинки не было, а дальше уж и не знал, чем еще заняться, чтоб скрыть свой страх. Антонио Роке порой обращался к нему с какими-нибудь словами. Потом предложил сигарету. И так, пока ливень не прекратился.
— Дождливая нынче зима.
— Да, сеньор.
— Ну ладно, прощай. Пусть у тебя будет все хорошо.
— Большое спасибо…
И он почувствовал в голосе маленького человечка искреннюю благодарность. Оба знали почему.
X
Вот так, вечером, дом казался мрачным и зловещим. Пастухи и другие слуги перестали собираться в кухне на посиделки. Ужинали и исчезали, разбредались по соседям. Оставалась только старая Жоана со своими вздохами: «Ах, матерь божия!» В тот день Антонио Роке вернулся с охоты уже затемно, усталый, и сел у очага обсушиться — от его платья и сапог шел пар. Старуха в темном углу кухни возилась с кастрюлями и тарелками.
— Есть у тебя хороший маис?
Заскрипела крышка сундука, и старуха поднесла ему на ладони пригоршню зерен.
— Ах, матерь божия!..
— Почему это ты все вздыхаешь, а?
— Храпи нас бог, дитя мое Антониньо, да вот горюю о покаянных душах.
— Ты боишься покойников, тетушка Жоана?
— Бояться-то надо живых, а не мертвых, дитя мое!..
— А то смотри, души чистилища очень опасны… — Он говорил с очень серьезным видом, за которым старуха тотчас угадала насмешку.
— Храни нас бог, дитя мое, и не говорите про такое, беду накличете.
— Беда всегда приходит к тому, кто ее боится… Так что смотри!..
Он взял щипцы и разгреб пепел, открыв на очаге просвет, где камень был более всего раскален. Бросил туда несколько крупных зерен маиса, которые, одно за другим, подпрыгивали в жару и лопались, раскрываясь маленькими клочьями белой пены. Он выхватывал их еще горячими и ел. Потом зажег сигарету и, растянувшись на скамье, приблизил ноги к огню, закрыл глаза и не двигался, куря и размышляя. Сосновые и ясеневые поленья пылали в очаге рядом с огромным чурбаном пробкового дуба, уже обуглившимся. Все вокруг еще подчеркивало тишину окрестных гор и словно вымершего селенья. Было что-нибудь около девяти, когда он внезапно поднялся, почти в полусне, и сказал старухе:
— Предупреди Бенто, что завтра я уезжаю и чтоб он к восьми часам оседлал Чалого. Доброй ночи. И пусть он сам будет готов.
— Сейчас пойду. Доброй вам ночи.
Он взял фонарь и пошел по коридору в свою комнату, где стоял дикий холод, потому что сквозь разбитое стекло врывался ветер и ледяное дыханье инея, покрывшего все вокруг. Он загородил окно доской. Теперь уж нет больше Земляка…
Когда поутру он открыл глаза, было уже совсем светло. Он протянул руку к часам, лежащим на ночном столике: половина восьмого. Отбросил одеяло и спрыгнул на коврик из козьих шкур, отсыревший за ночь. Умылся, торопливо оделся, побросал вещи в маленький чемодан и открыл окно, чтоб крикнуть:
— Эй, Бенто!
— Я здесь, хозяин.
— Все готово?
— Да, сеньор, только Чалого еще не привел.
— Поторопись!
И он побежал в столовую, где тетушка Жоана уже подала на стол мед, ржаной хлеб и кусок окорока.
— Кофе!
— Иду, иду, — отозвалась старуха, с тяжким кряхтеньем появляясь в дверях и неся черный глиняный кофейник, еще дымящийся и бурлящий густой пеной.
— Где мой плащ?
— Сейчас. Утра-то у нас больно холодны, дитя мое. Храни вас бог! Дневным бы поездом лучше, после четырех. Спокойно бы можно ехать… А теперь вот три часа верхом, по такому-то морозу!..
Антонио Роке залпом выпил горячий кофе и наскоро проглотил пару ломтей хлеба с медом. Запил глотком крепкой водки и, схватив плащ, принесенный старухой, вышел, взглянув на часы. Не следовало опаздывать на поезд, как бы мало ни подходили об эту пору дороги для галопа.
— До свиданья, тетушка Жоана. Пусть тут у вас все будет хорошо.
— Прощай, дитя мое. С богом!
С верхней ступени лестницы он крикнул:
— Бенто! Эй, Бенто! Да где ж этот лентяй? Уснул, что ли?!
И, быстро сбежав вниз, пересек двор, направляясь к сараю. Толкнул дверь и вошел. Через несколько мгновений оттуда вскачь выбежал конь с болтающейся по ветру уздой. Слуги уже собрались во дворе, и им удалось окружить его. Услыхав шум, пастухи поспешили к воротам. Но внезапно все смолкли, широко открытыми глазами глядя на Антонио Роке, выходившего из сарая, неся Бенто на вытянутых руках. Лицо парня представляло сплошное месиво из крови и навоза.
— Помогите.
Никто не шевельнулся. Он крикнул громовым голосом:
— Помогите немедленно! Пусть кто-нибудь пойдет за водой!
Один только Дока выступил вперед. Другие, словно окаменев, так и стояли с разинутым ртом. Пострадавшего положили на телегу и вылили ему на лицо ведро воды. Обозначился отпечаток подковы. Нос был расплющен, и часть лба вдавлена внутрь. Антонио Роке нагнулся и приложил ухо к груди Бенто. Но в этом не было надобности.
Во дворе собрались уже все слуги и пастухи. Но никто еще не проронил ни слова. Все будто онемели от ужаса. Они смотрели то на мертвого, то на хозяина, растерянные. Потом переглянулись в сомнении. И наконец кто-то пробормотал, тихо и с опаской:
— Это Чалый…
И только Дока оставался таким, как всегда, со своим ясным взглядом и спокойным голосом:
— Он проломил ему грудь.
И, положив свою заскорузлую темную руку на сердце умершего, нахмурился.