I

Артиллерийская рота Ленкоранского пехотного полка, расквартированного в Талыше, летом 1832 года была на молотьбе. Солдаты сами себе сеяли, косили и молотили хлеб. К началу августа управились с делами — погрузили мешки с пшеницей в фуры и двинулись к месту расположения. Ус талые и злые, шли через лесистые Талышские горы. Натрудили косами да цепами плечи, не до веселья.

К вечеру сделали последний привал. Развели костер, сварили кашу, поели, попили, перемотали портянки, снова двинулись в путь и, отмахав еще двадцать верст, под утро прибыли в Акушу, Поставив обоз на крепостном дворе, холостяки бросились в казарму, к кроватям, и женатики подались к своим женкам, на квартиры.

Фейерверкер (Фейерверкер — унтер-офицер в артиллерии.) Сергей Лихарев отсыпался долго, часов до двенадцати. Проснувшись, поплескался под рукомойником, выбрился чисто, надушился розовой персидской водой — голаб, кликнул дружков своих и отправились они за крепостную стену. Рядом, на взгорье, лепился кавказский аул — в несколько рядов, амфитеатром стояли полукаменные-полуглиняные сакли. Кое-где высвечивали над ними тополя. В них жили женатые солдаты.

Выйдя из крепости, Сергеи Лихарев с двумя товарищами направился в Манькин шинок — сакля ее стояла на склоне, под развесистым карагачом. Артиллеристы ввалились во двор, подняв хозяйку, которая дремала в прохладной комнатенке. Полногрудая, широкозадая девка с роскошными косами лениво улыбнулась и застегнула пуговицу на кофте.

— Ух ты, кто к нам пожаловал-то! — обрадовалась, увидев Лихарева. — А, сказывали, будто ты там, на Араксе, зазнобу какую-то себе завел. Я тут горючими слезами извелась, тебя ожидаючи!

— Ладно, Мань, будя врать-то, все равно никто не поверит. Врешь, будто на салазках под гору катишься. Угости нас своим чайком, а то с устатку язык во рту не ворочается.

— Ох ты! Значит, соскучился по моему чаю? Ну так садись за стол и товарищей своих приглашай. Вот тебе самовар, вот стаканы.

Солдатки держали в самоварах брагу или самогон. И на этот раз, едва Лихарев повернул ручку краника, как по комнате распространился самогонный дух. Сергей наполнил доверху три стакана, шумно выдохнул из груди воздух, словно он стеснял дыхание, выговорил торопливо:

— Ну, будем живы-здоровы, соколики! Дай Бог, не последнюю.

Маня, ревниво кривя губы, смотрела на гостей. Подождала, пока они опрокинули содержимое стаканов в свои ненасытные глотки, сказала:

— А обо мне и не вспоминал, ровно бы я не живая, а кукла какая-нибудь, из тряпок сделанная. Ну и стервец ты, Сереженька!

— Ну ладно, Манюнь, ладно... Чего ты взбеленилась? Сходи за товарками, а то ребята дюже по девкам соскучились.

— Кобели вы все, сраму не имеете, — сердито выговорила Маня, накинула на голову платок и вышла из горенки.

Едва она удалилась, Сергей налил еще. Выпили, закусили ржаным хлебом, посыпав солью. Зашумело у парней в головушках. Повели разговор, один другого перебивая. Еще раз потянулась рука Сергея к самовару, а в нем уже пусто. Оскорбился Лихарев:

— Братцы, да как же так! У меня еще ни в одном глазу... Надо поискать. У Маньки, должно быть, запасы есть!

Покачиваясь из стороны в сторону, принялся он шарить в сундуке, где лежало тряпье хозяйки, под кровать заглянул — не нашел. И тут товарищи его увидели в окно своих солдат, артиллеристов. Топтались они во дворе, и неизвестно, зачем пожаловали.

— К Маньке, наверное, — рассудил Сергей. — А клялась, что одного меня жалует. А ну, откройте дверь, я им покажу такую Маньку, что до персидской границы, до самого города Тихирана бежать будут!

Он выскочил в сенцы и распахнул дверь:

— Ну, я вас слушаю, господа сермяжные!

Артиллеристы на мгновение замешкались. Но вот один из них сказал:

— Лихарев, мы за тобой пришли,.. Твой друг, Матюхин, повесился!

— Как это так — повесился? — пытаясь постичь услышанное, Сергей насупился и мотнул кудлатой головой.

— Повесился... утречком нынче... На своей квартире...

Хмель из Сергея мигом улетучился. Встряхнул он еще раз головой, шевелюру поправил, ремень подтянул. Один из солдат сбивчиво принялся рассказывать о том, что вчера среди ночи, когда рота вернулась с молотьбы, застал Матюхин свою Алевтинку с доктором Блюмелем. Кинулся Иван за кочергой, чтобы гаду голову раскроить, а он в окошко выскочил, штаны и рубаху с погонами оставил. Алевтина тоже ушмыгнула, только ее и видели. А Матюхин сел за стол и принялся за недопитую самогонку. Напился — и повесился.

— Вот она, блюмельская роба.

Лихарев схватил вещи офицера и, не разбирая дороги, зашагал в крепость.

Полуразрушенная старая крепость с двумя башнями колыхалась в синем мареве августовского дня. У полусожженных ворот стояли на посту часовые, и еще двое, на башнях, обозревали сверху окрестности Акуши. «Суки, зенки пялят свои Бог знает на что, а у себя под носом ни хрена не видят!» — зло подумал Лихарев о часовых, и еще больше вскипел, увидев на плацу мирно беседующих офицеров: «Гады ползучие... В поместьях своих житья бабам не дают и здесь женок солдатских терзают, как волки!». Не выдержал, пригрозил, проходя мимо:

— Загнали в петлю, сволочи, а теперь судите-рядите! Ну, ничего, я вам еще припомню нынешний денечек! Кость бы вам в горло!

Офицеры, действительно, обсуждали случившееся. Только что отправили они труп висельника в лазарет на экспертизу и теперь злословили, перемывая косточки полковому лекарю, влипшему в историю. Угроза фейерверкера заставила их замолчать. А когда он принялся размахивать рубахой лекаря, ротный командир вне себя прокричал:

— Фейерверкер Лихарев, ко мне!

— Пошел вон, скотина! — послышалось в ответ.

— Лихарев, я требую—немедленно подойдите ко мне!

Лихарев даже не обратил внимания на приказание ротного, прошел мимо. Тогда офицер остановил идущих следом артиллеристов:

— Субботин, Хлыстов!.. Приказываю вам арестовать негодяя!..

Солдаты кинулись за Лихаревым, догнали его и принялись уговаривать, чтобы подошел к командиру роты. Лихарев оттолкнул одного, другого, затем съездил кому-то по скулам, разозлил всех, и началась свалка. На помощь артиллеристам подоспели офицеры, скрутили руки Лихареву и повели его, упирающегося, в караульное помещение.

На другой день над крепостным двором сухо трещали барабаны: Лихарева за пьянство и оскорбление офицеров прогоняли сквозь строй. Семьдесят рядовых чинов, стоя в две шеренги, лицом друг к другу, хлестали его по спине. Полковой командир «не поскупился» на расправу, приказал выдать виновному двести шпицрутенов. Богатырская спина Лихарева разукрасилась кровавыми полосами, лицо осунулось. Всего сажени не выдержал он, упал на карачки. Последние метры прополз, мыча и стеная, затем потерял сознание. В лазарет его отнесли на носилках, окатили холодной водой, привели в чувство. Штабс-капитан Блюмель, промокая его исхлестанную спину тампоном, злобно приговаривал:

— Харя немытая, ревновать вздумал. Ты думаешь, я не знаю, почему ты взбеленился? Сам ее хотел прибрать к рукам, да не по твоему рылу эта красавица!

— Уйди, гад, — скрипя зубами, выговорил Лихарев. — За Матюхина ты мне все равно ответишь.

— Как же, жди — отвечу. Вот подлечу тебе спину да и отправлю в Тифлис. А там оденут колодки и погонят в сибирский острог. — Лекарь засмеялся. — А мне — что: за любовь не судят. Я ведь ее не неволил, сама ко мне пришла...

Из лазарета Лихарева перевели на гауптвахту. Часовыми оказались его друзья. Ночью Сергей выбрался из каморки через окно, направился в лазарет. Лекарь квартировал во флигельке рядом. Сергей рывком сорвал с двери крючок, влетел в комнату и бросился на едва успевшего вскочить Блюмеля.

— Ну вот и посчитаемся, сука! — зарычал он, хватая ошарашенного офицера за горло. Блюмель, конвульсивно дрыгаясь и хрипя, успел просунуть руку под подушку и вытащить пистолет. Но это только ускорило развязку. Лихарев выдернул из его руки пистолет и ударил по виску рукояткой. Удар был настолько сильным, что лекарь тотчас испустил дух.

Поднявшись, Лихарев ужаснулся содеянному. Посто ял, согнувшись, над лекарем, приподнял его холодеющую руку, вновь опустил и, поняв, что медлить нельзя, метнулся к двери. На пороге остановился, прислушиваясь к ночной тишине. Темные окна лазарета успокоили, а ленивый собачий лай за крепостной стеной основательно ободрил Сергея. Мозг его заработал четко: «Надо бежать... Как можно скорее... Но куда? Через три часа в полку объявят побудку, а еще через час потянутся в лазарет больные... Но еще раньше могут спохватиться в караульном помещении...»

Лихарев тихонько прокрался за лазарет, взобрался на крышу и, уцепившись за выступ стены, поднялся на нее. Полежав на гребне стены и прислушавшись, он повис на руках над рвом и спрыгнул с трехсаженной высоты. Приземлился в густой бурьян. Обошлось без ушибов и царапин. Пригибаясь, быстро зашагал в аул и вскоре достиг Манькиного шинка. Осторожно постучал в окно. Минута, пока Маня открывала дверь, ему пока залась вечностью.

— Пришел, Сереженька, слава Богу. А я ходила к тебе, когда узнала... — бросилась она к нему.

— Все, Маня, все, — решительно отстранил ее Лихарев, не дав договорить. — Порешил я этого гада, из-за которого Степан удавился. Убил я его. Бежать теперь надо. Ты поскорей собери мне в дорогу съестного... Брось в сумку хлеб, соли, огниво положи. Если есть деньжата, тоже дай — в долгу не останусь.

— Сереженька, да как же так... Да как же ты...

— Не канючь, собирай быстро! — цыкнул он и сам кинулся к полке, вытаскивая на стол что попадет под руку. — Через час, а то и раньше могут . нагрянуть к тебе. Скажешь им, в горы, к черкесам, подался. Другого пути мол ему теперь нет.

— Да как же...

— Цыц, клади в сумку... Да бутылешку с сивухой положить не забудь. Пригодится для храбрости. Топор еще дай — отобьюсь, если что...

Манька тоскливо завыла, утирая слезы. Но не утешать же ее! Схватил ее лапищами, прижал, поцеловал и вывалился во двор. Темная ночь мгновенно поглотила его.

Сразу за Акушей начинался лес. Сергей направился туда. По рассказам бывалых солдат, он знал: если перевалить через горы, то выйдешь к берегу Каспийского моря. Но лес непроходим, ни одна человеческая нога туда не ступала. Пять лет назад, когда была война с Фетх-Али-шахом, граф Паскевич-Эриванский будто бы посылал топографов через этот хребет к морю, однако все они сгинули в дремучем лесу. И еще Сергей слышал от здешнего старика о барсах. Был, дескать, случай: зашел один акушинец в лес, а на него зверь сразу набросился. Но не авери страшили его, а простой человеческий страх за содеянное: «Как бы не догнали, как бы не сцапали! Тогда — на виселицу!»

Войдя в лес, Лихарев остановился, набираясь духу, хотя смелости ему не занимать, Помешкав немного, подумал: «Неужто с барсом не справлюсь, коли накинется,,. Топор же вот!» Он решительно сжал рукоятку топора, махнул им для острастки и зашагал вперед, Забираясь все глубже в чащобу, слышал какие-то таинст-венные шорохи и потрескивание ветвей. Где-то гулко стонал филин. Сначала Сергей то и дело останавливался, правда, скоро свыкся со странными звуками леса в стал опасаться другого: не заблудиться бы. «Выберусь на самую вершину, оттуда, небось, все вокруг будет видно», И он шел, поднимаясь все выше и выше. Рассвет встретил у обрыва горного ущелья. Увидев провал в услышав отдаленный шум горной речки, Сергей понял, как высоко взобрался, и почувствовал усталость. Сняв с плеча котомку, положил к стволу огромного дерева, сел, затем лег, положив топор под щеку. Засыпая, представил, как ворвались к Мане в шинок офицеры, схватили ее:. «Говори, где он?!» — «Да к черкесам ушел!..» Представил погоню. Казачья полурота скачет зеленой долиной на север, в Дагестан, и окончательно успокоился: «А я иду на юг, в Персию...»

Он проспал до полудня. Лучи солнца золотили капельки росы на сочных листьях деревьев, казалось, лес усыпан алмазной крошкой. Желтенькая птичка, печально попискивая, прыгала по ветвям, склевывая капельки росы. Но вот саженях в десяти, в буреломе, что-то за-шуршало, и Сергей увидел дикобраза. Зверек осторожно огляделся, принюхался и побежал к впадине. Сергей следил за ним. Пришлось встать, чтобы видеть, куда он направился.

Обрыв был почти отвесен, но, соблюдая осторожность, по нему можно спуститься к самой речушке. Освещенная солнцем, она сверкала внизу. По берегам ее росли кусты барбариса и ежевики. Он скользнул взглядом по речке и увидел куропаток. Они пили воду, смешными мелкими шажками подбегая к берегу и вновь удаляясь. Но вот куропатки вспорхнули, и к воде вышло, хрюкая и повизгивая, стадо кабанов. Вепри только было припали к воде, как молниеносно из кустов выскочил крупный зверь. Громовой рык потряс ущелье. Стадо метнулось в разные стороны, но оглушительно завизжал и забился в лапах зверя зазевавшийся кабан. Визг и рык смешались в единый рев, взбудораживший все вокруг. Затрещал, застонал в птичьем гомоне лес, Сергей остолбенел, глядя, как терзает кабана хищник, «Да его же тигр! — вспыхнуло в мозгу Сергея. — Тигр, конечно... Желтый, полосатый...» Его окатило холодком страха. Присев, он схватил топор, другой рукой взял сумку с харчами и, пригибаясь, побежал от обрыва прочь. Трудно было продираться сквозь заросли, притом и тропа вела вверх. Запыхался сразу. Остановился, тяжело дыша и глядя вниз. «Зверь мог выйти на меня, когда я спал! — подумал растерянно, — Надо впредь быть осмотрительнее...»

Лес становился все реже и реже. Пошел кустарник с проплешинами. И вот вершина. Остановившись, Сергей увидел на востоке безбрежно расстилающееся море. Оно было светло-зеленым, и от него веяло приятной прохладой. Горы сбегали к морю отвесными обрывами, прямо к воде. Узкая желтая полоска между Каспием и горами тянулась в обе стороны. Огромная стая крупных птиц, словно отара белых баранов, паслась на отмели. Южнее виднелись строения и несколько шхун с опущенными парусами. Сергей сел на камень и вадумался: «Как ему быть? Пойдешь к жилью — сразу схватят, а тогда пропал...» Но другого выхода не было: по горам до Персии не дойти, околеешь в дороге...

 

II

Серый парус большой персидской шхуны грязным облаком подплыл к Кизылагачской пристани. Парус рухнул с мачты, обнажив рангоуты. Боцман, грузный перс в черной феске, выкинул на деревянный причал чалку, зацепив ее за кнехт. Судно «Фетх-Али» встречали русский офицер-таможенник и талышские купцы. Почтительные поклоны и рукопожатий сменились деловыми вопросами. Персы привезли рис в мешках и свежие фрукты в плетеных корзинах. Капитан шхуны Али-За ман, беря под руку таможенника, зашептал вкрадчиво на ухо:

— Мой дорогой друг, имею поручение засвидетельствовать особую благосклонность самого Аббаса-Мирзы за тот товар, который вы послали ему весной. Принц осыплет вас и командира эскадры капитана Басаргина золотом и бриллиантами, если вы удвоите продажу русской меди.

— Сукин ты сын, Али-Заман, да в своем ли уме! — мгновенно вспыхнул русский офицер. — Вы же с Аббас-Мирзою все наши медные деньги выманили из России. На рынках совсем не стало медной монеты. Ишь, придумали — пушки из медных денег лить! Надо было крепче держаться за свои замбуреки, (3амбурек — Фальконет, небольшая бесколесная пушка) когда на войну с нами шли. А то растеряли всю артиллерию, а теперь крохами собираете.

— На все воля Аллаха, мой дорогой. Скажи, когда зайти к тебе?

— Зайдешь вечерком, а сейчас не мешай делу. Иди в кофейню.

Кофейня, или каве-хане по-персидски, находилась рядом. Это был низкий каменный дом с обширным двором, через который протекала речка, вдоль нее под ивами стояли топчаны. Заведение это никогда не пустовало. Кофейня всегда была полна кизылагачцами и многочисленными гостями. Сюда приплывали на своих утлых шхунах персы, наведывались на быстроходных киржи-мах (Киржим — большая туркменская однопарусная лодка) с восточного берега туркмены Кият-хана. Здесь неделями жили астраханские купцы Мир-Багиров, Герасимов с сыновьями. Шла меновая торговля, заключались сделки, устраивались подвохи и частенько вспыхивали кровавые ссоры. Нередко заходила сюда сторожевая каспийская эскадра во главе с командиром капитаном-лейтенантом Басаргиным, который жил неподалеку, на острове Сара. Отсюда во все концы разносились свежие новости. Постояльцы каве-хане знали, что делается в России, Персии, Хиве и Турции. И сейчас, когда капитан шхуны Али-Заман вошел во двор гостевого заведения, его сразу усадили на почетное место, окружили со всех сторон, предлагая всевозможное угощение. Купцы были осведомлены о начавшемся в прошлом году походе Аббас-Мирзы на Герат и теперь жаждали узнать, как развиваются события. Али-Заман, считавший себя дальним родственником одного из знатных сановников шахского двора, только и ждал случая, чтобы похвастаться.

— Уважаемые, все идет, как и предначертано Всевышним, — сказал он важно, поднося чашечку с кофе к губам, — Венценосный Аббас-Мирза разгромил Амира бад, Кучан, Торшиз, Торбет а пошел на Герат, но мудрый английский посол Макниль помешал ему.

— Вах, эти инглизы всегда лезут не в свои дела, — с огорчением заметил один из купцов. — Трудно понять, каких выгод они добиваются.

Али-Заман бросил небрежный взгляд на купца, усмехнулся:

— Макниль считает, что Аббас-Мирза отправился на Герат, выполняя просьбу русского посла Симонича. Если бы Аббас-Мирза захватил Герат, тогда русские ввели бы туда свою армию, а потом двинули ее на Индостан, Принц вынужден был вернуть войска в Тегеран, потому что Макниль не дал ему денег для выплаты жалованья сарбазам. Они взбунтовались и перестали слушаться Аббас-Мирзу.

— Да, этот Макниль все время сует свою ложку а чужой котел, — заметил другой торговец.

— Дорогой мой, за свои завоевания в Индостане британцы держатся, как за мешок с золотом, — пояснил Али-Заман. — Стоит только кому-то посмотреть на этот мешок, как они поднимают крик: «Дат-би-дат, помогите, нас хотят ограбить!» Русских казаков инглизы больше всего боятся. Они никак не могут забыть старое.

Все сидящие знали, что имеет в виду Али-Заман, хотя с той поры, как Наполеон и русский царь Павел I предприняли совместный поход на Индию, прошло больше тридцати лет.

Сидевший напротив капитана шхуны талышец с черной окладистой бородой, услышав о казаках, живо сверкнул глазами.

— Дженабе-эли, (Дженабе-эли — вежливое обращение к другому) — обратился он к Али-Заману, — говорят, что русские казаки, которые плыли по нашему морю, застряли в Астрабаде. Так ли это?

— Не совсем так, уважаемый, — возразил Али-Заман в принялся за шашлык. — Все русские корабли вернулись из Астрабадского залива в Астрахань, но некоторые казаки остались у нас и теперь живут, купаясь в золоте.

— Дженабе-эли, а не могли бы вы выслушать меня с глазу на глаз — у меня к вам есть одно предложение? — продолжал талышец, поближе придвинувшись к капитану,

— Дорогой мой, когда разговор касается крупного дела, я всегда к вашим услугам. — Али-Заман щедро улыбнулся и торопливо принялся поглощать аппетитные кусочки мяса.

Окончив трапезу, он слез с топчана, помыл руки и пошел со двора, на ходу беря под руку талышца.

— Дженабе-эли, — сказал он, озираясь по сторонам, — в моем доме гостит беглый русский солдат. Он при шел сюда через горы и едва не попал в руки Басаргина. Я спас его. Теперь я думаю продать его. Сначала я хотел выдать его русским властям, но много ли я получу от них? Эти неблагодарные заберут солдата, а меня заставят стать свидетелем. Что касается вознаграждения, я не уверен, что они заплатят.

— Это очень опасно и для меня, — усомнился перс, выводя талышца к причалу. — Если я попадусь, будет скандал международного значения.

— Но солдат стоит того, чтобы пойти на некоторый риск! — торопливо заговорил талышец. — Он молод и огромен, как слон. Он сможет таскать бревна и самые большие ящики и корзины.

— Дорогой мой, твой солдат, прежде чем я увезу его в Астрабад, может поднять крик и создать суматоху!

— О, дженабе-эли, этот солдат мечтает попасть в Астрабад к русским казакам, о которых вы только что говорили. Ему кто-то сообщил о них. Он и не подозрева ет, что я хочу его продать. Глупец считает, что я делаю ему услугу, пряча у себя.

— Ладно, уважаемый... А сколько ты за него хочешь?

— Немного прошу. Цена русским невольникам всем известна.

— Ты хочешь, чтобы я уплатил золотом? Уважаемый, я не такой дурак, каким ты меня считаешь. Если хочешь — я дам тебе три мешка риса. Ночью приведи русского ко мне в каюту, я должен взглянуть на него. Он умеет Говорить по-восточному?

— Немного умеет. Он раньше жил в Казани, среди татар, научился их языку. Можете говорить с ним по турецки.

— Ладно, договорились.

Али-Заман поднялся по трапу на шхуну, а талышец подался восвояси, к горе, возле которой раскинулось небольшое селение.

С наступлением темноты талышец привел на корабль беглеца. Был он в старом халате, который едва прикрывал его колени, и в горской косматой папахе. К тому же Сергей успел обрасти бородой и теперь походил на амбала.(Амбал — грузчик)

— Вах-хов! — не сдержал восхищения Али-Заман, увидев на пороге богатыря. — Воистину, он, как слон. Давай шагай за мной, сейчас проверим силу твоей спины.

Али-Заман повел его к трюму, велел спуститься вниз и вынести три мешка риса. Сергей покладисто кивнул и вскоре выволок на палубу один на другим три мешка.

— Теперь отнеси их своему хозяину, — велел Али-Заман.

На Сергея навалили все три мешка, н он зашагал в пристани в селение.

— Машалла, (Машалла — такова водя Аллаха) — удовлетворенно сказал капитан. — Он заменит мне сразу несколько батраков.

Вернувшись, Сергей вместе с другими амбалами занялся выгрузкой из трюма товаров. Работа шла всю ночь. Вислопузый боцман в феске, подбадривая, покрикивал на грузчиков. Уже на рассвете амбалы внесли на корабль два мешка с медными деньгами. Груз был неимоверно тяжел, и опять Сергей показал свою силу. Капитан поощрительно похлопал его по плечу и повел в кубрик:

— Вот здесь твое место, Сергей. Слушайся меня во всем, теперь я — твой хозяин.

— Да мне только до астрабадских казаков добраться! — наивно отозвался Лихарев. — А там я обременять вас не стану, поселюсь у них.

Али-Заман лишь хитро улыбнулся и ничего не сказал.

Судно загрузилось товарами и после трехдневной стоянки отошло к берегам Персии, Вот когда Сepгей Лихарев по-настоящему облегченно вздохнул, Страх свалился, словно тяжелая намокшая шинель с плеч, Вместе с остро осязаемым чувством потерн родины появилось чувство безграничной вольности: «Теперь я вольный казак! Как хочу, так и живу... Если и не выдюжу—сдохну, ну сдохну-то на воле, а не на виселице!» Корабль медленно плыл под парусами, не отходя далеко от берега. Справа по борту все время была видна земля: то лесистые горы, то голая равнина со столбиками крутящихся смерчей, то вновь появлялись горы. Али-Заман, поднимаясь на мостик или выходя из каюты на палубу, все время помнил о новом пассажире и, встречаясь с ним, дружелюбно кивал. После бурной ночи, когда шхуну изрядно пошвыряло пятибалльным штормом, но, слава Аллаху, все обошлось хорошо, — парусов не повредило, — капитан был особенно добр. В полдень, когда прошли мимо Энзели, не заходя в порт, Али-Заман распорядился расстелить скатерть на палубе и пригласил к трапезе всю команду.

— Сергей-джан, — обратился он к Лихареву, — вот эти матросы теперь будут тебе родными братьями. Куда они — туда и ты.

— Послушайте, господин капитан, — впервые насторожился Сергей. — Мы же договорились — вы высадите меня в Астрабадском заливе, а там я — сам по себе. А то, я вижу, вы потихоньку-полегоньку приучаете меня к своей команде.

Улыбка Али-Замана сменилась досадой:

— Оказывается, ты, Сергей-джан, не совсем благодарный человек. Разве ты не видел, что я отдал за тебя талышскому торгашу целый харвар (Харвар — мера веса, равная 296,6 кг, т. е. немного больше 18 пудов) риса? Ты сам отнес ему домой три мешка. Я тебя купил у него, мой дорогой. Теперь ты мой раб.

— Что ты сказал?! — Сергей вскочил на ноги. — Я твой раб?! Да ты что, рехнулся что ли, кость бы тебе в горло. Я от этого из России бежал, а ты вновь меня хочешь в рабское ярмо запрячь!

Али-Заман вздрогнул, заволновался, как бы солдат не наделал беды. Сказал примирительно:

— Сядь, Сергей-джан... давай поговорим спокойно... Не бойся меня, дорогой. Поешь, попей, потом подумаем вместе.

Сергей, с недоверием глядя на капитана, вновь сел на кошму. Али-Заман тут же незаметно моргнул матросам и они, словно волки, набросились на солдата. Чело век пять навалились на спину, заломили руки и связали. Видя, что пленник не успокоился, — орал и матерился, — капитан приказал заткнуть ему рот. Боцман достал из-за пазухи грязный платок, которым до этого вытирал пот с лица, и засунул в рот Лихареву, Капитан ухмыльнулся:

— Теперь привяжите его к мачте, пусть погреется на солнце. До самого Астрабада не давать ни воды, ни еды.

Матросы выполнили приказание капитана и вновь, как ни в чем ни бывало, потянулись к чаше с пловом. Сергей дергался, двигал плечами, стараясь ослабить веревки, больно врезавшиеся в плечи. Еще не зарубцевавшиеся раны от шпицрутенов вновь заныли и зачесались, да так сильно, что хоть плачь. Сергей мотал головой, мычал, издавая глухие звуки, и этим только еще больше забавлял персов. Насытившись, матросы раскурили чилим и по очереди, один за другим, стали прикладываться к курительному прибору. Постепенно их мол чаливая сытость сменилась беспричинным смехом. Указывая на связанного, они начинали хохотать, да так громко и неестественно, что Сергею казалось, будто посходили с ума, Он слышал, что в Персии употребляют опьяняющее курево и, глядя на матросов и курительный прибор, догадался: насосались гашиша. (Гашиш — наркотик из индийской конопли)

С полудня до вечера корабль плыл вдоль лесистого Мазандеранского берега. Светло-зеленая вода, голубое небо и темно-зеленые, покрытые густыми лесами горы придавали сказочный вид этим местам. На склонах между высокими тополями и кипарисами виднелись небольшие усадьбы персов. Извилистые дороги тянулись от берега моря в горы. Матросы, стоя у борта шхуны, восхищались своей родиной, а Сергей, мучимый жаждой, проклинал свою злосчастную судьбу. Голова гудела от перегрева, ссохшаяся в гортани слюна мешала дышать, казалось, что язык распух и заслонил горло. К вечеру он потерял сознание. Боцман первым заметил, что у русского раба свисла голова на грудь, Вынув изо рта платок, плеснул ему на голову из ведерка. Сергей встрепенулся.

Али-Заман смилостивился:

— Ладно, отвяжи его и брось в трюм.

Оказавшись на пеньковых канатах, Сергей прилег и сразу забылся в тяжком сне. Сон его, однако, продолжался недолго. Где-то в полночь трюм распахнулся и сверху донесся властный голос боцмана:

— Эй ты, свиноед паршивый, начинай вытаскивать товар — приплыли!

Сергей сообразил, что от него требуют, и принялся подавать из трюма один за другим ящики с гвоздями, мотки проволоки, листы железа. Сверху принимали груз несколько амбалов, а он работал один — и так до самого утра. Выбрался из трюма с трудом. По палубе пошел, покачиваясь, как пьяный. Опершись грудью на перила, устало дыша, смотрел, как отходят от шхуны к берегу шлюпки. Капитана на корабле уже не было, суетились лишь несколько амбалов да боцман. У Сергея мгновенно вспыхнула мысль: «Побить надо гадов и броситься в воду!» В следующую секунду он уже сообразил, что эта затея кончится смертью, и успокоил себя: «Крепись, Серега, крепись...»

На берег его доставили в последней лодке. С ним плыли четверо: двое на веслах, а два других перса зорко следили за каждым движением русского. Персы повели его по взгорку мимо каменных заборов, за которыми стояли плоскокрышие, с айванами, дома. Во дворах — лошади, коровы, козы. Над забором свисали ветви фруктовых деревьев с налившимися плодами. Гомон птиц, распевавших на все лады, заглушал все иные звуки.

Поместье Али-Замана раскинулось возле небольшого водопада. Низвергаясь со скалы, горная речка делилась на два больших ручья. Один из них стремился под высокий забор, за которым находилось хозяйство капитана шхуны. Сергея ввели в кованые железом ворота на огромное подворье, поделенное ручьем пополам. В одной находился двухэтажный дом с наружными лестницами и высоким, крашенным в голубой цвет айваном. К нему шла аллея, увитая виноградными лозами, В другой части двора, за мостком, расположились конюшня и загон для скота, Али-Заман встретил их в аллее. Он уже переоделся в шелковый халат, феску и забавлялся в беседке с малолетними внуками. Увидев матросов с Сергеем, небрежно распорядился:

— Отведите его в сарай да сделайте так, чтобы не сбежал,

Сергея ввели в низкий хлев, в котором теснились козы, надели ему на шею деревянную колодку, а цепь, прикованную к ней, примкнули к огромному железному кольцу, вбитому в ствол срубленного дерева. Солдат, переставший за эти три дня удивляться и возмущаться подлости новых хозяев, равнодушно дал надеть на себя деревянный хомут. Но внутри у него все содрогнулось» «Эх-ма, чем дальше, тем страшнее... Удастся ли сбежать отсель?» Он сел на солому, соображая, как ему вестя себя — буйствовать или молить о пощаде. И решил, что лучше всего притвориться и стать похожим на покорного раба, смирившегося со своей участью. Большеглазые козы с любопытством разглядывали его. Бородатый козел первым выразил свое негодование от слишком долгого присутствия в его «царстве» чужака. Заблеял, затряс головой и ринулся на Сергея, выставив крученые рога. Сергей оттолкнул козла ногой, но еще пуще раззадорил его. Властелин «гарема» вновь бросился в атаку и опять был сбит ногой. На этот раз он задел стоявших у стены коз, и они, шарахнувшись, заблеяли на весь двор. Сергей выбрался из сарая, звеня цепью, и сел у порога.

Одолеваемый тяжкой мыслью «что же будет дальше?», вспомнил Манькин шинок, избу свою в Казани, мать с ведром в половой тряпкой: иначе он ее и представить не мог. Была она крепостной бабой, незамужней, Сергея прижила от какого-то барина, который гостил у хозяина поместья. Когда родился Сергей, ему дали фамилию Лихарев. Вроде бы так величали того приезжего барина, но так ли — одному Богу известно. Позже, когда мать поселилась в черной избе, неподалеку от барского поместья, стали к ней хаживать солдаты. Зашумели по ночам пьяные ссоры. Сергей только и знал, что привыкал то к одному, то к другому солдатику. Одни ласкали его и учили читать, другие давали подзатыльники. И едва он вырос, барин отдал его в рекруты. Оказавшись в роте, Лихарев, благодаря своим физическим данным и умению читать, был замечен начальством. Его принялись учить военному искусству, и вскоре присвоили унтер-офицерский чин. В звании фейерверкера отправили сначала в Тифлис, затем в Талыш, пропади он пропадом! Много успел хлебнуть за свою недолгую жизнь Сергей Лихарев, но каким бы горьким и безрадостным ни было его прошлое, сейчас он думал о доме, как о потерянном рае. Думал и всхлипывал в отчаянии: «Нет, не видать теперича мне ни матери, ни родины!»

В сумерках один из дворовых парней принес Сергею пол-лепешки и кисть винограда. Сергей поел и лег на соломе. Утром, чуть свет, его подняли, сняли с шеи колодку и повели со двора в низину, к морю. На каменистой дороге стояло несколько арб, Сергей залез на вторую. Ехали долго, удаляясь все дальше и дальше от залива и селения, и вот взору открылась пойма реки и рисовые поля. Слуги Али-Замана распрягли лошадей и пустили их пастись, Сергея повели на гумно, где обмолачивали рис. Он взялся за вилы и начал разбрасывать солому. Один из слуг тотчас вырвал у него зилы и приказал насыпать е мешки зерно. Лихарев безропотно подчинился. Делал спокойно свое дело, а сам украдкой осматривал прилегающую к пойме реки местность. Всюду за рисовыми полями высились камыши, а дальше простиралась, насколько охватывал глаз, голая равнина, уходящая на север. На востоке были едва различимы отроги далеких гор. Наполнив мешки, Сергей принялся укладывать их на арбу. Он отнес четыре мешка и отметил, что персы совсем не следят за ним: занялись картами. Сели в кружок, ругаются, кричат друг на друга, «Нет, лучшего момента не будет!» — решил Сергей. Он не спеша уложил в арбу пятый мешок, прокрался к пасущимся невдалеке лошадям, поймал одну за уздечку и в следующее мгновение вскочил ей на спину. Сначала поехал медленно, оглядываясь назад. Заехав за камыши, ударил лошадь каблуками в бока и помчался вскачь, С полчаса он гнал коня, не сбавляя его бег, пока не понял, что лошадь — не скаковая, можно ее н загнать. Перевел снова ее на шаг. Ехал и оглядывался. А когда лошаденка отдышалась малость, опять пустил ее вскачь. «Сбежал, сбежал, теперь меня не догнать!» — радостно приговаривал Сергей, но куда ехал, сам не знал.

Сергей ехал по равнине четыре часа. Совсем было уже успокоился, и вдруг со стороны дальних гор увидел отряд всадников. Погнал он лошаденку вскачь, чтобы скорее скрыться, но поздно: увидели его наездники-чужаки, повернули лошадей и бросились в погоню. Измученная лошадь вскоре захрипела и повалилась на бок. Вскочив, Сергей побежал, да далеко ли убежишь на своих двоих! Один из преследователей метнул аркан, и Сергей, как подкошенный, свалился.

 

III

На пограничной речке Кара-су, разделявшей персидские и туркменские земли, издревле существовал невольничий рынок. Огромный рабат, (Рабат — постоялый двор) куда свозились на обмен и продажу рабы, никогда не пустовал. Набеги туркмен на персидские селения и карательные вылазки персов на туркменские аулы совершались довольно часто, и маклеры никогда не сидели без дела. После каждого налета в Кара-су появлялись родственники угнанных в рабство, заявляли о пропавших. Маклеры тотчас отправлялись в Хиву, Астрабад, находили угнанных, сговариваясь об обмене или возвращении за деньги, платили задаток, назначали время обмена.

Осенью, как только немного спала жара, в Кара-су с плененными персами приехали хивинские туркмены. Привезли закованных в цепи человек сто — мужчин, женщин, детей. Пленников сопровождали сердары Рузмамед и Кара-кель с молодыми джигитами. Впрочем, и сами сердары не были старыми. Рузмамеду — лет двадцать семь, а Кара-кель года на два моложе. Оба высоки ростом, костисты, длиннолицы, в богатых светло-коричневых чекменях из верблюжьей шерсти, в косма тых папахах и желтых хромовых сапогах. У обоих аккуратно подстрижены черные, полумесяцем, бородки. Оба царственно спокойны, полны достоинства и превосходства перед другими. Под ними — красивые скакуны-ахалтекинцы с огненными глазами и грациозно выгнутыми шеями. Персы, курды, прибрежные туркмены со Страхом и почтением взирали на них, пока шел обмен и торговля пленными.

Поручив слугам заниматься делом, сердары с не сколькими телохранителями зашли в чайхану. Только расположились на тахте, как к ним подсел маклер по имени Ханам, хорошо им знакомый пройдоха.

— Рузмамед, и ты, Кара-кель, да простит меня Аллах, но я не знаю, к кому из вас прежде всего обращаться: оба вы — барсы, один другого сильнее и благороднее,

— Говори, с чем пришел, — недовольно отозвался Рузмамед. — Зачем лебезишь, как маймун? (Маймун — обезьяна)

Ханам на мгновение сник, словно бы обиделся, но тут же заговорил еще медоточивее:

— Да будет известно моим могучим барсам, что попусту Ханам-ага разговоры не заводит. Хочу сообщить вам, что у одного здешнего бая появился русский солдат, сбежавший от персов. Бай хотел его вывести на базар и продать, но я шепнул ему, чтобы подождал вашего приезда. В прошлый раз, Рузмамед, ты говорил мне, будто бы хивинскому хану нужен пушкарь.

— Да, помню о таком разговоре, — подтвердил Рузмамед и посмотрел на Кара-келя. Тот спросил:

— А далеко сейчас этот солдат?

— Да не далеко, рядом. Если сладим в цене, то я покажу, Я бы мог этого русского привести сюда, да боюсь, персы донесут о нем русскому капитану на Ашур-ада. (На острове Ашур-ада в Астрабадском заливе находился русский морской порт.) Тогда русские власти могут потребовать его назад.

— Ладно, не пугай и не набивай цену. Поехали! — Рузмамед слез с тахты и направился к лошадям. За ним последовали Кара-кель и маклер.

Спустя час они были у бая, кибитки которого стояли на взморье. Сергей Лихарев, грязный к обросший, весь в ссадинах, сидел прикованный к териму, (Терим — решетчатый остов кибитки) на цепи, как злой пес. Увидев, что к нему направляются хозяин и три богато одетых человека, приподнял голову, бросив на гостей недобрый взгляд, но все же встал. Рузмамед рукояткой камчи небрежно дотронулся до разодранного халата Сергея, затем тронул его подбородок.

— Убери кнут, кость бы тебе в горло! — выругался Сергей, гневно сверкнув глазами.— Сволочи, вы продаете меня из рук в руки, но учтите, душу я свою не продал. И не продам!

Сергей высказал все это на татарском языке, что немало удивило сердаров.

— Он мне нравится, — сказал Рузмамед, посмотрев на Кара-келя.

— Да, этот солдат еще не стал рабом, — согласился Кара-кель и спросил: — Ты пушкарь?

— Хоть бы и пушкарь. Ну и что!?

— Нам нужен пушкарь. Если ты будешь подчинять ся нам, с твоей головы не упадет ни один волосок!

— Подчиняться я никому не собираюсь! — заорал Сергей. — И вообще на всех вас плевать хотел, кость бы вам в горло!

— Сколько ты хочешь за русского? — спросил Рузмамед у бая.

— Сто тилля дадите, я буду доволен. — Бай смущенно опустил голову, запросив вдвое больше, чем за обыкновенного раба-перса.

Туркмены переглянулись, но промолчали, подумав, что при русском солдате торговаться было бы грех. Сердары ушли в кибитку, уплатили за раба, потом переодели его в туркменскую одежду, посадили на верблюда и поехали в Кара-су.

Сергей, навидавшийся за эти дни всякого, быстро свыкся с новым своим положением. О сказочной Хиве он слышал еще мальчишкой. И сейчас, раскачиваясь на верблюжьем горбу, думал: «Хуже, чем было, не будет, раз хивинскому хану пушкарь понадобился!»

Ехали без остановок до вечера. В сумерках осадили верблюда, расстелили сачаки и разложили снедь. Возле каждой скатерти сели по шести-восьми джигитов. Сердары ужинали отдельно. Сергея же усадили рядом о собой. Ели из одной чашки: макали в нее куски чурека, обжигая пальцы, поругивались. Сергей основательно освоился в обществе кочевников. Сначала помалкивал, лишь сопел, пережевывая пищу, затем осмелел:

— Ну, нехристи, кость вам в горло! Неужели в Хорезме деревянных ложек нет?! У нас в Расее ложками хлебово едят. Тоже, как и вы, едят из одной чашки, но ложками!

— Теперь ты тоже будешь по-нашему есть-пить, — ровно, без малейшей обиды, сказал Рузмамед. — Ложки не будет, водки не будет, русской бабы тоже не будет. Будешь с пушкой спать. Если веру нашу примешь — хан Аллакули разрешит тебе взять в жены сартянку, С ней ты познаешь верх блаженства... — Рузмамед и Кара-кель засмеялись,

— Обойдусь как-нибудь, — глядя с недоверием на хохочущих сердаров, отозвался Сергей и озорно спросил: — А что в Хиве неужто нет русских девок? Неужто хан всех своих пленников в мусульманскую веру обращает?

— Ай, дорогой топчи, (Топчи — артиллерист, пушкарь) зачем нашему хану пачкать мусульманскую веру! — с пренебрежением пояснил Кара-кель. — Аллакули-хан делает правоверными толь ко тех, которые ему нравятся, В Хиве больше четырех тысяч русских рабов — многие из них просят разрешения молиться Аллаху, да только наш хан-маградит отказывает всем. Русских мы называем свиноедами, потому что рты их запачканы грязной свиньей. Русские рабы живут в сараях вместе с собаками и ишаками. Но тебя Аллакули поселит в своем дворце..,

— Да брось ты издеваться! — отмахнулся обиженно Сергей.

— Ладно, Кара, не пугай пушкаря и райскую жизнь ему не обещай, — рассудил Рузмамед. — Давайте-ка лучше поспим да хорошие сны увидим. Во сне жизнь всегда бывает лучше.

Спали на кошмах, в сторонке чадил костерок. Чуть свет поднялись и отправились в путь. Сначала ехали вдоль моря, затем свернули на восток. Дорога тянулась по такырам. К вечеру караван пересек полувысохшее русло Атрека. Потянулись небольшие озера, заросшие камышом. Ночевали на берегу озерца. Всю ночь отбивались от несметного полчища комаров и слушали неугомонный хор лягушек. Рузмамед любопытства ради расспрашивал у Сергея о том, как он оказался в Персии. Пушкарь отвечал неохотно, но не врал. Обхватив мускулистыми руками колени, он мрачно смотрел на пляшущие языки костра, цедил сквозь зубы:

— Жизнь сучья... А когда себя чувствуешь скверно, то и ведешь подобающе...

— Не горюй, Сергей-ага, — похлопал пушкаря по плечу Рузмамед. — В Хиве ты не пропадешь. Если понравишься Аллакули, он тебя господином сделает. Будешь жить во дворце — Кара-кель правду тебе сказал. С рассветом отправились дальше по Мисрианской равнине. Восходящее солнце, стирая темень ночи с просторов, обнажило потрескавшиеся такыры, небольшие барханы с жесткой растительностью. По мере того как поднималось солнце, цвет пустыни в разных местах ме нялся: казалось, на ней проступали огромные — то синие, то фиолетовые, то бледно-красные — пятна. Сначала это забавляло Сергея, но вскоре пустынный пейзаж на доел ему.

— Ну и земля у вас, кость бы ей в горло! — выругался он в сердцах. — Как же вы на ней живете?! Ни полей, ни огородов, ни садов фруктовых, а главное, и жилья нигде нет. Слушай, Рузмамед, да тут же удавиться можно с тоски! Был бы ты добрым человеком — закрыл глаза да отвернулся, а я бы сбежал от тебя. Тут пока еще недалеко до моря, а по нему рыбацкие шхуны ходят.

Рузмамед внимательно посмотрел на пушкаря, сочувственно улыбнулся и сразу сделался строже, в глазах появился холодный блеск.

— Сергей, нет тебе дороги в твою Расею, там сразу голову с тебя снимут. Однако желание убежать от нас у тебя слишком велико, я помогу больше не думать об этом. Джигиты, привяжите его к хвосту последней верблюдицы!

Пушкаря тотчас повалили, через минуту руки его были стянуты веревкой. Другой конец веревки привязали к хвосту старой верблюдицы и поехали дальше Сергей с вытянутыми руками поплелся сзади. Он стыдил сердара за бесчеловечность, материл его на чем свет стоит, но тот и вида не подавал, что все это слышит. Туркмены вскоре совсем забыли о своем пленнике,

Караван весь день шел по равнине, и Сергей весь день шагал за верблюдицей. Он выбился из сил и все время думал: «Хоть бы не свалиться с ног. Если упаду, то, считай, пропал. Пока эти злодеи вспомнят обо мне, я обдеру о землю лицо и спину». О смерти он думать боялся, только приговаривал: «Не приведи Бог сдохнуть в этих местах».

Вечером караван остановился на ночлег у развалин Мешхед-Мисриана. Огромный, полуразрушенный минарет, одиноко торчавший посреди равнины, напоминал о былом расцвете этих мест, Едва джигиты осадила верблюдов, Сергей тотчас лег на спину и запрокинул за голову руки. Все тело ломило, руки и ноги казались чужими, а во рту держалась сухая горечь, словно разжевал комок верблюжьего помета. Ни Рузмамед, ни Кара-кель не спешили подойти к нему. Ему хотелось пить, но гордость, — та самая гордость, из-за которой он, не стерпев, бросился на лекаря и убил его, — и сейчас не позволяла ему идти на унижение. Путники разожгли небольшой костер, поставили на огонь тунче, (Тунче — сосуд из жести в виде чайника) вскоре запахло жареным мясом — разогрели ковурму. (Ковурма — измельченное жареное мясо) Ели, смеялись от души, вспоминая о чем угодно, но только не о пушкаре. Наконец Рузмамед встал, взял чайник с пиалой и подошел к пленнику.

— На, пей, Сергей-ага, — сказал уважительно и сел рядом.

— Ну и сука же ты, — выругался Сергей. — Души у тебя ни хрена нет.

— Есть душа, — возразил беззлобно Рузмамед. — Если бы я знал, что ты не убежишь...

— Да я поклясться могу! — перебил Сергей сердара.

— Сергей-ага, как я могу поверить твоей клятве — ты же христианин! Давай, принимай нашу веру!

— Ишь, чего захотел, скотина! Может, еще обрезание прикажешь сделать?!

— Это мы тебе сами сделаем. — Рузмамед с вожделением засмеялся, словно именно этого ему и не хватало для полноты счастья.

— Запомни ты, ясаул, или как там тебя твой хан кличет, — гневно заговорил Сергей. — Если пойдешь на это, клянусь Христом, что наложу на себя руки. Не довезешь ты меня до Хивы и до своего хана и не получишь за меня ни хрена!

— Ладно, Сергей-ага, пей чай, не думай обо мне плохо, — заговорил серьезно Рузмамед. — Насильно мы твой стручок резать не станем. Пройдет немного времени, ты сам пойдешь к мулле и скажешь: «Святой, сделай из меня мусульманина!» Со временем ты поймешь, что лучше, чем эта, другой земли на свете нет. Это я тебе говорю, а меня зовут Рузмамед, Понял?

— Ну, еще бы, не понять. — Сергей, ухмыляясь, цедил из пиалы горячий чай и думал: «Не выбил бы этот дикарь из рук пиалу — от него всего можно ожидать!»

На следующий день караван достиг высокой обрывистой горы — Большого Балхана. Отсюда начинались пески. Караван медленно развернулся у подножия горы и стал спускаться в низину. Взору открылось огромное, уходящее на север сухое русло — это был древний Узбой: когда-то в нем буйствовала вода, орошая вокруг бескрайние поля и сады зороастрийцев. Но это было так давно, что от тех времен у туркмен осталось лишь предание. Караван шел по руслу всю ночь до восхода солнца, затем, выбравшись на взгорок, оказался среди барханных песков. Отсюда начинался самый тяжелый путь. Верблюды пошли, беспрестанно взбираясь на барханы и скользя с них. Не раз пушкарю, привязанному к верблюдице, приходилось съезжать следом за ней. А когда она прибавляла шаг, он переворачивался через голову и едва успевал вскочить на ноги. Не успей он этого сделать, верблюдица могла бы волочь его по песку до тех пор, пока он не испустил бы дух. Сергей все время помнил, какая беда его подстерегает, и был начеку. Не надеясь выдержать до ночного привала, он стал думать, как бы ему взобраться на горб скотине, Скоро момент такой представился. Когда караван шел ниже большого бархана, Сергей взбежал на склон и, собрав все свои силы, прыгнул на верблюдицу. Он вцепился в чувал, подтянулся, и, взобравшись наверх, лег между двумя вьюками. Здесь, раскачиваясь, словно в люльке, наконец-то почувствовал облегчение. От радости, что все так удачно получилось, он закрыл глаза и вскоре уснул. Так он ехал весь день, и ни один из джигитов не спохватился: куда делся пушкарь. Лишь когда караван подошел к колодцам, Кара-кель вдруг вспомнил о Сергее и, не увидев его в хвосте каравана, заорал во всю силу:

— Эй, дураки безмозглые, вы упустили нашего топчи. Его нигде нет, он сбежал!

Джигиты, словно ошпаренные, бросились в хвост каравана. Их крики разбудили пушкаря, и он, протирая глаза, сполз с верблюдицы. Крики парней мгновенно обратились в громкий смех, и сам Кара-кель заржал, словно жеребец, поняв, что произошло. Упиваясь собственным смехом, он подошел к Сергею, вынул из-под халата нож и перерезал на руках пленника веревки, Рузмамед тоже смилостивился:

— Видит Аллах, Сергей-ата, ты хорошо приживешься в Хиве: даже старая верблюдица не отказалась весь день везти тебя на своем горбу1 Ты хороший человек, Сергей-aгa! Пойдем, поужинаем.

Оставшийся путь Сергей ехал на коне, рядом с сердарами. Теперь он уже не сомневался, что заслужил их доверие и ничего ему больше не грозит. Караван останавливался то у колодцев, среди саксауловых зарослей, то в низине у какого-нибудь озерца, заросшего камышами. Но вот завиднелась возвышенность Каплан-кыр. Перед тем как взойти на «тигровое плато», поднимавшееся над пустыней локтей на полтораста, джигиты наполнили бурдюки водой из озерца, напоили вдоволь коней и верблюдов. Выбравшись на возвышенность, тотчас увидели мчащееся стадо куланов. Рузмамед смекнул: кто-то животных спугнул.

— Наверное, гепарды вышли на охоту, — сказал он, провожая долгим взглядом убегающее стадо. И тут ему сообщили, что впереди больше ста всадников, похоже, люди самого хана. Рузмамед велел остановить караван. Вскоре подъехали десятка два вельмож, разодетых в шелковые халаты, в желтых мягких сапогах. Несомненно, это были люди из свиты Аллакули-хана. А вот и сам Юсуф-мехтер — первый визирь хивинского хана, Увидев туркмен, он скривился недовольно:

— Очень жаль... Вы испортили охоту нашему маградиту.

— Мехтер, мы возвращаемся из Астрабада, — немного робея перед высшим сановником, пояснил Рузмамед,

— Очень хорошо. Но зачем же портить нашему маградиту охоту? Его величество останется недовольным.

— Мехтер-ага, да удесятерится ваша прекрасная жизнь. Передайте нашему маградиту, что мы наконец-то выполнили его просьбу. Мы везем для его величества русского пушкаря. Вот он, — Рузмамед указал на стоявшего рядом Сергея.

— Это интересно. — Лицо визиря расплылось в улыбке. Он подошел к пушкарю, впился цепким изучающим взглядом в черные, дерзкие глаза парня, затем обошел вокруг него, осматривая, словно породистого жеребца. Сказал туркменам:

— После охоты наш маградит будет отдыхать в своей усадьбе Гульбанбаг. Привезите этого человека туда. Желаю счастливого пути.

Визирь и его свита развернули коней и поскакали по плато на север, где едва виднелся ханский шатер и множество всадников.

 

IV

Ханская усадьба Гульбанбаг находилась в окрестностях Хивы. Это был огромный сад, обнесенный высокой стеной, с красивыми арочными воротами, выходящими к каналу Палван-ата. Пирамидальные тополя тянулись or столицы до самой усадьбы вдоль канала. Под сенью тополей прямо у ворот Гульбанбага покачивались на волнах ханские каюки. Хан и его сановники никогда ими не пользовались. Иногда, в летнее время, в каюках под парусами прогуливался по искусственной реке ханский гарем. Жены и наложницы Аллакули-хана обычно в дни больших праздников плыли до самой Хивы. Тогда ханские каюки сопровождала многочисленная конная охрана, которая продвигалась по обеим сторонам водовода, разгоняя толпившихся зевак.

После охоты Аллакули-хан приехал со свитой в Гульбанбаг и расположился в царстве яблонь и абрикосовых деревьев. Белые одноэтажные дома с айванами, в которых жили ханские жены и наложницы, стояли особняком за фонтаном. Аллея к ним шла сквозь сплошное море благоухающих роз. Здесь в виноградных беседках томились в безделии молодые гурии хана, а старшие жены, обремененные детьми, следили отсюда за своими чадами, которые носились по двору.

Ханский дом находился в некотором отдалении от гарема и был отделен от женской половины двора серебряными воротами. Аллакули-хан каждый год после очередного похода приезжал в свою летнюю резиденцию, чтобы поразвлечься и отдохнуть. Но по натуре беспокойный и деятельный, он и здесь занимался государственными делами. Два месяца охоты на Каплан кыре не только не позволили ему забыть о недавнем походе в Хорасан, но, напротив, возбудили в нем желание поскорее узнать — что делается теперь там. И он с нетерпением ждал гонца с донесением.

А пока что у дворцовых ворот ожидал разрешения на аудиенцию посланник из киргиз-кайсакской степи, человек от грозного султана Кенесары Касымова. При упоминании этого имени трепетали хивинские и русские купцы, приезжавшие в Хорезм и Бухару, но на хивинского хана это имя наводило тоску и досаду. Кенесары вел себя на равных с владыкой Хорезма, в то время как Аллакули-хан считал себя львом вселенной, а Кенесары называл волчонком. Кайсака он принял неохотно и сухо. Посланник, войдя, повалился на колени. Аллакули-хан сидел со скипетром на возвышении, сверху глядя на бархатную шапку с орлиным пером и парчовый халат вошедшего. «Приехал просить помощь... Но какую?»

— Встань и сядь вот здесь, — произнес хан и покосился на своего визиря Юсуф-мехтера, который с несколькими вельможами находились рядом.

— Вот здесь... — Юсуф-мехтер указал кайсаку на крошечную ступеньку левее трона. Гость подполз и уселся сбоку, поджав под себя ноги. Устроившись, боязливо посмотрел на властный профиль маградита.

— Хорошо ли доехали? — спросил хан.

— Да, повелитель. Обласканные вашей милостью, вас всюду встречали с радостью и щедростью.

— Здоров ли твой сердар? — Аллакули-хан, чтобы принизить, назвал Кенесары сердаром.

— Милостью Аллаха, наш великий Кене...

— Велик лишь один Аллах! — недовольно перебил Аллакули-хан. — А твой сердар — всего лишь букашка в этом мире. Говори, с чем приехал!

Посланник съежился, побледнел, заговорил робко:

— Повелитель, русские строят новую крепость на Мангышлаке. От Тюб-Карагана до Хивы всего десять дней езды.

— Но почему это беспокоит твоего Кенесары? — усмехнулся Аллакули-хан. — Разве он правитель джуза? Малый джуз подчиняется белому царю, поэтому вожди Малого джуза и разрешили русским строить на их земле новую крепость.

— Султан Кенесары ненавидит продавшихся наших вождей! — попытался было пояснить посланник, и опять Аллакули-хан прервал его лепет:

— Если Кенесары ненавидит ваших продавшихся вождей, то почему же он не может поубивать их и взять власть в джузе?

— Повелитель, у Кенесары не хватает сил, ему нужна помощь. Он просил вас поднять в седло ваших бесстрашных джигитов и послать их на Тюб-Караган.

— Значит, Кенесары решил взять меня за уши и поворачивать мою голову, куда ему захочется? — Хан недобро засмеялся, и сановники поддержали его тихим угодливым смехом.

— Повелитель, мы все рабы ваши... Мы все — ваши глаза и уши. Мы только хотим указать на ту опасность, какая подкрадывается к Хорезму. Ныне в Оренбурге большие перемены. Белый царь прислал нового генерала.

— Нам известно об этом, — сказал Аллакули-хан.

— Но известно ли вам, правитель, что новый генерал, имя его Перовский, отвергает все порядки, введенные в джузе у хана Джахангира? (Джахангир — в ту пору правитель Малого джуза) Бывший запрещал своим казакам распахивать за рекой Уралом земли, а новый пытается выдвинуть посты на Эмбу и создать там свои укрепления. Его поганые казаки носятся по всей степи, преследуя Кенесары.

—А этот волчонок испугался и прислал тебя ко мне?! — хан довольно рассмеялся, и еще громче захохотали его вельможи. — Скажи своему сердару, чтобы ничего не боялся. Когда настанет время, я приду к нему на помощь. Однако это время определять не ему. Его дело следить за каждым движением русских и доносить мне. Спасибо ему за весть о постройке русской крепости на Тюб-Карагане, но я и без него о ней знаю. Известно мне и недовольство русских. Они считают, что по моему повелению разбойники везут в Хорезм рабов и называют меня главным разбойником. Но это не так. Ваш Кенесары своими разбоями позорит меня перед всем миром... Скажи своему сердару, чтобы зря не произносил мое имя. Лев остается львом, волк — волком. Пусть ваш волк, как и раньше, везет в Хорезм побольше русских пленников, они мне нужны... Они — люди мастеровые.. Но когда Кенесары услышит, что меня называют рабовладельцем, а ханство мое рабовладельческим, пусть говорит всем; «Россия — тоже страна рабовладельцев!»

— О, повелитель! — выбрав момент, вновь заговорил посланник. — Кенесары всегда помнит о вас и возносит ваше имя до небес.

— Ладно, гость, убирайся! Передай Кенесары — я дам ему пороху и ружей. Людей не дам. Мои люди в рти дни воюют в Хорасане. Иди, у меня много дел. — Небрежным взмахом рукава хан дал понять всем присутствующим сановникам, что аудиенция окончена. Кай сак, беспрерывно кланяясь и пятясь к двери, удалился.

Аллакули-хан промокнул лоб шелковым платком, взял с подноса пиалу с чаем, отхлебнул и распорядился, чтобы привели русского пушкаря. Он вошел, одетый в туркменский красный халат-дон, в белый тельпек и сафьяновые сапоги. Русая бородка парня была аккуратно подстрижена по-туркменски, полумесяцем. Но ни одежда, ни старания цирюльника не, смогли скрыть рус скую природу Сергея. Войдя, он остановился и некоторое время, вовсе не испытывая никакого страха, с изумлением разглядывал хивинского хана. «Так вот ты какой — маградит вселенной!» — выражали глаза Сергея, в то время как Юсуф-мехтер шикал на него и приказывала

— На колени, раб! На колени перед ханом Хивы!

До пушкаря наконец дошло, что от него требуют, и он, опустившись на колени, снял тельпек, обнажив русую курчавую голову. Он снял тельпек, но, оказывается, не надо было этого делать, поскольку по мусульманскому обычаю шапок тут не снимают ни перед Богом, ни перед чертом. Вновь визирь зашипел на него, но Аллакули-хан, вяло улыбнувшись, сказал:

— Ладно... Что возьмешь с христианина? Они все глупы и невоспитанны.

Сановники угодливо засмеялись. Визирь на этот раз, не дожидаясь указаний, помог подняться пушкарю и усадил его на то самое место, где только что сидел кай-сакский посланник. Сам встал у левого плеча хана, чтобы вести перевод беседы.

— Нравится тебе у нас? — спросил хан у Сергея. —Да ничего вроде бы. А вообще-то я Хиву еще не видел. Сижу все время то в караулке, то в саду на траве...

Ответ пушкаря явно позабавил сановников и самого хана: ни доли воспитанной лести, ни тени смущения — дикарь-дикарем. Хан не стал обижаться — повел себя по-простецки, словно принял игру в дурачка.

— Мне туркменские сердары рассказывали о тебе, пушкарь. Я знаю, что ты убил своего офицера, сбежал в Персию и теперь оказался у нас. Доволен, что попал ко мне?

— Покуда еще не знаю, ваше величество. Это будет зависеть от вас. Сердар Рузмамед сказывал мне, что у тебя пушки без дела лежат, не стреляют будто бы. Может, соврал он? Но если правду сказал, то это по моей части. В батарее мне приходилось заниматься починкой стволов и лафетов.

— Тебе сказали правду.— Хан довольно улыбнулся. Давно он уже не вел ни с кем столь откровенного разговора. — У меня много пушек в крепости. Все они лежат без дела больше ста лет.

— Шутите, небось? — не поверил Сергей. — Не может того быть, чтобы целых сто лет лежали. Так только в сказках.

— Лежат сто с лишним лет, с того дня, как мой предок, хан Ширгази, уничтожил отряд Бековича-Черкасского и захватил у него все пушки, — пояснил хан.

— Да неужто все еще целы? — удивился Сергей. — Вот это да!

— А ты слышал о Бековиче? — спросил Аллакули-хан.

— А как же не слышать! Вся Россия о нем помнит. Хан Ширгази отрубил ему голову, а тело набил соломой.

— Правильно говоришь, пушкарь. — Хан посуровел. — И еще тебе скажу так. То, что говоришь со мной без боязни, мне это по сердцу. Сумеешь исправить старые пушки — сделаю тебя первым человеком в ханстве. А если окажешься плохим мастером — сниму голову, как Ширгази с Бековича. На этом давай и закончим пока наш разговор. Сейчас поедешь с моим визирем в Хиву, там он тебе покажет старые пушки.

Спустя час Сергей с Юсуф-мехтером и другими сановниками в сопровождении сотни ханских нукеров, на конях ехали в Хиву.

Сергей за две недели общения с людьми хана привык к обстановке, освоился и чувствовал себя не хуже любого вельможи. «Вот только вежливости маловато, — с сожалением думал он о себе, покачиваясь в седле и глядя на сановников. — Уж больно они все вежливые, слово грубое друг другу сказать боятся, кость бы им в горло! Видно, это у них от природы. Природа у них тут, ну, прямо сказочная. Тополя, сады фруктовые, соловьи, аисты кругом. Да и не работают ни хрена эти дармоеды — больше языками мелют. Вроде бы дела государственные правят, а послушаешь — ну, равно дети рассуждают. И все смеются, кость бы им в горло!» Юсуф-мехтер, видя, что пушкарь задумался, ткнул его в бок черенком кнута:

— Хов, Сергей-топчи, зачем скучаешь? Невесту свою вспомнил, да? Невеста у тебя была?

— Была, да сплыла, — неохотно отозвался Сергей.

— Ничего, не горюй, найдем тебе другую. Примешь нашу веру — вместе пойдем по дворам, сам выберешь себе девку. Хочешь сартянку — сартянку возьмешь, захочешь еврейку — пожалуйста, туркменку можно, татарку тоже найдем.

— Не хватало мне еще мусульманок! — обиделся Сергей. — Лучше век буду жить бобылем!

Сановники заливисто засмеялись. Пушкарь тем и нравился им, что беспрестанно забавлял своими речами.

Незаметно подъехали к стенам Хивы. Увидев сановников хана, стража принялась разгонять скопившийся люд у ворот. Но куда там! Под ноги лошадям полезли с плачем и причитанием нищие и юродивые. Юсуф-мехтер поморщился, сунул руку под халат, вынул кошель и бросил горсть монет на головы несчастным. Его примеру последовали и другие сановники.

— Бедные люди, — проговорил Юсуф-мехтер. — Если мы им не дадим хлеба, больше никто не даст. У вас в России, говорят, тоже много нищих?

— Много, Юсуф-ага. Век Россия в нищете. Русский мужик богат смирением да нищетой.

Въехав в огромные арочные ворота дворца и оказавшись на просторном дворе, вокруг которого ровными рядами стояли высокие здания с айванами, сановники слезли с лошадей. Нукеры подхватили их за уздечки и направились на хозяйственный двор. Юсуф-мехтер повел

Сергея в другой, оружейный двор. Несколько придворных сопровождали их. Двор этот сплошь был завален пушками: они, заброшенные к забытые, лежали вдоль стен. «Мать честная! — подивился Сергей. — Видно, как стащили их сюда, отобрав у Бековича, так они и лежат: мокнут под дождем, сохнут под солнцем. Вот уж где бесхозяйственность! В нашей, русской, армии за такие беспорядки враз бы в расход пушкарей пустили, а тут лежат пушчонки, да еще напоказ их выставили!»

Сергей, ступая по стволам, стал разглядывать орудия, отмечая про себя: «Вот бомбарда древняя... Сколько же ей годов, интересно? Небось, лет четыреста с гаком... А вот тяжелое орудие, кажись, мастера Семен-кн Дубинина... Серпантина здесь же французская... Вот какая, стало быть, была артиллерия у Бековича». Разглядывая тронутые ржавчиной и окисью стволы, Сергей открыл для себя, что не все тут пушки петровских времен, есть и такие, которые попали сюда позже похода Бековича. Несколько единорогов, прижавшись один к другому, лежали, словно пузатые поросята, и ни на одном не было диковинной фигурки зверя. А вот тупорылые корабельные пушчонки: их наверняка сняли с какого-нибудь каспийского корвета или брига, попавшего в руки хивинцев... «Одни стволы, и нет ни одного станка, ни одного лафета, видно, все сгнили, — с досадой отметил Сергей. — Да и стволы искалечены сплошь: ни цапф, ни дельфинов, ни винградов... А мушки и прорези съедены ржой... Непонятно, зачем вся эта рухлядь хану Аллакули? Ведь куда удобнее ему воевать замбу-реками. Взвали их на верблюда и айда в поход. Как стрелять спонадобится, то уложи верблюда, установи между двух его горбов замбурек и пали на здоровье по противнику. Опять же замбурек гораздо легче всех других орудий...»

— Ну что, Сергей, скажешь? — Визирь испытующе заглянул в печальные глаза пушкаря.

— Не пойму, однако, Юсуф-мехтер, зачем же это старье приводить в порядок. Неужто замбуреки хуже?

— Замбуреком стены не пробьешь, — пояснил визирь. — В Бухаре, в Коканде, в Герате очень толстые стены, а ворота железные. Хан Аллакули каждый год на войну ходит и всегда жалуется на свою артиллерию. Персидская армия Аббас-Мирзы уже давно имеет английские пушки. Этим летом персы разорили все стены Хабушана, Турбета и Герата. Мы не смогли его прогнать из Хорасана, потому что у него крупные пушки. Хан Аллакули сказал: если мы не укрепим армию крупной артиллерией, то можем потерять все земли до самого Хорезма. Вот эти старые пушки могут помочь нам. Но для этого нужна твоя помощь, Сергей-топчи.

— Подумать надо, как подступиться к ним, — рассудил Сергей. — Дай мне, Юсуфмехтер, денек на соображение. Если не справлюсь, то сам к тебе приду — положу голову под секиру.

— Ай, зачем такие слова говоришь! — строго одернул его визирь. — Отрубить голову не трудно — хоть тебе, хоть другому. Давай-ка подумаем: какая помощь будет нужна — скажешь. А сейчас иди в михманхану (Михманхана — гостиница), там тебе комнату убрали, отдохни немного.

— Ну что же, это по-людски, — рассудил Сергей и пошел с одним из сановников по двору. Резные колонны в многочисленные двери михманханы занимали весь бок первого двора. В таких апартаментах Сергей сроду не бывал, да и не видывал раньше зданий, похожих на это. Внутрь вошел — сплошь резьба по дереву, стекло семицветное венецианское. В комнате ковер на полу и тахта, убранная бордовым атласным покрывалом. Чайник с пиалами на низком столике и целая дюжина по душек, одна на другой, в углу. Пока Сергей оглядывал комнату, сановник давал хозяину наказы: чтобы особенно ласков был к русскому, чай не забывал ему завари вать, воду для мытья рук и лица подносил. А если захочет Сергей-топчи обедать у себя в комнате, то нести ему все, что пожелает.

Слушая наставления сановника, Сергей подшучивал над собой:

— Ну-ну, Серега, ешь — не хочу, живи до ста лет, горя не знай, если через день-другой голову не снимут,

Как только ханские слуги удалились, пожелав ему покоя и отдыха, Сергей лег на ковер, сунул ладони под затылок и задумался, недоумевая: «Да что же это такое делается, господа хорошие?! Да разве я смогу?! Да тут надо цельное военное министерство создавать. Заводик военный надо строить. А иначе где лафеты, скажем, делать? Где кривые дула выпрямлять? Где прицелы мастерить? Ну, друзья-мусульмане, да вы не того! Здесь и дураку видно, что одному не под силу сладить с ханским приказом. Раз вы возводите передо мной ров неодолимый, то и я вам свои условия скажу. Перво-наперво дайте мне артиллерийский парк. И всех кузнецов, какие есть в хивинском царстве, ко мне соберите; русских, татар, азиатов — мне все равно, лишь бы дело кузнечное хорошо знали. Посидим, посоветуемся, а дальше видно будет...»

По повелению хана Юсуф-мехтер через несколько дней показал Сергею столицу. Кавалькада, выехав из дворцовых ворот, остановилась на обширной, вымощенной жженым кирпичом площади. Визирь, поведя рукой, сказал:

— Эти мбгучие стены непробиваемы, ворота гостеприимны, а у каждой дворцовой башни — тысяча глаз и столько же ушей. Дворец мы называем ичанкале. Его вознес святой Палван-ата, и он же основал этот благодатный город, имя которому Хива. — Рассказывая, визирь повернул лицо к сидящему на караковом скакуне Сергею и озабоченно предупредил: — Если тебе что-то непонятно, дорогой Сергей-топчи, не стесняйся меня — спрашивай.

— Да ну что вы, Юсуф-ака! Я не из стеснительных. Я вчера вечером успел кое с чем ознакомиться. Вы-то, небось, уже спали, а я с хозяином михманханы ходил по дворцовым дворам, осматривал все. Галерея, между прочим, мне шибко понравилась. Длинная, а самое главное — вся в диковинных узорах. Михманщик мне сказал, что на этой галерее Аллакули-хан проводит торжественные приемы.

— Этому Армату я отрежу его длинный язык, — с досадой выговорил Юсуф-мехтер.

— Не браните его, господин визирь, я упросил показать чертоги хана. Мне было неловко беспокоить вас вечером.

— Ладно, Сергей-топчи, на этот раз я прощу его, но ты по всякой нужде обращайся только ко мне. У тебя теперь два хозяина: сам маградит и я — его преданный визирь.

— Юсуф-ака, а сколько ворот в ичанкале?

— Вот, видишь эту стену? — указал визирь вверх, — Она окружает ичанкале, имеет высоту до двадцати локтей, а толщина ее гораздо шире дороги, по которой ты ехал из Гульбанбага. В этой стене четверо ворот. Самое же прекрасное здание в Хиве— мечеть Палван-ата. Ее построил двадцать лет назад Мухаммед-Рахим-хан — отец Аллакули.

Сергей, как только выехали из ворот дворца, сразу обратил внимание на мечеть —она выделялась из всего, что бросалось в глаза. Запрокинув голову, он рассматривал ее и видел, что сложена она из жженого кирпича, купол ее покрыт зеленой глазурью, а поверх купола, словно солнце, красуется золотая маковка. Против вхо да в мечеть Сергей задержал взгляд на нише в стене, и Юсуф-мехтер пояснил:

— В этой мечети покоится отец нашего маградита, Мухаммед-Рахим-хан, он умер восемь лет назад, да будет жизнь его вечной в кущах благословенного рая, Аминь...

Визирь, поднявшись на ступени, ввел Сергея в мечеть. Она состояла из четырех комнат. Самой красивой пушкарю показалась средняя комната — просторная, сводчатая, потолки и стены которой были сплошь украшены изразцами голубого цвета. Тотчас служитель мечети— главный имам ханства — опустился на колени, все последовали его примеру, и зазвучали слова из Корана. Резонанс в мечети был поразительный: свод отражал звуки речи, которые, сливаясь, превращались в какую-то таинственную мелодию. Сергей посмотрел вверх, откуда, казалось, исходили эти звуки, и увидел свешивающуюся цепь с паникадилом, на котором лежало огромное яйцо страуса. По преданию, его привез из Африки какой-то святой дервиш. Здесь же, во мраке, виднелась гробница Мухаммед-Рахим-хана, огороженная медной решеткой, к которой крепился ханский бунчук. В левом углу комнаты виднелись еще две гробницы: там были похоронены хивинские ханы Ширгази и Абулгази.

Сергей, следуя за визирем, обошел гробницы, затем заглянул в соседнюю темную комнату: здесь покоились останки основателя Хивы — Палван-ата.

Выйдя из мечети, Сергей оказался лицом перед дворцовым порталом, украшенным голубыми изразцами. Между ним и мечетью лежала огромная площадь, в самом центре которой виднелась большая четырехугольная яма. Процессия направилась к ней. Когда остановились, визирь мрачно произнес:

— Здесь мы отрубаем головы преступникам и бросаем в эту яму. Я не желаю, чтобы кто-то из вас оказался в ней.

Все подавленно ум лкли, задумавшись о бренности жизни. У Сергея по спине пробежали мурашки. Он подумал, что визирь произнес эти зловещие слова специально для него. Когда выехали из внутреннего города — ичанкале, Юсуф-мехтер, еще во власти посещения места казни, также мрачно пояснил, указав на возвышение, торчавшее над базарной площадью:

— А вон там мы вешаем преступников... Там удобнее, потому что рядом находится кладбище.

Такую, же виселицу Сергей видел и на площади возле невольничьего рынка. Рядом высился караван-сарай, шагов на сто с лишним в длину, в два этажа, которые были разделены на лавочки и склады для хранения товаров. Сюда съезжались и жили, торгуя, купцы из разных стран, в том числе и из России, правда, в последнее время русские купцы перестали ездить в Хиву. Рабовладельческая Хива вызывала все большее и большее раздражение в Санкт-Петербурге. Роптали люди в Астрахани и Оренбурге, сравнивая хивинского хана с разбойником и работорговцем. Аллакули-хан, оправдываясь порой перед другими государями, с вызовом говорил: «Хива не может существовать без рабства, потому что земледелием в Хивинском ханстве занимаются только рабы!»

Осмотрев караван-сарай, процессия двинулась через многолюдные базары — Бакалбазари, Нанбазари, Шем-базари, Сертарашбазари — и вскоре оказалась в кривых и пыльных закоулках города. Здесь глухие, закрытые глинобитными стенами дворы смыкались с мазарами, всюду густо торчали холмики могил. Ворота, ведущие во дворы к жилым домам, прятались в толстых глиняных стенах и держались на крепких засовах.

Лаем собак огласился двор богатого купца Сеиднияз-бая, когда сам хозяин дома, ехавший в свите, сойдя с лошади, властно постучал черенком кнута по воротам. Слуги, ожидавшие его приезда с именитыми гостями, мгновенно распахнули ворота. Всадники, низко пригибаясь, въехали на обширный двор и слезли с коней. Дон купца — двухэтажное строение с айванами — стоял посреди двора. Вокруг росли фруктовые деревья. Между ними зеленели посевы клевера. В самом конце двора виднелись низкие, прилепленные одна к другой, мазанки: там размещался скот, лошади и ткацкая мастерская. Оттуда же доносился звон железа — работали кузнецы, Сергей, шагая рядом с Юсуф-мехтером и хозяином, с интересом разглядывал, чем богат Сеиднияз-бай. Впрочем, еще когда ехали сюда, визирь, льстя купцу, громко объявил пушкарю: «Сеиднияз — самый богатый человек в ханстве. У него больше четырехсот рабов!» Сеиднияз было возразил, что у хана Аллакули и Юсуф-мехтера их гораздо больше, но визирь нахмурился: «Торгаш, ты не запрягай хана Хорезма и меня в одну повозку с собой — это с твоей стороны нескромно!» Сеиднияз усмехнулся, промолчал, но Сергей понял, что этот купец не очень-то боится хана и визиря.

Гости по широкой наружной лестнице поднялись на высокий айван. Здесь на коврах уже стояли блюда и вазы с фруктами. Как только Юсуф-мехтер опустился на ковер, приглашая к трапезе остальных, слуги принесли горячие фарфоровые чайники. Сергей, опершись на резные перила айвана, оглядел сверху подворье, подумал с завистью: «И живут же люди, кость бы им в горло!»

Началось пиршество, и потянулся вежливый, неторопливый разговор о том, о сем. Но истинная причина посещения этого дома визирем была не в угощении. Юсуф-мехтер уже предупредил Сеиднияз-бая, что по повелению маградита он должен отдать в распоряжение Сергея всех русских рабов. Потом, когда в них отпадет надобность, они опять вернутся на подворье купца.

Сергей не видел русских и не слышал родной речи с самого Талыша. Сидя за чаем, лениво отрывая от грозди винограда ягоды и отправляя их в рот, он хотел поскорее увидеть хотя бы одного «русака». Спокойнее и радостнее становилось на душе у Сергея при мысли, что теперь он будет денно и нощно находиться среди своих. Беспокоило лишь одно: «А есть ли среди, них хорошие мастера? Худо будет, коли одни пахари да сеятели». С нетерпением Сергей ждал минуты, когда закончится угощение. И вот Юсуф-мехтер сыто рыгнул, провел по лицу ладонями и, поднявшись, пошел, держась за перила, к лестницу. Остановившись, вынул из-за кушака круглые часы на золотой цепочке, обеспокоился:

— Сеиднияз, да будет всегда полон изобилия твой дом! Посидели бы еще у тебя, но время бежит, как разгоряченный скакун. Давай, показывай нам своих Урусов.

— Мехтер-ака, они давно здесь и ждут, когда вы найдете минуту, чтобы взглянуть на них. — Хозяин спустился на нижнюю половину дома и привел двух русских парней. Оба были в узбекских халатах и тюбетейках, с бородами, подстриженными на восточный лад. Да и поздоровались с Сергеем: «Салам алейкум».

— Здорово, здорово, — с претензией отозвался он, пожимая поочередно обоим руки. — Вы что же, уже й говорить по-русски разучились? Или хозяина боитесь?

— Какая разница, как говорить—по-русски или по-сартянски, — возразил один, постарше с виду. — Хлеб-то и сарты, и русские жрут один и тот же.

— Как зовут? - спросил Сергей, радуясь, что парень за словом в карман не лезет.

— Егором величают, — ответил он и прибавил: — Саврасовым...

— А меня Васильком, — мгновенно ответил второй. — Я что... Я помощник Егоркин. Куды он, туды и я. Что он скажет, то я делаю. Так что, если я спонадоблюсь тебе, ты к нему обращайся.

— Оба вы теперь будете мне подчиняться, — строже выговорил Сергей. — Насколько мне известно, кузнечите оба?

— Кузнечим, — отозвался Егор. — Тяпки, лопаты, кирки... Делов много.

— А как насчет литья? Железо не варите?

— Не приходилось покеда. Хозяин доставляет нам листовое железо. Кроим, обжигаем.

— А сабли там или ножи приходилось изготовлять?

— А как же! — удивленно воскликнул Василек. — На саблях я токмо и хлеб свой зарабатываю.

— Литейщики в первую очередь мне нужны, те, которые вагранку хорошо знают, — удрученно сказал Сергей, и, увидев, как сникли кузнецы, тотчас взбодрил:

— Но и кузнецам особый почет. Кому же холодное оружие печь, как не им!

Все это время, пока русские говорили между собой, визирь и сановники стояли в сторонке, вели свою беседу. И прервали ее, когда Сергей заговорил громко по-татарски:

— Мехтер-ака, ну так значит, пусть сегодня же едут в Чарбаг.

— Сегодня, сегодня, — торопливо согласился Юсуф мехтер. — Прямо сейчас. У нас есть люди, которые проводят рабов в положенное место.

— Ну ладно, кузнецы, вечерком встретимся. Это недалеко. На большом канале...

Визирь со свитой направились к воротам. Все сели на коней и вновь поехали по пыльным улочкам Хивы, останавливаясь то у одного, то у другого двора, но не въезжая внутрь. Один из сановников, не слезая с седла, стучал черенком камчи в ворота, выходили слуги, вызывали хозяев. Следовал приказ: «Доставить немедленно всех русских рабов в Чарбаг», и кавалькада следовала дальше.

Часа через два остановились на подворье Юсуфа-мехтера. Его поместье занимало огромную зеленую низину вдоль канала Палван-ата. Отсюда вытекали два полноводных арыка — Чингири и Ингриин, снабжавшие жителей Хивы питьевой и поливной водой. Первый орошал северо-западную часть города, второй — юго-восточную. Водоводы делились на более мелкие арыки. Въезжая во двор визиря, Сергей догадался, что род Юсуф-мехтера, наверняка, один из древнейших, иначе бы поместье его не занимало столь благодатное место. Да и постройки тут были каменные и испещренные древними письменами. Только хозяйственный двор состоял из мазанок и навесов, построенных на скорую руку. У Юсуф-мехтера тоже было несколько русских рабов, но, в основном, всей черной работой занимались пленные персы.

Группа благообразных молодых людей встречала визиря у входа в дом, на айване. Юноши играли в шахматы, и появление Юсуф-мехтера подняло их с ковра, от шахматной доски, и заставило поклониться. Визирь, отвечая на поклоны едва заметным кивком, пояснил:

— Это мой сын Якуб со своими друзьями. Все они учатся в медресе. Это будущие столпы нашего государства.

— Салам алейкум, господа хорошие, — приветствовал их Сергей, по забывчивости поднеся к виску руку,

Юноша в желтом шелковом халате и белых сапожках, бледнолицый, с едва пробивающейся бородкой, с отвращением скользнул по лицу пушкаря;

— Отец, ты мне говорил, что твой топчи — из татар!

— Да, сын мой, ты можешь говорить с ним, не боясь осквернить себя.

— Ух, ты, чистоплюй! — обиделся Сергей. — Небось, весь этот выводок — сынки всяких шейхов да имамов, кость бы им в горло! — высказался по-русски он, и стоящие ничего не поняли. Видя, что сын визиря ждет пере вода, пушкарь пояснил: — Я сказал, что их вид благо роден, а глаза излучают незаурядный ум.

— Он не татарин, — возразил сын визиря. — В нем нет ничего татарского. Разве похож он на купца Юнуса, который приезжал к нам из Казани? У того редкая, как у скопца, борода, а у этого густая, как у туркмена.

Визирь нахмурился:

— Ладно, Якуб, занимайся своим делом. Сегодня я велю имаму, чтобы в вашем медресе ввели для усвоения науку о человеческой скромности. Будущим царедворцам необходимо быть сдержанными. А пока, сын мои, распорядись, чтобы подали нам обед.

Молодые люди засуетились, скликая слуг. Вскоре появился распорядитель — двоюродный брат визиря. Юсуф-мехтер, пока суть да дело, взял Сергея под руку, повел в аллею между шпалерами роз.

— Дорогой мой топчи, — слащаво заговорил визирь, — я должен тебе сказать, что наш маградит, его величество Аллакули-хан, которому ты пришелся по душе, распорядился во всем и всякому говорить о твоем мусульманском происхождении. Называй ты себя тоже татарином.

— Да вы что, Юсуф-ака! Да на хрена мне такая блажь! Русским я родился, русским и помру.

— Ты не горячись, дорогой, — терпеливо принялся объяснять Юсуф-мехтер. — Если ты будешь русским, то маградит не сможет тебе доверить большое дело. И вся дворцовая знать станет смотреть на тебя, как на неверного.

— Юсуф ака, не настаивай. Я лучше буду самым черным рабом, чем предателем православной веры!

— Дорогой Сергей, ты ставишь в неловкое положе ние не только меня, но и самого Аллакули-хана. Вчера хан распорядился, чтобы я объявил тебя мусульмани ном и показал мечеть Палвана-ата. Сегодня ты вошел в святыню, как правоверный... Капырам в нее входить запрещено. Не настаивай на своем русском происхождении, иначе святые отцы, узнав об осквернении святого места, забросают тебя камнями!

— Юсуф-мехтер, — строже заговорил Сергей. — Конечно, я не глуп, чтобы подставлять голову под камни. Называйте меня как вам заблагорассудится: татарином, башкиром или турком — мне все равно. Но веру свою я менять не буду... Хотел бы еще, чтобы вы передали Аллакули-хану так: совесть человека и его дух измеряются не пустым поклонением Аллаху или Иисусу. Я могу быть христианином, но верой и правдой буду служить хивинскому владыке.

— Ты начинаешь надоедать мне, топчи, — оскорбился визирь. — Хан желает осыпать твою голову бриллиантами и золотом, а ты требуешь для нее меча. Запомни, если ты не примешь нашу веру,— тебя ожидает смерть. Твоя голова скатится в черную яму... Я показывал тебе это место... Подумай, Сергей-топчи, пока еще не поздно. А теперь пойдем угостимся.

Сидя на тахте под виноградными лозами, свита визиря наслаждалась яствами. Было много веселья и смеха. Лишь пушкарь не поднимал головы от скатерти, придавленный тяжкими мыслями. Все заметили в нем внезапную перемену настроения и, не зная, в чем суть, старались взбодрить его. Юсуф-мехтер украдкой заглядывал в глаза пушкаря, ожидал, когда они засветятся ласковым предательским блеском. Сергей сопел, вздыхал и каменел душой. Визирь, встав с ковра, еще раз предупредил его:

— О нашей беседе я должен доложить маградиту сегодня, но я дам тебе еще один день на размышление. Завтра я приеду за ответом, а сейчас отправляйся в Чарбаг.

Сергей не отозвался, лишь опустил голову и пошел на хозяйственный двор, где слуги Юсуф-мехтера ожидали его. Там же стояли собранные в дорогу русские рабы. Встретившись со своими соотечественниками, а было их у визиря человек десять, Сергей не стал бравировать, как раньше. Спросил сухо:

— Давно приняли мусульманство?

— Ну что ты, мил друг, мы православные все! — обиделся один из парней в промасленном зипуне.

— А приказывали вам принять мусульманство?

— Какое там мусульманство, когда они нас хуже скотины считают! — отозвался другой, горбатенький, с кривым глазом, и полюбопытствовал: — А ты кто такой будешь, откель к нам?

— Оттель! — грубо оборвал его Сергей. — Откель все, оттель и я. Ладно, поговорили, выходите на дорогу: поведу вас в свою вотчину.

Сергей с хивинскими всадниками ехал по обочине. Рабы, в зипунах, грязных потных рубахах, в сыромятных лаптях-чарыках, шли по пыльной разбитой колее вдоль большого канала. Стройные тополя тянулись вдоль берега. Сергей смотрел на этих измученных людей и завидовал им. «Нет, Аллакули-хан меня даже в ряд с этими мужиками сермяжными не поставит, если откажусь... Вот она милость царская, Как говорится, или пан, или пропал...»

 

V

С наступлением осени Аллакули-хан с гаремом и свитой переехали из Гулбанбага во дворец. С его прибытием в столицу наполнились водой арыки, меньше стало беспорядков на базарах — усерднее стали нести службу хивинские нукеры. Только и слышались их окрики тут и там. За малейшее нарушение порядка наказывались плетью покупатели и торговцы. На площади у ичанкале, мечетей и медресе прибавилось стражников. И в самом дворце сановники вели себя с видимой предупредительностью, дабы не нарушить покой великого маградита, хотя он меньше всего заботился о своем покое. Хан просыпался на рассвете, спускался с верхнего айвана во двор и шествовал в ковыльный двор. Личная стража и слуги сопровождали его к белой юрте, которая стояла посреди огромного двора, сплошь заросшего ковылем. Серые цесарки беспокойным клекотом встречали повелителя, лезли ему под ноги, когда он бросал им зерна джугары. Хан входил в белую юрту, усаживался на ковер, оставив вход в нее открытым, а ждал восхода солнца. Иногда он оставался в юрте до полудня, здесь же принимал нужных ему людей. Он мог потребовать к себе любого из сановников, и они г утра толпились в трехстах шагах от юрты хана, в камышовых шалашах, и тоже попивали чай, играя в шахма ты.

В один из таких дней Аллакули-хан выслушивал гонца, прибывшего из Хорасана. Гонец стоял на коленях, то и дело склоняя голову и прижимая ладони а груди, а разгневанный хан засыпал его вопросами:

— Как мог Ниязбаши-бий пустить этого кровожадного шакала Аббас-Мирзу на серахскую дорогу?

—О повелитель, Ниязбаши-бий именно на серахской дороге поджидал Аббас-Мирзу, а он накинулся на Се рахс с другой стороны. Когда мы узнали об этом в повели доблестные войска, чтобы спасти город, Аббас-Мирза уже захватил его. Мы бросились на крепость со всех сторон, чтобы выгнать поганых вояк шаха, но они начали стрелять из пушек. У них новые английские нушки... Многие наши люди погибли, и сам Ниязбаши-бий ранен. Он послал меня к вашему величеству... Нам нужны пушки, иначе враг навсегда останется в Серахсе а сделает этот город своим..,

— Прочь, нечестивец! Не смей запугивать меня! — Аллакули-хан приподнялся с ковра и ткнул гонца скипетром.

Стоявшие справа и слева возле хана Юсуф-мехтер и Кутбеддин-ходжа, столп исламской веры, схватили гонца подмышки и оттащили к выходу. На четвереньках он выполз из юрты и, когда вовсе исчез с ханских глаз, Аллакули-хан, успокоившись, спросил:

— Мехтер, чем заняты белые рабы? Что делается на Чарбаге?

— Повелитель, я согнал туда больше четырехсот свиноедов и отдал их в руки пушкарю Сергею. Сейчас они вырывают с корнями старые урючины и на том месте будут строить большой сарай. В нем они поставят печь для плавки железа и литья стволов и ядер... Но пройдет много дней и ночей, прежде чем мы увидим на колесах хотя бы одну пушку. Большинство ваших амал даров постройку мастерских считают пустой затеей, Да и сам топчи-баши пришелся народу Хорезма не по душе. Огромен и могуч, как слон, он и неуклюж, подобно слону. А если говорить об упрямстве этого человека, мне трудно найти животное, которое бы сравнилось с ним.

— Чем тебе не понравился белый пушкарь, говори прямо! — недовольно приказал Аллакули-хан. — Три дня назад ты смеялся над его простотой, а сегодня что ж?

— Повелитель, выслушай меня, наберись терпения. Смеясь над Сергеем, я даже не подозревал, что этот русский мужик может произносить слово «нет». Три дня назад он произнес это слово... После того как вы, ваше величество, позволили ему посетить мечеть и гробницы ваших предков, когда сама эта дозволенность значила, что великий маградит Хорезма собственным высочайшим повелением разрешает христианину принять мусульманскую веру, это ничтожество сказало «нет»...

Аллакули-хан бросил взгляд на Кутбеддина-ходжу. Тот с надменной усмешкой поймал растерянный взгляд маградита и еще шире растянул губы в зловещей улыбке.

— Маградит, твой белый раб Сергей осквернил нашу святыню. Со дня возведения мечети Палван-ата еще не было такого, чтобы неверный переступил ее порог. Правоверные имамы, мударисы, муллы и вся городская чернь Хивы оскорблены поступком белого раба. Кое-кто распространяет слух, якобы вы, мой повелитель, позволили белому рабу побывать в святыне. Но никто этому не верит, и всю вину взваливают на плечи имама Агаси и самого пушкаря. С вашего соизволения, я мог бы отстранить имама от его святых обязанностей... Я бы сделал это ради того, чтобы снять тень черных сплетен с вашего имени. Великий маградит Хорезма превыше всяких подозрений... О пушкаре, ваше величество, у меня тоже скверные мысли... Может ли этот свиноед, без веры и без грамоты, управлять пушечным хозяйством? Этот человек бежал от русских, убив офицера. Когда ему понадобится, он может убить любого из наших биев.

—Ты говоришь разумно, Кути... — Хан поднялся с ковра, вышел из юрты и, направляясь к дворцу, сказал с сожалением: — Ничтожный раб, кто бы мог подумать, что он окажется столь упрямым в несговорчивым. Я и предположить не мог, что он пренебрег нашей верой. Я посулил ему место первого господина... Постарайся, Кути, убедить Сергея.

Вскоре мехтер и Кутбеддин-ходжа выехали в Чарбаг.

— Пушкарь несговорчив, как осел, — возмущался а пути Юсуф-мехтер. — Но полсотни плетей заставят его отказаться и от Христа, и от веры своей.

— В моих руках он станет мягче воска. — Кутбеддин-ходжа самонадеянно усмехнулся. — Этот русский дурак решил, что без него хан жить не может. Надо ему показать хотя бы зиндан и вдоволь накормить жирным мясом.

Юсуф-мехтер, дернув за повод, приостановил коня:

— Кути-ходжа, запомни, хан не простит нам, если подохнет пушкарь. Будь осторожней...

Вскоре ханские сановники подъехали к Чарбагу. Старые, заброшенные сады занимали довольно большой участок справа от Газаватской дороги. В ста шагах проходил большой канал. Когда-то из него по арыкам текла к садам вода. Но они давно уже были в запустении. В самом близком к дороге саду спорилась работа. Сотни людей под охраной нукеров выкорчевывали деревья, вытаскивая их на открытую поляну. Увидев хивинскую конницу, все, словно по команде, оставили дела и выпрямились.

— Чем занят, топчи-баши? — со слащавой улыбкой спросил Юсуф-мехтер, не слезая с коня.

— Да вот решил спалить старые деревья. Кострище сейчас разведем, слишком много вокруг скорпионов и прочей гадости, — с удовольствием пояснил Сергей.

Стоявшие рядом Егор и Василек тоже безбоязненно вступили с мехтером в беседу.

— Господин визирь, вы бы нам мази какой-либо дали. Вот Лукьяшку скорпион укусил, а лечить палец нечем, — заявил Василек.

— Да тут и змеи водятся, — вмешался Егор Саврасов.

Кутбеддин-ходжа напряженно вслушивался, пытаясь понять, о чем говорят русские невольники, но разобрал всего несколько слов, поскольку изъяснялись они сразу на трех языках — русском, татарском и сартянском.

— Этих двух вместе с пушкарем я возьму с собой. У них слишком длинные языки, — сказал он с досадой, взмахнув камчой.

Несколько нукеров схватили Сергея и его двух помощников.

— Да вы что, сдурели что ли, кость бы вам в горло! — вырываясь, заорал Сергей, но его целой оравой по волокли к дороге.

Егора и Василька несколько раз огрел камчой сам Кути-ходжа.

Их гнали впереди быстро идущих коней, хлестали по плечам и дико хохотали от удовольствия. И так до самого города. Возле Нанбазари остановились, втолкнули рабов в огромный двор, а затем бросили в глубокую яму. Привыкнув к темноте, Сергей догадался: это зин-дан, о котором он не раз слышал. Яма походила на огромную бутыль с узким горлом вверху, в которое струился дневной свет. Но если столь легко распознал Сергей, где он находится, то догадаться за что его сюда бросили, совсем было нетрудно. Юсуф-мехтер пригрозил — и теперь держит свое слово. Вот только непонятно, зачем Егора с Васильком к его делу припутали.

— Это за что ж они нас-то, нехристи поганые?! — заскулил Василек, растирая по лицу слезы. — Да я ничо им такого! Да и вы тоже... Мобыть, за собаку? Касьян-ка вчерась какого-то кобеля камнем зашиб.

— Небось, скажут — за что, не реви, как ребенок! — одернул его Егор. — А то, чего доброго, еще на помощь маманю позовешь, тогда позору с тобой не оберешься. Ни мамка, ни тятька, хоть в семь глоток ори, все равно теперь не услышат.

— Вы, небось, земляки с ним? — спросил Сергей.

— А то! Племяш мой, старшего брата чадо, — с досадой пояснил Егор. — Навязался на свое горе со мной за осетром. Самого заместо осетра сцапали. Только вышли в лагуну, направили свою лодчонку в устье Эмбы, а они тут как тут — всю ночь караулили. Да и токмо ли нас одних! Рыбаки наши, гурьевские, ровно малые дети, совсем опаски не чуют.

— Давно ли русские осели на Эмбе? — заинтересовался Сергей. — Вроде бы раньше там одни киргизы-кайсаки обитали.

— И на Эмбе, и еще южнее, на мысу Тюб-Караган ском наши посты уже поставлены, — пояснил Егор,—

Мы-то, Саврасовы, вместе с советником Григорием Силычем Карелиным на Эмбу пришли. Оставил он нас там, а сам к мысу Караган подался. Сарты ныне говорят, будто бы там уже городок русский возник царского имени, фортом Александровским назвали. Теперь вся надежда на Карелина. Думается, донесет о нашей горькой участи в Оренбург генералу Перовскому. А уж тот долго терпеть не станет — придет, выручит.

— Выручит, если через день-другой головы не лишишься, — со злостью выговорил Сергей. — Уж больно вы на своих господ надеетесь! Они вас и в хвост, и в гриву, а вы им псалмы поете. Кость бы вам в горло!

— А ты своих господ вобче не жалуешь, — обиделся Егор. — Может, и от веры православной уже отказался?

— Господ я и впрямь не жалую, — спокойно согласился Сергей. — А от веры меня ни огнем, ни мечом не отлучишь. Потому как вера дана мне господом Богом, а не господами. Юсуф-мехтер донял меня: принимай, говорит, Сергей-топчи, мусульманство, главным бием артиллерии хан тебя сделает.

— Ну, а ты что?! — спохватился Василек. — Я бы и раздумывать не стал, если бы меня бием назначили, Какая разница — какому Богу молиться, лишь бы жить хорошо.

— Ишь сказанул — «жить хорошо», — упрекнул племянника Егор. — Выжить хотя бы! Да не всякому они предлагают свою веру, а самому чужого Бога искать страшновато. Как бы гром небесный не поразил!

— Да вы что — люди или черти?! — обозлился Сер гей.— Разве можно Бога своего предавать?

— Э, милок! — подвывая, заговорил Егор.— Раньше все русские идолам поклонялись, и все своей старой религии изменили — и ничего, живут, существуют.

— Вы с такими мозгами и товарищей своих в бою предадите.

— А это смотря за кого воевать!

Замолкли пушкари лишь когда сверху донеслись голоса стражников. Вскоре и мешок на веревке в яму опустился:

— Отведайте баранины, уважаемые. Это вам Аллах на ужин послал, — крикнули сверху.

— Издеваются, сволочи, — выругался Сергей. — Небось, какого-нибудь помета наложили в мешок,

— Да тут твердое чтой-то, — ощупывая мешок, ска зал Василек.

— Развязывай, доставай, что там догадки строить, — распорядился Егор и выволок из мешка небольшой казанок, наполненный жареной бараниной. А под казаном круг чурека.

— Глянь-ка, а ведь не соврали — чистое мясо! — обрадовался Василек и сунул в рот жаркое. Разжевал, проглотил, воскликнул восхищенно: — Сроду такого вкусного не едал.

Налегли все трое на щедрое угощение. Расчувствовавшись, Сергей, запрокинув голову вверх, подблагода рил:

— Спасибо тебе, нукер, дай Бог тебе счастья!

— Утром еще принесу, а пока верните пустой казан! — отозвался стражник.

Сергей сунул пустой казан в мешок, и поплыл он вверх на веревке. Узники поикали от сытости и начали строить догадки, с чего бы такая щедрость? И пришли к одному мнению: Юсуф-мехтер и Кутбеддин-ходжа задабривают пушкарей, чтобы не думали плохо о ханских сановниках. Успокоились пушкари, поворочались на глиняном полу, укладываясь поудобнее, и уснули. Утром еще и свет не заглянул в зиндан, а уж опять опустили стражники мешок с казаном. И снова он полон мяса. Вот тебе и на! Ну, прямо в рай попали. Не раздумывая долго, вновь плотно поели пушкари и пить захотели. Первым Василек не выдержал:

— Эй, ака! Слышь, ака, спусти кувшин воды, а то мы шибко пить хотим!

Никто на его зов не откликнулся. Тогда позвал стражника Сергей. Но и на этот раз ответа не последовало. «Видно, они и накормили нас досыта жирной бараниной, чтобы потом без воды томить», — догадался Сергей и закричал во всю силу легких:

— Эй, ты там, как тебя, кость тебе в горло! Спустя кувшин воды. Рядом же арык. Набери из арыка!

Опять нет ответа. Принялись пушкари поочередно кричать. Наконец, стражник не выдержал, подошел к горловине зиндана, опустился на четвереньки, сказал недовольно:

— Зачем кричишь? Не надо кричать. Мясо есть — мясо даем. Воды нет— воды не даем, мехтер придет — воды принесет.

— Ну, так позови скорее мехтера! — потребовал Сергей. — Вы же в свое мясо столько перца натолкали, что в груди горит — мочи нет.

Стражник согласно кивнул, улыбнулся и удалился, Юсуф-мехтер, Кутбеддин-ходжа и с ними целая свита служителей мечети подъехали к зиндану лишь на другой день. Узники лежали со спекшимися губами, в по луобморочном состоянии. Мехтер распорядился поднять их. Спустились в яму два дюжих раба, выволокли на веревках одного за другим, посадили в холодок. Василек судорожно хватал воздух ртом, хрипя, просил пить, Егор утирал грязным рукавом рубахи вспененный рот. Сергей, тяжело дыша, потребовал:

— Чего стоите, дайте же воды!

Кутбеддин-ходжа повел взглядом в сторону. Тотчас принесли ведро с водой и поставили напротив пушкарей. Сергей попытался было встать, но его оттолкнули и усадили на место. Юсуф-мехтер, слащаво улыбаясь, проговорил:

— Дорогой Сергей-топчи, эти люди, которых ты сейчас видишь, — посланники Аллаха. Ты скажи им: «Я готов сменить свою веру», и они сделают тебя мусульманином.

— Нет... Никогда... — прохрипел Сергей,

— Это твое последнее слово, раб?! — вскричал Кутбеддин-ходжа. — Ты умрешь, негодный, в зиндане, если так. И эти двое умрут с тобой вместе. Их жизнь в твоих руках.

Василек, судорожно хватая ртом воздух, затрясся. Егор зверем смотрел на Сергея.

— Сжалься ты... хоть ради нас-то...

— Пошел вон, кость бы тебе в горло!

— Ладно, — сказал мехтер, — дайте им воды... и бросьте опять в зиндан... Подождем еще два-три дня.

 

VI

Двор перед галереей, на которой Аллакули-хан устраивал торжественные церемонии, был заполнен дворцовой знатью. На верхнем айване толпились ханские жены с детьми. Отпрыски хана с любопытством высовывали головы, глядя вниз, чтобы не упустить ни одного мгновения ханского арса (Арс — прием граждан по разным делам и тяжбам). Обычно Аллакули-хан проводил разборы житейских дел, карал и миловал на пло щади перед дворцом, но сегодня пожелал провести арс прямо во дворце и пригласил лишь своих родственников и сановников.

Посреди двора была поставлена огромная плаха, на ней лежал топор. Дворцовая знать уже рассаживалась на нижнем айване, оживленно переговариваясь в предвкушении необычного зрелища. Долго не было самого хана, но вот и он вышел из внутренних покоев в сопровождении Юсуф-мехтера и двух диванбеги (Диванбёги — служитель канцелярии хана). Аллакули был в парчовом халате и черной конусообразной каракулевой шапке. Хан сел в поставленный между галереей и плахой трон — кресло с высокой спинкой, обтянутое красным сафьяном, взял в руки скипетр, помедлил немного, наблюдая, как ближайшие его слуги занимают свои места слева и справа от трона, затем легонько взмахнул рукавом. Мгновенно двор огласился барабанной дробью, и из соседнего двора вышли нукеры, ведя Сергея. Он был в длинной рубахе смертника, босиком и без шапки, с трудом переставлял ноги и, казалось, душа уже покинула его, не желая оставаться с бренной плотью. В следующую минуту из того же соседнего двора вышел в черной рубахе с засученными рукавами палач. Его глаза маслянисто поблескивали, словно у тигра, почуявшего жертву. Он то смотрел на Сергея, то переводил взгляд на Аллакули-хана, ожидая приказа. Хан поманил к себе пальцем визиря, Юсуф-мехтер склонился, подставив ухо, затем вышел вперед.

— Сергей-топчи, его величество маградит Хорезма хочет услышать твое последнее слово. Желаешь ли ты отказаться от христианской веры и стать мусульманином?

Пушкарь побледнел, затем покраснел, вновь побледнел. Чувства достоинства и трусости боролись в нем, вытесняя одно другое. Он никак не мог совладать с собой. Аллакули с напряженным любопытством следил за растерянностью пушкаря, а на галерее и верхнем айване слышался легкий ропот.

— Ну, отвечай же! — повысил голос визирь.

— Нет! — хрипло выговорил Сергей и повторил более внятно: — Нет!

Наступило зловещее молчание. Слышно было, как скрипнуло кресло под Аллакули-ханом, когда он встал. Окинув насмешливым взглядом пушкаря, посмотрев на своих приближенных, хан направился к плахе и взял в руки топор. Ропот недоумения огласил ханский двор; в кои времена было такое, чтобы повелитель собственноручно рубил головы преступникам? Держа топор в правой руке, хан дал знак нукерам, чтобы подвели раба к плахе. Сергея схватили за руки и положили лицом вниз. Аллакули-хан зашел на помост сбоку, переложил топор в левую руку, правой достал из-под полы огромную золотую цепь, склонился и надел на шею пушкаря. Сергей затрясся всем телом, а на галерее и айване все удивленно вскинулись, но тут же поняли, что произошло, и восторженные голоса заполнили весь двор.

Сергея подняли. На шее у него висела, поблескивая, золотая цепь, однако пушкарь ничего не мог понять, и, как затравленный зверь, смотрел на ревущую и уже хохочущую знать. Сановники восхищались милостью и щедростью хана, выкрикивали самые лестные фразы, вознося владыку до небес, и он не спешил остановить их — наслаждался их лестью. Наконец, когда восторг начал утихать, Аллакули-хан снова сел в кресло и медленно, словно обдумывая каждое слово, заговорил:

— Раб мой, да будет тебе известно, что я ценю в людях лишь высшие добродетели. Я презираю лесть, трусость и измену. Каждый из этих пороков достоин наказания смертью... Ты, Сергей-топчи, оказался выше этих человеческих пороков. Ты показал мне сердце льва. Отныне быть тебе моим близким другом и главным начальником моей артиллерии. Проси у меня все, что хочешь, мой верный раб!

— На колени, на колени, — громко зашептал Юсуф-мехтер, но Сергей, не обращая внимания на визиря, шагнул к хану и взволнованно произнес:

— Ваше величество, вы не пожалеете, назвав меня своим другом. Когда понадобится, я отдам за вас жизнь свою... Клянусь Христом...

Аллакули-хан встал и жестом велел, чтобы подали Сергею одежду, приготовленную заранее. Собственноручно хан надел на пушкаря дорогой парчовый халат, каракулевую папаху, протянул сафьяновые сапоги. Сергей тут же сбросил чарыки и, надев сапоги, прошелся перед ханом. Но и на этом церемония не окончилась. Вывели ахалтекинского коня вороной масти. Конюхи, держа скакуна под уздцы, подвели к Сергею. Он похлопал его по шее, еще раз поклонился уже поднявшемуся на галерею хану.

Дворцовая знать продолжала восхищаться милостью великого маградита. Лишь немногие, а это были служители ислама, и прежде всего сам Кутбеддин-ходжа, долго не могли прийти в себя от содеянного повелителем. Они переглядывались между собой, в глазах их стоял немой вопрос: «Возможно ли такое для главы государства?»

Аллакули-хан понимал их состояние, но не подавал вида, что замечает недоумение чалмоносцев. Прежде чем разыграть перед подданными столь впечатляющий фарс, он взвесил все и пошел против Кутбеддина-ходжи. Еще вчера повелитель, закрывшись у себя в опочивальне, кляня упрямство русского пушкаря, не ведал, как поступить с ним, но знал одно — казнить его ни в коем случае нельзя. Победоносному войску Хорезма необходима тяжелая артиллерия, нужны большие пушки на колесах, иначе Хива сделается местом вторжения ее извечных врагов — Бухары и Персии... Да и только ли они грозят Аллакули-хану?! Оренбургский губернатор еще не успел приехать на Урал, а уж строит крупные укрепления на Эмбе и Каспийском берегу. Нет-нет, русский пушкарь ему нужен. Он не только пушкарь, но и мастер артиллерии. Он по памяти составил чертежи артиллерийского парка, мастерских, литейного цеха... Он умеет делать ядра... А что проку от Кути-ходжи! Этот только учит верить Аллаху, но люди и без него усердно молятся Всевышнему... Вчера вечером, когда Аллакули-хан раздумывал, как поступить с Сергеем, пришел старший сын хана — Рахимкули-торе и, выслушав сомнения отца, сказал с азартом:

— Отец, я знаю, что надо делать!.. — и захохотав, выложил свои чудачества.

Сегодня после окончания представления «казни» Рахимкули с затаенной усмешкой вновь на что-то провоцировал отца.

— Отец, ты не пожалеешь, если отправишься с нами. Мы заманим тигра в ловушку и возьмем живьем.

— Хотел бы я видеть смельчака, который сможет связать тигра, — усомнился Аллакули-хан.

— Отец, это сделает Сергей, — с вожделением заговорил торе, но хан сердито прервал его.

— Не смей, негодник, и думать об этом! Пушкарь перенес такое, что другому и во сне не приснится. Ты надоел мне со своими дерзкими шутками.

— Жаль, отец, — приуныл Рахимкули-торе, — Мои друзья так хотели взглянуть на разъяренного белого раба, борющегося с тигром.

— Отныне он бий, запомни это! — так же строго выговорил Аллакули-хан и взмахнул рукавом халата, указывая на толпящуюся в стороне молодежь. — Лучше окружите заботой и почтением пушкаря. Он достоин этого...

— Хорошо, отец... Твоя воля — мое исполнение. — И торе повел своих друзей в город, на площадь, где уже началось представление канатоходцев и маскарабазов, Юноши догнали Сергея, взяли его под руки и повели о собой.

Хан, проводив их взглядом, пригласил Юсуф-мехтера на верхний айван. Слуги тотчас подали чай и сласти.

— Повелитель, я поражен вашим великодушием. Аллакули-хан усмехнулся:

— Мехтер, ты давно бы привык к моим чудачествам, если бы меньше находился в обществе Кути-ходжи, а больше бывал со мной. Мы верим в Аллаха не меньше, чем Кути-ходжа, но это не мешает нам мыслить здраво. Не так ли, мехтер?

— О. повелитель, вы льстите мне. Я не могу сравниться с вами!

— Ну что ты, мехтер, — довольно улыбнулся хан.— Разве трудно понять, что государство держится на взвешенном рассудке. Иногда нам приходится впадать даже в крайности. То, что пушкарь вошел в мечеть святого, — какая в этом беда? Я совершил ошибку, пустив его туда. Но ведь я — властелин... Как властелин и повелитель, я назначил его главным бием артиллерии. И не я первый поступаю так, когда люди иной веры занимают в армиях высокие посты. Разве у турецкого султана мало англичан, и все они командуют! И персидскии шах Фетх-Али вместе с его тщедушным отпрыском Аббас-Мирзой держат на службе английских офицеров. Только благодаря им и их артиллерии Аббас-Мирзе удалось захватить Серахс и осадить Герат. Но я поставлю на колеса свою тяжелую артиллерию. И сделает это Сергей и четыреста белых рабов — он заставит их сделать невозможное... Ну да хватит об этом... Сегодня мы объявили праздник, давай, мехтер, вести веселые разговоры. Приглашаю тебя на Истемес, поохотиться. Нас ждет много развлечений.

— Бесконечно тронут вашей милостью, повелитель,— Юсуф-мехтер сложил на груди руки.

— Ешь, пей и давай поиграем в шахматы. Давно я тебя не побеждал.

...За игрой они провели весь день и вечер.

На другой день кавалькада, впереди которой следовал хан с сановниками, остановилась у Шураханской переправы. На коричневых волнах реки, тихо поскрипывая, покачивалась шхуна. Хан и сановники сели в нее, и она понеслась на север, в сторону Арала. Берега здесь были пологими, сплошь в камышовых зарослях. Множество птиц — уток, фазанов и прочей дичи кишело в них. Западный берег Амударьи, наиболее обжитой, был меньше населен пернатыми. Здесь через каждый фарсах (Фарсах — расстояние в 6 — 7 км) встречались селения и города с переправами на восточный берег: Хазараспская, Карабагская, Ханкин-ская, Ургенчская, Гурленская. Наиболее удобные из них

— Тюнклинская и Карабагская. На этом полноводном участке реки еще в древности были выведены самые большие каналы — арнази. На восток — Шурахан и Бос-яб, на запад, к столице и крупным городам — Пал ван-ата, Газават, Шах-Абад, Дарьялык двумя рукавами (Ярмыш и Куня-Дарья), Клыч-Нияз-бай. Еще севернее

— Малый и Большой Лауданы, Ерган и Саули. Сергей, стоя у борта рядом с ханом и его приближенными, с интересом обозревал западный берег. «Велико, однако, хивинское ханство, и все сплошь зеленое: сады, поля, огороды», — удивлялся он.

— Ваше величество, на сколько же верст тянутся ваши земли? — поинтересовался Сергей.

Хан помешкал с ответом, ухмыльнулся, сузив глаза, отчего его сухое лицо с хищным, как у беркута, носом, стало властным, сказал небрежно:

— Кто знает, сколько было дано нам Аллахом вчера и сколько он даст сегодня. Хорезм растет, как огромное дерево. Человек не может в одночасье уследить за ростом ветвей этого древа, но когда через год он вновь появляется здесь, то с удивлением говорит: «Вы по смотрите, как оно выросло! Каким огромным стало!»

— Ваше величество, если позволите, я уточню размеры Хорезма, — предложил свои услуги Юсуф-мехтер. — Год назад мы измеряли расстояние от Питняка до Кунграда, оказалось больше сорока фарсахов. А если считать от берега реки до Семи песков Хорезма, то будет все десять... Но это было год назад. За этот год вашим величеством заняты новые земли на том и этом берегу, и сарыки на Мургабе повиновались вам и согласились платить дань.

— Нам надо прогнать врагов из Серахса и захватить Герат,— со злостью выговорил Аллакули-хан. — Мы из-за недостатка пушек уступили центр цветущего Хорасана вшивому Аббас-Мирзе. К весне, дорогой топчи, ты должен дать моему войску десять пушек.

— Ваше величество, можно дать и больше, — мгновенно отозвался Сергей. — Но как быть с лафетами и колесами? В ханстве совсем нет крепких деревьев. Можно, конечно, тутовник спилить, но это не мазандеранский бук... Вот ежели бы съездить в Мазандеран! Год назад русские пушкари запасали там бук для своих лафетов в пушечных колес.

— Дорога в Мазандеран лежит через Герат, — сухо отозвался хан. — Если не возьмем Герат, какой ишак вас пустит в Мазандеранские леса? Надо разгромить Аббас-Мирзу и открыть дороги в Персию для хивинского войска...

Барка и каюки свернули к восточному берегу и, следуя им, вошли в заросшее камышом озеро Истемес. Сказочно красивые места этого сравнительно недавно образовавшегося во время прорыва Амударьи озера этой весной были облюбованы для охоты старшим сыном хана. Вместе с Рахимкули-торе выезжали обследовать берега мангытец Бекман-бий, ясаул-баши Рахметулла, Бекеш-халиф и другие военачальники. С собой они привезли шкуру убитого тигра и бросили к ногам хана. Маградит одарил их, сказав, что непременно после возвращения из Хорасана посетит Истемес. И вот Ра химкули соблазнил его на охоту.

Причалив к берегу озера, где, несмотря на позднюю осень, чуть ли не по пояс росла трава, слуги разбили шатры, освежевали несколько баранок и принялись го товить шашлык. Молодежь, горя нетерпением, не стала ждать обеда — отправилась за фазанами. Сергей И Якуб, взяв младшего сына хана с собой, пошли вперед, все дальше и дальше отдаляясь от шатров, пока не оказались у тихой лагуны. Пробившись сквозь камыши, остановились, как вкопанные. Сергей впервые увидел так много птиц и пришел в восхищение. Лагуна была мелководной, и в ней в водорослях копошились цапли, Якуб вскинул ружье, но это была лишь мгновенная слабость: тотчас он опустил ствол и растерянно посмот рел на Сергея. Зато ханский отпрыск повел себя куда агрессивнее взрослых.

— Я сам... Я сам их застрелю! — давясь словами, заговорил он и поднял небольшое ружьецо, отделанное серебром.

Сергей отвел дуло в сторону, шутливо притянул десятилетнего отпрыска хана к себе:

— Ну, Мухаммед, да ты, однако, бессердечный. Разве можно стрелять в таких красивых созданий? Сейчас ты их испугаешь, и они навсегда улетят отсюда.

— Отпусти меня! — рассердился юнец. — Как ты смеешь, поганый топчи! — Глаза его загорелись диким блеском, он вырвался и, мгновенно упав на колено, выстрелил.

Легкое эхо выстрела прокатилось над лагуной. Стая белым облаком взметнулась над голубой водой и, отле тев в сторону, вновь уселась на отмель. Только серая цапля, сраженная пулей молодого отпрыска хана, трепыхалась в воде. Мухаммед-Эмин, бросив ружье, кинулся за добычей, но упал, окунулся с головой, нахлебался воды и заплакал. Сергей проворно выволок его из лагуны, принялся раздевать, чтобы не простудился,

— Принесите ее! Она моя! Я убил ее! — ревел царевич.

— Якуб, достань цаплю,— с досадой попросил Сергей, выжимая рубаху мальчика. — Этот бессердечный волчонок eщe задаст немало хлопот. Кровожадности в нем на десятерых волков хватает.

Якуб выволок мертвую цаплю и бросил к ногам мальчишки. Прикрывая стыдное место руками, в ожидании пока на него наденут что-либо, мальчик восхищенно заулыбался.

— Я попал ей прямо в глаз! Видите, у нее нет одного глаза?

— Интересно, что же ты будешь с ней делать дальше?

— Я ее съем!

— Но это же не фазан! — рассердился Сергей. — Мясо цапли в пищу не годится. Ты умрешь, если ее съешь!

Мухаммед-Эмин с досадой и сожалением посмотрел на птицу и вновь заревел, вытирая кулаком слезы.

— Сергей-топчи, как бы его высочество не заболели, Он весь дрожит, — предупредительно заговорил Якуб. — Давайте вернемся.

— Все равно я скажу отцу, что вы меня бросили в воду! — злорадно засмеялся отпрыск. — Он вам обоим отрубит головы или посадит на кол, как сделал это с вонючим Хафиз-арбакешем.

— Что это еще за арбакеш? — нахмурился Сергей,

— Ай, был один слуга-перс у Аллакули. Поехал в Ургенч, оттуда хотел на каюке сбежать в Бухару. Ханские нукеры его догнали, — пояснил Якуб.

Царевича со столь необычной добычей встретили с ликованием. Пряча истинные мысли под личиной восхищения, царедворцы не сразу, но все же внушили Мухаммед-Эмину, что мясо барана гораздо вкуснее мяса цапли, и, переодев, усадили на ковер к шашлыку и щербету. Тут к Сергею подошел Рахимкули-торе.

— Дорогой топчи-баши, я приехал за тобой. Хан не желает начинать охоту без тебя, хотя тигр совсем рядом. Быстрее поехали, лошади давно ждут.

В глазах Рахимкули-торе полыхал тайный умысел. Сергей задумался: «Опять Аллакули решил выкинуть какую-либо шутку!» Но тут же отбросил всякие сомнения: «Воистину сказано, что пуганая ворона куста боится! Скорее всего хан пошлет меня первым с рогатиной на зверя — еще раз проверит мою храбрость!»

— Как тебя понять, Рахимкули? — спросил Сергей, садясь на коня, — Что значит, тигр совсем рядом? Маградит уже загнал его в ловушку, что ли... Наверное, надо взять зверя, но нет отважного джигита, который бы сделал »то?

— Да, дорогой топчи, — заулыбался еще шире Рахимкули, — в нашем ханстве одни трусы.

— Кость бы им в горло! — выругался Сергей, подгоняя скакуна.

Вскоре они достигли стоянки Аллакули-хана. Несколько белых юрт на небольшом расстоянии друг от друга стояли в густых зарослях, а за камышами синело все то же озеро Истемес. Как только кони пошли, подминая камыш и тревожно всхрапывая, от крайней юрты донесся предостерегающий голос одного из царедворцев хана, чтобы Рахимкули и пушкарь ехали тише. Сергей заметил суету у юрт и быстро спешился. Рахимкули последовал его примеру. Ведя коней в поводу, они приблизились к крайней юрте и увидели людей хана, которые крались с ружьями к дальней войлочной кибитке, стоявшей у самой воды. Откуда-то появился с неестественно горящими бегающими глазками Юсуфмехтер.

— Сергей-топчи, ты наша надежда... Маградит давно ждет тебя... Тигр загнан в ту юрту, но никто не может подойти к ней.

— Надо его выгнать оттуда и застрелить! — загораясь азартом охотника, предложил Сергей.

—Дорогой топчи, этого делать нельзя. Хан приказал взять тигра живым. Мы его посадим в клетку и будем возить по всем городам и кишлакам Хорезма.

— Что же вы от меня хотите, Юсуф-ака? — удивился Сергей. — Не идти же мне на зверя с голыми руками!

— Именно этого и требует хан от тебя! — воскликнул визирь. — Он уверен, что только ты один сможешь справиться с хищником. Давай, бери веревку... Когда ты нападешь на него и свяжешь ему лапы, мы поможем тебе!

— Кость бы вам в горло! — вновь выругался пушкарь, беря в руки толстую шелковую бечевку. — Пощадили на плахе, так решили живым зверю скормить. Хороша ханская милость...

Сергей некоторое время стоял молча, глубоко вдыхая воздух, затем медленно направился к юрте. Подкравшись к ней сбоку, с минуту прислушивался, затем шагнул к входу. Рука его потянулась к пологу, чтобы сорвать его, но в это время из юрты с диким визгом выскочила полунагая девушка и кинулась на Сергея. Пушкарь отскочил в сторону и оторопел, не зная, что делать. Со всех сторон раздался неудержимый хохот сановников. И сам маградит вышел из засады и принялся смеяться взахлеб, до слез, ударяя себя руками по коленям. Вновь, как и в прошлый раз, на плахе, Сергей не сразу пришел в себя. А опомнившись и поняв, что маградит снова сотворил с ним дикую шутку, не знал, что ему дальше делать.

— Кость бы вам всем в горло! — сердясь и одновременно глупо улыбаясь, выругался Сергей и хотел было уйти, но Аллакули-хан остановил его.

— Топчи, это нехорошо... Хозяйка белой юрты ждала тебя с самого утра, приготовила угощение... Нельзя отказываться. Иди к ней и будь ее гостем. В твоем распоряжении весь вечер и вся ночь. В Хиву отправимся вавтра утром. Иди, мы не будем мешать тебе.

Сергей растерянно взглянул на хана и, видя, что он не шутит, а ждет, чтобы пушкарь доказал свое мужское достоинство, шагнул в кибитку. Едва он переступил порог, как девушка обвила его шею руками и приникла к нему. Находясь пока еще во власти медленно уходящего потрясения, Сергей разомкнул ее руки.

— Кто ты? — просил он, оглядывая юрту. На полу лежал мягкий ковер, подушка, сбоку, у самого терима. скатерть с вазами и кувшинами.

— Я твоя рабыня, — робким голосом произнесла девушка, и по голосу и хрупкой, полуобнаженной фигурке Сергей определил: «Да она совсем еще молода... Ей пятнадцать-шестнадцать. не больше».

— Ну, скоморохи — засмеялся он. — И маградит вместе с ними скоморошничает.

Более пристально оглядев хозяйку юрты, пушкарь решил, что робость тут ни к чему.

— Значит, говоришь, ты моя рабыня. Коли так, то угощай... Что там у тебя на скатерке? Кстати, скажи, как тебя зовут?

— Юлдуз. — Она мягко улыбнулась и, опустившись на корточки, налила из кувшина в пиалы какой-то белый напиток. Запах Сергею показался очень знакомым,

Он сел рядом с Юлдуз, взял со скатерки пиалу, понюхал содержимое, затем коснулся губами края пиалы и радостно засмеялся:

— Ну, скоморохи, вот так скоморохи! Да это же чистейший самогон... Откуда ты взяла все это? — спросил настороженно.

Юлдуз пожала худенькими плечиками.

— Ну ладно, Юлдуз, за твое здоровье! Ты тут ни при чем. Ты всего лишь игрушка в руках хана...

Опорожнив пиалу в два глотка, он налил еще и вновь выпил. В голове у него приятно зашумело. Вместе с хмелем проснулось чувство вседозволенной свободы, и он взял за руку наблюдавшую за ним с интересом молоденькую хозяйку.

— У тебя очень нежная рука, Юлдуз... И вообще ты очень хороша собой. Мне непонятно, за что Аллакули удалил тебя из своего гарема и отдал мне.

— Урус-хан, я не жила в гареме хана! — смущенно, с некоторым вызовом, возразила Юлдуз.— Я жила дома... Мой отец цирюльник Юсуп-ака... Два дня назад отец сказал мне: «Юлдуз, ты должна ехать с ханом на охоту». И заплакала, потому что отец добавил: «Наверное, хан решил сделать тебя приманкой для тигра». Меня привезли сюда и научили, что мне делать. Мне сказали: «К тебе придет один молодой урус — ты не отказывай ему ни в чем».

— Ты не боишься меня, Юлдуз?

— Нет... Ты же не тигр...

Утром Сергей вывел ее, обесчещенную, в слезах, из юрты, отвез к ханским шатрам и поручил женщинам. Сановники после бурной ночи, проведенной с малолетними бачи, уже забыли о вчерашней шутке над Сергеем. Лишь Юсуф-мехтер сказал:

— Сергей-джан, о плате за девчонку ты не беспокойся. Я заплатил ее отцу, он вполне доволен,

 

VII

Сергей переехал на подворье Юсуф-мехтера. Визирь отдал ему один из домов в глубине двора, за фруктовыми деревьями. Когда-то в нем жила с детьми одна из жен Юсуф-мехтера, но она давно умерла, а дети вырос ли и покинули этот дом. Долго стоял он в вапустения, и вот пригодился. Визирь оставил пушкарю сундуки и ковры, китайские циновки и кухонную утварь. Дом, как и все сартянские строения, был двухэтажным — внизу содержался скот, вверху — жилье, разделенное на мужскую и женскую половины. Скота не было, и Сергей под айваном поселил старуху Меланью и ее мужика — конюха. Там же, в бывшем овечьем загоне, поселились Егор Саврасов с Васильком. Неподалеку от дома стояли заброшенные сараи — их Сергей тоже приспособил под жилье. Словом, собрал Сергей вокруг себя душ двадцать. Каждое утро, чуть занимался рассвет, оживало Сергеево подворье. Слышалась перебранка, звенели миски и чугунки, храпели лошади и скрипели колеса телег. Потом все затихало — мастеровые отправлялись на Чарбаг, лишь поздним вечером возвращались домой. Дел было много, и продвигались они медленно. Каменщики пока только закладывали фундамент, а кузнецы вместе с печником и жестянщиком Касьяном колдовали над будущей вагранкой. Сергей по собственным чертежам объяснял, что и как делать. Печник порой с досадой отмахивался от пушкаря, вступал с ним в спор, пуская в ход свои знания. Их обступали мастеровые, начинали подсказывать — и печь-вагранка росла с каждым днем. Вот уже летка и горн готовы, пора и за трубу приниматься. Сергей забеспокоился об угле.

— Не проехать ли по всем кузням ханства да собрать уголек? — рассудил он однажды.

— Фу ты, ну ты! — возразил Егор Саврасов. — А саксаул растет на что? Он и вырос в здешней пустыне, словно заранее зная о нашей плавильной печке. Мощь в нем горючая не меньше, чем в каменном угле. Я уже сколько в Хиве кузнечу, и никогда мне в голову не приходило думать о каменном угле.

После зиндана держался Егор перед Сергеем с заметным подобострастием. И была на то веская причина. Когда столкнули пушкарей в яму во второй раз и пригрозили, что уморят всех троих без воды, если Сергей-топчи не примет мусульманскую веру, Егор не выдержал — полез на Сергея с кулаками: «Примай, гад, ихнюю веру, чего ерепенишься?! Из-за тебя мы с Васильком гибнем!» И Василек заодно с ним. Разбросал их Сергей в разные стороны, как котят. Егора избил — весь в синяках был, и Васильку досталось. Вновь подняли их из ямы в полуобморочном состоянии и объявили, что всех троих казнят на площади. Тогда завыл Егор, в ноги упал Сергею, чтобы тот сдался, но отшвырнул его пушкарь: «Тварь мерзкая, не позорь веру русскую! Коли суждено умереть, то умри, как подобает русскому!» Теперь, когда Сергея произвели в бии, Егор заюлил перед ним, понимая свою вину. Сергей же посматривал на Саврасова с недоверием. «Нет, господа сермяжные, с вами далеко не уедешь. От вас что угодно ожидать можно!» Однако терпел, не гнал от себя совсем.

— Сам-то за саксаулом ездил? — спросил Сергей.

— Знамо дело ездил.

— Ну ладно, тогда организуй заготовку саксаула. Да только не того... Не вздумай бежать... Отсель во все концы — двадцать дней ходу. И сам сдохнешь, и меня погубишь.

— Да куды мне... Живой вот остался — рад до смерти. О бегах ли думать!

— Думай только об одном, Егор: надо поставить к весне хану десять тяжелых пушек. Приглядел я уже какими заняться.

А приглядел он французскую серпантину и корабельные орудия, лежавшие на оружейном дворе. Со дня на день собирался перевезти их в Чарбаг, да медлил: «Все равно дерева хорошего нет... Надо крепкое дерево искать...»

Видя, как озабочен пушкарь, Юсуф-мехтер однажды вечером, когда пили чай на айване, посоветовал:

— Ты, дорогой топчи-баши, не тяни время. Аллакули сейчас в Мазандеран людей посылать не станет. Ты возьми с собой кого-нибудь из слуг да поезжай в Куня-Ургенч. Там один мастер живет— колеса для арб делает, он тебе и поможет.

Не откладывая, Сергей собрался в дорогу. С ним отправились несколько сыновей знатных сановников, на два-три года моложе Сергея, в их числе и сын визиря — Якуб. Дорогу юноши знали хорошо — не раз бывали в Газавате, Ташаузе, Ильялы и в самом Куня-Ургенче. После трехдневного пути, с ночевками у туркмен-иому-дов, приехали в древнюю столицу Хорезма. Множество легенд и преданий о ней жило в народе. Пока ехали, молодые люди поведали Сергею немало. Но больше всего поражен был пушкарь рассказом о том, как шестьсот лет назад Чингиз-хан не в силах захватить Куня-

Ургенч срыл берег Амударьи и пустил на город воду, Потоком снесло все постройки, тысячи людей утонули, не найдя спасения. А когда вода спала, монголы по приказанию хана перепахали землю, на которой стоял раньше Куня-Ургенч. Лишь несколько древних минаретов сохранились. Полуразрушенные, они и теперь торчали на занесенной песками и поросшей верблюжьей колючкой равнине. Через много лет после нашествия монголов вновь отстроенный Куня-Ургенч поднялся в полуфарсахе от своего старого места.

Подъезжая к Куня-Ургенчу, Сергей с любопытством разглядывал город, но кроме невысоких дувалов, множества войлочных кибиток и кособоких, построенных на сартянский лад домов ничего не мог увидеть. Наконец, впереди замаячило строение, чуть выше других — городская мечеть.

— Видно, никогда уже не подняться вашей древней столице, — заметил пушкарь.

— Она могла бы подняться, да этому мешают туркмены, — пояснил со вздохом Якуб. — Видите, сколько туркменских кибиток в городе? Они вытеснили отсюда всех сартов, каракалпаков и евреев. Строить красивые большие дома некому. Туркмены довольствуются юртами, загоном для овец и тамдыром. Больше ничего им не надо. Это очень неприхотливый народ со своим понятием о культуре. Красивый ковер, конь, седло под бархатным чепраком — верх желания каждого туркмена. Подобное богатство не обременяет их. В случае опасности за несколько минут они могут собрать кибитки, скатать ковры, погрузить все добро на верблюдов и исчезнуть в Семи песках Хорезма. Пустыня — их дом и убежище, а в самом Хорезме они селятся из-за того, что здесь кругом базары. Конечно, туркмены полезный народ: от них везут много нужного сырья — шерсть, кожи, мясо. Они же, а это для Хивы самое главное, привозят на невольничий рынок рабов. Хорезмские поля возделывают персы-рейяты (Рейят — крестьянин, зеиледелец), попавшие в неволю. Персы — лучшие в мире земледельцы, шелководы и рисоводы. В глубокой древности, когда еще была зороастрийская вера, они жили на берегах Аму, и название Хорезм тоже зо-роастрийское. Ты слышал, топчибаши, о древних персидских царях Кире, Дари и Ксерксе?

— Кость бы тебе в горло, Якуб, откуда ты все это знаешь?! — удивился Сергей.

— Дорогой топчи, я же учусь в медресе! — воскликнул Якуб, улыбаясь. — Я все должен знать. Когда я выйду из медресе, сразу стану диванбеги — помощником моего отца. Ты не смотри, что он такой простой человек. Ему известны все чудеса мира и все человеческие премудрости. Я хочу быть похожим на него. Отец мой постоянно говорит Аллакули-хану, что главная наша сила — туркмены. Они дают не только сырье, но и храбрых воинов. Аллакули разрешил им селиться на всех больших каналах — разводить сады и огороды, а за это они платят налоги и дают в войско хана лучших джигитов. Те семейства, которые отряжают на службу в Хорезм своего джигита, свободны от налогов. Это очень выгодно туркменам и самому хану. Туркменские джигиты мечтают сражаться под знаменем нашего маградита. Если нам удастся приучить к земле всех живущих в песках туркмен — Хорезм станет самой богатой и сильной страной: сильнее Персии, Турции и России.

— Эка загнул! — сердито усмехнулся Сергей. — Ты хоть разок видел ее, Россию-то? Это тебе не Хорезм — двести пятьдесят верст в длину и пятьдесят в ширину. У тебя жизни не хватит, чтобы объехать Русь, а прешь чепуху: «Хорезм станет сильнее России.» Да и не все туркмены на вашей стороне. Знаешь, сколько их перешло к белому царю? С Россией шутки плохи, Якуб. Ты думаешь, я зря так далеко спрятался? Ни хрена подобного. У царя руки длинные — где хочешь достанет. Там у нас только и разговоров: в Хиве, мол, слишком много русских невольников томится — пора спасать их! Если начнут спасать, то меня первого выволокут отсель и на виселицу отправят. Не приведи господи! — Сергей перекрестился и замолчал.

Въехали в город и направились к базару, где жил колесных дел мастер Шарип-ака.

Дом и его мастерская были под одной длинной плоской крышей. Из кузницы можно было пройти в колесный цех, а оттуда в дом и, наоборот, из дома в цех в кузницу. Якуб повел Сергея со двора и отыскал хозяина в сарае. Шарип-ака сидел на корточках перед свитком и заносил в него каламом (Калам — карандаш или перо) какие-то знаки: вероятно, мастер вел учет израсходованного материала, a может, подсчитывал прибыль от проданных арб.

— Шарип-ака, да будет вечно осенен ваш дом милостями Аллаха... Мы приехали к вам от его величества Аллакули-хана, — представился Якуб и подал фирман.

— Судя по тому, что мы видим, дело ваше процветает, Шарип-ака?

Старик, разворачивая свиток, разволновался. Руки его задрожали, сам посерел лицом, не мог выговорить ни одного слова.

— Что это у тебя тут камышом накрыто? — спросил Сергей.— Колесные втулки что ли? Ну-ка, поглядим...

— Пушкарь-достал из-под камыша довольно тяжелую втулку, взвесил на руке, осмотрел пазы для колесных спиц, спросил: — Из какого дерева делаешь?

— Из мазандеранского бука, — отозвался старик.

— А кто ездит за ним?

— Наши люди ездят... Сам тоже там бывал — в Авшаре, Саре, до самого Тавриза доезжал.

— Не опасно в пути-то? Ведь разбойников в песках да и в самой Персии много!

— Ай, дорогой гость, когда со мной едет наш Рузма мед, я никого не боюсь. В Мазандеран я ездил с ним.

— Знаю такого, — насторожился Сергей. — А почему ты его называешь своим. Он твой родственник?

— Нет, он не мой родственник. Он живет по ту сторону базара, в туркменском ряду. Его все знают.

— Шарип-ака, пошли человека за ним. Скажи ему, мол, его старый друг, пушкарь, приехал, хочет повидаться.

Мастер кликнул слугу и велел бежать к Рузмамеду, а гостей повел в комнату. Сели за сачак, занялись едой и чаем. Сергей, продолжая интересоваться делами, спросил, сможет ли мастер сделать колеса для пушек,

— Надо взглянуть хотя бы одним глазом на это колесо. Привези одно — я тебе тогда скажу, — рассудил Шарип-ака.

— Чепуха, Шарип-ака, зачем сюда тащить колесо! Вот взгляни на это. — Он достал из кармана чертеж, развернул его перед мастером и заговорил о ширине ободов, толщине и размерах спиц, о крепости втулок. Объяснял и приговаривал: — Все от тяжести ствола зависит. Чем тяжелее ствол, тем надежнее должны быть колеса. А пушки у Аллакули все разные —есть легкие, есть тяжелые.

— Дорогой топчи-баши, если я возьмусь за твои колеса, то мне со своими работниками придется переезжать в Хиву.

— Ну зачем же переезжать?! — возразил Сергей.— Я сам к тебе буду наведываться. Не я, так человек мой останется при тебе...

В самый разгар беседы во дворе заржал конь и забегали слуги. Хозяин встал узнать, что случилось, и на пороге столкнулся с Рузмамедом. Он был в косматой шапке и коричневом чекмене, в руках камча. Увидев Сергея, сдержанно улыбнулся:

— Ты приехал к нам в Куня-Ургенч, пушкарь... Не значит ли это, что ты сбежал от маградита?

Сергей поднялся, обнял огромными ручищами сердара:

— Рузмамед, кость бы тебе в горло! Теперь я — главный топчи маградита. Бежать мне от него нет никакого смысла. Вот приехал к мастеру с ханским фирманом, насчет колес да лафетов помараковать надо.

— Успеешь, договоришься — Шарип-ака никуда не денется. Давай пойдем ко мне. Как ты мог, приехав в Куня, не зайти сразу в мой дом?! Разве я чем-нибудь обидел тебя?

— Ну что ты! Да я и знать не знал, что ты живешь здесь. Премного рад буду познакомиться с твоим се мейством. Извини нас, Шарип-ака. Посмотри мои чертежи.

Туркменские кварталы или порядки занимали западную и северо-западную окраины Куня-Ургенча. Со стороны они выглядели скопищем войлочных кибиток, но когда Сергей подъехал ближе, то увидел и обнесенные дувалами дворы с воротами. В каждом таком дворе стояло по две-три юрты. Купола их торчали над заборами, вот и создавалась издали картина сплошных войлочных юрт.

Рузмамед со своим семейством занимал обширный двор. Дувалы одновременно были и внешними стенами четырехугольного строения, выходящего со всех сторон айванами во двор. Посреди двора, на небольшом расстоянии одна от другой, стояли войлочные кибитки. В одной жили мать и отец Рузмамеда. Аман-сердар в чекмене, в чарыках на босу ногу вышел встретить сына с гостями. Старуха-мать лишь выглянула из кибитки и вновь опустила килим (Килим — коврик, которым закрывают вход в кибитку).

Жена Рузмамеда поприветствовала гостей с айвана и тоже скрылась на женской половине дома. Бойчее взрослых повели себя ребятишки. Рузмамед с гордостью представил гостям своих сыновей: старшего Аманнияза, которому было лет двенадцать, и младшего Атамурада, пятилетнего карапуза, который, как увидел на поддевке Сергея медные пуговицы, так и впился в них глазами. Младшего отец любил и баловал. Со старшим держал себя строже. Аманнияз был сдержан, малоулыбчив, и движения и жесты его напоминали взрослого джигита.

Как только Рузмамед сказал, показав на пушкаря, кто это такой, Аман-сердар одобрительно закивал головой и улыбнулся:

— Да-да, урус, мы слышали о тебе. Ты принес в наш дом достаток.

Сергей не понял, о каком достатке речь, и Рузмамед с неохотой, смущенно объяснил:

— На двести тилля, которые я получил за тебя от хана, мы купили двух верблюдов и одежду — отец мой очень доволен покупками. Меня же, по повелению Алла-кули-хана, назначили главным сердаром — юз-баши — местности Ашак. Все коши на Усть-Юрте подчиняются мне, все чабаны принимают меня, как Бога. Я же подчиняюсь только самому бию и ишану. Вот какую удачу ты мне принес, Сергей-топчи!

— Кость бы тебе в горло! — захохотал Сергей. — Вот не думал, что войду в твой дом таким завидным кушем!

Рузмамед не принял шутку. Для него Сергей, действительно, стал человеком полезным, и следовало его уважать. Никак не реагируя на смех пушкаря, он продолжал представлять отцу остальных гостей:

— Вот этот нарядный юноша — сын визиря Юсуф-мехтера. Ты знаешь его отца. Три лета тому назад, когда ты отдал меня в войско Аллакули, я получил деньги в казне у визиря.

— Да-да, это мы помним, — подтвердил аксакал. —Этого джигита,— Рузмамед указал на высокого, костистого юношу, чекмень на котором был явно мал, — зовут Мирабом. Он племянник умершего недавно шахира Муниса. Вместе с Якубом учится в медресе. И эти двое — сыновья известных сановников — Худояр-бия и Ниязбаши-бия.

Аксакал одобрительно покачал головой, сказал, словно извиняясь:

— Жизнь туркмена не дает ему думать об учебе детей. Тебе, Рузмамед, не удалось познать премудрости письма и чтения. Твоего Аманнияза узбекский мулла кое-чему обучил: алиф и би он знает. Но я велю тебе, как только подрастет младшенький, Атамурад, заставь его ходить в мектеб, а потом отдай в Хивинское медресе. Пусть он будет умным и знатным, как эти юноши из Хивы.

— Я выполню твою волю, отец.— Рузмамед поклонился и погладил по щеке Атамурада: — Ты понял, собачий сын, о чем говорит твой дед?

Мальчонка, видя, что к нему проявили внимание, набычившись, улыбнулся и потянулся рукой к медным пуговицам Сергея. Схватившись за одну, он принялся яростно тянуть ее на себя, чем вызвал смех сидящих. Сергей взял мальца на колени, принялся было шутить с ним, но Атамурад захныкал и вновь потянулся за пуговицей.

— Э, джигит, да ты, я вижу, парень настырный. Дай-ка нож, Рузмамед!

Пушкарь отрезал пуговицу и отдал малышу. Тот зажал ее в кулаке и, вырвавшись, убежал во двор. Через минуту он уже ссорился с братом: тот, разглядывая на пуговице российского орла, не спешил вернуть ее. Пришлось Сергею отрезать еше одну и бросить Аманниязу:

— На, лови, джигит, да только оба помните — русского орла голыми руками не возьмешь, клюется больно! — Сидяшим пушкарь пояснил: — Мундир изодрался в клочья, а пуговицы остались, вот я и пришил их к поддевке.

Рузмамед стал показывать свое хозяйство: комнаты, юрты, скотный загон, конюшню. Жил сердар неплохо, гордился нажитым богатством. С еще большей гордостью Рузмамед рассказывал о своем отце — самом уважаемом человеке в иомудском племени. Он — арчин своего порядка; его знают все знатные люди Куня-Ургенча.

— И давно вы обзавелись своим двором? — спросил Сергей. — Туркмены-то сплошь по пескам, от колодца к колодцу, кочуют да в аламаны ходят.

— Нет, недавно. — Рузмамед повел взглядом по куполам соседних юрт. — Эти вот прошлой зимой прикочевали с Узбоя. Зима была злая: много скота погибло, людей от голода умерло немало. Аллакули пользуется горем туркмен. Всех подряд на хвостах своих каналов селит. Налогами облагает, как будто петлю на шее затягивает. В свое войско людей требует.

Сергей с упреком посмотрел на Якуба:

— Ну вот! А ты мне говорил, что туркменские джигиты стремятся в войско Аллакули угодить! Да я сразу засомневался. Должны же быть у туркмен свои правители. На кой черт им чужому государю служить?! Иное дело я — у меня выхода нет. А у них-то — полная сво бода!

— Несогласие между нами много лет царит, — с досадой сказал Аман-ага. — С тех пор как наши почтен ные праотцы Эсен-хан и Эсен-или покинули этот мир, туркмены живут врозь. Сначала для всех нас была одна родина — Минг Кишлак (Минг Кишлак — тысяча кишлаков. Современный Мангышлак), а потом мы разбрелись по всему свету, как отары без чабанов. У нас нет государя. Каждый туркмен сам государь, все мы равны. У нас одни аксакалы в почете. Да и то, если аксакал начнет выказывать величие перед другими и перестанет угождать всем, его сразу прогонят, выберут нового. Я тоже аксакал — мне почет от людей, а если народ пойдет против Аллакули, я подчинюсь воле всех. Пока что, слава Аллаху, иомуды терпят власть Хива-хана...

Разговорился Аман-ага. Вот уже об аламанах повел речь, о стычках с каджарами, о том, как когда-то джигиты выбрали его, Амана-чолука, своим сердаром. С тех пор его сыновей и внуков называют сердарами. Гости, охотно слушая старика, поужинали в его белой восьми крылой кибитке, Вечером вернулись к Шарип-ака.

 

VIII

Недели через три Сергей возвратился в Хиву, везя пушечный станок на двух громоздких колесах с подвижным лафетом. Двугорбый верблюд без особых усилий тянул эту «диковинную арбу». Хивинцы, глядя с обочин на необычную повозку, переговаривались, соображая, на что она годна. И Сергей, ехавший на коне в окружении своих друзей, охотно пояснял;

— Эка, дурошлепы, кость бы вам в горло! Да это же колесный лафет— неужто никогда не видели! На войну, на войну пойдем! Шаха будем громить в его хорасанских крепостях!

Пушкаря у ворот встретили ханские сановники в тоже забросали вопросами, Сергей, видя, что пустыми словами людей не уймешь, повез лафет на оружейный двор. Здесь по приказу пушкаря слуги вытянули из груды стволов кулеврину, возложили ее на привезенный станок.

— Ну, вот, — сказал Сергей удовлетворенно кивающим сановникам, — дело, как говорится, в шляпе. Теперь повезем ее на Чарбаг, там приделаем цапфы, ствол отлудим, чтобы глаже был, и можно ядра лить. Ух и задаст же эта пушчонка жару персам, кость бы им в горло!

Сергей собрался было на Чарбаг, но один из ханских слуг-распорядителей велел ехать Сергею к Юсуф-мехтеру, который давно ждет его. Сергей, не мешкая, отправился в поместье. Въезжая во двор, обратил внимание, как забегали, засуетились слуги визиря. Вот и сам Юсуф-мехтер спустился с айвана. Сначала сына обнял, спросил, хорошо ли доехали. Затем Сергея, скользнув по его лицу загадочной улыбкой.

— Пойдем, топчи-баши, в твой дом — там подарок тебе от маградита. Хороший подарок — христианский!

— Икона, что ль? Икону я давно хотел — молиться не на что.

— Не икона, но не уступит самой красивой иконе,— разжигал любопытство пушкаря визирь.

У входа в свое жилье Сергей увидел Меланью. Баба поклонилась в пояс, уставилась на господ, ожидая приказа, Юсуф-мехтер спросил:

— Все ли хорошо, aпa?

— Да уж ведомо, только слез многовато...

Поднявшись наверх, Юсуф-мехтер и Сергей сели на лавку в гостиной комнате Меланья шмыгнула в соседнюю комнату и вывела девушку, одетую в красное азиатское платье до пят, расшитое золотым позументом. Сергей явно не ожидал такого подарка — вздрогнул, дух перехватило от девичьей красоты. Была она белолица, голубоглаза, и две русые косы змеились по платью,

— Это тебе от Аллакули подарок... Хороша девка.. — сказал Юсуф-мехтер. — С самого Яика везли ее верные хану люди — джигиты Кенесары. Бери ее себе, топчи-баши, да не забудь отблагодарить маградита хорошей службой.

— Да-а,— радостно выдохнул Сергей. — Красота, действительно...

Пленница горестно всхлипнула, уткнулась лицом в ладони, чем вызвала явное неудовольствие служанки пушкаря.

— Ну чаво опять ты, Татьяна,.. Сини глазыньки натрешь— красоту девическу смажешь, — хотела было успокоить девушку Меланья, но Сергей цыкнул на нее, чтобы не совалась не в свое дело.

— Раз плачет — есть, стало быть, нужда, — рассудил он, поднявшись со скамьи. — Сомнительно для меня, чтобы разбойники Кенесары не тронули эту красавицу. Побывала в грязных руках, вот и льет теперь слезы. Снасиловали тебя, небось, в дороге-то?

— Ни-эт, — рыдая, замотала головой пленница.

— Сомнительно, однако, все ж...— Сергей глянул на визиря, на служанку и слуг, толпящихся в двери, попросил: — Оставьте-ка нас, господа хорошие, одних, мы побалакаем с девушкой малость. Я думаю, мне одному она, как на духу, откроется.

Визирь захихикал, направился к двери. Меланья глаза от ужаса расширила и рот разинула: «Смотри, мол, свет-Сергей, не обесчесть раньше свадьбы девицу, не бери грех на душу перед господом Богом!» —но вслух ничего не сказала. Вышла следом за визирем и дверь легонько прикрыла.

— Ну, Татьяна... Как тебя по отчеству-то?

— Григорьевна, — утирая слезы, вымолвила пленница.

— Ну так садись рядышком. Татьяна Григорьевна У нас на Руси приговорочка хорошая: «Садись рядком — поговорим ладком».

— Неча мне садиться - придя основательно в себя, сказала, как отрезала, пленница. — Русский с виду вроде бы, а крадешься, как басурман. Наговорила мне твоя служанка о тебе с три короба: он и такой, он и сякой — душа ангельская, а сам сиротинушка...

— Кость бы ей в горло! — обозлился Сергей. — Лезет не в свое дело. Я по Куня-Ургенчу с пушками разъезжаю, а тут меня уже сватают, хвалят и жалеют на все лады. Ну-да ладно, девица-красавица... Раз заговорила со мной на «ты», то и ответ от меня выслушай подобающий... Заказал я хану для себя невесту. Вот привезли тебя. Просил, чтобы красоты неписаной была — привезли именно такую, какую просил. Но предупреждал я хана Аллакули и о другом, а именно о том самом, чтобы девушка целехонькой была; не залапанной и не обугленной. Так что говори правду-матку, не бойсь, а то потом хуже будет. Если обманешь, сразу же тебя сар-там отдам, а уж они тебя научат чести!

— Ух ты, страсти-то какие! — осмелела девушка, — Мне бояться неча, чистая я, как стеклышко, да только не для твоих рук красота моя округлилась! Я лучше с айвана вниз головой брошусь, чем хаму такому в руки дамся. Каторжник несчастный!..

Высказалась, словно розгами по голому телу Сергея прошлась. Когда сквозь строй прогоняли, и то не было так больно, как сейчас. Сник Сергей, глаза сощурил, голову опустил и обхватил ладонями. Сидел и молчал. И пленница стояла молча. Сначала праздновала свою маленькую победу, улыбаясь мстительно: «Будешь знать, как кидаться!» Но молчание затянулось, и закрался в девичье сердце страх: «А ну как вправду сартам отдаст?!» Подошла осторожно, руку на плечо положила.

— Чиста я, Богом клянусь. И сознаю своим умом, что не вырваться мне из твоих рук. Да только как же без любви-то? Будет ли у нас жизня без любви-то? Сомнительно чтой-то. Я и разглядеть тебя еще не успела, и ты меня не разглядел, а гутаришь со мною, как с женой своей.

Сергей распрямился, бросил суровый взгляд на девушку:

— То-то в оно, что не поговорили даже, а ты меня уже каторжником обозвала! Может быть, и каторжник, да только спуску барам я не давал и не дам. Лучше на дороге отдохнуть, чем в бычьем ярме на пашне! Тебе, небось, Юсуф-мехтер сказал об убиенном мною офицерике?

— Бог с тобой, да ты что?! В первый раз слышу о таком! Нешто ты убийца? — испуганно перекрестилась Таня.

—А ты думаешь, я в Хиву так просто попал! Нет, Танюша, исковеркали мою жизнь господа бары, кость бы им в горло! За товарища я вступился, за честь нашу мужицкую.

— Ты рассказывай, рассказывай, я послушаю,— мягче заговорила она, садясь рядом.

— Что тут рассказывать-то. В России у нас жизня не лучше, чем в Хиве. Здесь рабство, и там рабство. Но здесь хоть со мной считаются. Хан Аллакули главным пушкарем меня сделал, тебя вон в подарок прислал. Не побрезгуешь мной, в шелка разодену, золотом украшу, в кобыльем молоке купаться будешь, как царица египетская.

— Ну, Сергей батькович, с чего вдруг так? Да не люба же я тебе! Не успел еще влюбиться-то, а уже шелками да золотом разбрасываешься. Прислал бы твой хан не меня, а другую, ты и ей бы сразу горы золотые посулил.

— Может, и посулил бы, потому как тут каждому русскому сердце радуется, а о женском обличии и говорить нечего. Если бы хан привез мне никудышнюю, черта с два я стал бы вот так сидеть да разговаривать с ней. Ты, Татьяна, небось, и цены еще себе не знаешь, А я как глянул на тебя, так и пробрало меня всего до костей жаром ознобным. Пощупай, как лицо мое горит, да как сердце часто бьется... Дай-ка руку... Да не бойсь, не откушу...

— Ну-ну, только без этого... — запротивилась она, вырываясь, но он зажал ей рот крепким поцелуем.

— Ну не надо, — мягче попросила она. — Люди же рядом, небось, во все щелки смотрят. Да отпусти же, вот настырный... Если любишь, так подождешь.

— Подожду, голубушка, подожду. Завтра же свадьбу сыграем... Ступай в горницу, а я побегу к своим ребятам, распоряжусь!..

Он, как очумелый, сбежал с айвана во двор и заспешил к визирю

Два дня стояла суета на подворье Юсуф-мехтера.

Появлялись конные и пешие, вкатывались арбы с провизией. Дымили огромные печи, распространяя хлебный аромат на весь квартал. А на Сергеевом дворе рабы сколачивали столы и лавки из досок. Меланья потчевала мужиков в саду под деревьями бражкой, хвасталась уменьем готовить это зелье.

И вот наступил день свадьбы. Зашумела она с русским размахом. Поначалу рабы дичились обстановки, да и отвыкли от человеческого обхождения. Но выпили по первой, по второй чарке, огляделись— господ вроде бы никаких нет. Сам визирь не соизволил сесть — вера ему не позволяла. Другие сарты — тем паче! Раз сам Юсуф-мехтер сторонится, то им, послушным слугам, тоже опасно.

Захмелели невольники. Песни пошли между криками «горько». Сергей чинно целовал Татьяну, нашептывал ей на ухо, чтобы не стеснялась шибко, а вела себя с господским достоинством: «Все-таки мы с тобой не простые невольники — нас жалуют особыми почестями!» Сергей в красной атласной рубахе, поверх которой надет малиновый камзол, серьга золотая в ухе, держался с гордым видом, хотя и нервничал. Ждал он самого хана, который обещал наведаться, взглянуть на русский той. И вот от главных ворот усадьбы донесся звонкий голос слуги: «Его величество!» Все сразу притихли, встали со скамей. Аллакули-хан с Юсуф-мехтером и другими сановниками медленно прошли по аллее между деревьями, мимо фонтана и приблизились к застолью. Сергей и Татьяна встретили хана хлебом-солью, кланяясь беспрестанно. Он отломил от лепешки кусочек, помял его в пальцах, положил на поднос. Пушкарь принялся усаживать его, но Аллакули-хан отказался, подал знак — и молодой чете поднесли кожаный кошель, полный золота. Хан обнял Сергея, а молодую похлопал по плечу: «Мо лодец, девка... Помни мою милость, это я тебе такого хорошего мужика сыскал!» Татьяна поклонилась хану, пролепетала слова благодарности. А потом хан высказал пожелание, обращаясь ко всем. Сергей сам переводил на русский язык каждое слово. Вот де, вы русские люди, попавшие по всяким недоразумениям в мое великое ханство, —разве хуже вам живется у меня, чем у своих злодеев помещиков? Там вас тоже покупали и продавали... Вы стонете о своей родине, но я решил породнить вас всех. Живите рядом в верным другом

Сергеем, слушайтесь его во всём, выполняйте всё, что он прикажет, — и жизнь в неволе покажется вам пре красным раем... Вскоре Аллакули-хан со свитой удалился, и свадьба потекла еще веселее. И теперь уже Сергей между тостами закатывал речи: —Россия наша — каторга сплошная! А ну-ка скажите, кого не пороли арапником на барском дворе?! Молчите... То-то же! А здесь, если все пойдет ладом, я никого никогда в обиду не дам... Будет у нас своя колония русских! Заживем по писаному: «Оденем нагих, обуем босых, накормим алчных, напоим жаждых, проводим мертвых — заслужим небесное царство...»

В полночь, когда многочисленным слугам Юсуф-мех тера стала надоедать шумная свадьба, принялись они уговаривать Сергея: «Пора на покой, топчи... Пора тебе жену обнимать... Нашему мехтеру тоже надо спать...» Разошлись рабы, а Сергей с удалой песней о Стеньке Разине, с бутылью самогона вошел к жене в горенку.

— Давай споем вместе, Таня... Ну, давай... Ох, сколько же я не пел! Почитай, с самого того дня, когда на службу уходил...

— Ну, пой, пой со мной, Танюша!

Сергей положил ей руку на плечо, прижал к себе, поцеловал.

— Да ты что, Таня, ровно неживая? Неужто я совсем не мил тебе?

— Тятеньку с маменькой вспомнила, —давясь слезами, пролепетала Таня.— Они, небось, давно похоронили иеня и оплакали, а мы тут песни поем. Как бы знали они, что я живая и невредимая, то легче мне было бы, да и им тоже.

— Фу ты, глупости-то у тебя какие в голове! — ласково встряхнул жену Сергей. - Ты только скажи мне толком, где твой отец Григорий Евдокимыч обитается, откель тебя увезли; скажи, а остальное дело за мной. Я враз с каким-либо купчиком сговорюсь. А пое дет торговать, отыщет твоего папеньку и письмецо передаст.

И опять запел он лихо, покачивая головой:

— Песни у тебя, однако, чудные какие-то, — успокоившись, упрекнула мужа Татьяна,—Все про разбойничков да про воров.

— Обыкновенные, казацкие, Таня. Неужто ваши казаки этих песен не спевали? Деды твои, небось, с Дона на Урал пришли. Должны они знать о Стеньке, Ну, хотя бы вот этот припляс, послухай:

— Ой, вот эту песню у нас пели! — обрадовалась Татьяна, — Про Акулину тятенька все время поет, ей-богу!

— Ну вот, видишь! — Сергей довольно улыбнулся и повалился на постель в рубахе и сапогах.

— Ты что, как басурман, в сапожищах-то! — обиделась Татьяна и принялась стаскивать с него сапоги. Он охотно поддавался ей и все напевал, не переставая. Когда она стала расстегивать на вороте пуговицу, Сергей поймал ее за руку и притянул к себе...

Ночью, поглаживая по щеке женушку, смеясь, расспрашивал:

— Диву даюсь, Танюша, как это тебе удалось соблюсти свою честь среди дикарей-разбойников?!

— Соблюла, как видишь. Ты-то, небось, считаешь, что они для тебя выкрали меня. Как бы для тебя, то, может, и снасиловали. А они же меня везли для самого хивинского хана. Я всю дорогу от Аксарая до Хивы в крытой колымаге ехала. Старуха-киргизка рядом сидела, глаз с меня не спускала.

— Вот оно что! — удивился Сергей. — Хитер, однако,

Аллакули. Ну-да, спасибо ему. Теперь ты мне, Танюша, сына роди, богатыря крепкого. Укрепимся в Хиве, пустим свои корни — Лихаревские. Видно, судьба такая. Эх, ма! Иной раз вспомню Волгу, и ком в горле встает, дышать прямо нечем. Вдвоем-то, Таня, нам легче на чужбине будет. А коли еще дитя родится, то и вовсе.

— Ты что же, думаешь, мы век тут с тобой будем маяться? — насторожилась Татьяна. — Нет, Сереженька, надо и о Расее помнить. Как же без Расеи-то?! Да помру я с тоски и горя. Родина все ж. Тебе я советую, Сереженька, поласковее с ними, нехристями, быть. Как оценит хан Аллакули твою справную службу, так, глядишь, и разрешит съездить на время в Расею. А тогда мы уж там и останемся, не вернемся.

— Больно просто у тебя все получается. — Сергей тяжело вздохнул. — Тебя, может, и примет Россия, а со мной обойдется как с убивцем и дезертиром.

— Забудут, небось, о тебе постепенно. Мало ли в Расее таких, как ты! Всех не спымаешь.

— Ладно, Танюша, поживем — увидим. А пока нам надо здесь укрепляться.

Судили-рядили до самого рассвета, пока не заголосили с минаретов и крыш муэдзины «а сто разных голосов, призывая мусульман на первую утреннюю молитву.

— Илля-иль-ляха, Аллахи акбар! — неслось со всех сторон.

Татьяна зябко прижалась к плечу мужа, проговорила задумчиво:

— Так у нас в Матвеевке петухи кричат, а тут люди петухами перекликаются.

— У них колоколов нет, вот они и научились звонче колокола орать, кость бы им в горло! — отозвался Сергей. — Однако надо вставать — сегодня день пятничный, базар будет дюжий.

Он поднялся, прикрыв жену одеялом, и вышел на айван. В соседнем дворе, у визиря, кричал с крыши свой муэдзин. Серый осенний рассвет снимал пелену ночи с крыш и деревьев. Сергей разглядел сверху свадебные столы и целую ватагу работников у самоваров. Меланья шустро сновала среди мужиков, поругивалась с преве ликой охотой. «Понализались вчера, теперь опохмеляют ся!» — довольно подумал Сергей, спускаясь по лестнице. ,

— Егор здесь? — спросил громко.

— А куда ж ему деться! — лихо отозвался Саврасов. — Где опохмелка, там и Егор.

— Бери с собой Василька, съездим, на людей поглядим. День нынче базарный...

Втроем они выехали на пыльную хивинскую улочку, сдавленную с обеих сторон высокими дувалами. Прямо на развилке дорог, неподалеку от двора визиря, торчали купола кладбища. Сергей не любил это место. Он свернул коня с дороги и через развалины, увлекая за собой остальных, выехал на большак. Отсюда до базара путь вдвое больше, но зато дорога оживленнее. Сбоку дороги протянулся канал Палван-ата, обсаженный тополями, ивами, тутовником и прочими деревьями. За каналом — бескрайние зеленые поля, разбитые на участки. Словно островки в поле, усадьбы узбеков: дома с сараями, фруктовые сады, посевы джугары и подсолнечника. Подсолнухи стоят со срезанными головками, а джугара белеет тяжелыми гроздьями. По проселкам тянутся конные, пешие, арбы, телеги, караваны верблюдов. Все спешат на хивинские базары.

Объехав окраину города с севера, Сергей с друзьями оказался на центральной улице, где, несмотря на рань, было уже довольно людно. Небольшими группами, по пять-шесть всадников, с мальчишками-бачами за спиной съезжались богатые узбеки, прибывшие в Хиву еще вчера из Хазараспа, Гурлена, Нового Ургенча, Шествовали сарты в парчовых халатах и разноцветных чалмах с идущими позади сартянками в парандже и с детьми. Степенно ехали туркмены на стройных скакунах. Рослые, костистые, в седле они держались прямо и с пренебрежением смотрели на разношерстный люд. Целые толпы оборванцев без роду и племени, одному Аллаху известно — кто они, мельтешили в тесноте с протянутыми руками, подслеповато щуря глаза.

Особенно тесно было у караван-сарая, где, гремя засовами, открывали свои многочисленные лавки приезжающие купцы из Афганистана, Бухары и Коканда. В эти дни их доверенные люди — приказчики, менялы, всякого рода маклеры — властвовали не только в самой столице, но и на Хазараспской переправе, где на берегу Амударьи стояли парусные каюки, а по ту сторону реки паслись табуны развьюченных верблюдов, Пользуясь относительным затишьем в бесконечных стычках бухарского эмира Насруллы и афганского эмира Дост-Мухаммеда, торговцы привозили на каюках английские товары из Индии: текстиль, ружья, ювелирные изделия. Бухарские купцы ловко обращали в свою пользу неприязнь в отношениях между Санкт-Петербургом и Хивой, Русские товары шли из Оренбурга к Сырдарье, через Кизылкумы, затем в Бухару, а оттуда часть их доставлялась в Хорезм. Лавки пестрели от русского ситчика, миткаля и кисеи. Толпы хивинцев окружали лавки Бакал-базари, где продавался большими и малыми головками русский сахар и кондитерские изделия.

День только начинался, но вовсю хозяйничали ханские серкеры (Серкеры — сборщики налогов), собирая с торговцев подать. Дюжие амбалы тащили в мешках и кулях собранную подать в подвалы караван-сарая. Иные торговцы платили монетой, и главный серкер ссыпал золотые тилля в кожаный мешочек, привязанный к кушаку, под чекменем. Грозно шествовал между рядами рослый городской начальник — раис с двумя нукерами. У каждого в руке толстая мокрая плеть — дара. Всякий зазевавшийся, не успевший убраться с пути раиса, получал хлесткий щелчок плетью, а схваченный торговцами нищий воришка наказывался плетьми. Плач, вздохи сожаления, злорадный смех сопровождали каждую экзекуцию. Почти в каждый базарный день устраивались казни. Преступников привозили из зинданов к городской тюрьме на виселицу, гремели тулумбасы (Тулумбас — большой барабан), грозно ревели карнаи, — толпы сбегались к месту казни, затем глашатай объявлял приговор, и из-под ног смертников выбивали шаткий помост. Толпа ревела, глухо гудела и расплывалась в грязных кварталах. И палач, закладывая насвай (Насвай — жевательный табак) под язык, мудро, с сознанием честно исполненного долга, произносил: «Бир адам кетты!» (Один человек ушел). Быть таким казням и сегодня. Палач уже намыливал веревку.

Пробиваясь сквозь толпу, Сергей проехал мимо караван-сарая, гончарных и текстильных рядов. Остановился возле лавки мастера золотых дел. Поздоровался со старичком в старой, видавшей виды тюбетейке и поношенном чекмене, подумал с неприязнью; «Вот уж поистине — тот, кто торгует золотом, золота на себе не носит!»

— Ну что, хозяин, кость бы тебе в горло! Что ты можешь мне предложить для русской пери? В брошках хивинских она не нуждается. Серьги разве что... А ну покажи вот эти. Откель они? Сам что ли делал?

— Индийский товар, — заулыбался ювелир. — Бери, других таких во всем мире не найдешь. Один мой хороший друг, калькутский раджа, прислал. Серьги эти, кольца и еще кое-что... Недорого возьму. За серьги пятьдесят тилля, а если и кольца возьмешь, отдам за сто.

— А ты что же сам в Калькутте бываешь или твой раджа сюда приезжает? — рассматривая золотые поделки и видя на них английское клеймо, спросил Сергей.

— Зачем ездить? — удивился ювелир. — Этим делом у нас другие люди заняты. Бери, пока не раздумал... Отдаю потому, что ты — человек Аллакули-хана, мир ему и почести от нас.

Сергей не стал рядиться, уплатил золотыми, спрятал в нагрудный карман покупки и поинтересовался:

— Слушай, а нет ли у тебя в Калькутте человека, который занимался бы продажей оружия?

Ювелир подумал, почесал затылок, словно силился вспомнить такого человека, но не вспомнил и сказал:

— Дорогой топчи-баши, ты сделал у меня хорошую покупку и я отблагодарю тебя. Я скажу своему человеку, чтобы он поговорил кое с кем... Зайди в следующую пятницу.

Сергей вскочил на коня и уже с седла сказал Егору и Васильку:

— Кость бы им всем в горло, дерут шкуру, не приведи господь! Но это полезный человек. Попытаюсь с его помощью взрыватели для пушечных ядер достать.

 

IX

Ранней весной, едва Семь песков Хорезма покрылись молодыми травами и появился подножный корм для лошадей, Аллакули-хан объявил о походе в Хорасан. Во все концы Хорезма помчались гонцы поднимать в седло воинов. Потянулись по дорогам в Хиву конные и пешие отряды из Гурлена, Нового и Старого Ургенча, Ташауза и Ильялы Впервые в столицу Хорезма прибыл со своими джигитами в должности юз-баши Рузмамед, Ханским фирманом было ему приказано влиться в войско Кутбеддина-ходжи. Состояло оно, в основном, на ополченцев, плохо вооруженных парней из сел, бедно одетых и необученных военному делу. Чарыки, чекмень, тельпек, самодельное копье, ружье — хирлы и лишь у более состоятельных юношей — конь с переметной сумой, в которой запасы провианта, — вот и вся экипировка хивинского воина.

Туркменские джигиты выглядели куда привлекательнее. У каждого — резвый скакун, сабля, лук со стрела ми, ружье, веревка. На десять джигитов один походный мангал, хотя о еде они пеклись меньше всего. Двух горсточек жареной пшеницы вполне хватало джигиту на день Лишь раз в несколько дней, да и то при благоприятных условиях, разводили они мангал: ставили на огонь казанок и разогревали в нем ковурму. Конная сотня Рузмамеда вызвала восхищение даже видавших виды баев. Ниязбаши-бий, вернувшийся из-под Серахса зимой и теперь вновь собиравшийся в поход, сказал с завистью Кутбеддину-ходже:

— Да, Кути-ходжа, с такими джигитами ты не пропадешь. С ними можно дойти до самого Мисра (Миср — Египет). Сделай туркменскую сотню из Ашака личной охраной, а Рузмамеда — своим помощником.

— Так я и сделаю, — согласился Кутбеддин, поглаживая редкую, с проседью, бородку. Глаза его маслянисто заблестели. — Эй, он-баши! — окликнул он десятского, — скажи Рузмамеду, чтобы подъехал ко мне.

Гонец поскакал на край лагеря, где остановились туркменские джигиты, и вскоре вернулся, недоуменно пожимая плечами:

— Этот ашакский Рузмамед заявил, что ему сначала надо повидать пушкаря Сергея.

Столь непочтительное отношение юз-баши вызвало у Кутбеддина негодование. Усилием воли смирив в себе вспыхнувшую ярость, он смолчал. Ниязбаши-бий, понимая, сколь унижен один из самых близких сановников хана, сказал примирительно:

— Ай, не стоит гневаться: эти туркмены все одинаковы. Они не признают власти над собой и потоку, не могут подчиняться.

— Я научу их этому, — пообещал Кутбеддин-ходжа, презрительно глядя в сторону, где расположилась турк менская сотня. — Они забыли, что я — шейх-уль-ислам.

Рузмамед-сердар, оставив свой отряд в лагере, с двумя джигитами выехал на дорогу и вскоре достиг Нарба га. Он давно не был здесь — больше года и теперь удивился, как все изменилось. На месте старого сада стоял длинный сарай с маленькими окнами, крытый жестью, левее — огромная круглая печь, над которой курился белесый дымок. Напротив сарая теснились одна к другой войлочные кибитки. Возле крайней сидели на топчане рабы и пили чай. Увидев конных туркмен, встали. Рузмамед спросил, где Сергей. Жестянщик Касьян охотно указал:

— А вот объедешь вокруг садов, там будет поле. На нем и найдешь Сергея. Там все пушкари,

Рузмамед хлестнул камчой коня и погнал его прямо через сад, задевая тельпеком ветви яблонь. Выехав на простор, он увидел огромную толпу людей возле стоявших в один ряд пушек. Сергей в чекмене и папахе, с запальником в руке был тут же, рассказывая съехавшейся дворцовой знати об артиллерии. Здесь же со своими джигитами находился Кара-кель — его сотня должна сопровождать и охранять пушкарей в походе. Поздоровавшись с Каракелем, Рузмамед подошел к Сергею.

— Салам, топчи-бий...— Встряхнул за плечи, обнял сердечно. — Твои пушки?

— Мои, чьи же... Вот ждем самого хана, должен приехать на стрельбы. — А ты, стало быть, тоже с нами, в Хорасан?

— А, что еще делать?! — шутливо заговорил Рузмамед. — Люди сказали мне — поезжай, Рузмамед, помоги хивинскому хану, без тебя ему с Аббас-Мирзой не справиться. Послушался своих аксакалов — поехал.

— Ну, ну, лады, кость бы тебе в горло? — захохотал Сергей, хотя знал, что не так просто собрать людей Рузмамеду. Коши чабанские разбросаны по всему подножью Усть-Юрта: от одного до другого верст сорок, не меньше. Да и неохотно идут туркмены служить к хивинскому хану. Разными ухищрениями приходится зазывать джигитов в войско: сулить жалованье и добычу в победе. А главное, при вступлении в войско наделяют семью каждого джигита землей на каналах Газават, Шах-абат, Большой или Малый Лаудан — в зависимости от того, к какому каналу он ближе живет.

— Много людей привел? — спросил Сергей.

— Больше ста человек, — ответил Рузмамед. Это влачило, что более ста туркменских семей урочища Ашак переселились на Большой Лаудан, чтобы заняться земледелием.

Прошло больше часа в разговорах. Но вот кто-то из сановников известил, что хан выехал из Хивы и уже приближается к Чарбагу. Вскоре, однако, выяснилось, что он заехал в походный лагерь. Наконец ханская кавалькада появилась со стороны канала Палван-ата. Рядом с ханом ехали Юсуф-мехтер, Кутбеддин-ходжа и Ниязбаши-бий.

При виде повелителя вся знать и пушкари опустились на колени, прижали ладони к груди. Стояли на коленях до тех пор, пока хан не слез с коня и не дал знак, чтобы встали. Но и встав, они продолжали кланяться и с подобострастием заглядывали в глаза Алла-кули-хану, готовые выполнить по первому его мановению любое приказание. Аллакули-хан оглядел каждую из десяти пушек, посмотрел вдаль, где стояли мишени — огромные дощатые щиты. В глазах его светилось торжество, и Сергей, медленно идя рядом вдоль батареи, с удовольствием пояснял:

— Все разного калибра, но одна другой не уступит. Эта вот шрапнельная — по живой силе, а самая болы шая — стенобитная.

Шедший позади хана Ниязбаши-бий скептически произнес:

— Повелитель, не кажется ли вам, что Сергей-топчи считает нас людьми несведушими? Посмотрите, какие жалкие мишени он поставил! Эти доски можно разнести в щепки даже из замбурека, а нам необходимо разбить стены Серахса и Герата, толщина которых в несколько локтей.

— Что скажешь, Сергей? — насторожился хан.

— Ваше величество, мы хотели показать лишь точность боя тяжелых пушек. Что касаемо мишеней то поблизости нет ничего такого, что походило бы на крепость. Ближайшая старая крепость в Газавате.

Аллакули-хан, поколебавшись, велел начинать стрельбы.

Пушки давно были заряжены и нацелены, требовалось только воспламенить запальники. Сергей подал команд}. Пушкари бросились к орудиям. После команды «пли» прогремел залп, и место, где стояли мишени, окуталось черным дымом. Грохот был настолько мощным, что многие сановники от страха упали наземь. Потрясен был и сам Аллакули-хан: побледнел, съежился. Когда рассеялся дым и на горизонте не оказалось ни одной мишени — все они разлетелись, — хан удовлетворенно произнес:

— Это подобно чуду!

— Да, ваша светлость, это чудеса из чудес! — восхитился Юсуф-мехтер.

— Это ужаснее, чем гром! — сравнил Рахимкули-торе, держа за руку младшего брага Мухаммед-Эмина.

— Если узнают враги о пушках, они не захотят воевать с нами.

Сановники, один перебивая другого, сладкоречиво защебетали перед ханом. Лишь Кутбеддин-ходжа был подавлен, видя, как поднимается авторитет русского пушкаря. Ниязбаши-бий, кисло улыбаясь, еще раз усомнился:

— Повелитель, стены Герата — не из досок!

— Сейчас мы повезем самую большую пушку в Газават и там проверим на старой крепости! — принял решение Аллакули-хан.

— Повелитель, возможно ли такое? — стесненно возразил Кутбеддин. — Смею напомнить вашему величеству, что газаватская крепость освящена благостью Аллаха: она неприкосновенна.

Аллакули-хан без труда догадался — не стенами старой крепости дорожит шейх-уль-ислам, а боится громкой славы русского пушкаря Сергея. Его пушки привели в восторг всю знать после первого залпа. Но если перед главной пушкой не устоят древние стены Газавата, тогда не пойдет ли ропот среди тех же придворных! «Напрасно шейх-уль-ислам мучил Сергея в зиндане. Христианская вера не мешает ему заботиться о чести и могуществе Хорезма!». Хан с минуту раздумывал, как поступить, и тут на помощь ему пришел Мухаммед-Эмин:

— Отец, ну что же мы ждем?— потребовал он с недетской властностью. — Ты же сказал свое слово! Разве может хан отменять свое решение? Ты меня учил другому!

Сановники потихоньку посмеивались между собой, Сергей положил руку на плечо ханского отпрыска:

— У нас, у русских, говорят: устами младенца глаголет истина. Вели, повелитель. Тут всего-то до Газавата верст пять

— Давай, поехали! — распорядился Аллакули-хан и направился к скакуну.

Хан со свитой уже скрылся за садами, а пушкари все еще мучились, впрягая в самую тяжелую пушку двух бактрианов. Верблюды потянули ее с видимой натугой. Колеса заскрежетали, врезаясь в землю. Не сколько пушкарей помогали, среди них Егор и Василек,

— Экая стерва, ровно попадья старая!— ругался Егор — Еще и с Чарбага не выехали, а она уже в землю лезет. А что будет, когда по пескам ее покатим?! Ты вы подумал, господин бий, что делать, не то хан свою плеть на твоей спине иссечет.

— Подумал давно, — огрызнулся Сергей. — Только сделать еще не успел. Нынче, как вернемся из Газавата, разорим одну кибитку да на войлоки порежем. Войлочные обода на все колеса поставим. Обовьем и бечевой обмотаем, небось, легче будет.

— Эхма, а ты и впрямь семи пядей во лбу! — обрадовался Егор. — Вот только придумать пока никак не можешь, как нам, несчастным, из ханской неволи сбежать,

— Заткни хлебало, кость бы тебе в горло! — выругался Сергей. — Услышат нукеры — они тебе так убегут, что опять сам в мусульманство запросишься. Тоже мне, беглец.

По ровной дороге вдоль канала пушка покатилась легче. Спустя час пушкари с кулевриной остановились перед полуразрушенной, с оплывшими стенами, старой крепостью с четырьмя башнями. Сергей собственноручно заложил в пушку ядро со взрывателем, навел прицел на левую башню, взял чуточку ниже, боясь промахнуться, и поднес к стволу запальник. Ухнула кулеврина — эхо раскатилось по равнине, дым черным столбом вскинулся над стеной, полетели в разные стороны глиняные осколки Башня развалилась на глазах у всех. И опять перепуганные сановники были в восторге. Хан подозвал Юсуф-мехтера и велел ему одарить пушкарей шелковы ми халатами.

— Ну, мать моя, живи — не хочу! — захлебывался от радости Василек.

И Егор был доволен:

— А что, халат можно променять на мешок риса. Нажраться хоть разок вдоволь

Другие пушкари, подталкивая кулеврину, тоже приговаривали:

— Щедр, однако, царь Хорезма!

— Пошли ему господь Бог счастья да славы!

Сергей ехал впереди рядом с Рузмамедом и Каракелем в свите хана. Возле Чарбага Аллакули-хан приостановил своего коня, подозвал Сергея:

— Завтра выкатывай пушки на Хазараспскую дорогу.

Тут же хан пустил коня рысью, и свита поспешила за ним. Сергей окликнул Рузмамеда:

— Сердар, тебе будто бы спешить незачем. Сейчас распоряжусь да отправимся ко мне...

Сергей поручил Егору к утру все десять пушек вывезти к Хиве, к Хазараспским арыкам, зашел в мастерские, приказал литейщикам до утра изготовить еще десятка три больших ядер для кулеврины. осмотрел арбы, нагруженные боеприпасами, накрытыми шерстяными мешками.

— Утром выеду на большак, к каналу. Жди меня там... — предупредил он Егора

Через полчаса они были в Хиве, на подворье Юсуф-мехтера. Прежде чем подняться на айван, где Татьяна с Меланьей суетились, накрывая на стол. Сергей повел Рузмамеда по двору.

— Тут вот мои пушкари живут. Здесь огород небольшой, сад урюковый. Словом, обзавожусь хозяйством.

Рузмамед, осматривая двор, хмурился. Выговорил наконец:

— Хвастался петух: «У меня, свой сарай, у меня много кур», а все равно хозяин съел петуха, Тебя Юсуф-мехтер тоже съест.

— Эка, друг, обрадовал ты меня! — Сергей засмеялся и повел гостя на верхний айван. Поднимаясь, приговаривал: — У мехтера зубы гнилые, Последние зубы на мне сломает. Да и чего ради он жрать меня станет, когда я ему позарез нужен, как пушечных дел мастер!

Женщины подали еду — огромную чашу с шурпой, лепешки пышные, посыпанные маковым зерном. Ни столе стояла бутыль с самогоном. Сергей налил в пиалушки.

— Ну что, сердар, выпьем за встречу и за поход, чтоб удачно прошел?

— Убери, — Рузмамед поднял обе руки, отстранив питье. — Коран запрещает мусульманам пить вино,

— Запрещает вино, а это чистейшей пробы самогон! — начал настаивать Сергей. — Кара-кель три дня у меня тут был, с удовольствием пил. Вино нельзя — самогон можно. Было бы вино, я и сам бы не стал его пить...

Сергей тремя глотками опорожнил чашку, крякнув, закусил огурцом. Рузмамед решительно отставил пиалу и принялся за шурпу. Ел молча и серьезно, словно исполнял святое дело.

— Тань, может, ты пригубишь? — Сергей подморгнул жене.

— С ума что ль сошел, — беззлобно отмахнулась она. — Нельзя мне.

— Почему нельзя-то?

— А то не знаешь — почему? — она покосилась на живот, хотя под широким платьем беременность ее вов се не была заметной.

— Ну, тогда мы с Малашей. Подойди, старая!

Та и рада стараться. Сама себе налила, чашку перекрестила, буркнула под нос: «Ну, будем здоровы», и выпила, не поморщившись.

— Видишь, —облегченно сказал Сергей, — баба пьет, а ты, Рузмамед, боишься.

— Ай, если Кара-кель пил, давай я тоже выпью.

— Вот это по-нашенски! — обрадовался Сергей и подал сердару чашку. Себе еще налил: — Ну, так за удачу. И чтобы мехтер не слопал меня, как петуха!

Выпив, Рузмамед долго не мог перевести дух, закашлялся Малашка совала ему в рот огурец и все при говаривала:

— Пожуй, пожуй, сердарка, враз все пройдет.

Рузмамед, впервые в жизни выпивший спиртное, захмелел сразу.

— Туркмены тоже стали, как петухи, — сказал он ни с того, ни с сего. — Сами лезут к Хива-хану в котел. Я тоже петух. Хан двести тилля дал, фирман привез, написал: «Будь, Рузмамед, моим юз-баши». Я обрадовался. Отец сказал: «Он тебя, как петуха, на зерно ловит. Но все равно тебе придется идти к нему, потому что зима холодная, половина людей умирать будет».

— Все мы люди, все мы человеки, — мрачно изрек Сергей. — Покупаемся и продаемся. Батрака барин покупает, барина — царь. Один за краюху хлеба работает, другой получает исправно. Аллакули-хан жалованье мне положил приличное, кость бы ему в горло, почему же мне не работать на него?! Тебя тоже не обидел,— Сергей ударил сердара по плечу.

— Меня не обидел, а другие туркмены плачут от хана, — сердито возразил Рузмамед. — Серкеры хана, как волки. Овец на базар пригнал — раису дай, беку дай, мулле дай, хану дай... Урюк собрал — тоже отдай... В ворота хивинские въехал — плати... Дорогой Сергей-джан, это наша земля — почему же я должен за все платить?! Хан мало дает, но много берет. Он хочет туркмен к себе в ханство, как в курятник, загнать. Тогда всех общиплет, а потом сожрет. Мы этого не желаем!

— Эка, брат, куда тебя понесло! — пьяно улыбаясь, обнял сердара Сергей. — Коль не хочешь быть в подчинении, то становись сам царем. Были у нас на Руси такие: Стенька Разин, Емелька Пугачев — все сгинули, кишка оказалась тонка. Попытайся, может тебе удастся, кость бы тебе в горло... А то вас, туркменов, много, а государя у вас нет. — Сергей налил гостю еще, и тот уже без оговорок выпил и, разжевав огурец, пообещал!

— Ай, ничего... Все равно Аллакули живот распорю я кишки выпущу...

Часа через два оба сникли. Татьяна вынесла матрас с подушками на айван, с помощью Меланьи уложила их спать.

 

X

На рассвете затрубили карнаи. Громовые раската призывно понеслись над городом, торопя воинов в доро гу. Татьяна разбудила Сергея, тот поднял Рузмамеда.

Спешно одевшись, друзья выпили по пиале крепкого чая и направились к коновязи. Сергей на минуту задержался, попрощаться с Татьяной. Обнимая, сожалел:

— Вот те на, даже не простились как следует. Как же ты нам дозволила набраться так? Убрала бы бутыль со стола — и все тут.

— У тебя уберешь, — возразила она. — Ну уж ладно, давай поцелую да иди, а то как бы твой хан не рассерчал. В переметную суму я все положила, что надо... Когда вернешься-то?

— А дьявол его знает. Может, через месяц, может, через год. Ясно одно — до Хорасана две недели пути, да столько же оттель. Ты шибко-то не скучай и не тревожь ся. Живой вернусь — меня ведь ухайдокать не так легко. Я и не в такие переделки попадал, а всегда живой выходил. А сейчас со мной тысяч двадцать ханского войска и десять пушек...

Очередной гром кожаных сартянских труб, прокатившийся над Хивой, поторопил Сергея.

— Ну, ладно, голубушка. Береги себя да с мехтеров скими бабами дружи, не серчай на них. Они хоть и злы на языки, но душой добрые.

Сергей еще раз крепко обнял жену и сбежал по лестнице во двор. Тут же они выехали за ворота и подались на южную окраину города, откуда доносились тяжелые вздохи карнаев.

Дорога на Хазарасп была запружена пешими и конными. Говор от тысяч голосов походил на шум Амударьи. Проводить своих мужей, сыновей и братьев вышел весь город.

Продвигаясь вдоль обочины, Рузмамед отыскал своих джигитов и остался с ними. Сергей проехал еще в полверсты и наконец увидел пушкарей. Десять пушек — при каждой, в зависимости от размера и веса, стояли по два, четыре, а у самой большой — шесть верблюдов. Впереди десять конных сотен, которыми командовал шейх-уль-ислам Кутбеддин-ходжа, и верблюжья артиллерия — замбуреки — под предводительством Ниязбаши-бия. Возле пушек вместе с русскими пушкарями сидели на обочине, держа коней в поводу, джигиты Кара-келя. Сам он, присев на корточки, спокойно посасывал кальян, словно не на войну выехал, з на базар. Егор с Васильком и еще человек сорок рабов, обученных пушечному делу, мочили в котелках сухари и грызли их, потому что позавтракать не успели.

Сергей слез с коня, поздоровался с Кара-келем и Егором за руку, с остальными кивком. Спросил слова ради:

— Все ли в порядке, Егор? Войлока взяли?

— Какие войлока? — не понял Саврасов.

— Ах ты, он не знает какие, — рассердился Сергей. — Не тебе ли я наказывал изрезать одну кибитку на колеса.

— Ох ты, мать честная! — спохватился Егор,— Ей богу, упустил совсем из виду!

— Ну так на горбу будешь тащить орудия, кость тебе в горло!

— Ай, ничего, — сплюнув, успокоил Кара-кель. — В Питняке или Хазараспе найдем войлок. На, покури немного.

Сергей поморщился, но взял кальян и затянулся разок-другой, присев рядом на траву

Вот уже солнце взошло, зазолотились верхушки тополей и крыши домов, но хан не спешил к своему войску Лишь когда оно поднялось высоко над крышами, тогда по растянувшемуся на целый фарсах ханскому войску прокатился волной гул, и все смолкли: это значило— Алакули-хан выехал из дворца и сейчас займет свое место в походном строю

Шествие началось после того, как луженые глотки глашатаев объявили о походе Вновь заревели трубы, и в их грохот вплелось тяжкое шествие многотысячной армии. Топот сапог и чарыков, цокот конских подков, скрежет колес — все слилось воедино В коротких пау зах громовых раскатов труб было слышно, как заливис то звенели сурнаи и гремели дойры рассыпая серебряный звон от сотрясения множества подвешенных к ним колец. Войско шло вдоль канала Палван-ата По его берегам стояли тысячи хивинцев, в почтении склонив головы и украдкой поглядывая, где же сам маградит Аллакули-хан?!

Хан находился в самой середине войска. Прогарцевали разряженные всадники с булавами, проехали бии и ясаулы, и вот, наконец, потянулись ханские кареты, украшенные серебром и золотом За ними засверкал бриллиантами и золотыми доспехами восседавший на белом арабском скакуне Аллакули-хан в густо-желтом халате и каракулевой шапке.

Он ехал медленно впереди высших сановников, среди которых были Кутбеддин-ходжа, Ниязбаши-бий и другие. За Хазараспом они займут место во главе боевых сотен, а пока составляли свиту повелителя...

Войско уходило все дальше и дальше от стен Хивы, все выше поднималась дорожная пыль, заслоняя горизонт и желтый диск солнца. Впереди простирались сотни фарсахов по Семи пескам Хорезма, по предгорьям Турк-мено-Хорасанских гор, по долинам Персии...

После привала в Хазараспе войско приняло привычный походный порядок. Аллакули-хан снял роскошные одежды и облачился в простой халат. Следуя его примеру, переоделись и все командующие. Бии и ясаулы заняли места впереди своих подразделений. А еще череа день, за Питняком, когда вошли в пески, нарушился и этот порядок. И одним из первых нарушил его сердар Рузмамед. Оставив свою сотню джигитов на попечение помощника, он нагнал пушкарей и весь день ехал в Сергеем и Кара-келем. Вскоре к пушкарям присоединились сыновья знатных сановников во главе с Рахимкули-торе. На привалах он ставил свой большой шатер, и слуги несли самые изысканные блюда. Из шатра неслись веселые голоса и смех. Стариков-биев это корежило. «Глупая молодежь не знает меры», — ворчали они. Больше других возмущался шейх-уль-ислам Кутбеддин-ходжа, и однажды подъехал к пушкарям. Начал о Рузмамеда:

— Это ты возглавляешь ашакских джигитов?

— Да, это мы, — подтвердил Рузмамед. И видя, как наливаются злобой глаза Кутбеддина, встревожился: — Ва алла, неужели что-то случилось?

— Пока ничего, но если ты будешь все время торчать у пушкарей, то твои джигиты забудут кто у них юз баши!

— Ай, не забудут. Они хорошо меня знают,— в тон шейх-уль-исламу заговорил Рузмамед, и лицо его, узкое, продолговатое, с раскосыми, рысьими глазами, посуровело.

— Повелеваю тебе, юз-баши, ехать со своими джиги тами! — выкрикнул Кутбеддин-ходжа,

— Ай, пообедаю, потом поеду...

— Что ты привязался к сердару, шейх, — не выдержал Сергей. — Чем он тебе досадил? Ты и со мной, и с Егором вон, и Васильком ни за что, ни про что обошелся как с собаками.

— Собаки вы и есть...

— Пошел вон, кость бы тебе в горло! — разразился бранью Сергей. — Спасу от тебя нет.

Шейх-уль-ислам хмыкнул, остановил коня и застыл в оцепенении — так подействовала на него брань пушкаря. Войско шло берегом Амударьи, а оскорбленный Кутбеддин стоял в стороне, пока не дождался золоченой ханской кареты, запряженной шестеркой серых лошадей. Увидев духовника недовольным и озабочен ным, Аллакули-хан пригласил его в карету. Кутбеддин-ходжа слез с коня, бросил поводья одному из слуг и, усаживаясь рядом с ханом, жалостливо сказал:

— Повелитель, до врага еще десять дней пути, но мне уже нанес удар твой невоспитанный топчи. Он обругал меня грязными словами, по-русски. Если и дальше так будет, то не пришлось бы мне раньше, чем мы войдем в Хорасан, вступить в войну с русскими пушкарями.

Хан вежливо улыбнулся:

— Кути-ходжа, ты давно уже вступил в войну с ними. Ты успел бросить их в зиндан и, говорят, чуть было не отправил в царство мертвых.

— Вы как всегда шутите, повелитель, — с той же обидой отозвался шейх-уль-ислам — Они достойны самой жестокой смерти, и только мастерство спасает их.

— Да, мой Кути, их спасает мастерство, — согласился хан — У них золотые руки, а золотом не разбрасываются... Ты стареешь, мой Кути... Нельзя простолюдинам показывать свою слабость. Шутку надо убивать шуткой, дерзкое слово —таким же дерзким словом, Поезжай, посмейся над пушкарями, иначе твои воины, глядя на тебя, поссорятся с урусами, а это нежелательно. Нельзя воевать в собственном стане, когда идешь сокрушать стан извечного врага.

— Да, это так, — согласился шейх-уль-ислам.— Вы, мой повелитель, как всегда, мудры, а сердце ваше пере полнено избытком щедрости. Поистине, все пыль и прах перед величием Хорезма. И мы не только сохраним это величие, но и приумножим его.

Аллакули-хан благосклонно кивнул и огладил бороду.

— У нас не должно быть места мелким ссорам и обидам. Обрати свою ссору с пушкарем в шутку. Поезжай и скажи Сергею, что я отныне буду звать его «Кость в горло». — Хан рассмеялся мелким заливистым смехом и развеселил своей выдумкой ходжу. Не переставая смеяться, шейх-уль-ислам сел на коня и поскакал вперед.

Войско шло по узкой береговой полосе между рекой и песчаными барханами. Справа, насколько видел глаз, простирались Семь песков Хорезма: тамариск, саксауловые заросли, белые, словно покрытые саваном, солончаковые такыры, и ни одной живой души вокруг. Единственно, кто мог бы встретиться хивинцам в пути, — чабаны с отарами. Но, зная хищный норов хивинских вояк, пастухи давно угнали овец подальше от Амударьи. Напрасно то один, то другой юз-баши отправляли своих джигитов в пески, за баранами. Приходилось довольствоваться тем, что взяли в поход с собой, и еще тем, что добывали в богатых дичью амударьинских тугаях. Войско одолевало по шесть-семь фарсахов в день, останавливаясь на ночлег в прибрежных кишлаках. Едва Аллакули-хагн отдавал приказание ставить шатры, в речные дженгели отправлялись охотники. Иногда выезжал поохотиться и сам хан. Гремели в тугаях выстрелы, гомонила над рекой пернатая дичь. Ночью в лагере горели костры, пахло жареным мясом. На запах сбегались гиены и шакалы.

После двухнедельного пути, сделав остановки на Мургабе и реке Герируд, (Герируд — старое название реки хеджей.) хивинские войска пересекли Туркмено-Хорасанские горы западнее Серахса и устремились к Мешхеду. Аллакули-хан не стал останавливаться у древней серахской крепости. Лазутчики, ехавшие впереди войска, доложили хану, что персидский принц Аббас-Мирза внезапно, из-за болезни, покинул Серахс и по дороге в Тегеран отдал Аллаху душу. Персидская армия с воплем, под траурные знамена покинула не только Серахс, но и все селения Хорасана.

Аллакули-хан, видя, что никаких препятствий для него теперь не существует, вел войско через горы, не опасаясь никого. Все бежало прочь — люди и звери — при приближении грозных хивинских всадников с хвос татыми бунчуками на пиках, в косматых папахах, синих и красных курте под чапанами и халатами. Подойдя к стенам Мешхеда, Аллакули-хан приказал приготовить к бою пушки. Артиллеристы загнали в стволы ядра, зажгли запальники, чтобы по первому мановению магра дита открыть огонь, но распахнулись ворота города й несколько сотен всадников с Камран-мирзою во главе направились к шатрам хивинцев.

Аллакули-хан встретил своего союзника сдержанно, Камран-Мирза, льстя хивинскому владыке сладкими речами, беспрестанно кланялся, отчего его черный бурнус развевался и взмахивал, словно большая птица крыльями. Подкатила белая, с золотыми разводами и львиными пастями, карета. Хана пригласили в нее. Коляска направилась в город, и несколько сотен всадников поскакали за ней.

Во дворце повелителя Хивы ожидал пышный прием, Сановники в бархатных и парчовых одеждах встречали его в роскошной зале. Среди персов и афганцев Аллакули-хан узрел и европейские лица. «Откуда эти инглизы? — озабоченно подумал он. — Из Тегерана или из Индии?» Любопытство его вскоре было удовлетворено. Камран-Мирза, когда гости и сановники сели за низкие столики, уставленные блюдами с фруктами и графинами с щербетом, начал представлять господ. Одним из первых был назван представитель Ост-Индской компании сэр Макниль, худощавый господин с узким лицом, обрамленным бакенбардами. Здороваясь кивком головы с ханом, англичанин поднес к глазам лорнет и назвал себя. При этом он сдунул в рукава темно-зеленого камзола невидимую главу пушинку и нахмурился. Второй британец — сэр Бернс, был представителем этой же компании. Он назвал себя путешественником и человеком торговой фирмы, чем сразу заинтересовал хивинского хана.

Камран-Мирза, обращаясь к хану, прежде всего вознес благодарность зе его личное участие в прошлогодней кампании.

— Не будь с севера ваших доблестных воинов и ваших всесокрушающих атак на противника, мы не смогли бы удержать Герат, Только благодаря вам, ваше величество...

Аллакули-хан любил лесть, но не слащавую. Он не выносил, когда умные люди превращались в соловьев и начинали изъясняться трелями. Не выдержав словословия, спросил:

— Отчего умер Аббас-Мирза?

Камран-Мирза пожал плечами, явно не зная, что ответить. На помощь ему пришел сэр Макниль:

— Принц чрезмерно увлекался сладостями жизни... Терьяк, женщины и русская водка пьянили его постоянно, пока не довели до полного истощения. Но не будем хулить покойника... Мы благодарны ему за то, что он вовремя удалился, не так ли, господа? С его скоропостижной смертью воцарился в Персии и Хорасане долгожданный мир. Русская водка и увлечение русской политикой Аббас-Мирзы могли бы привести к самым нежелательным последствиям. — Макниль перевел взгляд на Аллакули-хана: — Вам, ваше величество, мы, подданные британской королевы Виктории, приносим особую благодарность. Вы пришли на помощь Камран-Мирзе в ту трудную минуту, когда Аббас-Мирза, подкупленный русским послом Симоничем, рвался взять Герат и двинул своих солдат в Ост-Индию. Однако, не думайте, что, приведя свои войска в Хорасан, вы оказали услугу королеве Великобритании. Это совсем не так! Помогая нам, вы, прежде всего, спасаете от русских свою державу. Не сегодня-завтра Россия может двинуть свои полки на Индию со стороны Оренбурга. Но сначала она покорит государства, стоящие на ее пути к Индии. А Хорезм как раз такое государство... Географические и исторические условия обязывают Великобританию состоять в прочном союзе с Хорезмом. Вы, ваше величество, уже внесли свою лепту в прочную основу нашего союза. В случае движения русских войск на Хи ву со стороны Оренбурга Ост-Индская компания тотчас придет вам на помощь. Вы получите от нас оружие, все необходимые товары и продовольствие. Если же происки русских вновь проявятся на берегах Каспия и их войска потянутся к Ост-Индии, мы вновь обратимся за помощью к вам.

Аллакули-хан, слушая Макниля, успокоился и стал думать о возможном союзе с англичанами, «Дружба с Англией, — размышлял он, — наполнит мои базары то варами, а погреба — бочками с порохом! Надо только скрепить наш союз фирманом, как это сделали англичане с персидским шахом».

— Хезрет-валя (Хезрет валя — нечто вроде «ваше высочество»), — обратился Аллакули-хан к Макнилю по-персидски, — нам нравятся ваши слова, но их надо скрепить бумагой и печатями.

— Ваше величество, зачем?! — удивился Макниль. — Ни в коем случае не надо этого делать! Если мы подпишем договор, то русский царь немедля объявит всему миру о происках Великобритании в Средней Азии, Тогда уж англичане в масштабе мировой политики превратятся из друзей Хорезма в захватчиков и колони ваторов вашей страны.

— Ладно, — подумав, согласился Аллакули-хан. — Если мы не можем закрепить наш союз фирманом, его надо закрепить делами. Я хотел бы видеть на базарах Хорезма ваши товары.

— Ваше величество, вы их увидите. — Макниль расплылся в щедрой улыбке. — Мы хотели бы послать к вам в Хиву для изучения спроса и сбыта товаров своего человека. Этот господин перед вами.—Сэр Макниль указал на Бернса.— Дайте нам проводника и охрану — вот все, что пока от вас требуется.

— Ладно, хезрет-валя, ты получишь от меня надежных людей.

— О кэй! — Сэр Макниль щелкнул пальцами. На по роге залы появился слуга с подносом и медленно при близился к вставшему из-за стола англичанину. — Ваша величество, - продолжая улыбаться, сказал Макниль, — примите от Ост-Индской компании в дар этот кусок манчестерского сукна. Если оно вам понравится, мы ввезем его в Хорезм.

Аллакули-хан пощупал пальцами тонкое, зеленого цвета сукно, велел отнести его в карету и сам встал, дав понять, что хотел бы отдохнуть от застолья и утомительной дороги. Камран-Мирза, раскланявшись, взял хивинского хана под руку и повел в комнату отдыха.

 

XI

Шейх-уль-ислам Кутбеддин-ходжа не был на приеме у Камран-Мирзы — оставался при войске, расположившемся за городом. Шейх сам всегда решал, как ему вести в тех или иных обстоятельствах. Достаточно ему было сказать: «Ваше величество, Аллаху угодно, чтобы сегодня пребывало с вами недремлющее око ислама», и хан разрешил бы ему участвовать во встрече с правителем Хорасана. Но Кутбеддин-ходжа не произнес этих слов, а Аллакули-хан не счел нужным приглашать его с собой. Вечером, когда хан вернулся из Мешхеда к войску, Кутбеддин-ходжа, саркастически кривя губы, выго ворил:

— Повелитель, в последнее время мы только тем и занимаемся, что выполняем прихоти неверных. Мы раздаем милости и тем, и другим — то русским, то персам, и не замечаем, как приспускается все ниже к земле зеленое знамя пророка. Скоро оно будет волочиться, подметая грязь, оставленную капырами (Капыр — неверный).

— Не преувеличивай, Кути-ходжа. Мое посещение мешхедского дворца пойдет на пользу Хорезму, — самодовольно похвастался Аллакули-хан. — С нынешнего дня мы вступили в союз с инглизами. А это сулит нам победу и славу.

— Наша слава в карающем мече пророка, а не в мирных разговорах на хорасанских коврах, — возразил шейх. — Мы прошли Семь песков Хорезма, Мургаб, Герируд и половину Хорасана, мы съели половину запасов продовольствия, но не пополнили наши хурджуны ни одним зернышком, ни одной золотой монетой. Нас засмеют и предадут позору, если мы не привезем в Хиву рабов и золото. Пока ты сидел на коврах с Камран-Мир зой, мои люди донесли, что в Тегеране светопреставление. Все шах-заде покинули свои поместья и отправились на поиски благ. Каждый желает занять место умершего Аббас-Мирзы. В Тегеране идет резня за престол. Несколько принцев уже ослеплены, другие бежали, ища спасения, к турецкому султану. Русские хотят посадить на персидский трон младшего сына Аббас-Мирзы — Мухаммеда, британцы предлагают кого-то другого!

— Кути-ходжа, наверное, ты тоже хочешь отправить ся в Тегеран и посадить на шахский трон своего челове ка! — Аллакули-хан беззаботно засмеялся, чем не на шутку рассердил шейха.

— Повелитель, меня еще никто не уличал в легкомыслии. Только ты да наследник Рахимкули-торе в последнее время дергаете мою поредевшую бороду. Меня не прельщает Тегеран, но радует кровавая резня в нем, Кучанский, Боджнурдский, Горганский правители — все там со своими войсками. Самое время идти на чапаул (Чапаул — набег, налет) и захватить их несметные богатства! Другого такого случая не будет!

— Так ты думаешь, Кути-ходжа? — насторожился Аллакули-хан и, подумав, согласился: — Ну что ж, пожалуй, ты прав, мой старый ясновидец. Правда, неизвестно, как к этому отнесутся Камран-Мирза и наши новые друзья инглизы... Мы ведь не давали им обещаний не трогать боджнурдцев. Поднимай, Кути-ходжа, войска! Приказываю идти на Боджнурд!

В сумерках хивинские сотни снялись со стоянки и двинулись вдоль Туркмено-Хорасанских гор на запад, Заняв всю предгорную равнину, кони и пешие воины шли, вытаптывая посевы, очищая амбары с зерном, круша фруктовые сады и угоняя скот. Люди бежали от надвигавшейся лавины в горы или запирались в крепостях. Аллакули-хан приказал не останавливаться в малых кишлаках — не терять зря времени. Сделав несколько привалов в горах, хивинцы на третий день приблизились к стенам Боджнурда, окружили город и перекрыли все дороги и тропы, выходящие из него Раскинув лагерь на холмах, Аллакули-хан отправил к городским воротам несколько конных сотен с ультиматумом к жителям; без какого-либо сопротивления сдаться и сложить оружие. Ответ был самым неожиданным. Едва всадники приблизились к воротам, как со стен на них обрушился град камней и пуль. Пришлось отступить и скрыться за холмами.

Туркменскими сотнями командовали Рузмамед и Кара-кель. Вернувшись в ставку, оба, явно недовольные неумелыми действиями Кутбеддина-ходжи, склонили перед повелителем головы.

— Маградит, отведи свои войска от Боджнурда, пусть останутся в засаде только туркмены! — попросил Рузмамед. — Мы возьмем город хитростью. Через два-три дня, когда боджнурдцы увидят, что ты увел войска, в вернутся к прежней жизни, мои джигиты сразу же захватят город.

— Как вы это сделаете? — спросил Аллакули-хан.

— Рано утром персы начнут выгонять на пастбища скот, откроют ворота, и мы ворвемся в город.

— Это рискованно, — усомнился хан. — В Боджнурда десять тысяч человек, вам с ними не справиться.

— Маградит, один чабан справляется с отарой овец!

Хан улыбнулся, но тут над его ухом склонился Кутбеддин-ходжа и зашептал что-то тихонько. Аллакули-хан, слушая его, хмурился и кряхтел, затем велел Руз-мамеду удалиться. Когда юз-баши вышел из шатра, шейх зловеще засмеялся:

— Хан, туркмены хотят обмануть тебя. Они захватят самую дорогую добычу, а твои воины останутся ни с чем. Если говорить о привилегии, то ею должны пользоваться коренные хивинцы! Но ты, повелитель, больше всего заботишься о русских пушкарях и разбойниках-туркменах.

Шейх попал в цель, задев самолюбие стоящих возле хана хивинских биев. Сановники единодушно поддержали шейх-уль-ислама. Аллакули-хан, подумав немного, приказал взять Боджнурд приступом.

Двадцатитысячное войско, словно саранча, полезло на стены города, сваливаясь с лестниц в ров. Гремели замбуреки с холмов. Ядра свистели в воздухе, летя через стены. Русские пушкари с огромными орудиями на колесах карабкались по склону к главным воротам, чтобы прямой наводкой, единым залпом снести их. В складывающейся ситуации штурма эта была самая надежная мера. Это понимал хан, его приближенные и, конечно же, Сергей со своими пушкарями.

Склон был крут и каменист, а артиллеристы измучены походом. Им за время многодневного перехода пришлось хватить лиха через край. Сначала они мучались в барханах, когда даже могучие инеры не могли вытянуть из песка увязавшие по самые втулки колес огромные кулеврины. Артиллеристы, оголенные до пояса, грязные, потные, обессилевшие, орали на верблюдов и друг на друга. Словоречивые и надменные сановники - приятели Сергея — один за другим оставили его, как только Аллакули-хан приказал «разукрасить» пушкарям спину плетьми. Рахимкули-торе иногда подъезжал к ним, но явно не из дружеских привязанностей, а чтобы подбодрить их. Иногда он заставлял своих сарбазов помочь пушкарям. Дух в роте Сергея был явно подорван. Русские рабы никак не могли почувствовать на себе армейскую доблесть — уж слишком откровенно пренебрежительно относились к ним хивинцы. А после того, как выпороли Егора, Василька и других пушкарей, сникли вовсе. На каждом привале, прежде чем сесть к котлу за пшеничную кашу — ярму, Егор ложился на живот и заставлял кого-либо из своих смазывать спину дегтем. Исхлестанная плетью спина Егора заживала медленно. Кровоточащие полосы покрылись гнойной коркой. Спина сильно зудела. Ежедневные тридцативерстные переходы охладили пыл Сергея. Стал он осторожнее, осмотрительнее и от поговорки своей поотвык. Егор Саврасов заметил: «Ну что, голова садовая, смирился что ль?! Что-то мату твоего уже не слышно, ядрена вошь!» «Услышишь еще, — со злостью отвечал Сергей. — Попусту-то зачем его разбрасывать! Как бы этого Кути-ходжу за горло взять, вот тогда бы я выругался с удовольствием!» «Ну это ты брось, — испугался Егор. — Этим ты в себя, и нас всех порешишь. Я вот думаю, Серега, не устроить ли нам побег — места в Хорасане для этого очень удобные, сплошь горы да ущелья. Забьемся в какую-либо щель, как тараканы, а когда уйдут хивинцы, подадимся к Каспийскому морю. Там можно на корабль сесть». «Брось ты, Егор, эту блажь! — отмахнулся Сергей. — Сбежишь от хивинцев, угодишь в руки персов или курдов. А что касается меня, то для Сергея Лихарева дорога в Россию закрыта. Сам знаешь — почему». Гремели ружья и ревели люди — штурм продолжался. Пушкари, напирая плечами на тяжелые пушечные колеса, катили орудия к воротам. Камни и старые завалы из срубленных деревьев мешали им. К тому же персы со стены поливали пушкарей беспрестанным ружейным огнем. Верблюды, тянувшие пушки, корячились, запрокидывали морды и шарахались из стороны в сто рону. Несколько инеров были сражены пулями, как только орудия удалось выволочь на открытое место.

Произошел затор, пушкари растерялись и залегли за спинами убитых животных, спасаясь от пуль. Кутбеддин-ходжа, негодуя на нерасторопность русских, послал к ним свою охранную сотню, чтобы поднять с земли. Конники принялись сечь кнутами артиллеристов. Кутбеддин-ходжа поднялся на холм, где со свитой стоял Аллакули-хан.

— Ваше величество, из-за этих неуклюжих свиней мы не сможем ворваться в город. Я прикажу их всех высечь!

Хан не отозвался, продолжая наблюдать за штурмом. Прошло еще несколько мучительных минут, и вот он увидел, как артиллеристы подкатили два орудия прямо к воротам, зажгли запальники, дали залп. Дым окутал стену и ворота, грохот прокатился по предгорной равнине. Едва гул утих, послышался человеческий рев — это ринулись в пролом туркменские и хивинские сотня, сокрушая все на своем пути.

— Наконец-то! — злорадно выговорил шейх-уль-ис лам. — Но все равно я выпорю пушкарей за их нерасторопность. Этот «кость в горло» мстит нам.

Аллакули-хан помрачнел:

— Шейх, ты забываешь, что пушкарь принадлежит мне. И другие белые рабы — не твои. Хозяин их — Юсуф-мехтер. Помнится, года два назад ты жаловался, когда мехтер присвоил твоих быков и пахал на них, а теперь ты решил распорядиться рабами мехтера. Я хотел бы, Кути-ходжа, чтобы ты, храня чистоту веры и прибавляя дух войску, не переступал дозволенного.

Шейх смолчал, не посмел перечить, увидев, как налились кровью глаза хана. Еще мгновенье и он скажет: «Да кто же здесь хан — я или ты?!» Кутбеддин-ходжа вновь подался к осажденной крепости. Хан, помедлив немного, сел на коня и распорядился:

— Приказываю всех пленных — мужчин, женщин и детей — вывести к горам на Гюнаминскую дорогу. Ночевать будем в Гюнами, оттуда пойдем в Кара-Кала!

Приближенные хана поскакали к стенам города, откуда уже гнали пленных, скот и везли награбленное добро на лошадях, верблюдах и арбах. Плачем женщин и детей, воем собак и ржаньем лошадей огласилась предгорная долина. До вечера хивинцы, ссорясь и крича, делили добычу. Сановники хана, разъезжая на конях, наводили порядок, Рахимкули-торе подъехал к сидя щим возле пушек русским рабам, сказал, не слезая о коня;

— Сергей-ага, хан доволен тобой. Иди к нему,

— Ладно, схожу, — Сергей поднялся, вытирая рукавом покрытое копотью лицо.

— Ты бы умылся, Серега, а то вдруг Аллакули целоваться полезет, — съязвил Егор, — Ты же у него на особом положении.

Желтый кожаный шатер Аллакули-хана был окружен нукерами. За живым кольцом охраны сновали слуги, готовя в большом котле шурпу. Пахло жареной бараниной. Сергея пропустили к шатру.

Войдя, Сергей увидел Аллакули-хана сидящим у свечи перед Кораном. Хан, вероятно, читал или искал в священной книге понадобившуюся ему суру.

— Все ли пушки целы? — спросил он, оторвав от книги глаза.

— На трех разбиты колеса и поврежден один прицел. Но это поправимо.

— Ладно, топчи-баши, я доволен тобой. Останься, поужинаешь с моими людьми. Надо показать Кути-ходже, что ты любим мной, иначе он убьет тебя, а я и знать не буду.

Спустя час, когда ужин был готов, хан вышел из шатра и сел в походное кожаное кресло, сделанное в виде трона. Перед ним на ковре в тусклом свете зажженных свечей мерцали золотые блюда с мясом и фруктами. Личный повар Аллакули-хана, стоя на коленях, неспеша подавал ему в руки то кусок лепешки, то мясо на вертеле. Хан неторопливо пережевывал пищу, икал и сопел, глядя на стоявших полукругом сановников, среди которых был и Кутбеддин-ходжа. Когда дело дошло до щербета, хан твердо произнес:

— Хвала и почести русским пушкарям, ускорившим дело. Ты, Сергей, скажи своим урусам, что все они с этой минуты принадлежат мне и будут передаваться по наследству моим потомкам. А ты, Кути-ходжа, постарайся запомнить это.

Шейх не решился испортить аппетит маградиту — кивнул согласно. Хан встал, помыл руки и направился в шатер. Тотчас сановники подсели к оставленным блюдам. Сергей сел с ними, глядя со стеснением, как потянулись руки вельмож в общую огромную чашу с мясом. Он уже было осмелел и стал засучивать рукав на левой руке, но осекся, увидев алые глаза Кутбеддина-ходжи:

— Нечестивец, эта чаша для рук правоверных! Нельзя совать в нее грязные руки. На вот, держи, «кость в горло», — сунув ему в руки огромную кость, он развеселил сидящих, Только Рахимкули-торе не засмеялся, сказал с упреком:

— Кути-ходжа, я уже предлагал тебе эту кость, но ты ее, оказывается, даже не обглодал!

Сановники умолкли, Каждый из них подумал, что наследник не очень-то жалует шейх-уль-ислама. Шутки у Рахимкули-торе не получилось. Лишь Сергей не сдержался, засмеялся, и это только усугубило дело, Шейх вновь бросил на него уничтожающий взгляд,

— Капыр... да подавятся твоими костями гиены...

Сергей помрачнел, но смолчал. Молча зашагал по склону к дороге, где стояли его пушки и ели из жестяных котелков хлебово пушкари. Кара-кель с несколькими джигитами, поджидая Сергея, стоял на обочине, Он был суров, и губы его кривились в злой усмешке.

— Я пришел от Рузмамеда, иди, он ждет тебя...

Не сказав больше ни слова, Кара-кель зашагал по дороге в самый конец растянувшегося на целый фарсах войска, где находился обоз. Сергей последовал за ним, понимая: что-то случилось. Рузмамеда он увидел лежащим на арбе. Сердар был без сознания. Оглядев его, Сергей заметил, что левая рука Рузмамеда обмотана тряпкой. Спросил:

— Что с ним? Похоже, ему обрубили руку?

— Да, Сергей-джан, — жестко выговорил Кара-кель. Когда мы ворвались в город, Рузмамеда выбили из седла. Он упал, и рука его попала под копыто его же коня. Он попросил меня, чтобы я отрубил ему руку... Я это сделал.

— Но он же истечет кровью! — испугался Сергей и потянулся к завязанной руке Рузмамеда.

— Нет, Сергей-джан, кровь не потечет, — так же жестко возразил Кара-кель. —Мы остановили кровь. Джигиты принесли казан, мы налили в него немного масла и поставили на огонь, Когда масло закипело, я вынул саблю, отрубил кисть и сунул его руку в кипящее масло. Крови не будет, рука заживет... Но сердар не сможет быть сердаром. Одной рукой ему не удержать джигитов

— Дайте ему воды, — подсказал Сергей и, взяв из чьих-то рук кундюк, приподнял голову Рузмамеда и влил ему в рот немного воды.

Раненый застонал и открыл глаза. Они у него были мутными, зрачки блуждали, как у помешанного. Он не узнал Сергея — вновь смежил веки.

— Да, Кара-кель, дело плохо. Надо спасти сердара во что бы то ни стало. Надо найти лекаря. — Сергей обвел взглядом стоявших у арбы джигитов.

— Воля Аллаха, — отозвался Кара-кель. — Как захочет Аллах, так и будет.

— Я попытаюсь прислать ханского лекаря, — неуверенно пообещал Сергей. — Надо спасти сердара. — И зашагал к шатрам Аллакули-хана.

Спустя час он приехал с табибом...

Около полуночи войско двинулось на запад по предгорной равнине, оставив разгромленный и опустошенный Боджнурд на милость собакам и шакалам. Поделенные между воинами пленники, связанные веревками, шли за повозками и верблюдами. Скрип колес, храп и фырканье лошадей нарушали тишину ночи. Иногда раздавался го тут, то там женский визг и мужская брань — это изголодавшиеся по женщинам воины насиловали своих пленниц, оттащив в кусты от дороги, или в арбах. Дикий разгул и чудовищный цинизм победителей возмущали пушкарей. Сергей скрежетал зубами. Егор, матеря хана с его биями и джигитами, откровение костерил и Сер гея:

— Ты-то что ж не насильничаешь? Ты-то тоже у них — господин, белая кость? Аль своей Татьяне изменить боишься? Не бойсь, не скажем.

— Брось, Егор, не доводи до греха. Я ведь могу и того... зубы тебе выбить за такие выражения..

— Ладно, не пужай, хуже, чем есть, все равно уж не будет...

Остальные пушкари терпеливо молчали.

Через несколько дней пришли в Гюнаминское ущелье, расположились лагерем на холмах. Ниже по ущелью, виднелась персидская деревушка, а выше дороги в высоких, почти отвесных скалах — пещеры. Раскинув шатры, хивинцы сразу заговорили о зороастрийцах-гебрах, обитавших в этих пещерах больше двух тысяч лет назад. По преданиям, управляли тут мобеды — жрецы, отличавшиеся особой мудростью. Жрецы эти выдумали черную магию и все дикие обычаи. Своих умерших они выносили на скалы — прилетали орлы и склевывали мертвецов до костей. Когда же на Персию напал халиф Али, он отменил законы и обычаи огнепоклонников. Арабы стали уничтожать их. Теперь гебров в Персии почти не было, все переселились в Индостан.

— Любопытно бы взглянуть на эти пещеры, — ска-вал Егор. — Страсть как люблю старину. Только в старину и жили люди хорошо, не то, что теперь. Ты разреши нам, Серега, подняться на гору, а то и сам с нами айда — может, там что-либо подходящее сохранилось.

Сергей не заподозрил ничего худого в речах Егора, но желания лезть в горы не изъявил.

— Ладно, валяйте, только недолго, а то хан или тот же змей Кути-ходжа спохватятся.

Егор, Василек и еще восемь парней тотчас скрылись в ночном полумраке. Перешли через дорогу, полезли вверх. Сергей слышал, как посыпались камешки с горы, и на этом баста: исчезли, словно испарились, пушкари. Час прошел, другой — не возвращаются. Вот уже рас свет над горами занялся, а пушкарей все нет. Хотел было Сергей податься к пещерам, но один из оставших ся парней остановил его:

— Поздно спохватился... Бежали они... Вчерась еще сговорились, когда ты у хана пировал...

— Кость бы им в горло, — прохрипел Сергей, сознавая, в какое тяжкое положение поставили беглецы оставшихся пушкарей и его самого. Схватив за грудки парня, Сергей встряхнул его: — Какого же рожна ты молчал до сих пор? Мог бы и я уйти с ними, а теперь и всем остальным гибель.

— Да ведь побоялись они тебя. Егор сказал: у тебя Танька беременная в Хиве сидит — ты ни за что ее не оставишь!

— Сволочи, кость бы вам в горло! — заорал Сергей, потеряв всякую осторожность.

Пока сыпал матом и размахивал кулаками, из соседних шатров вылезли хивинцы, стали прислушиваться. Узнав в чем дело, всполошились сразу. Некоторые побежали на взгорок, к ханским шатрам, Приехал Рахимкули-торе с нукерами.

— Где твои люди, Сергей?

— А хрен их знает! — со злостью отмахнулся пушкарь. — Пока мы спали, они пошли пещеры смотреть. Может, еще и возвернутся — недавно отправились.

— Кара-кель где? — с хрипом выкрикнул Рахимкули-торе. — Он забыл, что ему приказано охранять пушкарей. Мы ему напомним!

Отыскали Кара-келя:- после сытного ужина он спал под фисташковым деревом.

На суету обратил внимание и Кутбеддин-ходжа, сразу выяснил, что происходит, сквозь зубы процедил:

— Ты... туркмен... исчадье ада... Если к рассвету пушкари не найдутся, я сам отведу тебя к палачу...

Ошарашенный Кара-кель бросился к коновязи, увлекая за собой свою сотню Рахимкули-торе, немного успокоившись, сказал Сергею:

— Пойдем, топчи баши, поищем твоих людей.

Десятка два воинов направились следом за ним к высоким скалам, в которых в свете лунной ночи зияли огромными черными глазницами пещеры гебров. Попытка подняться по отвесной стороне ни к чему не привела: заскользив на камнях, Рахимкули-торе отказался от своей затеи.

— Зайдем с другой стороны, с Гюнами...

Селение лепилось на склоне горы, за речкой. Держа ружья наготове, отряд переправился по небольшому мосту через поток и поднялся по склону к пещерам.

Заглянули в первую: в ней было темно, оттуда вылетела стая летучих мышей Значит, беглецы сюда не заходили. Вошли в соседнюю, зажгли факел. Светом вырвало из кромешной темноты огромное куполообразное жилище со слетами ударов кирок или топоров на стене. Из нее узкий лаз вел в другую. Ползком, один за другим, проникли в соседнюю, но и из нее уходил под стену точно такой же лаз...

— Похоже, все они соединены ходами, — догадался Сергей.

— Давай, давай, пойдем дальше, — заторопился Рахимкули-торе — Твои урусы не могли уйти далеко. Они где-то здесь!

Преследователи переходили из пещеры в пещеру, в уже потеряли им счет. Наконец, кажется, в восемнадцатой увидели вертикальный лаз во второй ярус. Взобравшись через него наверх, вновь оказались в анфиладе каменных комнат со следами копоти. Рахимкули-торе понял, что конца жилищам древних гебров не будет, и приказал возвращаться назад,

— Плохо дело, — сказал он Сергею. — Ты, топчи-бий, ответишь за побег рабов. Хан теперь не сможет тебя спасти. Наш древний закон повелевает наказывать не только преступников, но и тех, кто был рядом с ними. Твои оставшиеся пушкари знали о побеге, но не сказали маградиту. Все они примут смерть. Ты тоже умрешь.

Едва вернулись в лагерь, Сергея и оставшихся пушкарей взяли под стражу.

 

XII

Татьяна в поместье Юсуф-мехтера под присмотром служанки большого горя не знала. Скука лишь да постоянная тоска то по уехавшему мужу, то по далекой родине, где остались мать с отцом и младшая сестренка, угнетали ее. Когда Сергей уезжал, шел уже четвертый месяц ее беременности. Платьица прежние ей уже не лезли, пришлось купить несколько широченных хивинских, больше похожих на длинные рубахи. Меланья принесла ей с базара заодно и паранджу сартянскую. Сказала наставительно:

— Ты, Татьяна, не фыркай на эту черную сетку. Она только и может спасти тебя, если беда какая-либо нагрянет. По-ихнему, бусурманскому закону, с женщин нельзя срывать паранджу. Смертью карают того, кто посмеет это сделать

Татьяна покапризничала малость, примерила черную сетку, посмеялась над собой. Однажды Меланья собралась на базар, и Таня увязалась за ней:

— Погляжу хоть Хиву, а то и не видела толком. Когда в колымаге сюда везли, даже из дверцы не выглянула — боялась ослушаться.

Отправились с одной из жен Юсуф-мехтера, которую сопровождали не только служанки, но и нукеры, Мехтерша — женщина разбитная и словоохотливая. Ей с первого знакомства понравилась Татьяна. Едва вышли за ворота, ханша принялась тихонько показывать и пояснять, что есть что. Прошли женщины через Нанба зари — длинный крытый рынок, устеленный кошмами а циновками, на которых сидели с лепешками, разными пирожками и печеньем хивинцы. Тут же, только в сторонке, высились целые горы арбузов и дынь, виноград и яблоки на прилавках. Торговцы — сплошь кишлачные узбеки и сарты, и все мужчины. У каждого по одному, а то и по два раба-перса. Худы, в лохмотьях, глаза голодные — только и слышно, как покрикивают на них торгаши... Прошли дальше, на соседний рынок, Бакал-базари. Тут все под открытым небом. Слева и справа крытые лавки. На прилавках — тазы с белой патокой — мешалдой, на подносах халва разных сортов, конфеты белые — из муки и сахара, русский сахар в малых и больших головках. Таня попросила Меланью, которая знала по-сартянски:

— Ты, Малашка, спроси у хозяйки, где русские купцы торгуют? Что-то русских не видать.

Мехтерша ответила, а Меланья перевела:

— Сами русские в Хиву не приезжают. У русских купцов служат в приказчиках татары — они и привозят товары.

— А что же русские-то, небось, боятся? — спросила Татьяна.

— Может, и ездили бы сами, да по хивинскому закону христиане в три раза дороже пошлину платят. Поэтому приезжают татары, — охотно пояснила мехтерша.

Побывала Татьяна и на вещевом, голубином рынках, мимо хивинских бань прошла. Показали ей и невольничий ряд, где рабов продают. Грязные и изможденные, пригнанные издалека люди сидели на полу, прикованные к кольям цепями. Откуда они — из Персии, России — не угадать: все бородатые и в драном тряпье... После того как повидала Татьяна Хиву, еще сильнее заныло у нее сердце. Поняла, что уже никогда ей не вырваться отсюда. Придется всю жизнь мыкаться среди хивинцев. «Вот если бы узнал обо мне, где я нахожусь, мой папаша да выкупил меня!» — иногда согревала ее робкая мысль. Но стоило Тане об этом подумать, как мечта ее рассыпалась в прах. «Если бы даже и нашли меня, и деньги прислали бы, то все равно бесполезная мечта. Ведь не одна я теперь: муж со мной, да и дитя уж на свет божий просится. Сергей-то — у него грех на душе; ни за что не согласится ехать а Расею, а одного его тут не оставишь. Пропадет с тоски без меня, а я без него там иссохну вся...» По ночам плакала Татьяна, уткнувшись в подушку. Сначала судьбу свою оплакивала, но вот прошло целых три месяца со дня ухода Сергея на войну, а о нем — ни слуху, ни духу, и застонало сердце о нем. Теперь уже не маменькой бредила Татьяна, не домом на взгорке, вокруг которого паслись на лугу гуси. Грезился ей Сергей днем и ночью.

Представал он перед ней весь в крови, на холодном песке. Видение это преследовало ее и сокрушало до изнеможения. Днем она металась по пустым, застланным коврами комнатам. Ее тянуло на айван, но едва она открывала дверь, у нее появлялось желание броситься вниз. Жуткий страх охватывал Татьяну, и она звала Меланью. Служанка, бросив дела, бежала к своей хозяйке с картами и начинала гадать на Сергея.

— Ты зря это убиваешься, милая, — принималась успокаивать Таню. — Вот, гляди, опять шестерка бубе* ная вышла — стало быть, дорога ему. Ей-богу, скоро приедет. А вот и сам он — король...

Таня верила и не верила картам, но все же гаданье успокаивало ее. Тогда она просила служанку сходить к мехтерше и разузнать об Аллакули-хане. «Как появятся о нем вести, так и о Сергее станет известно», — думала она. Меланья отправлялась в господский дом. Возвращаясь, докладывала:

— Ходють они по чужим землям хорасанским, дань с врагов собирають. Как соберут все золото, так и вернутся. Вот те крест, не вру. Сама мехтерша мне сказала. Ты, Татьяна, главное, тоске не предавайся. Живи, как все: мешай дело с бездельем — проживешь век с весельем.

В октябре Татьяна родила мальчика. Сбежались на крик ее чуть ли не все женщины подворья. Одни помогали Меланье, другие топтались на айване, предлагая свою помощь. Мехтерша прислала Татьяне сластей всевозможных, а через день-другой наведалась сама. Глядя на малыша, посоветовала:

— Назови его узбекским именем — Аллакули-хану понравится, он пришлет тебе богатые подарки.

Татьяна засомневалась:

— Можно ли такой грех на душу брать? А вдруг с дитем что-нибудь случится! Окрестить его надобно поскорее, а как приедет Сергей, он и назовет сына.

Мехтерша согласилась с ее доводами, и, вроде бы невзначай, обронила:

— Юсуф-мехтер вчера сказал, что Аллакули-хан с шейх-уль-исламом из-за русских пушкарей между собой ссору затеяли. Вчера гонцы приехали, были у нас в гостях. Рассказывают, вроде бы хан Аллакули хотел Кути-ходжу оставить своим наместником в Кара-Кала, а шейх воспротивился, не подчинился. Шейх приехал раньше других в Хиву и поднял на ноги всех ахунов и мулл, чтобы заступились за него. Святые наши отцы настраивают народ против неверных. Везде говорят, что Аллакули-хан связался с христианами, а о своих мусульманах совсем забыл. Мехтер мой послал к тебе, Таня, сказать, чтобы ты назвала младенца мусульманским именем и отдала в нашу веру...

Затряслась Татьяна от страха и несогласия:

— Не могу я этого сделать. Дождусь Сергея, он и решит!

Заплакав, сына прижала к себе, словно орлица орленка заслонила крылом. Мехтерша молча покивала, вроде бы согласилась, и ушла.

Ни мехтерше, ни Тане, жалкой пленнице, не дано было знать — отчего вдруг горсточка русских пушкарей наделала столько суеты в Хиве. Сам Юсуф-мехтер, конечно же, знал истинную причину ссоры между ханом и шейх-уль-исламом. Побег пушкарей — это только повод, а истина лежала глубже, была она в самом укладе жизни рабовладельческой Хивы. Аллакули-хан, по соображениям святых отцов, — выродок из всех ханов Кунградской династии, — плохо заботился о своих ближайших сановниках: биях, мехтерах, мехремах, ясаул-баши и прочих зажиточных людях, разбогатевших на рабах. Каждый из них держал в своей усадьбе не меньше сотни. У Юсуф-мехтера их было свыше четырехсот, а у Кути-ходжи — триста невольников. В Хиве только христиан, по подсчетам самого же мехтера, было свыше четырех тысяч душ. О персах и говорить нечего, Эти исчислялись десятками тысяч. Каждую пятницу пригоняли их на невольничий рынок в цепях, е колодками на шее.

Аллакули-хан тоже держал на своих загородных усадьбах и в садах несколько сотен рабов, в их числе и русских мастеровых мужиков, но он, в отличие от своих сановников, не дорожил рабами. До нынешней ссоры с шейх-уль-исламом Аллакули-хан уже не один раз на государственных советах оглашал письма Оренбургского и Астраханского военных губернаторов, в которых выставлялись требования о возвращении из Хивы русских невольников. Всякий раз, когда мехтер зачитывал такое послание, Аллакули-хан обращался к своей знати: «Ну что, уважаемые, не пришла ли пора подумать о прошении русских?» После таких слов на какое-то время воцарялась гнетущая тишина, а затем кто-нибудь начинал кашлять и раздавался жалобный голос: «Ай, маградит, надо ли всерьез принимать русские слезы? Они пишут письма ради забавы, а нам каково? Наше великое государство без русских рабов сразу ослабеет. Да и не мы ходим на аламан за рабами. Рабов пригоняют кайсаки да туркмены, а мы только платим разбойникам...» Аллакули-хан тогда начинал жаловаться, что в Европе его называют главным работорговцем, и нет никакой возможности доказать, что это не так. Единственное средство смыть с себя пятно позора — прогнать всех рабов из Хивинского царства. Тогда сановники дружно вступали в спор с Аллакули-ханом. «Возможно ли такое?! — первым начинал Кутбеддин-ходжа. — Хива не может существовать без рабов! Наши рабы делают все: сеют и жнут пшеницу, возделывают рис, растят сады и выращивают овощи. Во всех мастерских и кузницах тоже рабы. Рабы создали богатство и благо. Сами мы можем только повелевать. Нам нельзя жить без рабов!» — Кути-ходжа воинственно распалялся, хан же начинал морщиться, вздыхать и поворачиваться с боку на бок в своем кресле. Тогда Кути-ходже на помощь приходил Юсуф-мехтер. Этот был спокойнее и умнее. Он не дерзил, а добивался своего неоспоримыми доводами. На последнем совете, когда зачитали послание военного губернатора Оренбургского края генерала Перовского, и Аллакули-хан, как всегда, заколебался, Юсуф-мехтер вежливо сказал: «Маградит, я считаю, сегодня говорить о возвращении невольников опасно. Ныне не только твои близкие люди, но и наши воинственные соседи — туркмены — познают выгоду рабской, силы. После того как ты уступил им плодородные земли на хвостах наших больших каналов и они переселились туда из Семи песков Хорезма, то сразу же обзавелись рабами. Сами туркмены не могут ни сеять, ни собирать выращенное. Если все мы, твои верные слуги, и наши союзники-туркмены, возвратим рабов туда, откуда их пригнали, то нам самим придется браться за кетмени и впрягаться в сохи. Но это невозможно. Это было бы равнозначно развалу великого Хорезма...»

Теперь, когда из Хорасана вернулся Кути-ходжа и рассказал Юсуф-мехтеру о своей ссоре с Аллакули-ханом, визирь сразу же, хотя и с робостью, принял сторону шейх-уль-ислама. По вечерам, едва Хива погружалась в сумерки, на огромное подворье мехтера съезжались сторонники шейх-уль-ислама. Сидели на айване, судили, рядили, договаривались о чем-то. В поместье поселилась тайна, пока что необъяснимая тревога. О чем-то беспрестанно шептались слуги, косились на Сергеев дом жены мехтера, и даже бойкая мехтерша уже не заходила к Тане, не баловала ее гостинцами.

И вот однажды, проснувшись и выйдя на айван, Татьяна увидела сидящих внизу нукеров. Страх пробрал молодую мать до озноба. Она вернулась в спальню, взяла из люльки дитя, прижала к себе, словно в предчувствии беды. А тут и Меланья подоспела, бледная от испуга:

— Заарестовали нас всех, Таня! Не велено никому со двора выходить. Говорят, нынче хан Аллакули с войны возвращается. Вроде бы нельзя ему на глаза попадаться — лютый больно.

Закрылись женщины в комнате, принялись думать да гадать, к чему дело клонится. И вдруг донеслись глухие звуки барабанов и рев карнаев. Ясное дело — хан с войсками входит в Хиву. Меланья выскочила на айван, бросилась было вниз, но один из нукеров поднял длинную пику, приказал, чтобы вернулась обратно.

Тем временем на главной площади перед дворцом хана уже собралось великое множество народа. Оказалось, что Аллакули-хан вернулся еще вчера вечером. Въехал в ичанкале без всяких почестей. Ночью заседал совет ханских сановников, а теперь трубами и барабанами был объявлен арс — публичное зрелище, на кото ром свершались милости и наказания Тысячи хивинцев глазели на раззолоченные ворота ожидая Аллакули хана. Вот, наконец, появились его многочисленные сановники-амалдары и служители ислама в белых халатах и тюрбанах. Во главе этой могучей кучки — Кутбед-дин-ходжа и Юсуф-мехтер. Оба, поднявшись на возвышение, поклонились народу и милостиво пригласили занять места рядом с ними остальных придворных, идущих из ворот гуськом. Среди придворных — военачальники — бии, в битве они всегда находились по правую руку хана; несколько аталыков и два ясаул-баши. Последние тотчас отделились от свиты — на них была возложена обязанность распорядителей. Потянулись придворные помельче саном — мин-баши, кази-орду, главный улем, муфтий, реим, ахуны хивинских медресе. Немного задержавшись, чтобы обратить на себя внимание толпы, медленно и важно вышел Кази-Келан — главный судья ханства. За ним без всякой важности, даже со стеснением, поднялись на возвышение сыновья хана — Рахимкули-торе. и Мухаммед-Эмин. Наконец, выдержав паузу, быстро, словно задержался где-то по очень важному делу, стремительно появился сам Алла-кули-хан в расшитом золотым позументом халате и каракулевой шапке. Заняв место на троне, он хлопнул в ладоши, и публичный арс начался.

Один из ясаулов дал знак музыкантам. Четверо парней, прижавшись спинами друг к другу, вскинули над головой карнаи. Могучий рев раскатился над площадью и городом. Откуда-то, словно из-под земли, выскочили ханские нукеры и принялись расталкивать народ, и вот на улице, ведущей к ханской цитадели, появились всадники. Гордо покачиваясь в седле, каждый держал под уздцы запасную лошадь с двумя мешками. Позади всадников шли пленные персы. Привязанные веревками к хвостам лошадей, они, изможденные, плелись с опущенными головами. В драных халатах, многие босиком, иные с запекшейся на лице и шее кровью, они являли собой жалкое зрелище. Ясаул-баши дал знак, чтобы всадники остановились и слезли с лошадей. Затем он выкликнул имя юз-баши, кому предоставлялось право первым предстать перед владыкой Хорезма. Вперед вышел чернобородый хивинец лет тридцати, в шелковом халате и барашковой шапке, с саблей на боку. Это был герой многих походов Аллакули-хана — Арслан-пальван. Хан благосклонно улыбнулся ему, Арслан с помощыо джигитов отвязал с лошади мешок. Затем выволок один из них на середину площади, взялся за углы, перевернул, и из него, словно тыквы, посыпались отрубленные головы. По толпе прокатился возглас восхищения. Ясаул тут же пересчитал головы, отталкивая одну за другой носком сапога, взял со столика калам, записал на бумажке число принятых голов и отдал Арслан-пальвану. Герой отвел лошадей в сторону и направился с распиской во двор, к казначею, чтобы получить воз награждение. В награду выдавались халаты: за четыре отрубленные головы — четыре простых халата, за двенадцать — четыре шелковых, за двадцать четыре головы — четыре расшитых серебром, а за сорок — столько же парчовых, отделанных золотым позументом. Арслан получил шелковые халаты.

Следующим предстал перед ханом Ниязбаши-бий, Он отрубил головы многим врагам, но с собой их не взял, а привез пленного правителя Боджнурда, Белобородый перс был привязан к хвосту лошади и дрожал всем телом, ожидая своей участи. Расправа последовала без замедления. Два палача бросили старика наземь, подтащили к яме и отрубили голову, насадили ее на пику, чтобы выставить на крепостной стене, а тело бросили в яму.

Затем рубили головы тем, кто в бою посмел поднять саблю на воинов Аллакули-хана и зарубил хотя бы одного хивинца. Головы скатывались в кучу, насаживались на палки и отправлялись на стену. Толпы горожан, приученные к казням, как к самому обычному делу, то восхищались, то смеялись над смертниками: все зависело от того, как вела себя очередная жертва.

Последним было названо имя Кара-келя, сумевшего после трехдневной погони настичь двух из десяти бежавших пушкарей. Кара-кель на коне, подстегивая Егора и Василька камчой, выгнал их на площадь. Ханские нукеры вывели еще трех артиллеристов. Сергей вышел сам. Аллакули-хан некоторое время рассматривал их, затем перевел взгляд на Сергея, брезгливо усмехнулся и покачал головой, Ясаул-баши, дождавшись кивка хана, торопливо объявил приговор. И палачи, подхватив Егора и Василька, поволокли к дворцовой стене. Никто из стоявших пушкарей сразу и не понял, что собираются с ними делать, И только когда диким криком завопил Василек, а вслед за ним и Егор, все поняли — их посадили на кол. Смерть эта была самой мучительной, ибо наступала она не сразу. Душераздирающие вопли друзей потрясли Сергея, и он, понимая, что такая же участь ожидает и его, оттолкнул плечом нукера и выскочил на середину площади:

— Ну, хан, дорогой маградит, хороша твоя милость, да еше хлеще твоя ярость и злость! Ты что же делаешь, кость бы тебе в горло! Да отруби нам лучше головы, чем издеваться-то! Сжалься же ты, не стыди перед народом, дай умереть молча!

Хан усмехнулся, повел бровью, и Сергей мгновенно оказался на прежнем месте. Вскоре выволокли пушкарей и принялись сечь розгами: по семьдесят девять ударов выдержал каждый. Это было высшее наказание плетью. Полуживых, потерявших сознание пушкарей оттащили от места расправы, побросали в арбы и отправили в Чарбаг. Сергея не тронули. Уже встав с трона и собираясь уходить, Аллакули-хан сказал ему:

— Прощаю тебя в последний раз, топчи-бий. Больше милостей от меня не жди. Я буду молить Аллаха, чтобы этот день пошел тебе на пользу... Моли и ты своего Бога, если веришь в его могущество...

Ошеломленный Сергей, уже было поверивший в собственную смерть, но вырвавшийся из ее костлявых лап, вел себя, словно помешанный. Народ растекался в площади, торопясь взглянуть, как палачи насаживают на жерди и выставляют на стене отрубленные головы, а Сергей метался из стороны в сторону, не зная, куда идти. Чья-то жесткая рука легла ему на плечо. Он вздрогнул и увидел кучера Юсуф-мехтера:

— Топчи-бий, мехтер послал за тобой, он ждет в повозке.

Сергей покорно направился следом за кучером к воротам дворца и сел в крытый фаэтон. Юсуф-мехтер потрепал его по заросшей щеке, покачал головой:

— Дорогой топчи-бий, ты давно не юнец, а ведешь себя, как ребенок. Маградит доверил тебе большие пушки и наделил властью бия...

— Ладно, Юсуф-ака, не надо меня учить, Я хватил столько лиха, что тошнит. Скажи-ка лучше, жива ли моя жена?

— Жива твоя красавица, что с ней сделается! — заулыбался мехтер. — А гы разве ничего не знаешь о ней? Ну, тогда я первым поздравляю тебя с рождением сына!

— Да что ты говоришь?! — с недоверием воскликнул Сергей.

— Сына она тебе подарила, а ты — отец непутевый. Пора за ум браться. Ты — главный пушкарь, рука у тебя должна быть железная...

Едва въехали во двор, Сергей выскочил из фаэтона и побежал к дому. Татьяна с сыном на руках, плача, встречала его. Тут же радостно причитала Меланья, Сергей обнял жену, взял младенца, заглянул в личико, отвернув край пеленки, вернул Татьяне и зашумел на Меланью:

— Баню мне, старая, да поскорей! Бельишко сыщите свежее, а то все, сгнило на мне от грязи и пота! — И сбежав с айвана, взялся рубить дрова.

Вернулся чистый, порозовевший, но заросший щетиной, как дикарь. Сбежались, услышав голос пушкаря, русские невольники с мехтеровского подворья. Меланья поставила самовар. Потом пили чай. Да что там, разве насытишь радость чаем! Принесли мужики самогон, выпили — захмелели. Всплакнули, поминая Егора и Василька Сговорились выкрасть их тела да похоронить по-христиански.

На другой день к вечеру пошел Сергей к цирюльнику. Вечер был теплый, настроение у пушкаря — хмельное. У хозяина при виде Сергея глаза заблестели. Усадив на лавку, принялся стричь его, расспрашивая о походе, об Аллакули-хане и обо всем прочем, что повидал пушкарь. Сергей заметил, уж больно говорлив цирюльник, но отчего—догадаться не мог. «Небось, думает, золота я целые горы из Хорасана привез, сейчас им буду расплачиваться. Жди, как же... Впрочем, на радостях можно дать сарту золотой тилля! Пусть помнит русскую щедрость!»

Цирюльник смахнул салфеткой с Сергея остриженные волосы, подбрил и подрезал бородку, поднес к лицу зеркало Сергей поднялся, вынул из кармана золотой, подал цирюльнику. Тот небрежно махнул рукой:

— Не надо, дорогой мой. Зачем мне? Моя работа стоит не больше двух медных таньга. Ты человек щедрый, это я знаю. Не откажись, зайти ко мне в дом, разговор к тебе имею.

— Ну что ж, можно, если по делу,

Сарт, мягко ступая по дорожке, провел Сергея через двор к жилому дому, пригласил в комнату, усадил на ковер, вышел и вскоре вернулся с молодой женщиной, На руках она держала ребенка и стыдливо смотрела себе под ноги.

— Топчи-бий, пожалей нас, — взмолился цирюльник. — Куда я теперь ее дену. Кому она нужна с мальчишкой? Это моя дочь.

— А чей мальчонка-то? — не понял Сергей, приглядываясь к дочери хозяина, и вдруг вздрогнул и умолк.

Перед ним стояла Юлдуз. И надо было понимать, что младенец — незаконнорожденный сын Сергея. Пушкарь растерялся, руки его зашарили по одежде — принялся он ощупывать себя, словно что-то потерял, «Да нет, не может быть, — думал он. — Неужели она тогда забеременела... Видимо, судьба смеется надо мной».

Растерянность гостя цирюльник понял по-своему:

— Топчи-бий, не надо мне золота, — сказал он.— Возьми ее даром. Кроме тебя у нее никого не было. Я продал ее мехтеру для тебя. А теперь у нее от тебя сын. Возьми Юлдуз вместе с сыном к себе. Мы знаем, что у тебя есть русская жена. Однако ты знаешь—в Хиве вторая жена для мужа не помеха. По Корану можешь содержать четыре.

— Но я же христианин! — расстроенно возразил Сер гей, подойдя к Юлдуз и заглянув ей в глаза. Они, как в тогда, в шалаше под Истемесом, были наивны и полны мольбы.

— Возьми нас к себе, — всхлипнула Юлдуз. — Я буду мыть ноги твоей русской жене, ничем не обижу ее.

Сергей не отозвался, лишь тяжко вздохнул и торопливо достал из кармана золотые. Сунув их в руку Юлдуз, он, не глядя более в ее умоляющие глаза, вышел и быстро зашагал по двору.

 

I

Оренбург жил тихой размеренной жизнью. Особых тревог обыватели казацкой столицы не испытывали. Разве что слух иногда прилетал о разбое киргизов-кайсаков, и гомонили тогда на базаре у торговых лавок бабы. Но куда более велось толков о новом военном губернаторе Перовском, который «сам собой красив», — под курчавой, по-цыгански, шевелюрой суховатое, с утонченными чертами лицо, усищи вразлет, да и силой Бог не обидел, при случае мог, когда дело доходило до молодецких шалостей, запросто согнуть подкову. А самое главное, сей новоявленный генерал такой фортель выкинул, что и забыть о нем невозможно. Впрочем, не его в том вина. Сами они, два чванливых генерала, на колючие рога напоролись. Ни Жемчужников, ни Стерлих знать не знали по своей тупости, что Перовский — ближайший приятель самого государя императора Николая Павловича. Раньше, когда царь еще в великих князьях ходил. Перовский значился у него в адъютантах. А как стал великий князь государем, послал он своего приближенного Оренбургским округом править...

В Оренбург Перовский приехал в небольшом для военного губернатора чине генерал-майора. Приехал не в карете, запряженной цугом, как до него тут ездили правители края, а верхом из жеребце в сопровождении небольшого отряда конных казаков, Обыватели Орен бурга, в основном татары, встретили нового начальника с большим почетом, Мурза Тимашев, преподнеся щеголеватому генералу хлеб-соль, предложил ему поселить ся в собственном доме. Дом Мурзы стоял на главной улице и считался самым богатым в городе.

Оглядывая двухэтажный особняк с балконами, Перовский с благодарностью сказал:

— Спасибо тебе, Мурза Тимашев. Дом твой — и впрямь одно загляденье. Да и некуда мне больше стучаться. Господа военные к себе не приглашают. И не только не приглашают, даже не соизволили встретить. Что-то не видно ни командира 28-й пехотной дивизии генерала Жемчужникова, ни его ближайшего помощника генерала Стерлиха. Не знаешь, в чем причина их отсутствия?

— Откуда мне знать, мы люди маленькие, — раскланялся, улыбаясь с хитрецой, Тимашев.

— В городе они или в отъезде?

— В крепости, рядом. Где же им еще быть.

— Ну ладно, в остальном разберусь сам.

Расположившись, генерал Перовский отправился в штаб округа, но и там ни Жемчужникова, ни Стерлиха не нашел. Что за чертовщина?! Что еще ва афронт? Сыскался один из офицериков, сообщил несмело:

— Их превосходительства считают неудобным для себя первыми посещать низшего по чину. Оба они генерал-лейтенанты, а вы, ваше превосходительство, генерал-майор.

— Вот оно что! — удивился Перовский, в усища дунул, отчего они веером разошлись. — Этого они от меня никогда не дождутся!

Не мешкая, взялся генерал за наведение порядка в городе. Заложил несколько казенных домов и о доме военного губернатора позаботился, угрохав на него сто шестьдесят четыре тысячи рубликов. Велел заодно построить башкирский двор, для чего вызвал из Санкт-Петербурга архитектора Брюлова. Тот изготовил чертежи огромного здания готического стиля. Взялся генерал и за другое: поехал он по станциям и военным постам, дабы укрепить пограничную линию. Только успел выехать, и сразу затревожился от жутких рассказов об уводе русских в Хиву. Поведали ему о том, как захватили ночью киргизы офицерскую вдову Степные разбойники не брезгали ничем: то казака с поста утянут, то мирянина, вышедшего в степь, то рыбака с Урала. До ложили казаки, а купцы татарские, бывавшие в Хиве, подтвердили, что находятся в рабстве у хана до четы рых тысяч русских И это только в самой хивинской столице, а сколько их по городам малым и кишлакам значится, одному Богу известно.

Сел Перовский за докладную записку о положении в киргизских степях, а генерал-лейтенант Жемчужников тем временем настрочил и отослал свое письмецо в Петербург в военное министерство, к самому министру. «Не изволите ли указать, Ваше превосходительство, как вести мне, генерал-лейтенанту, с генерал-майором Перовским? Было бы, вероятно, благоразумно самому генерал-майору первым нанести мне визит...»

Ответ последовал без промедлений: «Предлагаю тотчас, по получении сего распоряжения, явиться Вам к своему начальнику — корпусному командиру свиты его императорского величества, генерал-майору Перов скому и доложить, что за нарушение правил обычной военной подчиненности Вам, генерал-лейтенанту Жемчужникову, велено подать в отставку...»

Прокатившийся по Оренбургу слух о полном поражении генерала Жемчужникова немало позабавил обывателей Посрамленный пехотной дивизии командир ночью, чтобы на стать всеобщим посмешищем, отправился в свое имение А еще через некоторое время пргска-кал в Оренбург дипкурьер с царским указом о пожаловании Перовскому звания генерал-лейтенанта Вместе с указом было доставлено распоряжение «Говорить о походе на Хиву преждевременно. Подобное предприятие потребовало бы больших затрат..» Разрешили, однако, Перовскому задержать всех хивинских купцов, торгующих в Оренбурге и Астрахани, и заняться обменом пленных.

Хивинцев вместе с товарами на полтора миллиона рублей взяли под стражу, а Аллакули-хану послали ультиматум: «Не отпустишь из неволи всех русских пленных — не видать тебе твоих купцов!»

Хан дрогнул — прислал двадцать пять пленников. Все они оказались людьми старыми, прожившими в рабстве по тридцать-сорок лет Перовский рассудил; «Менять одного за одного было бы несправедливо!» Выслал в ответ всего пятерых хивинских приказчиков.

Аллакули-хан поразмыслил и в другой раз прислал тоже пятерых пленников.

Перовский разгневался: «Черта-с два с этого хана возьмешь! Так можно до ста лет торговаться!» Вновь написал письмо государю о необходимости похода на Хиву. И опять последовал отказ и совет дельный — обживать надобно киргизскую степь: постепенно постам и хуторам продвигаться к Аральскому морю.

Заложил тогда генерал-лейтенант Перовский военные укрепления в киргизской степи: одно на Эмбе, в пятистах верстах от Оренбурга, второе на Ак-Булаке — на сто семьдесят пять верст дальше, у озера Чушка-кель; одновременно форты на Каспийском море, в заливе Кайдак, на урочище Кизылташ. На оборонительной линии поселил казаков на станциях и названия им дал: Императорская, Наследника, Константиновская, Николаевская и Михайловская.

Укрепления заселены были небольшими гарнизонами, однако разбои в степи не прекратились. Исчезали часовые с постов, казаки на пути из Оренбурга на Эмбу, рыбаки на каспийских заливах. Весной киргизы угоняли крестьян с пашен. Обнаглели вовсе.

К богатым казакам на Урал посылали помещики своих крепостных — эти артели были под особым присмотром у аламанщиков. Как-то к преуспевающему хуторянину-казаку Зайчикову, занимавшемуся хлебопашеством и торговлей, пришла батрацкая ватага в сотню душ, в основном, молодые девки и парни из соседней Уфимской губернии. Рачительный хозяин специально для батраков соорудил на краю поля сарай для жилья. Разместились пришлые в нем, осмотрелись и вышли на покос хлебов. Ночью, когда уснули мертвецким сном, внезапно налетели степные разбойники выгнали нагайками всех в поле и увели в степь. Хозяин лишь в полдень поднял тревогу, когда от разбойничьей шайки и след простыл. Несколько дней потом рыскали по киргизским степям отряды уральских казаков, пы таясь напасть на след грабителей, но тщетно — вернулись ни с чем.

Доложили о случившемся генералу Перовскому — тот брови сомкнул в гневе, зубами заскрипел в кулаком по столу стукнул:

— Хватит терпеть! Кончилось мое терпение!..

Выехал генерал в Петербург, и через две недели предстал с прошением о необходимости воинского поиска в Хиву перед военным министром графом Чернышевым. Граф, выслушав Оренбургского военного губернатора, с сомнением усмехнулся, губы скривил, руками развел театрально. Всем своим видом выразил, что разговор этот доставляет удовольствие точно такое, если бы он говорил не со сведущим в важных государственных делах, а каким-нибудь гимназистом или кадетом. Перовский уловил это и тоже принял соответствующую позу. Подошел к окну, отодвинул тяжелую зеленую штору, открывая вид на главный портал Зимнего дворца и Александровскую колонну. Сказал с сожалением:

— Велика Россия, и могущество ее велико, а справиться с рабовладельческой Хивой не может.

— Да уж такова она, Хива, словно старая ведьма пыхтит, ворчит и злобствует посреди необъятных пустынь, — иронизируя, с некоторым высокомерием заговорил Чернышов. — С Каспия к ней не подступиться: две недели надобно по безводным пескам идти, а от Оренбурга втрое дольше. Колодцев на пути маловато, и все маловодные. Роту или батальон еще можно напоить из такого колодца. Но ведь на Хиву идти — несколько полков надо с собой брать, тысяч пять лошадей, тысяч двадцать верблюдов. И всей этой скотине воды подавай, иначе подохнет.

— Зимой идти надо, когда в степях снега много, — возразил Перовский. — Снеговой водой можно стотысячное войско напоить.

— В зиму пойдешь—весь отряд заморозишь и сам Богу душу отдашь, — строже заговорил Чернышов.— Или неизвестно тебе, Василий Алексеевич, какие крутые бураны свирепствуют в киргизской степи?

— Известно, — согласился Перовский. — Однако в двадцать пятом году генерального штаба полковник Берг именно зимой прошел от Мангышлака до Усть-Юрта, и ничего—не замерз.

— Берг не войной ходил в Хиву, а на съемку местности близ Арала. Он хану войной не грозил. А коли дошло бы дело до сечи, потерял бы весь свой отряд полковник Берг.

— Я решительно не понимаю вас, ваше превосходительство! — вспылил Перовский. — Не одна война не обходится без риска, и война с Хивой была бы не исключением. Вы же не хотите рисковать ничем!

— Хорошо, когда риск оправдывает дело, — хладно кровно, без тени неудовольствия, продолжал Чернышов.

— В данном же случае рисковать нет никакого смысла. Наши прошлые столкновения с Хивой говорят об этом... Давайте-ка вспомним хотя бы поход атамана Нечая на Хиву. Дошел сей атаман до Ургенча, напал на ханский дворец, гарем его даже растрепал, воспользовавшись тем, что хивинский хан на войне с Бухарией. А как донесли хивинскому хану, что русские казаки гарем его распотрошили, — бросился он за Нечаем в погоню, настиг, всех поубивал, и самого Нечая тоже... Или поход князя Бековича-Черкасского...

— Ваше превосходительство, — перебил графа Перовский. — Считаю уместным в таком разе напомнить вам завещание Петра Великого. Умирая, Петр Алексе евич просил потомков отомстить за смерть Бековича и всего отряда, погибших от сабель хивинских.

— Ах, Василий Алексеевич, — оскорбился Чернышов.

— С вами в примирительном тоне никак говорить невозможно. В конце концов, если вас и эти доводы не убеждают, то давайте вспомним об англичанах. Лондон всякий наш шаг в сторону Хивы рассматривает как очередную угрозу Британской Индии. Если бы даже я поддержал вас, то все равно вы осеклись бы на министре иностранных дел. Уверяю вас, что любезнейший Карл Васильевич из-за осторожности перед англичанами и разговаривать с вами о походе на Хиву не станет. Так что прошу вас, давайте прекратим на этом разговор о Хиве. Честь имею.

Перовский откланялся и вышел.

Через несколько дней на балу в Зимнем дворце, когда Перовский с группой военных стоял, наблюдая за прибывающей великосветской публикой, на площадке парадной лестницы появился государь император. Как всегда его сопровождала свита приближенных, среди которых мелькали лица и фраки иностранных посланников. Он скользил пустым взглядом по живым шпалерам многочисленных господ, вытянувшихся вдоль сверкающих стен залы Казалось, государь, видя всех сразу, не видел в отдельности никого. Но это было не так. Шествуя, он вдруг останавливался и заговаривал с кем-нибудь — при этом по лицу его скользила снисходительная улыбка. Перовский, следя за государем решил непременно попасть в поле его зрения, и тогда самодержец не пройдет мимо. Он увидел, как Николай Павлович остановился, принимая приветствие Чернышева, и тотчас приблизился. Царь, увидев его, благосклонно улыбнулся и дал знак рукой, чтобы Перовский подошел.

— Давно ли в Петербурге, друг мой?

— Несколько дней, ваше величество. Приехал по хивинским делам. Хан Аллакули опять принялся за старое. Раньше хоть поодиночке наших людей в рабство таскал, а теперь артелями.

— Как тебя понимать? — насторожился царь. Перовский коротко рассказал о случае на усадьбе казака Зайчикова, попросил озабоченно:

— Пора, государь, ей-богу, пора собираться на Хиву, да вот граф Чернышов никак решиться не может.

Царь поинтересовался у военного министра о причинах отказа. Чернышов заговорил о больших расходах, об англичанах, и вновь, как у себя в кабинете, возбудил горячую натуру Перовского.

— Ваше величество, — прервал речь военного министра Перовский — Я принимаю эту экспедицию на свой страх и на свою личную ответственность.

— Когда так, то с Богом.— Царь улыбнулся и, приподняв высоко подбородок, пошел дальше.

Слово государя немедля обрело форму приказа: уже через несколько дней по хивинскому вопросу был создан особый комитет, в который вошли Нессельроде, Чернышов и Перовский. На заседании комитета 12 марта 1839 года, в обстановке строжайшей секретности, было решено под предлогом посылки ученой экспедиции к Аральскому морю отправить на Хиву пятитысячный отряд. В случае удачного похода и взятия Хивы — хана сместить, заменить его надежным султаном из киргизов-кайсаков, упрочить порядок сношений с Хивой, освободить всех пленных и предоставить полную свободу русской торговле...

Вернувшись в Оренбург, Перовский занялся формированием отряда. Полетели во все полки и казацкие сотни депеши о вызове офицеров в штаб командующего, о формировании отдельных батальонов. Все лето проходили военные учения. На Эмбу и Ак-Булак отправились съемочные отряды под командованием полковника генштаба Гекке. Ранее созданные там укрепления были обустроены по всем правилам фортификации, хотя по возвращении в Оренбург Гекке доложил на военном совете, что места, рекомендованные под форты полковником Федором Федоровичем Бергом, крайне неудобны для размещения войск. Местность сплошь солончаковая, лишена растительности, а главное, мало воды. Присутствовавший на этом совете генерал-майор Станислав Циолковский со знанием дела отметил:

— Оттого, господа, полковник Берг и советует нам отправляться в поход зимой, когда в воде нужды вовсе нет. Летом в степи пятитысячному войску делать нечего. Летом двинешься в степь — от жажды погибнешь.

— Зимой тоже не слаще, — возражал начальник штаба Оренбургского отдельного корпуса барон Рокосовский.— Если зима будет снежная и суровая, то весь отряд неминуемо погибнет. Где взять топливо для варки пищи? Чем кормить лошадей и верблюдов? Не смогут они добывать корм из-под глубокого снега... А корма на двенадцать тысяч верблюдов с собой не возьмешь. Никаких сил не хватит, чтобы поднять его на тысячу пятьсот верст пути.

Правы были оба. Выступай хоть зимой, хоть летом — легкого пути не будет. Перовский долго раздумывал, как быть, и решился: «Полковник Берг с отрядом не погиб — выживу и я со своими орлами-уральцами!»

Отправил генералу на Эмбу и Ак-Булак несколько верблюжьих караванов с овсом, сухарями и прочим продовольствием. Сопровождать караваны выехали вооруженные отряды казаков — они и остались гарнизонами на укреплениях. До зимы занимались заготовкой сена, собирали хворост на топливо. Тем временем астраханские купцы готовили в дорогу десять расшив с провиан том, чтобы спуститься по Каспию к Мангышлаку и оттуда, по необходимости, перебросить провиант на Ак-Булак, который стоял от моря на сто верст.

Лето прошло не только в учениях, но и в заготовке перевозочных средств. Солдаты и казаки мастерили сани и бударки, закупали лошадей и верблюдов, Сам Перовский был занят формированием личной гвардии, основой которой стал Уфимский конно-регулярный полк, В гвардию подбирал рослых в красивых казаков, опытных офицеров.

 

II

На площади возле дворца какой уже день толпились съехавшиеся со всех сторон Хорезма люди, требуя от хана возвратить из Астрахани хивинских купцов. Алла-кули-хан, не зная, как успокоить родственников задержанных в России торгашей, собрал всех сановников и амалдаров-старшин, чтобы «разорвать затянувшуюся на шее Хорезма петлю». Восседая на троне, он выслушивал соображения то одного, то другого сановника и, не находя в пустых речах проку, тяжко вздыхал или отчаянно морщился. Всякий раз, когда сановники уклонялись от главного вопроса, Аллакули-хан распрямлялся и напоминал:

— Уважаемые, я отправил русскому государю своих рабов. В моем поместье не осталось ни одного русского невольника, но губернатор Перов-паша говорит: этого мало. Я обращаюсь к вам, мои амалдары, поступить так же, как поступил я — вернуть рабов в Россию, и тогда петля, сдавившая нашу шею, ослабнет.

— Маградит, это не спасет, — прошелестел хриплый голос Кутбеддина-ходжи, стоявшего сбоку и перебиравшего четки.

— Ваше величество, это разорение страны, — поддержал шейх-уль-ислама Юсуф-мехтер.

— Отец, если мы покажем свою слабость урусам, они еще больше обнаглеют, и тогда не будет спасения от них! — горячился Рахимкули-торе.

Но были среди сановников и единомышленники хана — Худояр-бий, Ниязбаши-бий, Атанияз-баши. Они предлагали рабовладельцам пригнать к ханскому дворцу по нескольку рабов и, когда их соберется четыреста, отправить в Оренбург.

Речи эти, однако, не только не улаживали дело, но еще больше обостряли разногласия. Высшие сановники, а они-то и были главными рабовладельцами, ядовито острили, открыто бранились и поносили сторонников хана скверными словами. Аллакули-хан трижды останавливал совещание и просил биев и амалдаров подумать, как быть. Те оставались при своих прежних мыслях. На четвертый день, отчаявшись разубедить хана в его ненужной осторожности, Кутбеддин-ходжа разразился длинной речью, и начал ее с мудрого изречения, много лет тому назад родившегося в какой-то знаменитой мечети.

— Ваше величество, не нами сказано, а потому мы должны умом и сердцем уверовать на все времена, что Бухара будет занесена песком, а Хива затопится водой. А если так, то и бояться нам русских не надо. Слова, сказанные святым, — вещие слова, история великого Хорезма подтверждает это!

— Да, это так, — согласился Аллакули-хан. — Ко верно и то, что если мы вступим в войну с урусами, то все наши купцы, задержанные в Астрахани, лишатся своих голов. Будет лучше, уважаемые, собрать еще четыреста русских невольников и вернуть их Перов-паше. С нашего повеления, сегодня же мы отправим наших юз-баши собирать русских рабов.

— Не дадим! — с истерической злобой выкрикнул Юсуф-мехтер.

— И не помышляй, хан, даже об этом! — с раздражением поддержал главного визиря Кутбеддин-ходжа. — Ты не можешь найти выхода и взваливаешь эту заботу на наши головы. Подумай, хан, получше. Почему мы должны отдать русских рабов, если мы уплатили за каждого из них по пятьдесят золотых тилля?

Аллакули-хан встал, заложил руки за спину и реши тельно прошел через всю залу к выходу. Сановники догнали его во дворе и торопливо пошли следом, не понимая, что он задумал. Аллакули-хан вывел сановников на площадь, где толпился народ. При виде повелителя многие повалились на колени, другие словно застыли от удивления. Хан, не мешкая, громко сказал:

— Чтобы вернуть наших купцов из России, надо собрать четыреста русских рабов. Сто невольников я уже отправил, теперь это должны сделать Кути-ходжа, Юсуф-мехтер и другие наши бии, у кого есть русские рабы... Требуйте исполнения ваших желаний с них!

Хан повернулся и ушел во дворец. Толпа бросилась к ханским царедворцам. Гомон на ллощади стоял необыкновенный. Рабовладельцы кинулись было назад, к ичанкале, но ворота перед ними закрылись, — хан велел не пускать никого Прижатые к дворцовой стене, они вразумляли толпу, приводя свои доводы, но когда на Юсуф-мехтере затрещал его богатый, из тонкого английского сукна, чекмень, а каракулевая шапка слетела с головы и исчезла бесследно, он завопил, прося пощады, и пообещал, что исполнит все желания. Это возымело свои действия. Мехтера поволокли к его карете, усадили в нее, велели кучеру ехать в поместье и несметной толпой побежали следом за коляской, поднимая тучи пыли. Кутбеддин-ходжа и другие бии, воспользовавшись слабостью главного визиря, сумели вырваться из рук не в меру разволновавшейся черни, сели в свои коляски в скрылись, хотя и за ними увязались толпы бегущего следом люда.

Когда карета Юсуф-мехтера остановилась у ворот его поместья, он, ошарашенный случившимся, но уже пришедший в себя, велел подождать его у ворот, пообещав вывести двадцать русских невольников. Но как только вырвался мехтер из цепких рук этих «сумасшедших», тотчас приказал нукерам разогнать толпу. Слуги, вооруженные пиками и саблями, принялись теснить народ, но не тут-то было. Люди, отступив под натиском нукеров к противоположной стене поместья, сели и заявили: «Или Юсуф-мехтер отдаст урусов, или мы не уйдем от двора до пришествия Мессии!» Люди сидели у стены, закладывая под язык жевательный табак, кашляя и сморкаясь, в нукеры, тоже опустившись на корточки, следили за ними, не спуская глаз. Так прошло несколько часов. Солнце торопилось спрятаться в Семи песках Хорезма, но толпа терпеливо ждала исполнения своих требований. Когда же задрожали на небосводе черными зернышками мака сумерки, народ вновь поднялся и стал напирать на ворота. В это время с южной стороны города появился небольшой отряд всадников. Кто-то из толпы узнал в ехавшем впереди русского пушкаря Сергея. И разозленные люди схватили лошадь пушкаря под уздцы, а самого начали стаскивать с седла.

— Эй вы, кость бы вам в горло! — заорал не своим голосом Сергей. — Да вы что — сдурели что ль! Или на плаху кому-то захотелось, что лезете на ханского топчи-бия!

С Сергеем был юз-баши Кара-кель. Не мешкая, он вскинул камчу и саданул первого попавшегося по голове. Но видя, что это не помогло, прокричал властно:

— Вы, божьи твари, лишившиеся рассудка! Разве не знаете, что русский топчи-бий неприкосновенен? Да и зачем он вам! Не один, а четыреста русских рабов нужны, чтобы освободить ваших братьев и сыновей, застрявших на астраханском базаре. Волей нашего маградита, я и Сергей-ага сегодня же отправляемся в кишлаки, чтобы собрать всех урусов. Дайте нам дорогу, мы должны выпить по чашке чая перед дорогой!

Толпа поохладела, расступилась. Сергей и Кара-кель въехали во двор, а их всадники остались на улице. Слезая с коня, Сергей увидел во дворе столпившихся слуг, вооруженных кто чем. Юсуф-мехтер, успокоясь, сидел на айване с сыном Якубом. Перед ним чадило несколько свеч в большом канделябре. Языки пламени виляли из стороны в сторону, то высвечивая, то затемняя часть айвана с перилами и кривыми деревянными колоннами. Узнав пушкаря и его ближайшего друга, Юсуф-мехтер расхрабрился.

— О, Аллах, что делается на белом свете! —воскликнул он, пожимая руки обоим. — Эти бесхвостые бараны потеряли всякий стыд и честь. Завтра же двух-трех самых горластых повешу на базарной площади, чтобы больше никто не слышал их ишачьих глоток. Проходите, друзья, выпейте по пиалке чая.

Пушкарь и сотник сели на ковер, налили в пиалы из большого фарфорового чайника. Кара-кель, прислушиваясь к доносящемуся из-за ворот ропоту, недоуменно спросил?

— Юсуф-ака, почему ты не соглашаешься с Аллакули-ханом? Отдай ему урусов, возьми с него за каждого по сотне золотых, и живи спокойно.

— Ах, дорогой Кара-кель, сразу видно, что ты — не хозяин. Твое дело съездить на аламан, привезти невольников, и делу конец. Но ты подумай, что я стану делать без урусов? Если я их отдам, то некому будет сделать к весне сто омачей, исправить триста кетменей, столько же кирок. Кто будет шить хомуты, нарезать вожжи и обтягивать кожей седла? Я мог бы отдать русских баб, но разве мужики могут прожить без них?! Да и баб отдать, — это значит забросить огороды... Юз-баши, я бы мог назвать еще тысячу разных дел, которые выполняют урусы.

— Юсуф-ака, отпусти хотя бы двух стариков — Парамона и Кузьму. От них ведь вовсе проку нет. Пусть хоть умрут на своей земле, — попросил Сергей.

— Да ты с ума сошел, Сергей-ага! — подал голос Якуб. — Если мы их отдадим, то кто же будет исправ лять ткацкие станки?! Лучше их никому эту работу не сделать.

— Дивлюсь вашему упрямству, — опечалился Сергей. — Аллакули-хан всех своих русских невольников отдал, наполовину убавил число мастеров в Чарбаге, а вы за полумертвых старцев держитесь. Я думаю, Юсуф-ака, вы зря гневите хана своим несогласием. Он терпелив, если же обозлится — всем тошно будет.

— Ничего, если с ума сойдет — свяжем, а другого на трон посадим! — дурашливо посмеиваясь, высказался сын визиря.

Мехтер вздрогнул, выругался и пнул сына в живот ногой:

— Глупец, проглоти свой длинный язык!

Якуб умолк, а гости лишь покачали головами. Оба поняли, что против Аллакули-хана назрело недовольство, и мутят хивинцев шейх-уль-ислам и Юсуф-мехтер. Что сталось бы с ханством без Аллакули-хана, Сергей представить не мог, понимал: ему и всем пушкарям стало бы худо. Закипая злобой, Сергей сощурил глаза, сказал язвительно:

— Юсуф-ака, ты доведешь хана, и он вступит в союз с русским царем и руками русских палачей удавит тебя в шейха. Жаль мне будет вас обоих. Ты подумай над моими словами. Не дразни хана в не перечь ему. По совести и по добру тебе советую!

Юсуф-мехтер вытаращил глаза, икнул, потом еще, и уже не мог остановиться. Якуб, не зная, что делать, принялся колотить отца кулаком по спине, чтобы снять наваждение, при этом он бросал уничтожающие взгляды на пушкаря.

— Дайте ему воды, — усмехаясь, сказал Сергей, я, видя, что подают пиалу с чаем, строже распорядился:

— Да не чай нужен, а вода холодная! Холодная вода его враз отрезвит!

Напившись холодной воды, мехтер немного покашлял и, возблагодарив Аллаха за то, что не дал ему задохнуться от напавшей икоты, заявил:

— Якуб, десятерых, самых никудышных, отдадим хану... Можно Кузьму со старухой и дочерями. И еще кого-то надо...

— Ну вот, как говорится, с миру по нитке — голому рубаха! — воскликнул Сергей. — Главное, подать пример хороший, а уж тогда дело пойдет. Узнает шейх, что ты раздобрился, гоже человек двадцать отбракует. Ну-да ладно, мы, однако, пойдем. Пора в дорогу собирать ся.

Сергей с Кара-келем перешли через мехтеровский двор и поднялись в пушкарский дом. Сергей окликнул Татьяну — она открыла дверь. Он зажег свечу, осветив комнату, в которой стоял дощатый стол с табуретками, а на деревянных полках чернели чугунки и керамические корчаги. Сунув руку за занавеску, Сергей достал бутыль с самогонкой, налил в пиалы. Жена, стоя у двери, прислонилась плечом к косяку, удивленно протянула:

— Чегой-то на ночь глядя за самогон взялся?

— Едем сейчас в Кунград, в Куня-Ургенч — по кишлакам, по аулам русских собирать. Аллакули решил отдать Перовскому еще четыреста человек, чтобы вызволить торгашей.

— Сереженька, радость-то! — вскрикнула Татьяна и, шагнув к нему, обняла за плечи. — Отпусти меня с Кирилкой домой! Не могу я больше тут жить... Не могу, душу всю вывернула эта чужбина!..

— Цыц, дурочка, не срами меня перед гостем! — с досадой отмахнулся Сергей. — Заладила одно и то же — отпусти да отпусти. А обо мне ты подумала?! Ты подумала, как я тут без тебя останусь!

— Ладно уж, Сереженька! — тише и печальнее заговорила Татьяна. — А то я не знаю, один ты останешься или не один. У тебя еще сыночек растет в соседском дворе, вся Хива об этом говорит. Да и имячко твоей прежней зазнобы у всех мехтеровских жен на языке. Только и слышишь от детворы: «Юлдуз — якши, Таня — яман!»

— Замолчи, Татьяна, не рви душу мне. Лепешку лучше подай да луку порежь, закусить нечем На, пей, Кара-кель. Да пей, не бойся, кость бы тебе в горло!

Кара-кель бывал в доме Сергея не раз и самогонкой давно уже не брезговал, только морщился от горечи. И сейчас покривился, ругнулся про себя и опрокинул содержимое пиалы в рот, бороду отер, а закусить и не подумал.

— Кирилка-то где? — спросил Сергей, наливал в пиалы еще. — Позови, попрощаюсь.

Татьяна ушла в спальню и вернулась с заспанным четырехлетним ребенком. Был он в одних бязевых, до колен, широких шароварах. Тер спросонок глаза и хныкал, кривя рот.

— Ну чо ты разбудила...

Сергей взял сына на руки, подбросил к потолку, опустил на пол и погладил по голове.

— А ну, подай дяде руку, чего ж ты не здороваешься?

Кирилка протянул ладошку. Кара-кель пожал ее, затараторил с удовольствием:

— Ай, малаца тибе, ай, малаца, Кырыл... Хороша джигита тибе будет.

— Да уж выпестуем, — пообещал Сергей. — И саблей будет рубать, и из пушек станет палить без промаха.

— Сереженька, да ты подумай о нас... Извелась я вся, — вновь заныла Татьяна. Он отмахнулся от нее, отвел сына в спальню, и, вернувшись, стал прощаться:

— Выкинь из своей пустой башки эту дурь. Что ты себя равняешь с Юлдузкой? Нашла себе соперницу... Да люблю я тебя, Таня. Пуще жизни люблю. Если уедешь, мне тут делать нечего. Образумься, не накликай на свою голову беду. Узнают мехтеровские бабы о твоих намерениях — несдобровать нам. Держи язык за зубами. Сына береги, корми получше, а то дюже худой он.

Сергей поцеловал Татьяну и спустился вниз. Тотчас они с Кара-келем сели на лошадей и выехали на улицу. Толпа хивинцев все также сидела у стен, ожидая милос ти от Юсуф-мехтера.

 

III

Неизвестно, чем бы закончилось возмущение черни, требующей возврата русских рабов в Оренбург и освобождения хивинских торгашей из России, если бы не внезапный слух, распространившийся на севере Хорезма, а затем во всех городах по Амударье и в самой Хиве, о том, что русские казаки ездят по каспийским аилам, нанимают верблюдов, дабы ехать на них покорять Хорезм. Такой оборот дела пришелся на руку Кутбед дину-ходже, Юсуф-мехтеру и другим рабовладельцам. Слух этот, подхваченный их людьми, превратился в призывы, и загорланили на базарах лужеными глотками глашатаи: «Люди, не ждите, пока урусы накинутся на вас и перережут всех!»

Люди отступили от усадеб Юсуф-мехтера и шейх-уль-ислама и ринулись на городские базары, где все сотрясалось от возмущения. Недели через две приехали из кайсакских степей люди Кенесары, подлили масла в огонь: «Урусы, подобно диким вепрям, налетают на аилы — людей бьют, верблюдов отбирают! Кенесары дает достойный отпор врагам ислама, но нужна помощь! Поднимайтесь все, как один, чтобы спасти священный Хорезм от нашествия неверных!»

Посланец от Кенесары в эти дни пребывал во дворце хана.

— Хан, изгони из своей головы чары заблуждения! В то время, как ты занят заботой об обмене пленных, оренбургский губернатор выслал казаков в степи Малой орды. На западных склонах Мугоджарских гор они построили две крепости, а теперь везут туда кули и ящики с едой. Наши люди разведали и доложили Кенесары, а он извещает тебя: на Эмбе, при впадении в нее речки Аты-якши, в русской крепости стоят больше шестисот казаков, вооруженных до зубов. Но и это еще не все: Перов-паша построил еще одну крепость у самой подошвы Усть-Юрта, на ручье Ак-Булак. Там сейчас четыреста казаков.

— Маградит, сними с себя наваждение, гость, видать, не из трусливых, но в словах его страх и угроза великому Хоречму! — мгновенно посоветовал Кутбеддин-ходжа.

— Ваше величество, мы дождемся того, что народ Хорезма сам, без нашего участия, бросится на неверных капыров, а мы останемся в стороне, — предупредил Юсуф-мехтер.

Аллакули-хан, держась цепко за поручни кресла, напряженно думал, уставившись в колени. Сановники продолжали вразумлять его, пока не убедили в своей правоте. Наконец хан решился:

— Гость, поезжай к Кенесары и передай ему мою волю. Пусть объявит во всех аилах Малой, Средней и Большой орды: каждому, кто продаст русским хоть одного верблюда, грозит смертная казнь. Об остальном подумаем и посоветуемся.

Посланец удалился. Аллакули-хан продиктовал фирман. «Всем биям и юз-баши, посланным за русскими рабами в города Хорезма и туркменские аулы, ради безопасности в ханстве заковать русских в цепи и не выпускать со дворов. Фирман не распространять лишь на ханских пушкарей, которые должны утроить силы в исправлении пушек, необходимых в войне с Перов-па шой.. Всем биям и юз-баши, находящимся со своими отрядами в Кунграде и Куня-Ургенче, послать своих людей на Усть-Юрт для сбора сведений о намерениях Урусов, и донести обо всем мне».

Страсти в Хорезме с каждым днем накалялись. Уже никто не сомневался, что войны не миновать, и в эту пору явился к хану еще один гость — посланец от англичан. Сам он назвал себя сикхом, чем поначалу насторожил хана. Но когда гость напомнил о встрече Аллаку ли-хана с английскими господами в Мешхеде, хан проникся доверием к гостю. Сикх поведал о приготовлении русских к походу, о чем уже Аллакули-хан знал, и потому не удивился этому. Даже усомнился:

— Впереди зима, какой разговор может быть о скорой войне? Разве пойдет Перов-паша в поход по снегу?! Перов-пашу будем ждать, когда поднимутся в степи травы, когда будет много корма для лошадей и верблюдов. Полгода у нас в запасе еще есть — успеем поднять своих людей! А урусы могут и передумать за это время.

— Хан, не спеши с окончательным ответом! — испуганно предупредил сикх. — Я тебе не сказал самого главного. Перов-паша в эту зиму на вас и не собирается нападать. Может быть, он не нападет и летом. Он готовит очень крупный отряд. Чтобы оснастить большое войско — нужно время. Лорд Оукленд сообщит, когда русские двинутся на Хиву, вам же надо быть готовым к этому времени.

— Кто такой Оукленд? — поинтересовался хан.

— Это вице-король Индии. Он недавно приехал из Лондона в Дели, чтобы проучить афганского эмира Дост-Мухаммеда за его связи с русскими. Вероятно, сейчас он уже идет со своим несметным войском к Афганистану. Он желает захватить эту страну, сбросить эмира и посадить на его место другого правителя. Лорд Оукленд, захватив Афганистан, выйдет к Амударье и навестит тебя, дорогой хан,

— Есть ли у тебя бумага от вице-короля Индии? — забеспокоился Аллакули-хан, сомневаясь в правдивости сказанного.

— Есть, ваше величество. — Гость извлек из подкладки халата бумагу, развернул ее и подал хану.

Письмо было написано на арабском языке, всего несколько строк. Приняв, по повелению его величества Британской королевы, пост короля Индии, лорд Оукленд извещал об этом великого хана Хорезма, желал ему благополучия и предлагал взаимовыгодную торговлю между Великобританией и Хивинским ханством. Далее приписывалось, что доверенному человеку король Индии поручает провести предварительные переговоры с Аллакули-ханом относительно поставки товаров и оружия, необходимого Хиве.

Прочитав послание, хан спросил:

— Что желает получить от нас лорд Оукленд за оружие?

— Золото, — не моргнув глазом, ответил гость. — Англичанам нужно только золото, все остальное у них есть.

 

IV

Созданный по высочайшему повелению комитет действовал с величайшей осмотрительностью и предосторожностью, однако о нем все-таки узнали англичане. Перовский занимался строительством укреплений на Эмбе и в Ак-Булаке, нанимал для похода верблюдов, а в Ост-Индии, по распоряжению Сент-Джемского кабинета, уже были подняты три карательных отряда.

Александр Берне, под личиной сикха побывав в Хиве и Афганистане, вернулся в Дели со спокойной совестью исполнившего свой долг человека и присоединился к военному штабу, Осенью 1838 года примкнул к англо-индийским войскам со своим корпусом магараджа Ренджинг-Синг. Шесть тысяч человек всевозможного сброда привел обласканный англичанами претендент на афганский престол Шуя-уль-Мульк, в обиходе именуемый Шуджа Собралась армия в пятьдесят четыре тысячи человек, которая разделилась на три колонны: Бомбейскую, Бенгальскую и Кабульскую. Весной 1839 года корпус из двух первых колонн подошел к Болан скому проходу у Кветты Преодолев его с потерей в девять тысяч верблюдов, англо-индийские войска дошли до Кандагара и оккупировали его. Шуджу англичане провозгласили эмиром, отсалютовав в его честь сто одним выстрелом из орудий. Из Кандагара пятитысячный отряд отправился на Кабул. Вскоре англичане заняли Газни и приблизились к афганской столице. Растерявшийся Дост Мухаммед решил не защищаться и отступил со своими войсками в Гиндукуш. В августе англичане без боя заняли Кабул и торжественно ввели в крепость Бала-Гиссар наследника Шуджу Не ограничиваясь этим, армия двинулась на север и заняла Бамиан, готовая по первому приказу спуститься в долину Аму-дарьи. Эти сведения генерал Перовский получил из Петербурга, еще не собравшись в поход, нервничая оттого, что англичане намного опередили его и тем самым осложнили обстановку.

Стояла середина осени, когда наконец-то на военном совете начальник штаба Оренбургского отдельного кор пуса подполковник Иванин доложил о готовности войска к походу. Из доклада следовало, что на Хиву отправятся 5217 человек при 22 орудиях и 4 ракетных станках. На расходы отряду отпущено 1700 000 рублей ассигнациями и 12000 червонцев. Для подъема и перевозки отряда нанято 10000 верблюдов. На совете окон чательно были утверждены и начальники колонн отряда. Первую возглавит генерал-майор Циолковский, вторую — командир конно-казачьей артиллерийской бригады полковник Кузьминский, третью — начальник 28-й Оренбургской пехотной дивизии генерал-лейтенант Толмачев, четвертую — генерал-майор Молоствов. Последняя ко лонна была самой главной: в нее входила вся гвардия Перовского — казаки Уфимского конно-регулярного полка и штаб Перовского во главе с подполковником Иваниным и штабс-капитаном Прокофием Андреевичем Никифоровым, офицером невероятно проворным, строгим и сметливым. Особый авангардный отряд в этой колонне возглавлял подполковник Данилевский. Он уже отправился с тремя сотнями нижних чинов и пятью офицерами на Эмбу, конвоируя несколько караванов с овсом, сухарями и прочим продовольствием. На совет пригласили из Петербурга генерала Берга, дабы помочь Перовскому выбрать самое подходящее время для выхода войска Седовласый и по старости нескладный, он сидел за столом, сбоку от Перовского, готовый в любую минуту дать мудрый совет. Когда начали обсуждать день маршевого выступления отряда и посыпались возражения и сомнения — возможно ли идти в кайсакские степи зимой, Перовский дал слово генералу Бергу:

— Федор Федорович, с вами мы уже немало переговорили о сроках выхода войск. Не поясните ли господам офицерам, отчего в кайсакские степи идти зимой лучше, нежели летом?

— Так ведь по опыту знаю, — поднявшись из кресла, сказал генерал. — В двадцать пятом году я с трехтысячным отрядом в самую зиму вокруг Арала ходил. Весь Усть-Юрт излазили, местность на карту наносили. В кибитках, юламейках жили мои нижние чины и офицеры, да и ученые чиновники с ними — Эверсман, Карелин и прочие. Хорошее времечко было, ей-ей! Под открытым небом, оно, конечно, холодновато, зато в кибитках — теплынь. Отогреешься, бывало, ва ночь, а утречком пошли-поехали по степям да взгорьям! Дивный случай, между прочим, случился у нас с ханом — тогда еще Мухаммед-Рахим на троне Хивы сидел. Ну, так, испугался сей хан, узнав, что у меня отряд в три тысячи солдат, подумал, что я пришел мстить ему за Бековича, Сидим как-то вечерком у костра, вдруг объявляют сторожевые казаки: «Ваше высокоблагородие...» Тогда я еще полковником был... «Хивинцы со слоном идут, прямо к лагерю». Понятное дело, я скомандовал: «В ружье!», а они ко мне с поклоном: «Прими, ак-паша, индийского слона в подарок от хана, только Хиву не разоряй». Объяснил я им, не с войной, мол, пришел, а занимаюсь что ни на есть самым мирным делом Ушли басурманы, а слона все же оставили... Когда погнали его на Эмбу он у нас дорогой сдох... Вот так-с, господа офицеры. А если говорить о дне выхода, то самое лучшее — в середине ноября. Провиант у вас запасен, одежда сплошь меховая. Иди вперед, горя не знай: ни озер, разлившихся под ногами, ни дождей мокрых...

Убедил бывалый генерал офицеров и генералов: первым Циолковский согласился, а за ним и все остальные. Перовский, видя, как его товарищи загораются сердцем на тысячеверстный марш, бодро высказался:

— Ну что ж, други мои, так тому и быть. В середине ноября и двинемся. А сейчас идите и готовьте солдат в дорогу — зарядите их суворовским духом. Не Альпы, конечно, перед ними, да и степь кайсакская не родная мать, а мачеху

Генералы отправились к своим колоннам, Перов ский продиктовал депешу военному министру Чернышову о дне выхода. Диктовал и воображал себе, как скривится министр, узнав о дате. «Безумцем и филистером обзовет, аля-Наполеоном... Ну, да черт с ним! Надо победить. Победителей не судят!»

В ноябре 1839 года выступил в поход весь экспедиционный отряд. Четыре дня на главной оренбургской площади гремела музыка и солдатское «ура», слышались зычные окрики командиров и цокот конских копыт. Колонны уходили с площади одна за другой с разрывом в сутки Четвертая колонна с гвардией и штабом генерал-лейтенанта Перовского торжественно вышла из Оренбурга 17 ноября.

В каждой колонне—по две тысячи верблюдов, а в четвертой — и того больше. На каждые десять верблюдов — один киргиз-поводырь. Поди-ка, справься один с десятью норовистыми двугорбыми бактрианами. На каждой стоянке надо снять с них грузы, выгнать на пастбище, затем вновь пригнать, загрузить вьюками. Канитель с ними пошла такая, что с первого же привала отдали распоряжение прикрепить к киргизу-поводырю пять линейных казаков. И движение в первые дни ускорилось: первые две колонны прошли мимо Илецкой Защиты на Куралинскую линию, а третья и четвертая — прямиком в Илецкую Защиту. Предписано было сойтись всем вместе за последним Григорьевским постом близ Караванного озера. На этом отрезке пути все сладилось как нельзя лучше. Отсюда колонны двинулись намЭмбу на таком расстоянии, чтобы видеть друг друга.

Погода в первые дни благоприятствовала, но в конце ноября ударили морозы. Сначала пошел обильный снег, укрыл степь белым саваном. К подножному корму верблюдам не пробиться. Но, слава Богу, скотина эта вынослива, как никакая другая: день-два может шагать без воды и еды. Гораздо хуже с лошадьми. Киргизские беспородные лошаденки — еще куда ни шло, маленькие и мохнатые, привычные к стуже и зною, терпели покуда, обходились мерками овса. А вот строевые казацкие кони, и особенно красавиы-скакуны под гвардейцами Перовского, сразу сникли. Проваливаясь по колено в снег, они посдирали до самых костей шкуру с ног: кровавый след все время тянулся по белому снегу. Потом начали подыхать одна за другой. Казаки перевязывали им ноги, но надолго ли это тряпье! Смерзшимся снегом, словно наждаком, срывало с ног коней «белые чулочки».

Однажды в ночь пошел обильный снег. Запуржила кайсакская степь, завыла старой ведьмой на все голоса. Кони сорвались с коновязи и бросились в снежную круговерть. Казаки бросились за ними, чтобы остановить, да где там — в трех шагах ничего не видно, едва сами вернулись. Буран был такой хлесткий, что и костра невозможно разжечь. Кони так и сгинули. Через два дня две изможденные лошади прибились к соседней колонне, остальных, видимо, растерзали волки.

Вскоре начали выходить из строя и верблюды. Спины их были изодраны вьюками, на горбах и боках чернели подтеки застывшей крови. У многих стерлись до самых костей ноги. Мощные двугорбые животные выглядели теперь полудохлыми и жалкими существами. Ревя от боли, не подчиняясь казакам, они ложились на снег, и поднять их уже было невозможно. Только и слышались ружейные выстрелы: казаки в отчаянии добивали обреченных на гибель животных. Закладывали поначалу верблюжье мясо в котлы, но пришло время — варить стало не на чем: запасы топлива кончились. Когда выходили с Урала, думали: «В степи бурьяну много», да поди найди его под глубоким снегом! Казаки орудовали лопатами и штыками, выковыривая каждый корешок, чтобы сварить обед, а чаще обходились сухарями и подогретой снежной водой.

С войском в колоннах шли маркитанты, из своих зажиточных казаков, Среди них выделялся Зайчиков.

Этот шкурник под Оренбургом на батраках поместье свое возводил, и тут с солдатами не лучше, чем с батраками, обходился. Фунт баранок в Оренбурге стоил 3 копейки, здесь они шли по 50, табак был в шесть раз дороже, а бутылка водки — десятикратно. Кляли казаки «Зайчика» и ругали отборной бранью, а с него, как с гуся вода. Посмеивался лишь: «Не цените мой труд, геройство мое, господа служивые! Нешто я терплю в этой мерзкой степи меньше того, чем беру с вас! Да другой и за милиёны в такой ад не пошел бы!»

Холод и голод, болезни и смерть постепенно все больше и больше сжимали костлявыми объятиями войско Перовского. Кавалеристы, лишившиеся коней, не привычные к ходьбе по глубокому снегу, сразу стали сдавать. Ноги переставляли с трудом, а тут еще на плечах ружья, ранцы, патронташи. На привалах засыпали мертвым сном, и некоторые уже не возвращались в явь, замерзали. Хвороста вовсе не стало. Приказал Перовский жечь лодки, на которых намеревался, в случае необходимости, по Аралу плыть и через степные реки переправляться. Пожгли не только лодки, но и канаты, запасные кули, веревки, дроги, на которых везли лодки. Пока хватало верблюдов для фургонов — больных солдат везли в них, а когда крытые повозки переполнились цинготными и простуженными людьми, то на верблюдов стали подвешивать раскладные койки с больными. На каждом привале хоронили покойников — вырывали мотыгами неглубокие ямы, а то и вовсе зарывали прямо в снег, не в силах продолбить смерзшуюся землю. Волчьи стаи сопровождали войско. Выли, словно плакальщики на смертной тризне.

На тридцать четвертый день отряд пришел на Эмбу, вымотанный и поредевший. Войско прошло всего пять сот верст, впереди вдвое больше — от Эмбы на Усть-Юрт к берегам Арала и дальше, по скалистому, обрывистому Чинку до Кунграда, — а сил уж нет. Не о Хиве шли у солдат толки, а о хлебе, о горячей каше, об избе теплой с доброй хозяйкой. Перовский душой заболел — из юламейки не выходил, на глаза солдатам не показывался, все думал о чести своей, позоре перед государем императором.

Уныние и раздражение парили среди офицеров. Все четыре колонны сошлись вместе, и сразу же начались споры и ссоры между командирами. Принялись выяснять, кому первому пришло в голову идти в поход зимой. Сначала сваливали на старого генерала. Но Берг сейчас на теплой печи в Петербурге — с него спроса нет. Не лучше ли спросить с тех, кто его поддерживал?! «Разве не Циолковский больше всех кричал: «Только зимой!» Напали на него. Оскорбленный генерал сослался на то, что всегда разделял точку зрения Перовского. И покаялся: «Видно, ошибся я в нашем командующем». Дошел до Перовского слух о выпадах против него. Пригласил он к себе начальника первой колонны. Слово за слово—и схватились в жестоком споре генералы. Вгорячах Циолковский высказал все, что думал о походе и о своей незавидной участи.

В Оренбург он был выслан из Польши, как участник восстания. С ним отправились в ссылку немало военных поляков. Несколько лет на чужбине полковник влачил жалкое существование, наконец удалось проявить себя. Зачислили ссыльного и его собратьев в Оренбургский корпус. А когда принял корпус Перовский, он сразу приблизил к себе опального поляка и вскоре добился для него звания генерала. До похода командующий войсками округа частенько беседовал с Циолковским на разные благородные темы. Оба тихонько жалели декаб ристов, читали стихи Адама Мицкевича и Пушкина, который несколько лет назад заезжал в Оренбург и останавливался у Перовского. Но сегодня, на Эмбе, не узнать было польского генерала.

— Ваше честолюбие, господин генерал-лейтенант, сгубило тысячи солдат, — заявил он. — Я давно присматривался к вам, и теперь решил: нет, не забота об Отечестве и народе наполняет ваше сердце, а честолюбие государева придворного. Те, кто жил чаяниями народа России, сегодня в сибирских рудниках!

— Позвольте, генерал!

— Не позволю, потому что я не могу ответить на поставленный перед самим собой вопрос: «Зачем России нужна Хива?»

— Нет ничего проще, чем ответить на это, — усмехнулся Перовский. — В Хиве томятся в неволе тысячи русских людей.

— Но разве ваша Россия — не рабская страна? Разве в России нет крепостного права? Разве кнут русского помещика слабее хивинской нагайки?! И в Хиве, и в России секут головы одинаково. Если бы это было не так, то никогда бы ваши дворяне, окрещенные теперь декабристами, не поднялись на императора-крепостника, Вы лукавый дворянин, господин Перовский. Вы заигрывали с лучшими людьми вашей родины, но теперь угождаете царю вместо того, чтобы бороться с ним, продолжая дело тех, кто закован в кандалы.

— Выйдите вон, генерал! — вскипел Перовский. — Вы больны или сошли с ума. Прокофий Андреевич, проводи этого поляка к чертовой матери!— приказал командующий своему помощнику штабс-капитану Никифорову.

— Хорошо, генерал-лейтенант, я пойду, но вы еще пожалеете! — пригрозил Циолковский. — Вы опираетесь на холопов. Они слепо служат вам. Вы боитесь цивилизации!

— Штабс-капитан, приказываю больше никого не пускать ко мне! — распорядился, тяжело дыша, Перовский, когда начальник колонны удалился.

Через день-другой в колонне Циолковского произошел казус. Ночью у продовольственного склада на посту уснул часовой. Разводящий, фельдфебель из поляков, тихонько подошел к часовому, незаметно взял у него ружье и унес. Часовой вскоре проснулся — ружья нет. Начал искать. Заглянул под брезент, под которым горой лежали кули с пшеном, — подумал, может, туда ружье сунул, но и там нет. Ясно стало: кто-то сыграл злую шутку. Часовой, раздумывая, как же ему теперь быть, направился к юламейкам и разглядел в темноте — в козлах стоят ружья. Подкрался, взял одно и вер нулся на пост. Примерно через час разводящий вновь пришел на пост. «Где твое ружье?» — «Вот оно», — отвечает часовой. — «А какой номер твоего ружья?» Часовой назвал номер, и таким образом был уличен. Его сняли с поста, а утром фельдфебель доложил о случившемся Циолковскому. Начальник колонны приказал предать провинившегося полевому суду. Казаки бросились к Перовскому, чтобы защитить товарища. Командующий, выслушав их, смилостивился. Тогда к Перовскому явился разгневанный Циолковский и потребовал: «Господин командующий, если преступник не будет наказан по всем правилам Устава, то завтра никто не станет повиноваться ни мне, ни вам. Больше того: если мои приказы будут игнорироваться вами, то и я не намерен выполнять ваших приказов...»

— Хорошо, генерал, идите, — Перовский махнул рукой. Не до этого ему было: у него открылась старая рана в груди, он кашлял, пил все время отвар подорожника.

На другой день приказ зачитали перед личным составом первой колонны, и часового расстреляли перед строем.

В войсках начался глухой ропот против Циолковского: «Это он один виноват!.. Это он...» Перовский, видя, что страсти могут раскалиться до взрыва, распорядился: «Командиру первой колонны генерал-майору Циолковскому следовать дальше, на Чушка-кель. Остальным остаться на Эмбинском укреплении до особого распоряжения...»

Сгоряча это сделал командующий или обдуманно, чтобы разрядить критическую обстановку, Бог знает, но неприязнь Циолковского к командиру отряда возросла еще больше. Два линейных батальона и полк казаков при четырех тысячах верблюдах, которые он повел на Чушка-кель, на девятой версте от Эмбы попали в небывалый снежный буран. Гибель солдат и животных, растерянность и беспомощность перед неотвратимой угрозой смерти привели Циолковского в бешенство. Не щадя никого и не считаясь ни с кем и ни с чем, пытался он наладить порядок в колонне, но тщетно. Солдаты выходили из повиновения, и он наказывал всех подряд, стараясь жестокостью и силой подчинить вверенные ему батальоны. В сопровождении пяти казаков он беспрестанно объезжал колонну и наказывал нагайками до пятидесяти человек в день,

— Проклятые холопы! — кричал он в бешенстве. — Вы захотели Хиву! Как же — держите ее!

Открыто, никого не опасаясь, пророчил генерал краж блистательной карьере Перовского.

— Нет, не отмыться царскому любимчику от позора! Скоро его уберут из Оренбурга как ничтожного человека! Не можешь командовать— не лезь в седло командующего!

Перовский с остальными колоннами снялся с Эмбы через неделю. Шел быстро, чтобы настигнуть передовую колонну, и нагнал ее. Циолковского застал за экзекуцией Мрачно слез с коня командующий, вошел в юламейку и велел пригласить не в меру расходившегося генерала. От Перовского начальник колонны выскочил с сорванными погонами и приказом сдать войска новому командиру...

Когда отряд подошел к Чушка-келю, здесь гремели залпы. Маленький гарнизон Акбулакского укрепления отражал одну за другой атаки хивинцев. Занесенная снегом крепостца, прилепившаяся к Кабаньему озеру, не подоспей русский отряд, была бы разгромлена, сожжена Увидев русский отряд, идущий со стороны Эмбы, хивинцы, прежде чем отступить, подожгли все стога, оставив казацких лошадей без сена. Грянул бой. До 700 человек хивинцев погибло у озера, остальные бежали к Усть-Юрту. В пылу сражения казаки некоторое время преследовали хивинцев, однако скоро опомнились и вернулись назад. Шуточное ли дело — до Хивы еще 800 верст-  горы с обрывами, барханные пески... К тому же нерадостная весть пришла с Каспия: высланный из Александровского укрепления транспорт с продовольствием на шестистах верблюдах разгромлен хивинцами, а провожатые, в их числе корнет Аитов, взяты в плен.

Труден был путь вперед, но еще тяжелее отступление. Из пяти тысяч солдат и офицеров вернулись меньше четырех тысяч, причем все простывшие н больные цингой Из десяти тысяч верблюдов осталось чуть больше тысячи Сам Перовский е больным генералом Молоство-вым и несколькими офицерами в кое-как сколоченных санях и возках, запряженных верблюдами, с трудом добрались до Уральской линии и остановились в крепостце Ильинской Отогревшись в теплых казацких избах, двинулись штабисты со своим командующим в

Оренбург. В город въехали в ночь с 13 на 14 апреля; днем не рискнули, боясь людского осмеяния и позора. Однако и ночью вышли оренбуржцы встретить своего «горе-Наполеона», как его тут прозвали.

На другой день Перовский отправил донесение военному министру и самому государю императору. В письме просил разрешения на новый поход: удавленное самолюбие Перовского жаждало оправдания, и ценой этому могло стать только завоевание Хивы. Ответ не замедлил себя ждать. Чернышев сухо сообщал, что новый поход невозможен, и вместе со столь кратким ответом занесе на была в Оренбург реплика, сказанная в Петербурге князем Меншиковым. «Для нынешнего царствования довольно и одного такого неудачного похода».

Скомкав послание Чернышева, Перовский пригласил к себе генерала Толмачева, выкрикнул, пунцовея от ярости:

— Поезжай, Толмачев, на треклятую Эмбу, взорви к чертовой матери эти поганые укрепления Как сделаешь — доложишь мне. И не вздумай лукавить!

Генерал Толмачев в точности исполнил распоряжение военного губернатора.

 

V

Аллакули-хан устроил в Ливе и во всех больших и малых селениях Хорезма празднество. Всюду гремели карнаи и пищали сурнаи, на площадях выступали мас-карабазы и канатоходцы. Непревзойденные в криках глашатаи возвеличивали непобедимого и несравненного льва вселенной, маградита Аллакули-хана. Переполненный гордостью, хан с сановниками и амалдарами совершил поклонение у гробницы святого Палван-ата. Всего год назад, когда хан узнал о том, что русские готовятся к завоеванию Хивы, он здесь же молил: «О святой Палван-ата, защити меня и всех моих правоверных от поганых урусов: напусти на них болезни и мор, холод и голод. Пусть они, как дикие свиньи, пожрут друг друга от голода...» Суровая зима распорядилась почти так, как он хотел. В эту зиму не только в киргизских степях, но и во всем хивинском ханстве ударили невиданные морозы: в городах и кишлаках померзли фруктовые деревья н виноградники, погибли несметные стада сайгаков и джейранов.

Но не победой был обрадован Аллакули-хан и не предначертанием Аллаха о судьбе Хивы. Да и была ли победа, когда за Усть-Юртом у русского укрепления пало свыше семисот воинов?! Счастьем хан считал то, что не добрались урусы до Хорезма, не разорили его города и кишлаки, не побили и не угнали в плев жите лей, не сокрушили Хиву и не отрубили ему. Аллакули-кану, голову. Напуганы были в сановники хана. Внешне они радовались, но в стенах дворца глухо переговаривались между собой: «Видит Аллах, урусы не успокоятся на этом. Не мы остановили Перов-пашу, а лютые морозы. Со злости он крепость на Эмбе взорвал и казакам своим приказал скакать в степь и жечь кайсакские аилы, пока не останется ни одного, и путь в Хорезм будет свободным. Настала пора умилостивить русского «дракона!» Дрогнувшего от своей «победы» хана смущал елейными речами пленный прапорщик калмык Аитов, которого Аллакули-хан то и дело требовал на беседу: «Утихомирься, повелитель, подави в себе ярость. Нет спору — ты бы мог, при твоей мудрости и храбрости твоих воинов, завоевать весь мир, но зачем нести народам горе?! Напиши русскому государю мирное письмо, верни ему рабов...» Прапорщик заботился о себе! мечтал, как бы ему самому вырваться из неволи, и не думал, что делает большое дело.

И вот уже слухи распространились по Хорезму— хан скупает у рабовладельцев русских невольников за тройную цену, а принимает их на площади у дворца преданный ханский слуга Атанияз-ходжа, который и повезет невольников в Оренбург.

В поместье мехтера принес эту новость Сергей. Засуетились, забегали кузнецы, конюхи, работники на скотном дворе и вся прочая чернь, каждому хотелось поскорее вырваться из неволи. Вот уже суды-пересуды пошли: «Наконец-то пришла божья милость! Да отсель, из этого черного ада, без портков бы всяк убежал — была бы только на то ханская воля. А тут хан Аллаку ли совсем, гляди, от добра поглупел: каждому, кого отправляет, дает в дорогу по одному золотому тилля, по мешку муки и на каждых два человека одного верблюда. Эх, долюшка-доля, угодить бы в число этих четырехсот двадцати счастливчиков!». Смекнули тут рабы, что здоровых да сильных Юсуф-мехтер не отдаст, «заболели», заохали все сразу, дела забросили. Пришлось мехтеру нукеров с плетками послать на скотный двор! Плач, крик, ругань понеслись на все подворье. А в доме Сергея в это самое время Татьяна стояла на коленях и, плача, молила мужа:

— Сереженька, милый, да пощади ты нас с сыном, не дай помереть на чужбине! От тебя мы с Кирилкой зависим, а не от хана. Отправь нас в Оренбург, а сам потом сбежишь. Я тебя буду ждать... Бога буду молить, чтобы вернулся ты ко мне. В Матвеевке у нас глушь берендеевская, ни приставов, ни городовых нет, бояться нечего. Будешь жить припеваючи. Поле вспашешь, зерно посеешь, хлеб обмолотишь, и лежи себе на печи; Печь-го и сама истоплю-ка!

— Ох, Татьяна, не любишь ты меня. — Сергей заскрежетал зубами. Тошно стало от мысли, что уедет она, а ему здесь одному век маяться. — Себялюбка ты, Татьяна, ох, себялюбка! О себе только и думаешь, а другие пропади пропадом.

— Сереженька, да Бог с тобой! Ты о чем говоришь-то? Это я-то о себе думаю? Да о тебе и о сыне нашем в первую голову мысли мои. А ежели ты по-моему не могешь соображать, то это оттого, что ты трусишь, Сережа. Сибири все боишься... А кому ты теперя нужен? Да о тебе давно все забыли. Подумаешь, офицерика какого-то тюкнул. Да тут, в Хиве, каждый день головы рубят и вешают, на другой день уже и не помнят, кого казнили. И в России так.

— Замолчи, Татьяна, не трави душу, кость бы тебе в горло! — выругался Сергей, хлопнул дверью и ушел. «Да ни за что я тебя не отпущу, хоть плачь, хоть лбом об стенку бейся!»

В тот день с беспрестанной думкой о жене ставил он с пушкарями отлаженное орудие на оружейном дворе. Дуло в две сажени длиной, калибр соответственного раз мера и колеса в человеческий рост. Хан Аллакули с сановниками стояли на айване и любовались чудо-пушкой. Потом хан сошел вниз, подошел ближе, дотронулся рукой до начищенной меди:

— Слышал я, топчи-баши, что в Москве есть царь-пушка. Теперь и у меня такая. Назовем ее ханской пушкой. Пусть устрашает всех, кто ко мне в гости приезжать будет. Гостей теперь много стало. Англичане недавно побывали, а как начнем торговать с Россией, от русских отбоя не будет.

— Стало быть, караваны в обе стороны ходить будут? — осмелев, спросил Сергей.

— А как же! — живо отозвался Аллакули-хан. Весной пойдут - к зиме возвратятся.

— Ваше величество, у меня просьба есть! — не сдержался Сергей и почувствовал, как все у него в груди загорелось, даже щеки запылали.

— Говори, — охотно разрешил Аллакули-хан. Сергей с опаской посмотрел на мехтера и шейх-уль-ислама, стоявших рядом с ханом, замешкался было, но тут же подумал, что такого подходящего момента может больше и не быть, попросил с мученическим выражением на лице:

— Ваше величество, позволь моей женке с дитем съездить к родителям. В Матвеевке они живут, недалеко от Оренбурга. Пусть лето погостят, а к зиме с обратным караваном вернутся! Не откажи, повелитель!

Хан вздрогнул — просьба была неожиданной: такого еще никогда не бывало, чтобы раб уезжал и назад возвращался. Но в одно мгновение узрел хан и выгоду в просьбе пушкаря. «Пусть в России говорят о доброте и щедрости Аллакули-хана, — подумал он. — От этого только польза мне. А коли не вернется женка пушкаря, ему же и переживать, а не мне».

— Ладно, Сергей-бий, я выполню твою просьбу, — великодушно пообещал Аллакули-хан. — Пусть собирается в дорогу. Другому бы никогда такого не позволил, а тебе отказать не могу.

— Спасибо, ваше величество! — принялся беспрестанно кланяться Сергей. — До самого гроба буду помнить ханскую милость. Сегодня же и обрадую свою зазнобушку...

В ночь перед отъездом жены и сына не спал Сергей. Никогда еще так горько не было у него на сердце, как в эту ночь. Даже в тот час, когда клал он свою головушку на плаху, воспротивившись отказу от своей веры, не испытывал такой горечи. Тогда клокотали в нем гордость человеческая, вызов судьбе, а в последнюю минуту покорность и смирение. Сейчас же при мысли, что Татьяна не захочет да и не сможет вернуться назад, его душила жалость, обида на злосчастную судьбу, Жена прижималась щекой к его плечу, беспрестанно говорила ласковые слова, а он горлом давил горячие слезы и боялся, как бы она не коснулась губами или ладонью его глаз.

— Тань, побожись, что вернешься. Чувствует моя душа, забудешь ты меня.

— Вот те крест, Сереженька. Лето поживу у папеньки с маменькой, огороды им прополю, ягоды соберу, полы в комнатах смажу и подамся опять в Оренбург, а оттудова сюда, к тебе. Кирилку, как уговорились, оставлю деду с бабкой. Пусть у них живет... Я ведь, думаю, Сережа, не век тебе в неволе быть. Когда-нибудь хан отпустит тебя, ведь помирятся они основательно с нашим царем. Будут караваны туда-сюда ходить, и не токмо товары возить, но и людей — в гости. Вот тогда и вернемся мы вместе в Матвеевну... А Кирилка-то к той поре совсем большой станет, небось, и не узнает нас...

Мальчонка заворочался рядом в кроватке. Татьяна протянула к нему руку, укрыла одеяльцем. И Сергей опять с отчаянием подумал: «Да как же мне жить тут без сына, без жены?!» Задышал он прерывисто и тяжело, выговорил твердо и решительно:

— Ну вот что, Татьяна. Это последнее мое напутствие тебе. Ты в Матвеевке у своих живи до самой осени. Жди меня... Я попытаюсь сбежать от хана. Если к осени не дождешься, то, считай, что и в живых меня нет. А раз нет в живых, то и возвращаться тебе незачем в Хиву! Все, Таня, других задумок у меня больше не будет!

— Соколик мой, милый мой! — обрадовалась Татьяна, целуя мужа. — Я Бога нашего, Христа-спасителя, молить буду, чтобы берег тебя. Ты и сам поберегись, обдумай все, как следует, когда на побег решишься, На Бога-то надейся, а сам не плошай...

Так и проговорили они до самого утра.

Мужики русские с мехтеровского подворья и слуга помогли Сергею укрепить на горбу верблюда две крытые люльки, в виде паланкина. В одну села Татьяна с сыном, в другую положили мешок с мукой, узелки с конфетами, чаем, солью, лепешки, завернутые в полотенца. Сергей взял за уздечку верблюда, вывел за ворота. Следом выехали на шести- верблюдах двенадцать рабов, освобожденных мехтером. К назначенному часу они прибыли на площадь к дворцу, где уже весь караван был в сборе. Ждали только Атанияз-ходжу — начальника каравана. Вот и он приехал, а с ним сотня всадников,

Сергей тоже был на коне, решил проводить семью до Газавата и вернуться назад. Но поди ж ты, вот уже и недоверие к нему. Не успел он еше и с женой расстаться, а около него Кара-кель с джигитами.

— Тебе-то что не спится? — удивился Сергей. — Вроде бы и некого провожать.

— Да вот захотел вместе с тобой прогуляться, — ощерился Кара-кель. — Хан мне сказал: «Скучно пушкарю будет до Газавата ехать одному, поезжай с ним, потешь его в дороге!»

— Понятно, — нахмурился Сергей, Догадался он, что хан не доверяет ему, но не знал Сергей, какой раз говор произошел между Аллакули-ханом и шейх-уль-исламом. Кутбеддин-ходжа еще в тот день, когда хан дал согласие отпустить жену пушкаря, запугал ханаз «Смотри, маградит, как бы не исчез следом за женой твой топчи-баши! Не забывай, он от русских сбежал... Сбежит и от тебя... Если позволишь, я придумаю что-нибудь...» Хан согласился, и вот с десяток джигитов о Кара-келем «дружески» обступили Сергея.

Солнце уже поднялось высоко, когда под раскатистый рев карнаев караван вышел из ворот и направился по дороге в Кунград. Верблюды шли размеренно, раскачивая на горбах паланкины. Охранная сотня пока еще не выехала из Хивы, — она догонит караван позже, а провожатые на конях ехали сбоку, и Сергей с ними. Теперь, когда все было обговорено с Татьяной, он только улыбался, ей с седла, заглядывая в откинутую занавесь паланкина. Кирилка сидел на коленях у матери, но когда отъехали от Хивы на несколько верст, Сергей взял его и усадил впереди себя. Малыш вцепился обеими ручонками в гриву коня и, как заправский всадник, понукал его, подражая отцуз «Ну, стерва, кость бы тебе в горло!» Сергей раскатисто хохотал, и Кара-кель в джигитами тоже.

— Хараша джигит! — хвалил Кара-кель.— Хива, Москва всех саблей рубать будет, никому не давайт опомнитца!

Когда подъезжали к Газавату, Кирилка уснул, укачанный мерным ходом лошади, Сергей поцеловал его сонного, пересадил в люльку на верблюда. Остановка в Газавате была недолгой.

— Ну что ж, родимая, голубушка моя, — дрогнувшим голосом выговорил Сергей, обнимая и целуя жену, — Помни, о чем договорились, и Боже упася, никому ни слова об этом...

Караван пошел дальше, словно втягиваясь в безбрежные просторы хорезмских степей, украшенных густой веленью трав и одиночных деревьев. Сергей в окружении джигитов долго еще смотрел вслед уходящему каравану. То улыбался, то хмурился пушкарь, и в главах стояли растерянное, побледневшее лицо Татьяны, синие, мокрые от слез глаза и не по-детски серьезное личико сына.

— Эх, жизнь наша бекова... Кость бы ей в горло! — Сергей с трудом сдержался от всхлипа и еще громче прокричал — Ну что, Кара-кель, поехали ко мне, угощу тебя самогоном! Теперь я один, вольный, как сокол,

Вернувшись домой в сильном расстройстве, Сергей напился сам и рабов напоил. Кара-кель отказался от угощения, уехав с джигитами в родной аул. Прощаясь с ним на дороге, Сергей заметил в его бегающих глазах скрытую тревогу, подумал с опаской: «Ох, нечиста у тебя совесть, паршивый!» Но поразмыслил и решил: «А, ладно, ничего страшного нет! Проводил он меня до Газавата — выполнил ханскую волю и вернулся Прикажет хан мне за ним следить — и я могу оказаться в его положении...» Порассуждал Сергей о странном поведе нии Кара-келя и забыл. Все мысли его были о Татьяне и Кирилке. Каждый день дома с Меланьей говорил о них, а в Чарбаге — с кузнецами и литейщиками. И выпивать зачастил. Как вечер — он уже с бутылкой. А потом доносится его басистый голос:

Недели две пьянствовал Сергей и, Бог знает, сколько бы еще пил. Но вот, в пятницу это было, в базарный день, лежал Сергей на айване. Горланил песни, в голову всякая дурь лезла, вдруг слышит снизу его Меланья окрикнула:

— Сергуня... барин! Слезь-ка сюда, тут тебе какой-то джигит мешок с подарками передал.

—Какой такой подарок?! — недовольно крикнул Сергей. — Какой такой джигит! А ну, неси сюда!

Меланья, тяжело опираясь на перила лестницы, поднялась на айван, положила к ногам драный шерстяной мешок, обвязанный веревкой, пояснила, тяжело дыша: — Чай я пила за самоваром сидела. А тут прибегают мехтеровские внучата, зовут: «Эй, карры апа, тебя один адам зовет!» Пошла я к воротам. Гляжу, всадник, лицо закрыто до самых глаз черным платком. Подал мешок и говорит: «Передай топчи-бию, это очень ценный подарок». Ну, взяла я, конечно, и к тебе...

— Ладно, спасибо, Малаша, — поблагодарил Сергей, взял нож и разрезал на мешке веревку. Сунул руку внутрь, сказал удивленно: — Шерсть что ли какая, не пойму. — И вытянул, держа за косу, Татьянину голову...

Не сразу сообразил Сергей, чья это голова, но затрясло его от испуга и страшного предчувствия. А Меланья сразу узнала свою хозяйку:

— Да это ж Татьянина головушка!..—И заплакала, запричитала на весь двор.

Сергей только жалобно улыбался — никак не мог уразуметь, что происходит. Но вот и до него дошло, что вынул он из мешка отрубленную голову собственной жены. Побелел лицом Сергей, охнул и попятился, пошел спиной на перила. Хорошо, что айван крепким оказался, а то бы грохнулся с трехсаженной высоты. Ударившись о перила, распрямился, схватился за голову и повалился на колени. Меланья кинулась к нему и, продолжая причитать, закричала на все подворье:

— Люди добрые, да что же делается на белом свете?! Да за что же ее-то, горемычную, убили! Да она же ни в чем ни перед кем не виновата. За что же осиротили парнишечку ее! Да и жив ли он-то, Кирилушка наш... Может, и его зарезали...

На вопли Меланьи сбежались мехтеровские слуги, жены, дети, русские рабы со скотного двора. Узнав, что произошло, потрясенно умолкли все, лишь смотрели на Сергея растерянно. А он, тяжело опираясь на перила, спустился вниз, положил мешок на топчан и закачал, как помешанный, головой:

— Прощай, Татьяна... Голубушка моя... прощай...

Женщины, видя, что Сергей может от горя и умом тронуться, отвели его в сторону, усадили на лавку а принялись утешать. И он, постепенно приходя в себя, процедил сквозь зубы со злостью:

— Это его рук дело... Это Кара-кель, пес паршивый...

..О Кутбеддине-ходже он и подумать не мог, но именно люди шейха выкрали ночью Татьяну из юламейки, когда караван невольников остановился на ночлег, перевалив за Усть Юрт. Заткнули ее рот, чтобы не кричала, выволокли, бросили поперек седла и умчались в степь. Кирилку не тронули: то ли не успели, то ли решили не связываться с мальцом. Да и Кутбеддин-ходжа ничего не говорил о мальчишке. Шейх-уль-исла му важно было, чтобы жена к пушкарю вернулась мертвой, дабы не к кому было ему стремиться в Россию. Добился своего. А что сталось с сыном — одному Богу известно. О сыне Сергею мог сказать только Атанияз-ходжа или кто-то из его охранной сотни, но они вернутся в Хиву не раньше осени.

Голову Татьяны положили в деревянный ларец и похоронили на задворках Поплакали, помянули добрым словом, а еще через день Сергей исчез. Мехтер спохватился, да поздно — нет пушкаря. Доложили Аллакули-хану. Он отправил на поиски Сергея Кара-келя. Джигиты обшарили все дворы и дома в Хиве, Газавате, Хазараспе, но пушкаря а след простыл.

 

VI

Караван хивинских невольников прибыл в Оренбург в середине августа. Тысячи горожан и съехавшиеся из близлежащих деревень крестьяне встречали вернувшихся из рабства сестер и братьев. На городской площади загодя были поставлены длинные дощатые столы с пирогами и чугунками с кашей. Только уселись за них исстрадавшиеся на чужбине люди, как на площадь приехал в сопровождении офицеров штаба и городских чиновников генерал-адъютант Перовский. Бледен и худ был он после похода и болезни, только роскошные казацкие усы да золотые эполеты придавали ему величественный вид. Улыбнулся генерал будто бы с неохотой, сказал несколько приветственных слов. Тут же архиерей прочитал молитву во спасение, а потом бывшие невольники, сидя в обнимку с родственниками, пили и закусывали чем Бог послал. Сначала болтали без умолку, а когда губернатор уехал и хивинского посланника Атанияза-ходжу с собой увез, запели подгулявшие люди.

К вечеру столы на площади опустели. Разъехались люди, а на Перовского много новых дел навалилось. Не только радость привезли бывшие невольники, но и жалобы. Начали рассказывать, как попали в хивинскую неволю, и оказалось, что многих сами хозяева загоняли. Перовский слушал и не верил. Когда же явилась целая ватага батраков и заговорила о злодействе приказчика Заичикова, генерал ни возражать, ни гнать крестьян не стал. Выслушав, велел привести к нему бывшего маркитанта, ходившего в поход на Хиву, и отдал в руки следователя. Приговорили злодея к каторге и отправили в Сибирь... Только отшумело «зайчиково дело», привезли Перовскому депешу из Петербурга от министра двора графа Адлерберга: государь император требовал немедленно явиться в столицу и отчитаться за хивинский поход. Перовский призадумался, душой заболел, понимая: пришло время расплачиваться за поражение. «Нет, не поеду, пока царь не остынет в своем гневе!» — решил Перовский и сочинил ответ министру двора: после трудного похода открылась у него старая рана, полученная им еще в 1828 году в войне с турками. Лечение быстро не поддается, не проваляться бы ему всю зиму в постели. Ну-да, как Бог даст здоровье, он сразу же явится к его величеству.

Отправив ответ, генерал Перовский вызвал к себе капитана Никифорова.

— Государь зовет на расправу,— мрачно сказал генерал и замолчал, глядя в окно, обдумывая, с какого конца приступить к тяжелому разговору.

— Уж больно скоры они все на расправу, — с недовольством выговорил Никифоров. — Могли бы и повременить, спешить теперь вроде бы некуда. Успеют еще расправиться, господа хорошие. Если правду говорить, Василий Алексеевич, то надо бы в первую голову вашего мудрого советчика, генерала Берга, к ответу привлечь. Это он нас послал на погибель в зиму лютую.

— С Берга, как с гуся вода...С него ничего не взыщешь, а нам с тобой ответ держать придется. — Перов ский отошел от окна, сел в кресло, закинув ногу на ногу, в заговорил решительно: — Сейчас каждый пустяк, каждая бумажка могут сослужить нам службу. Эх, если бы ты, Прокофий Андреевич, набрался духу да отправился назад в Хиву, за договором к хану! Тогда бы мы с тобой сухими из воды вышли. Поезжай, привези договор о мире и торговле с Аллакули-ханом!

— А что, Василий Алексеевич, вот поеду да привезу! — мгновенно решился капитан Никифоров. Маленького росточка, юркий, разговаривая, он хватал со стола предметы, вновь клал их на место, снова хватал, выказывая свой резкий, вспыльчивый характер,

— Поезжай, Прокошка... Сделаешь дело, я тебя озолочу и к высшей награде представлю. Век мою милость будешь помнить. Возьми с собой штабного переводчика Колпакова, казаков полсотни, чтобы, в случав чего, в дороге от киргизов отбиться, и с Богом.

— Сделаю дело, господин генерал-адъютант! — пообещал Никифоров. — Умру, а сделаю. Велите казакам собираться!

Вскоре капитан Никифоров с переводчиком и группой конных казаков при небольшом верблюжьем караване отправились в путь. Перовский проводил его до самого моста через Урал, пожелал счастливого пути и, вернувшись в штаб, занялся делами

Зима опять была снежная и лютая, сообщение с Москвой и Петербургом почти прекратилось. Почта и та приходила с большим опозданием. Уже в феврале Перовский получил от московского почтового директора Булгакова известие, что государь император собирается ехать в Варшаву, а оттуда в Эмск, вернется не раньше чем через три месяца. Перовский, прочитав письмо, вовсе успокоился. «Поеду, когда снег стает и солнце пригревать начнет!»

Пустился он в дорогу в мае и, остановившись в Москве всего лишь на день, прибыл в Петербург в начале июня. Расчет его был точен: государь вернулся из заграницы двумя днями раньше, да вот незадача, граф Адлерберг, который мог бы испросить у государя для Перовского аудиенции, остался в Эмске с больной императрицей Александрой Федоровной. Пришлось добиваться аудиенции через посредство военного министра. Оставив сопровождающих его офицеров в гостинице, Перовский сел в карету и отправился в Главный штаб, Настроение у него было паршивое Чувство вины настолько сильно властвовало над Перовским, что он, боясь людских глаз и насмешек, по пути в Петербург въезжал в попутные города — Самару, Сызрань, Рязань — лишь ночью, сопровождаемый полусотней казаков. О Москве и говорить нечего. Каждый взгляд, брошенный на него, казался ему уничтожающе насмешливым. И в Петербурге, когда остановился в гостинице и был узнан, его все время подтачивала подленькая мысль: «А не сбрить ли усы? Без усов могут и не признать меня!» Но вовремя опомнился: господа вмчг бы раскусили неловкую хитрость и осмеяли еще больше.

Зимний дворец и здание Главного штаба после зимы выглядели уныло. Казалось Перовскому, что лютые метели обшарпали с них краску, а прогремевшие весенние грозы омыли их до наготы. Брусчатка под колесами кареты тоже скрежетала не так, как прежде. И паркетные полы в коридорах Главного штаба заскрипели под сапогами Перовского предательски звучно: «Вот он, вот он олух побитый, явился собственной персоной!» Но самое унизительное он испытал в приемной военного министра. Случилось так, что, войдя, он столкнулся с Чернышовым, который вышел из кабинета и разговаривал с офицерами. Пришлось в присутствии всех рапортовать о своем прибытии, на что военный министр ответил злой усмешкой, кивнул и даже не подал руки. А когда Перовский, задетый за живое, напомнил, что он, генерал-адъютант, командир отдельного корпуса, желал бы представиться государю, министр сухо пообещал:

— Хорошо, я извещу, когда государю угодно будет вас видеть.

Офицеры же просто отвернулись от Перовского, не желая его знать. Не обмолвившись больше ни с кем ни словом, он вышел из приемной и заспешил на Дворцовую площадь, к карете.

Недели две после этого, ожидая вызова, он почти не выходил из гостиницы, пребывая в обществе своего адъютанта. Иногда адъютант, когда Перовский пил чай или читал «Петербургские ведомости», докладывал: пришел такой-то и хотел бы встретиться. Перовский настораживался, но, к счастью, приходили старые друзья — люди из кружка Жуковского и Плетнева, приятели и друзья Даля, который служил в Оренбурге, участвовал в хивинском походе, а теперь лежал в Оренбургском госпитале.

И вот наконец-то принесли распоряжение от военного министра быть в девять утра на разводе в Михайловском манеже. В назначенный час Перовский прибыл туда. Господа генералы во главе с военным министром, дипломаты различных посольств, приехав немного раньше, стояли группами у входа, поджидая государя. Перовский прошел мимо и остановился поодаль. Все обра тили внимание на столь нелюбезного генерала в мунди ре атамана казачьих войск, в высоком мерлушковом кивере с длинным султаном, со множеством русских и иностранных орденов на груди. Чернышов занервничал, засуетился, ища глазами своего адъютанта. Отыскав, подозвал к себе:

— Пригласите генерала Перовского, пусть присоединится к свите.

Адъютант подошел, но Перовский не удостоил его вниманием.. Адъютант вернулся ни с чем. Это еще боль ше разгневало военного министра, и он подозвал второго адъютанта.

— Передайте генералу Перовскому, что военный министр покорнейше просит его не нарушать обычного порядка и присоединиться к общей группе лиц, желающих представиться государю императору.

Перовский молча выслушал и этого адъютанта и также молча продолжал прохаживаться по манежу. Чернышов растерялся. Неизвестно, чем бы закончилась эта сцена, если бы не разрядил ее появившийся внезапно, в сопровождении брата князя Михаила, сам император Николай. Государь принял рапорт от Чернышева, поздоровался с генералами и дипломатами и обратил внимание на стоявшего поодаль Перовского.

— Кто это такой? — спросил недовольно.

— Это генерал-адъютант Перовский, ваше величество.

— Перовский?! — радостно удивился царь и быстро направился к нему. — Здравствуй, Базиль, здравствуй. Как я рад, что снова вижу тебя. Давно ли приехал? — Государь обнял Перовского.

— Почти месяц, как в Петербурге, — отвечал тот в деланной скромностью.

— Но почему же ты до сих пор не явился ко мне?

— Так было угодно господину военному министру.

Лицо царя омрачилось. Он взял Перовского под руку и, обернувшись к великому князю Михаилу, проговорил:

— Замени меня, брат, на сегодня.

Не замечая Чернышева, царь прошел мимо, к тарантасу, усадил с собой Перовского и увез во дворец. В тот же день вечером Перовский переехал в Петергоф. В течение нескольких дней государь не отпускал своего любимца, расспрашивая во всех подробностях о неудачном походе. Василий Алексеевич не таился ни в чем. Жалуясь, рассказывал обо всем — о неумных советах Берга, о чрезвычайных жестокостях Циолковского, о повальной гибели лошадей и верблюдов, о находчивости уральских казаков, сумевших спасти своих коней. Царь от жалости промокал платком глаза, когда Перовский поведал о смерти лошади Пены полкового трубача. Она упала на снег последней. Трубач в слезах склонился над ней и не желал уйти, сколько ему ни приказывали. Наконец, он насыпал у изголовья умирающей гарнец овса и с рыданием удалился. Царь радовался, как дитя, за казаков, которые по ночам, чтобы не дать погибнуть голодным лошадям, воровали из-под носа часовых кули с овсом. Привязывали к длинному аркану острый крюк, затем один из казаков полз с ним ночью к фуражному складу под брезентом, зацеплял крюком куль с овсом, а дальше все просто — сидя в юламейке, казаки тянули на себя аркан, и куль становился желанной добычей. Царь негодовал, слушая с непослушании Циолковского, приговаривая со злостью:

— Это он за Польшу, за Польшу мстил! Жаль, недодумал я в свое время — надо было польских бунтарей упрятать в Сибирь, в рудники. А там, в Оренбурге, они живут припеваючи. Из ссыльных вновь в бунтарей превратились! Того и гляди опять восстанут. Ты, мил друг, промахнулся, приблизив этого поляка к себе. Могло случиться, что твой Циолковский увел бы пол-отряда в Хиву, а там бы поступил на службу к хивинскому хану. Ты, голубчик Василий Алексеевич, словно дитя. Велю тебе немедленно Циолковского отстранить от службы, Пусть едет в поместье доживать свой век. Остальных всех до единого представить к наградам. Я не смею рассматривать твою неудачу как поражение. Напротив - этот поход ничто иное как массовый героизм русского солдата... Да и мне самому не хотелось бы ходить в пораженцах перед лицом всей Европы. Представь списки лично мне. Я подпишу, и ты передашь их Чернышеву для исполнения. — Царь мстительно улыбнулся. — Как сделаешь дело, сразу отправляйся лечиться в Европу, выдам тебе пособие на дорогу... О Хиве пока забудь... Придет время — вспомним о ней.

Перовский был на водах, когда пришла весть о возвращении из Хивы капитана Никифорова Депешей из Оренбурга доложили, что посланник вернулся без договора, ибо Аллакули-хан в письменные дела и обязательства вступать не пожелал. Вел себя, однако, капитан Никифоров в Хиве с большим достоинством, и записи тайные на клочках бумажных делал, о чем он сам может поведать, коли будет дозволено ему прибыть в Петербург,

О возвращении посланника Нессельроде доложил государю. Тому не понравился жалкий, маловразумительный доклад из Оренбурга. Царь повелел явиться послу ко двору. После этого прошел еще месяц, и вновь граф Нессельроде доложил царю:

— Странное происшествие произошло, ваше величество, с нашим посланником. По пути в столицу заехал он к себе в деревушку под Сызранью да там и помер от разрыва сердца.

— Как так умер? Почему?.. Немедленно расследовать! — возмутился царь.

— Говорят, что сей посланник, когда собирался к вам, уж слишком страшился вашего возможного гнева.

— А не допускаешь ли ты, Карл Васильевич, что посланника просто-напросто отравили? Отправь-ка людей, пусть навестят сосланного мной полячишку Циолковского. Он, с самого хивинского похода строил козни Перовскому. Сей поляк живет неподалеку от Оренбурга.

Вскоре государю доложили: Циолковского застрелил из ружья его же повар, когда отставной генерал сидел вечером у окна в собственном доме...

Генерал Перовский вернулся с лечения полон сил и энергии совершить еще один воинский поиск на Хиву, во тотчас собрался военный совет. Чернышев объявил высочайшее повеление монарха о назначении на должность Оренбургского военного губернатора генерала Обручева, а в Хиву отправить еще одно посольство, которое возглавит ближайший соратник Перовского, бывший с ним в походе, полковник Данилевский.

Присутствовавший на военном совете граф Орлов, как только зашла речь о подарках хивинскому хану, язвительно заметил:

— Ей-богу, господа, хивинцы оттого и ведут себя, как капризные дамы, что мы их беспрестанно дорогими подарками жалуем!

— Любопытно, что же вы собираетесь на этот раздарить Аллакули? — спросил, выпрямившись в кресле, отставной генерал Ермолов. До этого он разглядывал иностранный журнал с красочными иллюстрациями. — В бытность свою наместником государя на Кавказе, когда отправлял в Хиву офицера Муравьева, я тоже пытался улестить отца нынешнего хивинского хана английским сукном и канделябрами, но этот так называемый владыка мира даже не взглянул на мои подарки.— Ермолов усмехнулся, и засмеялись все.

Чернышов сказал с удовольствием:

— Да уж подарки поистине царские! Ландо с откидным верхом, лошади английской породы. Пусть попробует хан Хивы не подписать договор!

— В чем основная суть договора? — спросил Орлов.

— Главное, определить нашу южную границу с Хивой — по реке Сырдарье, северному берегу Арала и северному склону Усть-Юрта, — пояснил Чернышов. — Кроме того, необходимо выхлопотать у хана право держать в Хиве постоянно русского агента. Есть и секретные задания нашему послу: сделать военно-топографическую съемку не только того пути, которым он пойдет, но и самой Хивы, окружающих ее городов н оазисов. Посланнику даны два топографа.

— Н-да, сдала свои позиции Россия на южных границах, — с сожалением вымолвил граф Орлов. — Проснулась бы нынче матушка Екатерина да посмотрела — что на завоеванных ею землях делается. Сейчас и представить невозможно, что земли южнее Арала, на коих живут каракалпаки, когда-то принадлежали нам. Каракалпаки, киргиз-кайсаки Малой н Средней орды, еще какие-то народы — все они были приняты добровольно в состав России, а теперь мы по этим землям С топографами собираемся идти, заносить их на карту! Да как заносить — тайком, словно воры!

— Отбились агнецы от нашего стада, что и говорить, — согласился Чернышов. — Теперь мы не только Хиву, но и своих же киргизов-кайсаков замиряем, потому что все приаральские аилы хивинскому хану служат. Н-да, господа, не будем предаваться унынию: что приголублено матушкой Екатериной — все наше. О том и печемся сейчас, и посланнику нашему полковнику Данилевскому дано предписание очертить границы российские в преж нем их виде. Сейчас самое время... покуда англичане в Афганистане затылки нам кажут, Кстати, должен сообщить вам, что восемнадцатитысячный отряд Эльфистона разбит наголову афганскими повстанцами. Убит английский резидент в Кабуле сэр Мекнахтен, буквально растерзан на части Александр Бернс. Поражение англичан— полное. Директор Ост-Индской компании лорд Оукленд смещен. На его место назначен лорд Эленборо.

 

VII

Урочище Ашак раскинулось у обрывистых круч Чинка. Горы возвышались тут голубой стеной, а кибитки под ними, разбросанные по берегу древней реки, издали казались перевернутыми пиалами. В этих благодатных землях испокон веков селились предки Рузмамеда. И сам он теперь, после того как при осаде Боджнурда потерял руку, все чаще пребывал в Ашаке. В тот злополучный год сердар, больной и беспомощный, сложил с себя полномочия баши хивинского войска, подался на Узбой. Пил верблюжье молоко, ел баранину, Окреп немного — сел на коня, объезжал чабанские стойбища. Так прожил три года, выезжая в Куня-Ургенч только на зиму, когда с Чинка дули холодные ветры и вся долина Узбоя покрывалась снегом. Пытался заниматься хозяйством, но много ли сделаешь одной рукой. Высокий, костлявый, с презрительной усмешкой на лице, словно весь мир был им презираем, по утрам он выходил на базар или провожал младшего сына Атамурада в мечеть, к мулле. Вечера коротал с отцом за пиалой чая, Старый сердар все еще значился арчином, но давно потерял всякое влияние на соплеменников. Аман-ага угасал, как догорающий очаг, и чем ближе подходил к порогу смерти, тем больше сетовал на несправедливость в мире. Однажды, повстречавшись с главой Мангышлак ских туркмен Нур-ишаном, прибывшим в Куня-Ургенч к сыну, он окончательно утвердился в мысли: все беды идут к туркменам оттого, что нет у них своего государства.

— Все обижают туркмен, — рассуждал он сиплым старческим голосом. — Хивинский хан три шкуры с нас дерет, персы, когда к ним попадет туркмен а неволю, требуют за него четверых своих. Только одни русские иногда помогают хлебом и товарами разными. Жалею, сынок, что не послушался в молодости Нур-ишана, не уехал с ними на Мангышлак к русским. Сейчас у них торговля с астраханскими купцами наладилась, и сами живут под защитой русского царя... Нур-ишан прав: если не имеешь своего государя, то служи чужому — самому сильному. А мы служим Хива-хану, который, узнав, что у тебя появилось два зернышка, одно обязательно отберет.

Рузмамед, слушая заунывные речи отца, во всем соглашался с ним. Он и сам не раз бывал в Гасан-Кули, в Кумыш-тепе, видел русские корабли на взморье и астраханских купцов в товарами, но никогда не доходил до такого отчаяния, чтобы думать о переселении. Родной Ашак, Куня-Ургенч — для него места святые. И накануне смерти отца он лишь поддакивал ему, чтобы не обидеть, а сам думал об ином: как запастись на зиму пшеницей, а еще лучше мукой. Думал: «Хорошо бы снарядить своих людей на Мангышлак за русским хлебом!»

Аман-ага умер летом, за полгода до войны Аллакули-хана с Россией. Рузмамед похоронил его на старом родовом кладбище близ реки, оплакал, справил поминки. Ближе к зиме хотел было вернуться опять в Куня-Ургенч, но тут разнесся слух, что Аллакули-хан собирает всех на войну с русскими. Впервые дрогнул Рузмамед, вспомнив, как тепло отзывался о них покойный отец, и не поехал в Куня-Ургенч, дабы не отдать старшего сына в войско хивинского хана.

С той поры прошло еще почти два года. Теперь Рузмамед вовсе не уезжал из Ашака. На зиму отправлялись В Куня-Ургенч жена с сыновьями, Аманниязом н Ата мурадом, а он зимовал с чабанами, с нетерпением ожидая теплых весенних дней.

Над Чинком в синем небе кучились облака, в долине Узбоя буйствовали теплые ветры. Берега и пойма древней реки покрылись высокими травами. Шел окот овец. Чабаны забивали новорожденных ягнят, выделывали каракуль. Рузмамед, возвращаясь в урочище Ашак то о одного, то с другого коша, всякий раз смотрел в сторону Куня-Ургенча, откуда вот-вот должны были приехать сыновья. Этот радостный миг наступил, когда он, выйдя из юрты, увидел вдалеке трех всадников. Зоркие глаза сердара без труда узнали сыновей, но с ними был кто-то еще. «Интересно, кто бы это мог быть?» — заинтересовался Рузмамед. Однако он не признал его даже тогда, когда всадники приблизились к самой кибитке и слезли с коней. Их спутник был в грубом чекмене и косматом тельпеке, с давно нестриженной бородой. И пока он сам не напомнил о себе, Рузмамед разглядывал его настороженно.

— Ты что, сердар, кость бы тебе в горло, неужто не признал?! — обиделся Сергей, видя, что Рузмамед не проявляет к нему дружеских чувств.

— Сергей-топчи... Неужели это ты? — скупая улыбка скользнула по лицу сердара, и он сердечно обнял старого друга.

— Я, кто же еще может тебя навестить в столь за брошенном уголке! — обрадованно заговорил Сергей. — Вот приехал взглянуть на твое житье-бытье.

— Дорогой топчи, на этот раз, как я вижу, ты приехал не по повелению своего хана. С тобой нет ни одного нукера. Помню, когда мы встретились в Куня-Ургенче, тебя сопровождали сыновья биев и самого мехтера.

— Да, Рузмамед, ты угадал, — согласился Сергей,— На этот раз я не взял с собой слуг, да и сам едва унес ноги. Жену потерял, сына потерял...

— Сергей-джан, что же произошло?! — Рузмамед с болью в глазах смотрел на гостя. Затем, обняв за плечи, повел в юрту. Сыновья сердара вошли следом.

Раздевшись и умывшись с дороги, все сели на кошму, Жена сердара подала пиалы с чайником, немного погодя принесла горячую шурпу. Пока она накрывала сачак, Сергей рассказал во всех подробностях о случившемся. Рузмамед тяжело вздохнул и, немного подумав, предположил:

— Думаю, дорогой Сергей, к этому хитроумному замыслу Кара-кель непричастен. Кути-ходжа нарочно сделал так, чтобы ты подумал на Кара-келя, а убили твою жену другие. У Кути-ходжи много угодников, Каждый способен убить человека.

— То, что Кути-ходжа — зачинщик расправы над Татьяной, я нисколько не сомневаюсь. Ему есть за что мстить. Ты ведь сам был свидетелем, как мы поругались в походе.

— Да, Сергей-джан, я все хорошо помню. И думаю, Кути-ходжа — твой кровник. Ты сам должен снять с него голову. А Кара-келя не трогай. Этот дурак виноват только в том, что поймал твоих пушкарей. С ним ты будь осторожней. Скажи, где теперь живет Кара-кель? Я его не видел с тех пор, как он обрубил мне руку...

— Кара-кель первым клюнул на уловку Аллакули-хана — поселился на канале около Газавата, — сказал Сергей. — Помнишь ту старую крепость, в которую мы палили из пушки. Он ее облюбовал. Переселил туда своих родственников и слуг, купил три каюка. Выращивает арбузы, дыни, виноград. Возит в каюках на хивинский базар. Не сам, конечно, слуги. От его сердарской осанки остался один пшик. Купец купцом. Слышал недавно, будто бы четырех персиян себе купил, на огородах у него работают.

— Да, Сергей, теперь времена другие пришли, — печально принял весть о Кара-келе сердар. — Не только Кара, и другие, кто со мной в Персию на аламан ездили, поселились на каналах. Научились лук, чеснок выращивать... овес, клевер... Урюк собирают... Саблю дер жать разучились, на коне плохо сидят...

— Старший твой, — Сергей бросил взгляд на Аман нияза, — тоже будто бы на огородах возится.

Аманнияз, двадцатидвухлетний джигит, от стыда склонил голову. Рузмамед тоже насупился, а Атамурад засмеялся, за что получил подзатыльник от отца.

— Э, ашек, — выругался Рузмамед и, выпрямившись, строго заговорил: — Аманнняза я не отдал в войско Аллакули-хана. Не захотел.

— Да уж что хорошего, — оценил по-своему поступок сердара Сергей. — Ты потерял руку, а если еще сын налетит на саблю, тогда и кормильцев в доме не будет... Атамурад-то, если ему верить, на муллу учится. С него что возьмешь? С него мало проку.

— Ты меня не понял, Сергей, — возразил Рузмамед, — Я не отдал своего старшего по другой причине: не захотел, чтобы Аманнияз воевал с русскими.

И вновь Сергей неправильно понял Рузмамеда: по думал, что сердар не захотел обидеть его.

— Не надо, Рузмамед, считать русских ангелами.

Не думай, что русская плеть или армейский прут нежнее вашей нагайки или камчи. Мир устроен везде одинаково. В России давят бедноту царь, князь да дворяне, а в Хиве — хан и его сановники. Вся и разница между ними в том, что говорят на разных языках. Рузмамед хмыкнул, не согласился с Сергеем: — Может быть, так и есть, но я сужу о делах — только по делам. Я тебе сказал, что не отдал Аманнияза в войско Аллакули-хана, но не поведал, как это было. А было так, дорогой топчи... В ту зиму, когда двинулись хивинские войска на Усть-Юрт, к Чушка-келю, я жил здесь, в этой самой юрте. Шел снег, и я пил черный чай с салом, чтобы согреться, когда к юрте приблизился целый отряд. Вышел я взглянуть, кто такие. Вижу, туркмены, а кто они и откуда — понять не могу. Тут один подходит и говорит: «Сердар, если ты гостеприимный хозяин, то пригласи нас в кибитку». Я приказал чабанам принять весь отряд, как подобает хорошим хозяевам, а главарей пригласил к себе. Оказались они людьми не простыми. Один — старший сын челекенского хана Кията, зовут его Якши-Мамед, а другой — предводитель туркменских джигитов Мухтумкули-хан. Вот они мне и говорят: «Ты зачем, Рузмамед, Хива-хану служишь? Неужели не видишь, что он в тобой делает? Неужели не замечаешь — всех он затянул в свое ханство, на огороды. Скоро вы все ишаками станете...» Я им отвечаю: «Так оно и есть. Те, которые переселились на каналы, теперь перед ханскими раисами и серкерэми головы клонят... Не успеют собрать урожай — серкер уже у кибитки с нукерами стоит, требует—отдай» Якши-Мамед согласно кивнул и говорит: «А мы. каспийские иомуды, никому не платим. Мы торгуем в астраханскими купцами — и тем живем. Мы им соль— они нам хлеб. Мы им нефть — они нам сахар, материю бязевую. Мы им ковры — они железо, готовые лопаты в кирки Мы им коней, они — бархат и китайскую посуду». Я вновь согласился с ними: «Хорошо, оказывается, вы живете И сам Нур-ишан был у нас, тоже об этом говорил Но, позвольте вас спросить, по каким делам забрались вы так далеко от своих благодатных мест — пятнадцать дней пути от Каспия до Ашака?» Якши Мамет отвечает: «Приехали мы сюда затем, чтобы помочь белому царю в его войне с хивинским ханом.

Как только русские одолеют Усть-Юрт и войдут в хивинское ханство, мы выйдем из песков и присоединимся к русским войскам», «Хай-бой1— удивился я,— Возможно ли, чтобы мусульмане воевали против му сульман?» «Возможно, — отвечает Якши-Мамед, — Когда мы захватим Хиву и сбросим Аллакули-хана, то на его место посадим сына Кият-хана, который верой и правдой служит русскому царю. Если я сяду на трон в Хиве, то все туркмены сбросят навсегда цепи бедности, а приобретут волотыв ожерелья сытости и довольства... Если ты, Рузмамед, поможешь нам, мы сделаем тебя большим человеком, будешь жить в ичанкале и помогать мне». Я опять спрашиваю: «Как же вы станете управлять?» А он мне: «Изберем маслахат из самых уважаемых и мудрых людей — они будут думать, как накормить весь народ Хорезма». Что тебе сказать еще, Сергей-топчи... Скажу так, не покривлю душой. Я сказал своему сыну Аманниязу: «Служи Якши-Мамеду, а вместе с ним русским». И все, кто жил в то время на Ашаке, все молодые джигиты присоединились к Якши-Мамеду... Но ты знаешь, Сергей, как было дальше. Судьба распорядилась так, что все русские померзли в степи и не смогли перейти Усть-Юрт, а Якши-Мамед с джигитами отправился к морю... Сын же мой остался дома... Вот с тех пор он копается на огородах в Куня-Ургенче. Жену ему подыскал. Уже два внука у меня есть. Вот так живем. Что можно сделать, если у тебя одно крыло подбито? — Рузмамед приподнял культю.— Разве с одним крылом высоко взлетишь? Слышал, что твои пушкари, и сам ты, вроде, на Усть-Юрт не ходили?

— Нет, не ходили, — подтвердил Сергей. — Высоко туда с пушками лезть да и побоялся Аллакули-хан загонять нас на Чушка-кель. Если уж в Хорасане побег устроили, то там и подавно — сразу же к русским сбежали бы. Пушки все это время стояли заряженными вокруг ханского дворца, а пушкарей приковывали к ним. Днем под стражей, ночью — на цепи. Один я вольно ходил, ночевал дома, да и за мной несколько нукеров постоянно присматривали, чтобы не сбежал.

— А сбежал все-таки! — Рузмамед улыбнулся.— Теперь чем хочешь заняться?

— Не знаю, сердар. Ума не приложу. Кроме боли и ненависти в сердце пока ничего нет. О России все думаю.

Но как начну думать о ней, так страх одолевает. Нет у меня никого там — ни в Казани, ни в другом каком-либо городе. Мать померла, когда я еще на Кавказе службу нес. Можно, конечно, прийти к своему барину, сказать ему, так-то мол, барин, и так... Но что получится из этого? Да ничего хорошего — сдаст городовому, и вся биография. Можно еще юродивым прикинуться, пойти к церкви, на паперти жить. Да разве это жизнь?! И в Хиву опять вроде бы не за чем. Разве что...— не договорил Сергей, словно испугался этой мысли: «Возможно ли к ней? Не женаты, не венчаны. Вся и радость, что дитя нечаянное...» Отогнал Сергей чуждую мысль, попытался больше не думать о Юлдуз, да не тут-то было. Перевел Сергей разговор на другой лад, а она все равно не выходит из головы, и слова ее жалкие ожили в памяти: «Возьми меня к себе, я твоей белой жене ноги мыть буду».

Сергей надолго замолчал, и Рузмамед, понимая его, предложил:

— Оставайся у меня, Сергей-топчи. Живи сколько хочешь Тут хорошие, привольные места. И человеку, и зверю места хватает. Хива далеко. Россия далеко, ни один шайтан тебя не достанет.

— Спасибо, Рузмамед. — Сергей руку к сердцу приложил. — Ты настоящий друг, Рузмамед.

— Вон, рядом юрта стоит. Вместе а Атамурадом будешь в ней жить.

— А старший как?

— Аманнияз два-три дня побудет здесь, шкуры за берет, войлоки и на базар в Куня-Ургенч поедет. На зиму мука нужна...

...Началась у Сергея новая жизнь. Просыпался чуть свет, спешил в камыши на озерцо, плескался в свое удовольствие, коня поил и купал. Возвращался и сразу садился за чай. Рядом Рузмамед с сыновьями. Но вот проводили Аманнияза: навьючили на трех верблюдов сухие бараньи шкуры, новые кошмы, изготовленные же ной Рузмамеда Несколько дней после этого разъезжал Сергей с сердаром по чабанским кошам — спускался в долину и поднимался на урочище Капланкыр. Атамурад сопровождал отца и гостя А поскольку жили они в одной кибитке, вскоре Атамурад привязался к Сергею, как к родному, Рузмамед любил своего младшего и при случае учил уму-разуму. Как-то раз, остановившись у обрыва древней реки, издали рассматривая крепость Шах-Сенем, Атамурад сказал:

— Отец, я слышал от людей, что в этой крепости раньше жила красивая пери, а теперь в ней обитает страшный дэв,

— Аташ, я мечтаю увидеть тебя храбрым джигитом, а ты только и говоришь о красивых пери, — пожурил сына Рузмамед,—Один Аллах ведает, что из тебя получится, когда ты вырастешь. Учитель твой на тебя жалуется, говорит, что ты плохо запоминаешь суры Корана и все время спрашиваешь о недозволенном. Зачем ты спросил у него о божественной черепахе?

— Отец, я только поинтересовался, как же наша огромная земля помещается на черепахе, такого быть не может! Он ответил мне «может» и ударил по рукам палкой. Разве я виноват?

— Виноват, Аташ, еще как виноват, — принялся втолковывать Рузмамед. — Всякие сомнения ведут к непослушанию, а непослушание — к разногласиям. Разногласия порождают беды, войны, холеру и мор... Ты запомни, Аташ, я плачу мулле золотые тилля, чтобы научить тебя грамоте. Через два года, когда ты научишься читать и писать, я отвезу тебя в Хиву и отдам в медресе Ширгази. Ты, Аташ, должен стать муллой. Это воля твоего деда, и я исполню ее. Когда ты станешь муллой, тебя будут знать все наши туркмены.

Отец втолковывал сыну о пользе грамотности, а Сергей, когда-то окончивший три класса церковно-приходской школы, размышлял: «Вот и мне твердили, что земля держится на трех китах, дурачили почем зря... А для чего? Все для того, чтобы я и прочая чернь кроме Бога и сказок ничего не ведали. Бог он, как наваждение: одурачь человека и делай с ним все, что хочешь». Глядя, как Атамурад, разинув рот, слушает отца, Сергей на посмел перечить, лишь подумал: «Надо прочистить мозги мальчишке, пока их еще черным дурманом не закрасили... Рузмамед— храбрый сердар, и человек умный, но и у него голова забита всякой чертовщиной».

Домой возвратились поздно. Всю дорогу молчали — устали и проголодались. За ужином Рузмамед пожаловался Сергею:

— Один Аллах знает, кем станет мой младший сын. Сердце у него мягкое, как у девушки.

— Ничего, Рузмамед, — успокоил Сергей.— Ты доверь его мне, я научу его полезным делам.

Рузмамед со снисходительной улыбкой посмотрел на Сергея, но ничего не сказал.

После ужина Атамурад и Сергей отправились в свою юрту, легли спать. Едва зажмурив глаза, увидел Сергей перед собой Татьяну и Кирилку. Защемило сердце от боли.

— О Боже мой, как мне жить дальше?! — вырвалось у него. — У-ух, жизнь постылая...

Атамурад вскочил с кошмы, нагнулся над Сергеем.

— Сергей-ага, ты спишь?

— Нет, Аташ, пытаюсь уснуть.

— Ай, зачем спать, давай поедем на Шах-Сенем. Я правду тебе говорю: там живет один страшный дэв. Он держит у себя сорок лучших красавиц Хорезма.

— Это сказка, Аташ... Выдумки.

— Не выдумки, Сергей-ага. Чабаны сами видели. Давай утром поедем!

— Ладно, утром съездим, — пообещал Сергей, — а сейчас спи.

Атамурад вновь лег, тяжело вздохнул. Сергей поду мал: «Надо же, какие заботы мальчишку одолевают! Мне бы их!»

Снова перед Сергеем возник образ Юлдуз. И опять он услышал ее слова: «Я буду твоей белой жене мыть ноги». Занятый делами, семьей, он почти не вспоминал о прекрасной сартянке и ни разу не видел своего сына.

Проснулся Сергей на рассвете от воя шакалов. Плач их разносился совсем близко и вызывал жуткую неприязнь. Чужими и непонятными казались дикие просторы Семи песков Хорезма, хотя за семь лет пребывания в Хиве пушкарь исходил их вдоль и поперек. А мимо крепости Шах Сенем проезжал еще в то лето, когда был Продан персами в Хиву. «Дикая воля, — оглядывая серые, изрезанные ложбинами и промоинами, окутанные сиреневой дымкой по горизонту, пески, — думал Сергей. — Живи тут хоть тысячу лет и никто тебя не тронет, если сам не попадешь в лапы зверя или проезжих разбойников» Но, представив себя здесь одиноким на долгие годы, Сергей сразу почувствовал смутный протест, я мысли его устремились в Хиву, в Казань, в Талыш — в те места, где были люди... Он понял, что останься здесь, никогда бы не привык к одиночеству. «Надо родиться в песках, не знать, что кроме песков есть еще иной мир — населенный, только тогда можно стать их хозяином».

Сергей смотрел на юг, в верстах двадцати над гори-зонтом проступали стены древней крепости. Туда, к этим стенам, уходило русло высохшей реки, по берегам которой росли кусты тамариска. Они-то и окрашивали горизонт в сиреневый цвет. А ниже, по дну русла, сверкала вода, и там зеленой стеной колыхались камыши. Сергей, помня о сговоре съездить на Шах-Сенем, разбудил Атамурада. Тот соскочил, как ужаленный, и побежал к лошадям, стоявшим в загоне. Суетясь и покрикивая, он разбудил отца. Рузмамед подошел к Сергею, спросил о самочувствии и посоветовал держаться подальше от караванной тропы. Затем вынес из кибитки два ружья и мешочек с зарядами. Сергей с Атамурадом сели на коней и направились в речные заросли. Едва отъехали, на пути стала попадаться дичь. То из камышей, то из кустов тамариска вылетали птицы, и Атаму-рад то и дело хватался за ружье, но Сергей останавливал его мальчишечьи порывы: «А ну, опусти ружье, кость бы тебе в горло!» И всякий раз объяснял, что никчемным выстрелом можно спугнуть джейранов, и тогда их поблизости не найти. По дороге всадники потревожили стаю волков — звери сначала кинулись в пески, но вскоре остановились и издали долго наблюдали за охотниками. Атамурад чутко реагировал на каждый шорох в камышах, на каждый всплеск птичьих крыльев, но ни на минуту не забывал о крепости. Какой жаждой таинства заблестели его глаза, когда на высоком бугре показались потрескавшиеся стены.

Крепость была огромной, во многих местах разрушенной Сергей, когда-то по роду службы изучавший фортификационные сооружения, сразу определил: «Холм искусственный... вон остатки оборонительных рвов... башни... лабиринты... бойница...» Держа наготове ружья, они забрались наверх и проникли через развалины во двор крепости. Сергей разглядел поодаль от стен древнюю планировку. Вероятно, сюда из реки подавалась вода и тут росли фруктовые сады и виноградники.

— Ну что, Аташ, — освоившись в жуткой тишине, спросил Сергей. — Будем искать убежище дэва? Что-то непохоже, чтобы здесь обитал сказочный джин или дэв да еще с сорока красавицами.

Атамурад молчал, и только глаза его беспокойно рыскали по сторонам. Было похоже, он не сомневается, что чудовище рядом и давно подглядывает за ними, переходя от одного разрушенного строения к другому; они обследовали добрую половину развалин, но ничего, кроме птичьего помета и нескольких скелетов животных, не нашли. Сергей предположил, что тут когда-то на славу попировали волки, и тотчас услышал протест:

— Сергей-ага, зачем так говоришь? Этих баранов сожрал дэв!

Тут же Атамурад доказал пушкарю, что скелеты не джейраньи и убиты они не волками. Действительно, копыта валялись овечьи, черепа — тоже, к тому же на двух камнях, поставленных рядом, чернела свежая сажа. Мальчик, ухмыльнувшись, уверенно заявил:

— Дэв загоняет баранов к себе, разводит большой костер, насаживает одного барана за другим на огромную палку, поджаривает и ест.

— Ну, дуралей, тебе только сказки складывать! — засмеялся было Сергей и тут же умолк, увидев возле стены чьи-то свежие следы. — Ох, ты погляди-ка! — удивился пушкарь. — Кажись, человеческие, да велики слишком.

— Это дэв! — Атамурад побледнел и сжался. — Я же говорил тебе, что на Шах-Сенем живет дэв. Чабаны сами его видели.

— Да, Аташ... тут какая-то загадка, — согласился Сергей и еще внимательнее стал исследовать крепость.

Крадучись, охотники приблизились к угловой башне — высокой, с оплывшими зубцами, заросшей со всех сторон верблюжьей колючкой и полынью. Войдя в нее, остановились и попятились, увидев неведомое чудовище. Оно сидело на корточках и, ловко орудуя ножом, свежевало баранью тушу. Это был заросший человек, одетый в шкуры. Занятый своим делом, он, не замечая вошедших, сдирал с овцы шкуру так споро, словно снимал халат. Атамурад окаменел. Сергей же сразу сообразил: никакой это не дэв, а отшельник или отставший от каравана торгаш Направив на сидящего дуло ружья, Сергей крикнул:

— Эй ты, кость бы тебе в горло, а ну, встань!

Человек вздрогнул, вскочил, подпрыгнул на месте, угрожающе растопырив руки, и метнулся к стене. В одно мгновение он исчез, словно его и не было. Охотники кинулись к тому месту, где он пропал, и увидели вход в подземелье. Из черной дыры несло смрадной вонью и доносился нечеловеческий вопль. Интуитивно или по голосу Сергей догадался, что это сумасшедший. Такие вопли он не раз слышал в ханском зиндане. Когда они разносились, го кто-нибудь из стражников печально говорил: «Еще один бедняга сошел с ума». Бывали случаи, когда сошедшие с ума люди уходили в пески и погибали.

— Выходи, мы тебя не тронем! — властно прокричал Сергей, вырвав ружье у Атамурада, который целился в черное жерло подземелья.

Бродяга завопил еще громче, и в голосе его зазвучала жалоба обреченного. Сергей понял, что с ним можно справиться голыми руками. Отдав ружье Атамураду, Сергей выхватил из ножен кинжал и полез в подземелье. Атамурад, затаив дыхание, молил Аллаха, чтобы дэв не съел Сергея. Странным показалось мальчику, что, спустившись в подземелье, пушкарь сразу замолчал. Подождав немного, Атамурад положил ружья и, дрожа, спустился под стену.

— Сергей-ага! — позвал он и, не услышав ответа, полез дальше. — Сергей-ага, где ты?! — Никто не отозвался, и Аташ заорал во всю силу: — Эй, ты, проклятый дэв, отдай его!

По-прежнему стояла жуткая тишина, лишь было слышно — где-то осыпался песок. Приглядевшись в тем ноте, Атамурад увидел светлое пятно впереди и сообразил: «Это другой выход!» Не раздумывая больше, мальчик кинулся к нему и вскоре оказался у внешней стены башни. От нее к реке шел крутой спуск, и по нему уже у самого берега крупными скачками несся за чудищем Сергей. Вот он прыгнул в камыши, а Сергей заметался перед обрывом н, наконец сообразив, что ему Дальше делать, побежал к привязанным у тамариска лошадям. Вскочив в седло, стал спускаться в камыши. Атамурад обежал вокруг башни, взял оба ружья и, тяжело волоча их, тоже направился к лошади, Добрав шись до нее, он остановился, не зная, что ему делать дальше, потому что ни Сергея, ни «дэва» нигде не было видно — оба исчезли в зарослях. Атамурад топтался на месте, оглядываясь по сторонам, и тут услышал голос Сергея;

— Ата-аш, давай подъезжай сюда! Я догнал его... Быстрее давай ко мне!

Атамурад поскакал на зов. Когда подъехал, то уви дел: Сергей и «дэв» сидят друг против друга, только «дэв» со связанными руками и вытаращенными от страха глазами. Сергей, поднимаясь, сказал:

— По обличию он туркмен, но пока не произнес ни одного слова, выдает себя за немого, а может, и вправду немой. Ты не слышал от отца — не упоминал он в разговоре о каких-нибудь немых злодеях?

Атамурад, все еще боязливо озирая дикаря, покачал головой.

— Ладно, поехали, — сказал Сергей и дернул за шиворот дикаря, отчего затрещала на нем грязная баранья шкура. Затем он привязал один конец веревки к связанному по рукам пленнику, другой — к седлу и велел ему идти впереди лошади.

До Ашака добрались поздно вечером. Все семейство сидело у войлочной кибитки на кошмах. Сергей спрыг нул с седла, отвязал веревку и потянул дикаря к людям.

— Рузмамед, взгляни на этого бездомного чужака, Это его, видимо, чабаны принимали за страшного «дэва" и о нем твердил твой сын. Мы схватили его в крепости Шах-Сенем.

Рузмамед и вскочившие чабан и подпаски обступили дикаря. Сразу же он был узнан.

— Да это же Соег! — удивленно воскликнул чабан, — Кровник Бегенч-Нияза! Он убил его родного брата и сбежал с глаз долой.

Услышав свое имя, дикарь испуганно замычал и затряс бородой. Рузмамед понял, что чабан не ошибся. Еще раз оглядев дикаря, спросил у чабана:

— Давно этот полоумный пролил чужую кровь?

— Давно, — отозвался чабан. — Это произошло в тот год, когда у меня родился первый сын, а второго еще не было. Но теперь они оба пасут овец. Бегенч-Нияз много лет искал этого негодяя, да так и умер, не отомстив за брата. У бедняги не было сыновей, только одни дочери — все вышли замуж и разъехались в разные стороны. Если рассудить здраво, Рузмамед, этому негодяю повезло.

Рузмамед посмотрел на Сергея:

— Сергей, ты поймал человека, он — твой пленник. Ты можешь продать его в рабство, можешь и помиловать.

Сергей усмехнулся.

— Сердар, на совести моей разных грехов много, но людьми я, слава Аллаху, не торговал. — И повернувшись к пленнику, спросил: — Эй, ты, есть ли у тебя родственники? Ты можешь идти на все четыре стороны!

— Есть, есть, — вдруг торопливо, хриплым голосом заговорил он и начал называть имена.

Чабан помог ему:

— Куня-Ургенчский он. Я даже помню, где стояли его кибитки. Завтра я отправляюсь в Куня, повезу шкуры и масло, заодно захвачу с собой этого оборванца,

На том и порешили.

 

VIII

Жизнь у Чинка шла своим чередом. Летели дни за днем. Незаметно подкрадывалась осень. Как-то раз Сергей и Атамурад сидели у кибитки — пушкарь доказывал заупрямившемуся отроку бесспорное, но тот ни в какую не соглашался.

— Все равно есть край земли! — твердил Атамурад. — Если все время идти и идти прямо и никуда не сворачивать, то достигнешь этого края.

— Откуда выйдешь, туда и придешь! — увещевал Сергей. Наконец, видя, что мальчишку ему не убедить, стащил с его головы тельпек, и, держа в руке, обвел другой вокруг. — Земля круглая, Аташ. Если прямо пойдешь, то обойдешь вокруг земли и вернешься туда, откуда вышел!

- Ой-бой! — восхитился Атамурад, но тотчас вновь усомнился: — А откуда ты знаешь, что земля круглая? Ты что — разве бывал в небе и оттуда видел, что она круглая?!

— Дуралей! — опять разозлился Сергей. — Чему же тебя учит твой мулла! Нет, ты извиняй меня, Аташ, но я вобью в твою голову все, что сам успел узнать... О картах ты, конечно, никогда не слыхал..,

Сергей только было сосредоточился, чтобы рассказать Атамураду о топографах и о том, как они составляют карты, и в это время от белой юрты донесся крик одного из подпасков, Сергей оглянулся и увидел скачущих к кибиткам всадников. По красным курте, круглым шапкам и поднятым пикам не трудно было догадаться, что это хивинцы. А раз хивинцы — значит, за Сергеем.

Взмыленные кони, вскидываясь на дыбы, остановились возле пушкаря. В ехавшем во главе сотни хивинце Сергей узнал Ниязбаши-бия. С ним рядом был Якуб — сын мехтера. Оба соскочили с седел и, улыбаясь, словно схватили за хвост жар-птицу, бросились к пушкарю:

— Сергей-ага, ты ли это, дорогой! — заверещал Якуб. — А мы думали, тебя уже нет в живых. Как хоро шо, что ты цел и невредим. Аллакули-хан давно ждет тебя!

— Подождет, — сурово ответил Сергей. — Поезжайте да скажите ему — нет для русского топчи-бия дороги Назад в Хиву.

— Сергей-ага, нельзя так, — испуганно сказал Нияз-баши-бий. — Наш маградит любит тебя больше, чем родного сына. Давай быстрей садись в седло — поедем.

Рузмамед стоял рядом, усмехался в бороду.

— Поезжай, Сергей, все равно теперь не отстанут. Возьми еды в дорогу.

— Эх, сердар... Кость бы им в горло! — выругался Сергей и обнял Рузмамеда. — Ладно, будь, как есть. Буду жив — найду тебя, а помру — плакать по мне некому.

Четыре дня небольшой отряд хивинцев с почетным пленником был в пути. На пятый въехали в столицу Хорезма.

Аллакули-хан принял Сергея сразу, пригласил в дастархану. Кроме хана и пушкаря, да еще слуг, которые подавали угощение, никого в комнате не было.

— Странные вы люди, русские, — говорил Аллакули-хан — У нас в Хиве по умершим женам вовсе не плачут. У каждого четыре жены, и если плакать по ним, то слез не хватит. А вы, русские, заводите себе по одной жене, оттого и жалости много. Завтра же, Сергей-топчи, поедем по дворам, и я сам выберу тебе самую красивую невесту.

Сергей, сконфузившись, возразил:

— Не надо, ваше величество. Когда потребуется, сам найду.

— Ну ладно, найди сам, — согласился хан. — А пока иди отдыхай, завтра я жду тебя...

Вернувшись на мехтеровское подворье, Сергей поднялся в свой дом. Торкнулся в дверь — закрыта. Вскоре откуда-то выскочила Меланья, пряча дряблое тело под хивинским халатом.

— Барин наш, Сергей Ликсеич... Боже ты мой! — засуетилась старуха. — А мы тут со своим мужиком, покуда тебя не было, обосновались.

— Вернулся вот... — мрачно сказал Сергей. — Иди-ка истопи мне баньку.

Часа через два Сергей, отмывшись, направился к цирюльнику.

Юсуп-ага сидел на пороге цирюльни, грелся на тускнеющем осеняем солнце. Увидев Сергея, не сразу узнал его. Лишь когда пушкарь заговорил, цирюльник встрепенулся:

— Вах, Сергей-джан, это, оказывается, ты! Прости старика... не узнал тебя... А если говорить по чести, то я совсем забыл о тебе. Думал иногда: Вот сбежал Сергей-ага от хана, и все равно кровь его в Хиве осталась...»

— Ладно, Юсуп-ака, не мути душу... Юлдуз жива-здорова?

— Жива, чего с ней сделается. Бабы они живучие.

— Одна... или мужа уже сыскала?

— О каком муже говоришь, Сергей-джан? Кому она нужна такая? Сын у нее уже большой. — Юсуп-ака повернулся и крикнул в мастерскую: — Эй, Азис, иди сюда!

На пороге появился мальчишка лет восьми, в грязной рубахе и плисовых потертых штанах, боязливо взглянул иа высокого плечистого незнакомца. Сергей внимательно оглядел его и перевел взгляд на цирюльника.

— Знает он, кто отец?

— Как не знать! Ты же не простой человек в ханстве!

Не только Азис — все его сверстники из нашего порядка знают о тебе...

Старик не договорил — увидел дочь. То ли услышав разговор, то ли почувствовав сердцем близкого ей чело века, вышла она из мастерской.

— Ну, ладно, Юсуп-ака, — заговорил Сергей.— Вид но, судьба меня привела к вам в дом... Подойди ко мне, Азис. Не бойся... Ты знаешь, что я твой отец? Знаешь?.. Это хорошо. Это для нас с тобой самое главное... А теперь пойдем к матери...

 

IX

Летом бухарский эмир Насрулла объявил хивинскому хану войну, обвинив его в незаконном присвоении земель по Мургабу.

На обоих берегах Амударьи гремели пушки. Тяжелые ядра со свистом перелетали через реку, круша стоявшие у берегов каюки и поражая воинов. С десяток весельных каюков, набитых бухарскими сарбазами, попытались прорваться сквозь пушечный огонь, но половина судов была сожжена и люди пошли ко дну, остальные повернули назад. У Питняка ночью бухарцы сумели переправить несколько тысяч сарбазов на надутых бурдюках и приступили к штурму Хазараспа. Начались затяжные бои. Успех переходил то на одну, то на другую сторону, и Аллакули-хан впервые за годы своего царствования почувствовал, как уязвима его великая столица. Собрав сановников, хан высказал свои опасения. Совет амал-даров принял решение: немедленно обнести столицу второй, более прочной, несокрушимой стеной с девятью воротами. Уже на другой день потянулись к Хиве десятки тысяч рабов. На берегах канала Палван-ата и его ответвлениях были разбиты строительные лагеря, и закипела работа. Рабы рыли ямы, везли измельченную солому в мешках на арбах, ишаках и верблюдах, замешивали глину и приступали к кладке стен. Новая крепостная стена окружала все городские окраины вместе с мусорными ямами и кладбищами. И без нее в столице стояла гнилая вонь, а теперь от смрада некуда будет деться.

В самый разгар работ по ее возведению, когда Аллакули-хан объезжал столицу, ему донесли, что из Кунграда в Хиву движется русское посольство. Хан, хмурясь, полюбопытствовал, сколько их едет и кто возглавляет. Услышав, что русских немного, а командует ими полковник, решил не задерживать послов на карантине, а принять сразу. Это было выгодно хану. Прием русского посольства в Хиве может недвусмысленно воздей ствовать на Бухару. Эмир Насрулла наверняка перетру сит, когда узнает, что Хорезм вступает в дружбу а Россией. Хан приказал встретить русских с почестями и привезти их в загородное поместье Гульбанбаг. Неожиданно для Аллакули-хана повел себя эмир Насрулла. До этого он проводил бесчисленные атаки на Хазарасп, а тут отвел войска от города и затаился в Шураханских камышах. Причиной, о которой и не подозревал хивинский хан, послужило то, что в Бухару, и тоже с мирной миссией, ехал другой русский посланник — Бутенев. Он попросил эмира хотя бы на время переговоров прекратить военные действия.

Затишье на Амударье позволило правителю Хивы отозвать с боевых позиций биев и других военачальников, входящих в совет амалдаров, на встречу с русским посланником. В назначенный день и час они прибыли а Гульбанбаг и предстали перед повелителем.

19 октября русское посольство после 43-дневного перехода, пропыленное с головы до ног и пропеченное жарким солнцем, въехало в столицу Хорезма. Впереди на сером аргамаке ехал сам посланник полковник Данилевский. Он был в треуголке и голубом мундире при золотых эполетах. Слева и справа от него держались офицеры-топографы — братья Зеленины. Следом — натуралист Базинер, письмоводитель Григорьев, переводчик Набиев и приказчик одного из богатых оренбургских купцов Бочаров. За свитой полковника мягко покачивалась на рессорах белая, отделанная золотом, карета, запряженная двумя аргамаками, а за ней следовал взвод казаков под начальством хорунжего Кипиченкова. По обеим сторонам дороги теснились многочисленные толпы, мешая продвижению русских. С трудом достигли они ханского дворца и остановились на площади. Данилевскому сообщили, что Аллакули-хан пребывает в летней резиденции и надо ехать туда.

Русская миссия направилась по дороге вдоль канала Палван-ата и после часового перехода прибыла в Гульбанбаг. Это был огромный сад из декоративных и фруктовых деревьев. Тенистые аллеи, беседки, многочисленные арки и цветники придавали ему особую прелесть. Сама же резиденция хана — несколько каменных домов с айванами — особого впечатления на русского посланника не произвела. А домишко, в котором разместили его с офицерами, можно было назвать сараем. Лишь разостланные на полу ковры и разбросанные по ним атласные подушки несколько скрашивали убожество посольских комнат.

Аллакули-хан, пока ожидал русского посланника, заболел, и Данилевскому об этом сообщил Юсуф-мехтер, Посол выразил сожаление, хотя и принял это известие, как уловку. «Муравьева держали сорок дней взаперти, пока принял хан, — подумал он с досадой. — Что поделаешь — хозяин-барин, как велит, так и будет». Потянулось долгое ожидание приема, и продолжалось оно до 30 октября. Пребывая эти полмесяца в полном бея-делии, Данилевский, окруженный своей свитой, прохаживался по аллеям сада, сидел в беседках, недоумевая, что же такое придумал хивинский владыка. Аллакули-хан и в самом деле болел — сердечная слабость и лихорадка мучили его давно, но были дни, когда болезнь укладывала его в постель. Наконец русскому посланнику объявили, что утром хан примет его. Вновь к послу пожаловал мехтер и предупредил: быть лишь с переводчиком. Не пригласил на аудиенцию Аллакули-хан и своих ямалдаров, не желая затягивать церемонию, ибо хана по-прежнему знобило и побаливала голова.

Данилевский вошел в приемную залу, держа на согнутой руке треуголку, поклонился и прищелкнул каблуками:

— Посол ею императорского величества государя России полковник Данилевский, Честь имею.

Хан едва заметно кивнул. Желтое, почти лимонного цвета лицо, заострившийся нос и ввалившиеся, с желтыми белками глаза вмиг развеяли сомнения Данилевского: «Да это же смерть в образе человека!» — отметил он и жалостливо улыбнулся.

Аллакули-хан нахмурился:

— Говорят, белый царь Перов-пашу прогнал из Орен бурга. Какой генерал туда приехал, как зовут?

— Генерал-майор Обручев...

— Ладно, говори, с чем пожаловал.

— Ваше величество, государь Российской державы прислал вместе с поклоном и пожеланием вечного здравия дорогие подарки. Извольте преподнести их. — Данилевский еще раз поклонился и повел рукой, указывая на окно, за которым стояло ландо, запряженное двумя английскими рысаками серой масти. На айване казаки Данилевского поставили огромные часы шварцвальдской работы. Особенность их заключалась в том, что во время хода под циферблатом раскачивались две птички, а в момент боя выскакивала из верхней форточки кукушка и начинала куковать, отсчитывая время. Рядом стояли золоченые канделябры и прочие подарки.

На приглашение русского посланника принять подарки хан холодно улыбнулся и даже не встал. Данилевский огорчился, развел руками, и в это время начался бой часов. Они пробили одиннадцать раз, сперва насторожив хана, затем вызвав у него любопытство. А когда выскочившая из своей клетушки кукушка принялась куковать, хан не утерпел, тяжело поднялся и поддерживаемый мехтером подошел к окну. С минуту он раз глядывал часы, затем перевел взгляд на европейскую карету и лошадей и, вновь усаживаясь в кресло, сказал:

— В часах сидит какой-то шайтан, спрячь их по дальше, мехтер.

О подарках больше не сказал ничего, не поблагодарил даже. Данилевский по-прежнему стоял перед ханом - его не пригласили сесть. Впрочем, и сесть тут было не на что, разве что на ковер, сложив калачиком ноги. Посланник ждал распоряжений хивинского повелителя, и он после некоторого молчания сказал:

— Хорошо, ак-паша, мы будем вести с тобой переговоры. Я потом пришлю к тебе моих слуг.

С этими словами он встал, дав понять, что первая аудиенция окончена. Данилевский вышел во двор и проводил хана до арки, за которой виднелся белый особняк с айванами. Там возле цветочных клумб бегали многочисленные отпрыски хана и сидели в беседках его жены.

Возвратясь в отведенный для посольства дом, Данилевский с любопытством стал наблюдать за отпрысками хана, которые толпились возле запряженной кареты.

Судя по их поведению, они хотели залезть в ландо, но не могли открыть дверцу. Подошли женщины, и тоже ушли ни с чем. Тогда посланник отправил казака, чтобы он завернул откидной верх ландо. Служивый быстро это сделал и возвратился. Детвора гурьбой уселась в ландо. Младший сын хана Мухаммед-Эмин уселся на козлы, взял вожжи и понукнул лошадей. Рысаки дернули с места ландо, оно юзом поползло по аллее сада. Незадачливый кучер слез, осмотрел колеса, вновь сел, вскинул вожжи, и опять повторилась та же история — коляска никак не хотела ехать. Было слышно, как отчаянно, по-своему выругался разозленный отпрыск хана и распорядился привести хивинских лошадей. Хивинские конюхи бросились в конюшню, привели шесть отменных лошадей. Рысаков выпрягли, запрягли своих. Данилевский, братья Зеленины и все остальные из посольства с нескрываемым любопытством наблюдали, что же будет дальше. Мухаммед-Эмин снова взобрался на облучок, дернул поводья — и опять колеса заскрежетали ободами по мелкому гравию.

— Вах-валла, наверное, в колесах русской арбы сидит шайтан! — донесся его голос, и он, спрыгнув, принялся стаскивать из ландо своих сверстников, пиная их ногами.

Данилевский, от души посмеявшись над потехой, спросил, почему не едет коляска.

— А Бог ее знает, ваше высокоблагородие, — отозвался хорунжий. — Надо бы спросить у нашего конюха, мобыть, он знает.

Побежали на конюшню, привели его. Узнав о случившемся, конюх всплеснул руками.

— Не обессудь, бария, я же поставил переднее колесо на тормоз. Боялся, как бы наши рысаки не дернули да не пошли вскачь по ханской усадьбе. Тогда бы переговоры с ханом сорвались по моей вине.

— Сними тормоз, — приказал Данилевский. И направился с офицерами к карете.

Тормоз сняли. Отпрыск хана взобрался на козлы, и ландо легко покатилось по аллее. Когда детвора вдоволь накаталась, русский конюх стал учить хивинского кучера, как пользоваться тормозом и откидывать верх на карете.

Вечером Аллакули-хан сам сел в ландо и велел кучеру ехать в столицу. Он проехал по главным улицам Хивы и скрылся во дворе городской цитадели. В Гульбанбаг он больше не возвращался, да и, судя по поведению его гарема, жить тут в этом году уже не желал: жены с детьми и наложницы хана уехали следом аа своим повелителем. По сути, в Гульбанбаге осталось только русское посольство и слуги хана, прикрепленные к гостям. Несколько дней над увядающими садами стояла чуткая осенняя тишина. Слышно было, как при малейшем дуновении ветерка шуршала облетающая с деревьев листва. Потом прошел небольшой дождь — запахло пылью и влагой, ветви оголились. Чернее стало хорезмское небо, и звезды в нем горели ярко, словно приблизились к земле.

Данилевский, удрученный невниманием хана, ругал хивинские порядки и терпеливо ждал очередного приема. Неожиданно в Гульбанбаг приехали сразу восемь биев на лошадях, с мальчишками-бачами за спиной. Лошадей привязали под деревьями, а сами пошли в гости к русским. Бачи, вынимая из хурджунов кальяны и табакерки, заспешили следом. Бии уселись на полу в комнате посла, подложив под локти подушки. Принесли угощение. Чай пили медленно, и так же неспешно шла беседа ни о чем. Когда же Данилевский попытался заговорить о делах, которые привели его в Хиву, бии дружно выразили свой протест: «Дела будет решать сам маградит, а мы — твои гости и по обычаю ждем от тебя подарков!» Данилевский, посмеиваясь над нагловатым откровением ханских сановников, преподнес каждому по дорогому халату, по куску сукна и кинжалу в серебряной оправе кавказской работы. Перед уходом выдал еще по большой головке сахара, зная, как дорого стоит он в Хиве и не всегда даже бывает в домах богатых людей.

Через несколько дней Аллакули-хан принял Данилевского вторично в городском дворце. Вел себя хан гораздо раскованнее и ласковее, нежели раньше. Но и в этот раз предупредил посла, что по болезни о делах говорить пока не может. Вяло улыбаясь и ежась, указал на приближенных и, к удивлению посла, назвал их министрами:

— Ты, ак-паша, разговаривай пока с моими министрами. Главный у них мой визирь Юсуф-мехтер, — указывал он кивком на сгорбленного вельможу в расшито» золотом парчовом халате и каракулевой шапке

Юсуф-мехтер гордо выпрямился, скользнул взглядом по лицу Данилевского и сказал вежливо:

— Я завтра навещу тебя, ак-паша.

На другой день сановники с мехтером явились в Гульбанбаг, но ни о каких делах говорить не стали. Вновь был обед, и каждый получил подарок. Данилевский удрученно думал: еще два-три таких приема — и от царских подарков не останется ничего.

— Не пора ли, Юсуф-ака, приниматься за дело? — требовательно заговорил посол. — У нас есть хорошая пословица: «Делу время — потехе час». Хотелось бы сегодня обговорить основные пункты договора о мирных сношениях и торговле между Россией и Хивой. Хорошо бы нашему посланнику получить постоянную квартиру в Хиве — тогда было бы проще улаживать все ссоры и недомолвки, возникающие между нами.

— Уважаемый ак-паша, мы подумаем день-другой и навестим тебя, — елейно заговорил Юсуф-мехтер. — В таких важных делах нельзя спешить Да и куда спешить? Мир бесконечен во времени и пространстве, и бесконечна жизнь на этом и том свете.

— Уважаемый мехтер, все это так, — согласился Данилевский, хмурясь. — Время, может, и бесконечно, но мы с каждым днем старимся.

— Хай, валла! — засмеялся дробным смехом мехтер, — Тебе ли говорить о старости?! Тебе сколько лет, ак-паша?

— Мне двадцать восемь, дорогой Юсуф-ака.

— И ты говоришь о старости! В тебе только начина ет раскрываться бутон молодости. Надо думать о гареме с красивыми гуриями. Сколько у тебя красавиц, ак-паша?

— Нет ни одной, Юсуф-ака. Я пока не женат.

Мехтер вновь всплеснул руками и залился смехом, за ним и другие. Так, подшучивая над послом и над собой, удалились ханские вельможи, пообещав навесить в один из самых ближайших дней...

Не приехали они ни в ближайший день, ни через неделю.

В один из ненастных ноябрьских дней постельничий Аллакули-хана, один из его ближайших родственников, вошел в канцелярию Юсуф-мехтера и испуганно сообщил:

— Юсуф-ака, великий маградит несколько минут назад умер,

— О Аллах... — воскликнул испуганно мехтер, поднеся ладони к лицу, и они старчески задрожали, скользя по щекам и бороде.

Юсуф-мехтер давно ожидал этого момента, ибо жизнь хана угасала, как догорающая свеча. Однако весть о смерти Аллакули-хана ошарашила его. Еще вчера вечером хан давал наставления, какие условия следует принять от российского посла.

Застыв на месте со скрещенными на груди руками, Юсуф-мехгер сиплым голосом спросил:

— Кто был рядом с ним во время его кончины?

— Только я и лекарь Абдаллах. Он и сейчас сидят возле покойного.

— Лекарь уверен, что это смерть, а не беспамятство? — насторожился мехтер.

— Да, Юсуф-ака. Смерть маградита была мгновенной. Мы сидели рядом. Абдаллах прощупывал пульс у повелителя и спрашивал его о самочувствии, а хан только тяжело дышал и не слышал слов лекаря. Потом открыл рот и стал задыхаться. Мы приподняли его, во голова и руки хана обвисли. Он умер, не приходя в сознание.

— Никто пока не должен знать о смерти Аллакули-хана, кроме нас троих, — четко выговорил мехтер, и глаза его строго заблестели. — Ни жены, ни сыновья... кроме наследника... Веди меня к усопшему — я должен лично засвидетельствовать его кончину.

Мехтер с постельничим прошли по узкому коридору во двор ханского дома и поднялись на высокий айван. Прежде чем войти в комнату, Юсуф-мехтер остановился и, стараясь быть спокойным, с деланным безразличием посмотрел вниз, где в некотором отдалении стояли белые юрты ханских жен. Женщины, ни о чем пока не подозревая, занимались своими делами. Для полного успокоения их мехтер поклонился, изобразив на лице подобие улыбки, и только потом вошел в прихожую, а из нее в спальню. Аллакули-хан лежал на устланном коврами полу и был накрыт белым саваном. Мехтер постоял у порога, затем тихонько подошел к покойнику и открыл его лицо. Оно было желтым, словно покрасили хной, но в нем застыло властное благородство повелителя. Мехтер вновь накрыл мертвеца и дрожащим голосом распорядился:

— От повелителя не отходить ни на шаг. Сюда никого не пускать. Ни одного слова о его кончине никому... Сейчас я отправлю людей в Хазарасп за Рахимкули-торе...

Спустя полчаса полусотня нукеров, которую возглавил Худояр-бий, уже стремглав скакала вдоль канала Палван-ата к Хазараспу, везя тайное послание. Поздно ночью наследник приехал в Хиву. В тронном зале собралась религиозная знать во главе с шейх-уль-исламом Кутбеддином-ходжой, также были приглашены все находящиеся в тот день в Хиве бии и амалдары. Шейх-уль-ислам возвел Рахимкули-торе на трон, облачил в ханскую одежду, вручил скипетр и зачитал хутбу в величии нового повелителя. Утром с дворцовой стены глашатай провозгласил о кончине Аллакули-хана и вос шествии на престол его старшего сына — Рахимкула, отныне именующегося великим ханом Хорезма.

Русские, находясь в Гульбанбаге, не ведали ни о смерти хана, ни о его торжественных похоронах. О том, что к власти в Хиве пришел новый повелитель, узнали случайно от ханского кучера, вернувшегося из столицы после трехдневной тризны. Кучер также предупредил, что теперь долго придется ждать, пока новый владыка Хорезма пожелает принять их — до окончания траура.

 

X

В середине декабря Рахимкули-хан собрал первый совет амалдаров. Недавний кутила и женолюб, презиравший шейх-уль-ислама, приняв скипетр повелителя, сразу же увидел свою основную опору в Кутбеддине-ходже. Этот желчный старик теперь не отходил от него, нашептывал сладко: «Слушайся во всем меня, сын мой, и все твои деяния будут услышаны и приняты Аллахом». Кутбеддин-ходжа на совете, как только зашла речь о русском посольстве, злобно выкрикнул:

— Это они, неверные, убили Аллакули-хана! Наш покойный маградит нарушил запрет Аллаха — принял русских, и потому был наказан. Разве могут избежать наказания неверные?!

Амалдары ответили шейх-уль-исламу глубоким молчанием. Рахимкули-хан нахмурился и промолчал тоже. Шейх распоясался еще больше:

— Все болезни и вся скверна заносятся в нашу могущественную страну неверными. Сказано пророком: выжигай их огнем и поражай мечом, но мы забыли эту мудрость. И мы головою платим за наше легкомыслие. Сегодня Аллах покарал одного хана, завтра, если мы не исправим ошибку, он может покарать и ныне восшед-шего на престол Рахимкули. Хан, прикажи казнить русского посланника и всех приехавших с ним! — Кут беддин-ходжа повернулся к повелителю и склонил голову в ожидании единственного и всесокрушающего слова «повелеваю».

Рахимкули-хан нахмурился еще больше, сжал в руке скипетр, но промолчал.

Мгновенно уловив его нерешительность, не очень уверенно, словно предлагая или советуя, заговорил Юсуф-мехтер:

— Ваше величество, отрубить головы русским никогда не поздно, если они и вправду, как считает шейх-уль-ислам, накликали смерть на нашего незабвенного. Но можем ли мы, твои ближайшие советники и слуги, верить в наваждение и колдовство русских? Мы не можем этому верить, ибо русский посол приехал с открытым сердцем от самого ак-падишаха. Русский царь хочет с нами жить в мире. Зачем ему желать смерти ханам Хорезма?

— Ладно, мехтер, я подумаю. И вы тоже все подумайте, как поступить с русскими, — обратился хан к сановникам и заговорил о войне с Бухарой. Какой уже день его тревожили слухи лазутчиков из Бухарского ханства. Эмир Насрулла, принимая русского посланника Бутенева, позволил открыть широкую торговлю русским купцам в Бухаре Когда же они заполонили своими товарами базары и лавки, то английские приказчики, торговавшие от Ост-Индской компании, дабы изгнать русских, вдесятеро сбавили цены на свои товары В это лето русские купцы, подчиняясь низким рыночным ценам, сплошь разорились и отправились в Россию ни с чем. Едва они уехали, англичане вернулись к прежним ценам, а затем подняли их до возмутительных размеров. Теперь началось разорение самой Бухары. Озлобленный Насрулла, чтобы выместить свою досаду, обвинил двух английских офицеров, побывавших в Хиве, в шпионаже и отрубил им головы. Рахимкули-хан, рассказывая об этом сановникам, возмущался:

— Этот толстозадый Насрулла распространяет слух, будто я послал к нему шпионами англичан! Он смеется надо мной, и я проучу этого негодяя! Мы-то знаем истинные цели Насруллы. Он казнил англичан в угоду русским... Чтобы вернуть их купцов на свои базары.

— Воистину так, ваше величество! — подтвердил Кутбеддин-ходжа, — От русских идет все зло! Надо уничтожить их, как поступил много лет назад хан Шир гази с Бековичем!

Сидящие перед ханом амалдары зашевелились, начали переговариваться друг с другом: одни поддержи вали шейх-уль-ислама, другие пока что не решались на это. Рахимкули-хан, закрывая совет, еще раз попросил сановников подумать, как поступить с неверными.

Данилевский, находясь в полном неведении о делах, творящихся за стенами Гульбанбага и в самой Хиве, все же не терял надежды, что кто-то в конце-концов появится и даст ход остановившимся переговорам. Он все время прислушивался к чуткой тишине ханского поместья, то и дело посылал к воротам казаков выяснить обстановку. Казаки же возвращались и докладывали: «Никого нет, кроме нескольких нукеров, кои сторожат ворота». Топографы подали мысль о бегстве, Данилевский обругал их: «Сие слабодушие, господа, — верный шаг к виселице. Если покажешь спину — потеряешь голову».

В холодное декабрьское утро, когда в саду свистел северный ветер, обещая вот-вот принести снег, к дому посольства подъехал незнакомец в шерстяном чекмене и косматой туркменской папахе. Не спеша он слез с ко ня, привязал его к дереву и направился к айвану. Данилевский в окно рассматривал приехавшего и отмечал про себя, что этого высокого рослого господина у него в гостях пока не было. Странным показалось послу и то, что незнакомец приехал один. Пока Данилевский размышлял, кто он и зачем пожаловал, приезжий вошел в дом, поздоровался с казаками и, переступив порог комнаты, заговорил на чистом русском языке:

— Здравия желаю, господин полковник. Прошу про щения, что до сих пор не навестил ваше высокоблаго родие, не было подходящего случая.

— Кто вы? — удивился Данилевский. — У вас такой нормальный русский выговор, что, право, можно поду мать...

— Русский я, — не дал договорить офицеру гость. — Сергеем зовут. — И видя, что ошеломил посланника, уточнил: — Сергей Лихарев, бывший артиллерист, фейерверкер... Дезертир... Бежал с Кавказа в Персию, убил офицера-лекаря за его сучьи повадки... Многим, гад, насолил... Но на мне он осекся...

— Нда-с, любопытно, — смутился Данилевский.— Надеюсь, не для расправы над нами явились сюда?

— Наоборот, господин полковник. Я пришел предупредить, что вас ожидает участь Бековича-Черкасского.

— Нда, — растерялся Данилевский. — И кто же вам об этом сказал? Слухи или, может быть, кто-то из сановников?

— Не обессудьте, господин полковник, но я у них — министр артиллерии, на правах бия, а, следовательно, принимаю участие во всех делах хана. Вчера был совет амалдаров... Обстановка складывается так, что половина амалдаров за расправу над вами.

— Черт побери! — выругался Данилевский. — Что же нам делать?

— Подумайте, господин полковник. Только не предавайтесь отчаянию и не ждите, пока на вас накинут веревку.

— Этого им не дождаться! — воскликнул Данилевский. — Голыми руками нас не взять. У нас есть оружие — мы будем отстреливаться до последнего патрона, пока не погибнем все... Вы меня поняли, господин фейервер кер или как вас там... Поезжайте и скажите своему хану об этом!

— Ваше высокоблагородие, да вы что?! — удивился Сергей. — Зачем же так кипятиться? Я к вам с добром, а вы со мной, как драчливый барин со своим батраком. Видно, вы забыли, что мы с вами сейчас в Хиве, а не в России, Там-то вы, небось, за столь неласковую фамильярность приказали бы меня выпороть. А здесь мы равны, а может быть, я даже и повыше: вы — посол, я — министр артиллерии.

— Извините, господин Лихарев, но крепостником я никогда не был и не барство проявилось во мне, если даже я вас и унизил, — мягче заговорил Данилевский. — Мне показалось, что вы явились ко мне дабы поиздеваться, иначе к чему эти пустые утешительные слова «подумайте», «не предавайтесь отчаянию!» Да так только палач свою жертву утешает, а сам в душе ликует.

— Эх, ваше высокоблагородие... — упрекнул полковника Сергей. — Да на хрена мне выкобениваться перед вами! Я пришел известить вас об опасности, а заодно и помочь, потому как главный визирь на вашей стороне. Что касаемо хана — он, как маятник, кость бы ему в горло! Давайте-ка, господин посланник, надевайте поверх мундира чекмень, вместо шляпы — тельпек, да отправимся в столицу. До вечера посидите у меня, а как стемнеет — сходим в одно место.

Данилевский засомневался: верить или не верить Лихареву, а вдруг ловушка? Однако человек не робкий, он мигом поборол в себе страх и доверился, только полюбопытствовал:

— Одному мне ехать, а может, еще кого-нибудь из нашего посольства возьмем?

— Одному лучше, — решительно заявил Сергей. — Меньше будет подозрений. За себя оставьте старшего, на всякий случай. Мало ли чего может произойти. И предупредите, чтобы не болтали лишнего, иначе и мне, и вам несдобровать.

Сергей вышел во двор и тут же вернулся с сумкой, в которой были чекмень и тельпек. Данилевский, надевая туркменскую одежду, еще раз отметил про себя: «Значит, не с пустыми словами ехал Лихарев — заранее все продумал», и совсем успокоился.

Кони резво трусили по сырой дороге вдоль канала. Сбоку дул колючий ветер со снегом. Снег налипал на роскошные усы Данилевского. Посол, боясь, как бы усищи его не выдали, то и дело приглаживал их книзу, а Сергей, посмеиваясь, взбадривал спутника:

— Ничего, не бойтесь. Вас в Хиве никто еще не заприметил, и людей сейчас на улицах нет. В такую погоду они чай пьют да вшей бьют. А что касаемо усов, то у нас тут такие усы почти у каждого перса, сойдете за невольника.

В город въехали со стороны кладбища, еще не обнесенного стеной: здесь только начинали замешивать в ямах глину, но из-за скверной погоды ни рабов, ни нукеров поблизости не было.

Могильные стены примыкали прямо к дворам хивинцев, и Данилевский, как ни приглядывался, мысленно не мог прочертить границу между миром живых и мертвых. Он не заметил, как оказался на кривой улочке, сдавленной с обеих сторон высокими стенами домов. Но вот слева показались мрачные стены караван-сарая и торговые лавки. Несмотря на непогоду, там толпилось множество люда, и Сергей провел гостя еще по одному узкому переулку, ведущему к Сартараш-базари, где стоял дом цирюльника. Теперь это был и его дом. Давно он уже переселился сюда, отстранив Юсуп-аку от хозяйственных забот. Привел во двор мастеровых с Чар-бага, построил избу с огромной печью и полатями, баню и погреба.

Оставив гостя на айване, Сергей отвел лошадей в конюшню. Видя, что посол все еще стоит на месте, Сергей отворил дверь в сенцы и прокричал лихо:

— Юлдуз-ханум, где ты там прячешься?! Разве не видишь — с гостем я приехал!

Неторопливо вышла красивая сартянка в атласном платье и тюбетейке, расшитой золотыми нитками, с ребенком на руках.

— Что прикажешь, хан мой? — спросила она по-своему, и на ее же языке Сергей распорядился накрыть стол.

— Этот человек из России, он русский, — пояснил жене Сергей и помог Данилевскому снять чекмень и папаху.

Оставшись в голубом мундире при эполетах, послан ник, видимо, поразил воображение хозяйки и прибежавшей на ее зов Меланьи.

— Ох ты, не за нами ли явился, барин?! — испуганно затараторила Меланья и побежала на кухню, а Сергей стал знакомить Данилевского со своей семьей:

— Жена моя... в пятнадцать лет, по конфузному случаю, угодила мне в лапы... Теперь у меня от нее двое... Это —дочь, Соней нарекли, в честь моей матушки, — указал он на ребенка. —А это сын, Азис. Знает по-сартянски и по-русски, так что можете свободно гу таритъ с ним... Поздоровайся, сынок, с дядей, чего бельма, как баран, лупишь, и язык словно отсох.

— Здрасти, джядя,— робко выговорил мальчик, и Сергей передразнил его:

— Джядя от белого государя к нам приехал... Вот это какой джядя!

Горница была убрана на русский лад: стол под белой скатертью, табуретки, большая икона, обрамленная полотенцами с петухами. В смежной комнате виднелась за кружевной занавесью кровать. Осмотрев жилье, Данилевский вышел во двор к длинному рукомойнику, смастеренному на солдатский лад, и пока умывался, хозяйка с Меланьей поставили на стол четверть самого на, чашку соленых огурцов и чугун с рисовой кашей н мясом, называемый по здешнему пловом. Данилевский сидел спиной к печке напротив хозяина. От печи тянуло приятным домашним теплом, а от сивухи теплело на сердце.

— Неплохо живете, господин министр. Дом свой, печь полна снеди, и дети сытые! — то ли льстил, то ли подсмеивался Данилевский. — О жене-красавице и говорить нечего. За такую любой бы из наших офицеров в огонь и полымя пошел.

- Была у меня и русская, — вздохнул Сергей. — Сжили со света нехристи. Поехала с освобожденными пленными в Оренбург — самой ей голову срубили, а сын потерялся. Может, слышали об этой истории, господин полковник? Мне бы только узнать, жив ли мой Кирилка. Если верить главному караванщику, то его вроде бы приютили какие-то люди.

Данилевский задумался.

— Бог даст, если вернемся в Россию, слово даю, отыщу вашего сына, коли жив! — пообещал Данилевский. — А как отыщу — сообщу о нем с каким-либо купцом. Только и вы позаботьтесь обо мне и моих товарищах, не дайте сложить косточки на чужбине.

— Да что там говорить, ваше высокоблагородие. После обеда отдохнете малость, а как смеркнется, так и отправимся к главному министру, Он меня не раз выручал.

Вечером, в потемках, сели на лошадей, проехали по запорошенным улочкам, выбрались к подворью Юсуф-мехтера, потревожив стражников у ворот, и вскоре были в огромной гостевой комнате главного сановника. Хозяин удивился появлению русского гостя, однако сдержался от выговора Сергею. Глаза лишь выдавали, как недоволен он самовольством пушкаря, Сергей в мыслях возблагодарил Бога, что не кинулся «а него мехтер — можно было ожидать и этого, зная нрав именитого старика.

— Юсуф-ака, ты мне Бог и царь, ты моя надежда и опора. Благодаря тебе я живу и дышу, выслушай еще раз! — садясь, с жаром заговорил Сергей.

— Что случилось, дорогой топчи-баши? — холодно спросил визирь. — Разве кто-то из наших обидел русских? Или у них кончилась еда? — После вопросов он протянул руки Данилевскому для пожатия.

— Юсуф-ака, вы знаете, зачем я здесь, — хмурясь, выговорил Сергей. — Хива уже полна слухами о предстоящей расправе над русскими, и распространяет их, подогревая неприязнь к христианам, сам Кутбеддин-ходжа. На вчерашнем совете амалдаров вы сами видели, что больше половины сановников и старшин подали голос за погибель наших гостей. Шейх-уль-ислам, пользуясь поддержкой большинства, настраивает против русских и городскую чернь. Юсуф-ака, не дайте свершиться злодейской казни!

— Сергей-джан, что же я могу сделать? — беспомощно развел руками визирь и посмотрел на Данилевского. — Волю большинства одолеть невозможно. Ты же знаешь, я на стороне русских.

Данилевский следил за напряженной беседой, но ни слова не понимал из их разговора и пока что не чувствовал страха. Выбрав мгновение, когда в беседе образовалась пауза, посол, пожимая плечами, с сомнением произнес:

— Господин Лихарев, спросите у визиря, может, уже и нет смысла ждать подписания договора из-за явного уклонения хивинского правительства? Если так, то русское посольство выедет из Хивы завтра же.

Сергей перевел сказанное Данилевским. Юсуф-мехтер опустил глаза, и уголки губ его дрогнули:

— Все беды происходят от молодости, ак-паша. Новый наш хан молод и неопытен. Из-за его нетвердого ума произошли разногласия среди придворных. Кто знает, чем они кончатся?

— Юсуф-ака пытается сыграть в дурачка, — пояснил Данилевскому Сергей. — Но в общем-то ясно — угроза расправы не исключена. Давайте действовать решительней... Мехтер-ака, — обратился он к Юсуф-аге, — собери к себе главных сановников сейчас же, немедля ни минуты. Завтра может быть поздно. Разреши, я соберу к тебе тех, кто настроен против русских. Кроме шейха. Этого убеждать бесполезно. Поверь мне, Юсуф-ака, сейчас ты один можешь решить, в какую сторону катиться колесу истории. Погибнут русские в Хиве — колесо истории покатится вспять; уедут они живыми, с договором о мире и торговле, — колесо стремительно покатится вперед... Вели, мехтер-ага, немедля собрать любителей казни, надо переубедить их.

— Иди! — Юсуф-ага взмахнул широким рукавом халата, и Сергей мгновенно сбежал вниз по лестнице.

Юсуф-мехтер, оставшись один на один с Данилев ским без переводчика, растерялся, явно не зная, как себя вести.

— Ак-паша, ешь-пей, а я пойду свершу пятый намаз, — сказал он и удалился в другую комнату.

Посол сидел, оглядывая пустую комнату, освещенную четырьмя свечами. Ковры на стенах, ковры на полу, коврики на сундуках и тахте. Ковровая скатерть под чайниками и вазами с фруктами. Подождав немного, может, кто-то войдет, Данилевский потянулся к виноградной кисти и стал отщипывать крупные черные ягоды. Отправляя ягоды в рот, думал с досадой, до чего же злобен и несправедлив мир, а все это идет от глупости и невежества. Размышляя, гость почувствовал усталость, подтянул к себе тугую атласную подушку и облокотился. Вспомнился ему Петербург, бал у галицкого князя Недзведцкого. Всплыло перед глазами лицо дочери князя. Вспомнив ее и вызвав воображением прелестный образ княжны, он ощутил ее всю — легкую, почти воздушную, в мазурке. В глазах зарябил паркет танцевальной залы... Данилевский положил голову на подушку и уснул.

Он не знал, сколько проспал, но проснулся от множества голосов. Ханские амалдары говорили между собой и посмеивались. Данилевский вытянул из кармана часы, бросил взгляд на циферблат и удивился: «Без четверти час!» Его охватило чувство признательности к Сергею: «Какой недюжинной властью надо было обладать, чтобы среди ночи, в зимний день, поднять хивинских министров и привезти сюда!»

— Господин подполковник, вы чародей... вы совершили чудо... Спасибо вам, — выговорил Данилевский, застегивая верхнюю пуговицу на мундире.

— Одной благодарностью вам не обойтись, — усмехнулся Сергей. — Придется раскошеливаться. Черта-с два они бы соскочили со своих постелей, если бы я им не сказал, что русский посол приглашает на беседу и будет раздавать подарки. Так что будьте щедры, как н прежде, а в слове тверды, как кремень!

Данилевский сконфузился: что делать? Лихарев иначе поступить не мог, да и совет его подходящ. Дорого дари — дорого бери. Приосанившись, посол обвел взглядом сидящих вельмож и попросил Сергея:

— Переводите, господин министр... Что же это получается, господа хорошие... Покойный хан Аллакули предложил белому царю мир и торговлю, невольников русских вернул в Россию... Меня, царского посланника, хан Аллакули пригласил к себе, дабы заключить прочный союз, а вы теперь нос в сторону воротите...

Сергей, сосредоточенно вслушиваясь в каждое слово, переводил второпях, прибавляя отсебятину, но тон держал строгий. Данилевский смотрел на лица сановников и видел, как становятся они все серьезнее.

— Когда мы подъезжали к Хиве, — продолжал посол, — хан Аллакули выслал навстречу почетную депутацию из своих слуг... Небось, в ней и кто-то из вас был, а теперь что ж... Или вы думаете, что со смертью хана Аллакули Россия слабее станет? Нет, господа. Российская держава велика и сильна. Она добра, но она и сердита! Я прошу передать молодому хану мое почтительное заявление. Завтра же, если он не пожелает принять меня, русское посольство отправится в обратный путь, и никакая охрана от него мне нужна не будет. Объявляю вам от имени великого белого царя: если кто-нибудь в Хиве позволит напасть на нас, даже просто оскорбит, то от вашего ханства не останется камня на камне. Помните, что русские «в гостях» уже четвертый раз, и дорогу к вам знают!

Сановники хана зашевелились, донесись возгласы

Удивления, и вот уже принялись, один сменяя другого, успокаивать русского посла. Высказав свое искреннее дружелюбие, ловко перевели разговор на подарки... А заговорил министр артиллерии ради достижения цели «семь верст до небес и все лесом», У посла есть и золо то, и серебро, и ткани парчовые и атласные... Данилевский, понимая, в какое затруднительное положение по ставил его Сергей, решил: «А, черт с ним, вспорем чувалы купца Бочарова, у него там все есть!» И Данилевский пообещал не скупиться.

— За этим дело не станет. Как подпишем договор с Рахимкули-ханом, все, что привез, раздарю. Назад с собой в Россию не повезу. Но условия у меня твердые, господа амалдары: вы мне вручаете подписанный договор, а я вам — самое ценное, что у меня с собой.

На рассвете гости стали разъезжаться по домам. Данилевский с Сергеем остались у Юсуф-мехтера. По сол, расчувствовавшись, вынул из кармана часы и по дарил их Юсуф-мехтеру.

 

XI

Прием русского посланника состоялся через несколь ко дней.

Часа за два до начала приема в Хиву из Гульбак-бага приехало все посольство. Данилевский, как и во время аудиенции с покойным Аллакули-ханом, выста вил на айване подарки: часы, точно такие же, какие получил предыдущий правитель, канделябры, люстру, сукно, саблю в золотых ножнах...

Посол с переводчиком Набиевым в окружении ханских вельмож давно уже были в приемной, но Рахимку ли-хан медлил и появился в тронной вале лишь к полудню. Сел в кресло, холодно улыбнулся камердинеру и Юсуф-мехтеру, Данилевский вошел и представился. Подготовленный к беседе хан повел себя непринужден но.

— Мне показали бумагу от белого царя, — недовольно выговорил Рахимкули-хан. — Мы ее подписывать не станем. Мы напишем другую, мы не согласны с некоторыми условиями вашего предварительного фирмана.

— Смею спросить, ваше величество, что именно вас настораживает? — спросил Данилевский.

Рахимкули-хан, прищурясь, посмотрел в глаза послу, сидящему напротив.

— Дорогой ак-паша, твой государь ведет себя занос чиво. Белый царь считает нас слабой державой, иначе бы он не навязывал нам свои глупости. Почему он требует, чтобы я освободил из рабства персидских невольников? Разве это его дело? Шах Мухаммед о своих людях, живущих в Хиве, не беспокоится, а белый царь льет слезы о них!

— Ваше величество, великому русскому царю до всего есть дело.

— Пусть не сует руки в чужой кипяток, чтобы не обжечься. Это мое пожелание ему. О персидских рабах договариваться не будем. Не нравится мне и другое предложение белого царя. Он желает, чтобы я разрешил жить в Хиве постоянному русскому послу... Этого не будет Вы, русские, живя за тысячу фарсахов от нас, в своем Петербурге, ухитряетесь лезть в наши дела... Что же ждет нас, когда вы поселитесь под самым носом? Все остальные условия мы примем. Мы согласны жить в мире и торговать с вами. Мы пошлем с вами в Петербург посланника. Согласны ли на это?

— Согласны, ваше величество.

— Сегодня мои люди навестят вас и вы вместе составите договор, — закончил беседу Рахимкули.

После аудиенции хан вышел на айван. Остановившись напротив часов, он с интересом рассматривал птичек, раскачивающихся на ветвях. Данилевский, стоя рядом, перевел стрелку, чтобы ускорить бой часов, и вверху, выскочив из теремка, закуковала кукушка. Рахимкули-хан хмыкал, качал головой и не торопился уходить, словно пытался отыскать что-то скрытое, ускользающее от него. Данилевский с опаской думал: «Уж не догадался ли он, а может, кто-то сказал ему, что у часов нет стеклянного колпака — его разбили в дороге, под Кунградом». Чтобы отвлечь хана от часов, Данилевский достал из кармана маленькие золотые, которые намеревался подарить хану перед отъездом. Рахимкули щедро улыбнулся:

— Хе-хе-хе! Эта вещь, оказывается, очень тонкой работы, Откуда взял?

Набиев перевел вопрос, в Данилевский охотно пояснил:

— Швейцарские, с арабским циферблатом. Такие государь дарит только самым уважаемым людям.

Рахимкули-хан поблагодарил посла, пожал ему руку. Глаза у сановников жадно заблестели. Спускаясь о ай вана во двор, они восхищались подарками и спрашивали, нет ли еще таких часов? Данилевский обнадежил сановников:

— Вот подпишем договор, тогда посмотрим...

Новый договор на двух языках был составлен без промедления. Писарь Юсуф-мехтера и переводчик записали на вощеные листы, привезенные русским послом, двухсторонние обязательства хана Хивы и государя императора, России, и дело, казалось, уже покончили: сановникам осталось только подойти и расписаться, а затем еще получить подпись хана, но тут опять произошла заминка — все министры оказались безграмотными. Никто из них никогда не расписывался, а только ставил свою печать. Но кто знал, что именно сейчас она потребуется? Печать у каждого хранится дома под семью замками. Придется русскому послу еще подождать. Сам-то он, как видно, не спешит с дорогими подарками.

Примерно такие речи вели сановники, выходя из канцелярии мехтера. Их слышал Сергей и кривился, словно от зубной боли.

— Господин полковник, выдайте этим шельмам такие же игрушки, как подарили хану и визирю, иначе они договор не узаконят, — не выдержал Сергей.

Пришлось выполнить и этот каприз хивинской знати.

31 декабря 1842 года русское посольство, увозя с собой мирный договор и депутацию хана к русскому царю в Петербург, выступило из Хивы. Четыре последних дня, с соизволения правителя, русские побывали на всех базарах, осмотрели мечети и медресе, погостили у Сергея Лихарева. Юлдуз-ханум приготовила им в дорогу лепешек, а Меланья напекла в русской печи пирогов с капустой и урюком.

Сергей, провожая россиян, ехал рядом с Данилевским впереди каравана. От ханского дворца до северных строящихся ворот, на всем пути толпились горожане. Чтобы «подсластить» городскую чернь, Сергей часа за два до выхода каравана сбегал к меняле — отдал ему несколько золотых тилля и принес полный кошель хивинских медных монет — таньга. Отдал кошель Дани невскому, и посол бросал монеты толпе. По обеим сторонам дороги кипела невообразимая толчея, а те, кто стоял поодаль, громкими возгласами одобрения провожали русских. Но едва выехали из города на Кунградскую дорогу, сердца русских содрогнулись. На обочине, аршинах в тридцати друг от друга, сидели посаженные на колья персидские невольники.

— Да что же это делается! — возмутился Данилевский. — За что ж их?

— А ни за что, ваше высокоблагородие, — отозвал ся со вздохом Сергей. — Такова Хива... Надо знать ее... Хан, возможно, даже не ведает об участи этих несчастных. Скорее всего, это дело рук Кутбеддина-ходжи, ведь он даже не был на вашем приеме у хана, сослался на болезнь. А на самом деле выказал свою ненависть к русским. И эти несчастные рабы — тоже его рук дело. Выставив их напоказ, он заявляет: помните, мол, что вас ждет в благородной и величественной Хиве и забудьте сюда дорогу...

 

XII

Осиротевшего Кирилку взял к себе жестянщик Касьян, работавший раньше у Сергея в Чарбаге. Возвратившись из хивинского плена, явился он в свое сельцо Покровку с малолетним сиротой, чем нимало напугал жену Ефросинью. Баба рада была возвращению своего мужика, но приревновала его: «Неужто прижил дитя от какой-нибудь хивинки?» Кое-как разубедил Касьян, что не грешен перед ней, а дитя родилось от беглого пушкаря Сергея, и о нем надо помалкивать. Коли узнают власти, что Касьян прячет у себя сыночка беглого дезертира, то придется ответ держать. Ефросинья умолкла, берегла мальца пуще своего глаза, а потом и вовсе привыкла к нему, как к родному.

Сельцо Покровка находилось в верстах двадцати от Оренбурга. Около сотни деревянных и глинобитных изб, поставленных в два ряда, тянулись по берегу Урала. За рекой виднелся низкорослый лесок, а прямо от дворов начинались помещичьи поля. Осенью и весной, когда проходил сев озимых и яровых, выползала на поля с сохами и боронами вся деревня — от самого малого до глубокого старца. Летом пестрели на жнивье девичья полушалки, скрипели на дорогах возы со снопами. Гремела жерновами на берегу Урала старая водяная мель ница. Деревенский староста Шульц, сухопарый стари» из обрусевших немцев, разъезжал на лошади, щелкая длинным кнутом и браня на чем свет стоит «ленивых и неисправимых» сельчан. В огороженной высоким кирпичным забором барской усадьбе, за столетними вязами, в белоколонном доме летом жил сам барин — отставной генерал Кособоров. Прибывал он в поместье со всем семейством. Целая вереница карет въезжала в широкие железные ворота на барский двор. Дамы и господа в белых нарядах заполняли пустовавшие всю зиму комнаты, собирались за столом на открытой террасе — играли в преферанс. По вечерам из усадьбы доносились звуки фортепиано и скрипки. Кирилка, сидя с бабкой Фросей на лавочке у избы, спрашивал:

— Бабка, а почему мы не идем к барам?

— Ишь ты, невидаль какая! — с досадой отвечала Ефросинья. — Ай ты бар не видал! Зачем они тебе спонадобились?

— Я тоже хочу играть на скрипке и форпияно, — хныкал Кирилка.

— Сыграешь ишо, успеешь. — Ефросинья гладила мальчика по голове. — Вот дед Касьян покроет барский сарай жестью и тогда поедет в Лянбург да и купит тебя махоньку балалаечку... Будешь тады играть, нас с дедушкой веселить,

И Кирилка стал бредить балалайкой, Без дотошного вопроса: «Когда же дед покроет сарай да поедет зя балалайкой?» — уснуть не мог. Бабушка Фрося каждый вечер отвечала одно и то же: «А вот как барин Кособор денег даст деду, так и поедет он в Лянбург». Но проходили день за днем, неделя за неделей, а дед Касьян даже и не думал никуда ехать. Работал он с утра до ночи на хозяйском дворе, домой приходил усталый и сердитый, Иногда даже не замечал Кирилку. А если мальчишка начинал его донимать балалайкой, то выговаривал в сердцах:

— Да на хрена она тебе нужна, балалайка эта! Разве жизню тремя струнами ублажишь? Жизни нужны твои плечи, горб твой... Вот подрастешь малость, буду учить тебя на жестянщика, а то и к кузнецу пристрою. Там молотом и сыграешь на наковальне. Эта музыка куда как доходнее!

Дед Касьян так и не поехал в город. Однажды, осенью уже, когда завывал за окном ветер и накрапывал дождь, пришел дед с усадьбы, прилег на скамью и, выругавшись сочно, сказал:

— Уехал Кособор... Всю семью свою усадил в коляски и — айда в свой Лянбург. Я ему: «Барин, а деньги?! Как же насчет оплаты-то?» А он мне: «Подождешь, Касьян, нет у меня сейчас с собой ни гроша... Скоро приеду — жди!» Дождешься теперь его, сукиного сына. Я так и брехнул ему вслед: «Чтоб тебе, говорю, сдохнуть, жеребцу!» А он услыхал, карету придержал и пальцем пригрозил. Вот теперь думаю, как бы в суд за оскорбление не поволок.

— А как же балалайка? — Кирилл всхлипнул и стал тереть глаза кулачками.

— Это и есть твоя балалайка... — Касьян тяжело вздохнул и повернулся к Ефросинье: — Ну что, старая, пришла пора соху ладить. Как ни бранись, как ни скули, а хлеб сеять надо... Без него не обойтись. Ты, Кирилка, завтра тоже со мной в поле пойдешь, помогать будешь.

Утречком в длинном полушубке, в большой старой шапке, с прутом шел Кирилл за сохой и покрикивал на лошадь, а дед Касьян поощрял мальца:

— Так, родной, так... Ругнись еще разок, прояви хозяйский характер. Без характера в нашем деле никак нельзя. Наживешь характер — сыт будешь. Задатки в тебе отцовские... Он-то только характером и взял, в министры выбился.

Зимой завыли на все голоса за окнами изб уральские бураны. Барская усадьба, занесенная снегом, безмолствовала. Крепостная челядь, сидя в избах, чинила драные мешки из-под муки и проса, давала сено скотине, а Касьян и в эту стужу не унимался — правил хозяйский инвентарь, тюкал молотком по заступам и мотыгам. Кирилл ходил с дедом на усадьбу, наблюдал за его работой, сам пробовал постучать молоточком. Стремился же он в барский дом с тайной надеждой увидеть фортепиано и поглядеть, как живут бары. Постояв возле увлеченного работой деда, мальчик тихонько выходил из мастерской и отправлялся к большому белоколонному дому. Взойдя на террасу, Кирилл заглядывал в промерзшие, разрисованные морозом окна, но ничего за ними не видел. Однажды взобрался по лестнице на чердак и, разглядывая хлам, наткнулся на старую по трепанную книгу. Была она с картинками, и Кирилл унес ее домой. Дома бабка Ефросинья сокрушалась: «А ну как узнает барин Кособор, тады что?!» Дед заступился за мальца: «Пущай смотрит картинки... Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало».

С вечера до полуночи дед Касьян плел лапти, а бабка Фрося сучила пряжу и сматывала шерстяную нить в клубки. Кирилка давно уже приметил, что дед совсем не сидит, а только ходит, стоит, а потом сразу ложится в кровать. Спросил однажды перед сном:

— Дед, а почему ты никогда не посидишь рядом со мной, как бабушка?

— Нельзя мне сидеть, вот и не сижу.

— А отчего нельзя?

— Оттого что сидеть больно, — с неохотой ответил Касьян. — Ты ведь жил в Хиве, а не знаешь, почему рабы-невольники не садятся! Ты разве не помнишь, как мехтеровские нукеры вшивали мне в ягодицы конский волос? Свалили в сарае, взрезали обе булки и напихали туда крошеного волоса. А потом зашили... Теперь срослось все, а сидеть никак нельзя...

— А зачем они напихали конский волос? — ужаснулся Кирилка.

— А затем, чтобы рабы не сидели, не ленились, все время работали...

Дед замолчал, и Кирилл умолк, со страхом поглядывая на деда. Нет, малец не помнил того случая, как не помнил и других мытарств, какие переносили на мехтеровском дворе невольники. Кирилке в тот год, когда его увезли из Хивы, было всего шесть лет. В памяти его хорошо запечатлелся огромный двор, огороженный высоким дувалом, двухэтажные дома с айванами, сараи, в которых жили рабы, конюшня с лошадьми и загон с овцами. Помнил еще Кирилл, как тайком убегал со двора на улицу, к базару, и там играл с мальчишками в альчики. Многое еще помнилось, но о конских волосах он никогда не слышал. А может быть, и слышал, да не придавал взрослым речам никакого значения. Кирилке шел уже девятый год, и он осознанно, с болью в сердце, воспринял откровение деда.

— Дедушка, а как ты угодил в Хиву? — спросил он.

— Обыкновенно, — отозвался Касьян, укладываясь ва правый бок, чтобы видеть лежавшего рядом Кирилла. — Урал-то рядом, вон он, за рекой лесок. Поехали мы с Никодимом за дровами, переправились на тот берег в лодчонке, отдалились от берега малость. Собираю я сушняк, и вдруг — хлоп, кто-то жахнул меня чем-то по голове. Пока опомнился, а они, дикари киргизские, уже связали меня и садят на коня. Только и увидел я с лошади, как Никодимка к Уралу скачет, словно заяц. Его они не пымали. А меня, значит, отвезли в Хиву и продали главному визирю ханскому, Юсуф-мехтеру. А через полгода и твоего отца к нам привезли... Ух ты, сколько все толков о твоем тятьке было! Виданное ли дело, сам хан его отличил... сделал своим бием по артиллерии... Ну а потом уж и мамку твою Татьяну-красавицу киргизы привезли... Прошло еще немного, и ты сам на свет появился...

— Дедушка, а мама моя... Она, может, еще жива? Может, разбойники увезли ее назад к моему тятьке? — Кирилл приподнялся на локте, заглядывая деду в глаза. — Я помню, как они схватили ее и рот платком заткнули... Они ее не убили... живехонькой увезли...

— Не знаю, родной, что и думать, — рассудил Касьян. — Вот подрастешь, сам разузнаешь обо всем. А нам отсель, из покровской глуши, никогда не узнать ни о чем. Уж больно глухо тут у нас. Вот вернулся домой, а как подумаю, и сомнения в мою голову приходят. Да чем же Расея-матушка лучше Хивы? И тут, и там сплошная неволя. Тут — крепостные, там — рабы... Хрен редьки не слаще... Отец твой оттого и не уехал от хана, что там ему лучше. А если бы уехал — разве бы смирился с такой долей, какая нам уготована судьбой! Сергей сразу бы сколотил ватагу и занялся разбоями да поджогами. Ей-богу, не стерпел бы того, чего мы терпим...

— Будя, будя, ишь разошелся! — принялась выговаривать из сеней бабка Фрося. — Говоришь, а не дума ешь, о чем говоришь! Чему мальца учишь!.. Ишь ты, как развратила тебя Хива... За такие слова в Сибирь ссылают.

— Оно, небось, и в Сибири не хуже, чем здесь или в Хиве, — со злостью отозвался дед Касьян. — И не лезь в мужские разговоры. Ложись лучше... А то топчется, топчется... Только зря лучину жгешь, масла на тебя не напасешься.

Нудно и скучно тянулась долгая уральская зима. Но вот в начале марта, когда снег уже отяжелел и стал прилипать к санным полозьям, нежданно-негаданно прокатилась по Покровке большая крытая карета на колесах в сопровождении полсотни казаков з полушубках и мерлушковых шапках. Касьян возился в сарае, бабка с Кирилкой сгребали в кучу навоз. Они тоже кинулись к воротам взглянуть на приехавших.

— Не в ровен час барин пожаловал, — засомневалась Ефросинья. — Рано ишо ему на летовку.

— Да то и не барин вовсе, — возразил Касьян, — Чужие какие-то казаки, не барские. В мерлушковых папахах все...

Пока думали да гадали, строй казаков развернулся и подъехал к Касьяновой избе. Вместе с казаками явился староста Шульц.

— Жив твой мальчонка-то, которого из Хивы привез? — спросил Шульц.

— Жив, вон он... А зачем он вам спонадобился? — сердце у Касьяна захолодело.

— Затем, что надо! — грубо отозвался Шульц и приказал Касьяну вместе с мальцом садиться в карету.

Ефросинья заплакала, запричитала:

— Ох, горюшко нам, горе-горькое! Дознались окаянные... Ой, Кирилушка, да за что же тебя-то, сиротинушку несчастного в Лянбург?

— Цыц, старая! — прикрикнул старший, с погонами хорунжего. — Ничего с твоим Кирилушкой не сделается. Не съест его губернатор! — И повел Кирилла к карете. Касьян, тупо озираясь по сторонам, словно ища помощи, побрел следом.

Ефросинья успела забежать в избу, вынесла пышки, сунула старику, и опять завыла:

— На кого же вы меня оставляете! Всю жизнь мыкалась одна, когда он в Хиве невольничал, и опять его заарестовали!

Кучер щелкнул длинным кнутом, лошади сорвались с места, и понеслась крытая коляска по мокрому снегу.

Казаки поскакали следом. Крестьяне, выйдя из изб, молча смотрели вслед уехавшим и уже потихоньку принялись осуждать Ефросинью: «Ишь ты, спрятала змееныша, пригрела в своей избе... Не хватало нам еще тут хивинского духу...»

Карета между тем катила по берегу Урала, из-под конских копыт летели ошметки снега и грязи. Не успел дед с приемным внуком опомниться, как оказались в самом городе Оренбурге. Вылезли перед собором на площади и затоптались на месте, оглушенные колокольным звоном, как раз звонили к обедне. Народу на площади тьма-тьмущая, и не понять ни деду Касьяну, ни Кирилке, отчего понабежало столько люда. Но вот от губернаторского высокого дома, с колоннами и множеством окон, потянулась к караван-сараю кучка нарядно одетых хивинцев. И понеслись голоса отовсюду: «Вон оно, вон оне, нехристи!» Касьян перетрусил, увидев хивинского посла с его свитой, и теперь уже без всяких сомнений решил: «Затребовали нас с Кирилкой назад в Хиву! Другого не могет быть! Иначе зачем же привезли к самому губернатору?!»

— Ну ладно, айда, холопы, неча глаза пялить на басурман! — весело распорядился хорунжий. — Небось, в Хиве нагляделись на них!

Хорунжий ввел старика с мальцом в губернаторский дом. Он приказал Касьяну оставаться в вестибюле, а Кирилку повел по коридору, и, остановившись у одной из дверей, постучал. Дверь открылась, и на пороге появился казак без ремня, с расстегнутым воротником. Пахло от него вином, и глаза горели красным огнем, как у черта. Хорунжий доложил, что распоряжение выполнено: малец, бывший хивинский невольник, доставлен в целости и сохранности. Из другой комнаты донеслось:

— Пусть войдет сюда!

Хорунжий подтолкнул Кирилку, и тот в полном неведении, зачем его сюда привезли, вошел во вторую комнату. Он увидел сидящего на диване барина с роскошными черными усами и вьющейся шевелюрой. Барив был в белой шелковой рубахе и, по всему видно, малость пьян, потому как на столе стояли бутылки, стаканы и всякая закуска: колбаса нарезанная, осетрина, огурцы соленые.

— Садись, Кирилл. За стол садись, поешь с дороги, — сказал, широко улыбаясь, барин. Видя, что мальчик боится, насильно усадил его на стул, подал ломтик хлеба с колбасой. — Ешь, ешь, Кирилл Сергеевич, и не удивляйся. В нашей жизни ничего удивительного нет. Все просто. Я был в Хиве, и отец твой спас мне жизнь. А я в благодарность ему спасаю тебя от голода и холода, от беспросветной доли твоей. Ты понял меня?

— Угу, — кивнул Кирилл, давясь от поспешности затиснутыми в рот колбасой и хлебом.

— Отец твой, Сергей Алексеевич, прекрасной души человек, просил устроить твою жизнь... Вот я подумал, посоветовался с здешним оренбургским губернатором генералом Обручевым, и решили мы с ним определить тебя в Неплюевский кадетский корпус. Слыхал о таком?

— Нет, — отозвался Кирилл, не переставая жевать.

— Это школа такая... военная, — начал пояснять Данилевский. — Будешь в ней жить и учиться, а как закончишь учебу, получишь младший офицерский чин и будешь называться господином.

— Кто — я? — не понял Кирилка.

— Ты, конечно, а кто же! — Данилевский засмеялся и взлохматил пятерней голову мальчика.— Поешь и отведу я тебя в кадетский корпус, к начальнику. Там тепло и чисто...

— А деда куда же? — спросил Кирилл. — Он внизу, у дверей, один сидит.

— Дед назад в деревню свою вернется. Будет навещать тебя время от времени, это не возбраняется, — охотно растолковал Данилевский и вынул из походной сумки сложенный вчетверо листок. — Читать ты, конечно, не умеешь... Это от твоего отца письмо. Просил он, чтобы я передал и зачитал, что тут записано. Вот слушай: «Кирилушка, сынок мой, это я тебе пишу, твой тятька. Вот пишу, а сам не знаю, найдет ли тебя мое письмецо? Может, и твой след сгинул в степях кайсакских... Но коли дойдет до тебя мое письмо, то знай, о тебе я помню и всегда буду помнить, А может, еще и свидимся, хотя мало вероятно. В Россию мне возвращаться нельзя, потому что я провинился сильно перед государем, и прощения мне не будет... Но ты знай и помни, сынок, где бы я ни жил и кому ни служил, а Родины своей не предам...

Письмо было длинным и сбивчивым в мысли. Кирилка слушал с широко раскрытыми глазами и ждал самого главного — строчек о матери, но о ней было всего не сколько слов: «Нет у тебя мамки, сынок... Похоронил я ее, горемычную.... Теперь ты и я — одни на всем белом свое. Не забывай обо мне, а я о тебе всегда помнил и помнить до самого смертного часа буду...»

Расстроило отцовское письмо Кирилку. Сидел он за столом, ел и плакал, растирая кулаком слезы по щекам. Данилевский стоял рядом и встряхивал его за плечо.

— Ничего, Кирилл, крепись... В жизни и не такое бывает... Главное, не падать духом. Жизнь любит людей сильных духом, таких, как твой отец... А ты похож на него... Обличив у тебя отцовское, и взгляд такой же дерзкий.

Касьян поджидал своего мальца, сидя в вестибюле у зеркала и украдкой рассматривая заросшее бородой и усами лицо. Увидев господ офицеров и с ними Кирилла, старик вскочил, вытянулся в струнку. Данилевский, приосанившись, спросил:

— Это и есть твой дед Касьян?

— Угу, — сказал Кирилка и, ухватившись за рукав Касьяна, похвастался: — Дед, а я здесь останусь... учиться буду на офицера. Ей-богу, не вру.

Касьян ошалело молчал, только хлопал глазами. И совсем растерялся, когда Данилевский вынул из карма на кошель и дал старику несколько крупных ассигнаций:

— Вот возьми, старик, будешь на эти деньги своего приемного внука баловать... Приезжай к нему почаще. Все же кадетский корпус хоть и царское заведение, но и о тебе пусть Кирилл не забывает...

— Да как же иначе-то... Да я ж ему, можно сказать, второй отец... С отцом-то его мы вместе пушки у хана чинили. А Чарбаг их, мастерские пушечные, считай, я сам вот этими руками жестью покрыл!

— Ты вот что, старик, — посоветовал Данилевский, — будет случай, если наладится с Хивой торговля да пойдут туда русские караваны, спроводи с каким-нибудь приказчиком письмецо Сергею. Отпиши ему обо мне и то, что сынок его в Неплюевский кадетский корпус определен... Если же явится возможность, я и сам извещу его...

Двор кадетского корпуса располагался рядом. Войдя, полковник Данилевский распорядился, чтобы позвали кого-либо из начальства. Вскоре явился комендант. Полковник подал письменное распоряжение военного губернатора о зачислении Кирилла Лихарева кадетом. Комендант взял за руку Кирилку, но Данилевский остановил мальчика.

— Ну что, Кирилл, давай попрощаемся. Бог даст, увидимся еще — ведь в одном Отечестве живем. Не забывай меня. — Данилевский обнял мальчика.

Дед Касьян тоже обнял мальца и пообещал деньков через десять наведаться...

 

XIII

В Хиве продолжались работы по возведению большой стены. Тысячи невольников-персиян ежедневно сгонялись на ямы, где замешивалась пахса (Пахса — глина для кладки стен). Словно черные грачи, торчали они на стене вокруг всего города. И стена росла, поднималась все выше. Аллакули-хан мечтал видеть столицу Хорезма обнесенную стеной с девятью воротами. И вот они — все девять, со всех сторон. Добротные ворота из крепкого дерева, окованные железом. Рахимкули-хан осуществил мечту покойного отца.

Пользуясь даровой рабской силой, укрепляли свои подворья хивинские сановники. Сергей тоже взялся за дело. Начертил план нового дома из восьми комнат, бани, флигелька небольшого для Меланьи, сараев для скота, затем привел целую ватагу персиян. Закипела работа. Все лето трудились невольники, а потом пришли мужики с Чарбага: плотники, печники, жестянщики, возвели для семьи Сергея хоромы почище барских. Дом с резным крыльцом, с верандой вокруг, крашеной жестью крытый. Другие постройки тоже добротно сработаны. Переселился Сергей в новый дом — широко и просторно стало: у каждого домочадца своя комната. Когда справлял новоселье, вспомнил Сергей о Рузмамеде: «Эх, жалко, сердар не приехал — посылал я ему весточку, видно, не довез ее мой гонец». Однако Рузма-мед, хоть с опозданием, все же приехал, и не один — с. сыновьями. Обрадовался Сергей, встречая друга:

— Ну, мать честная, и летит же время! Вроде совсем недавно гостил я в Ашаке, а у меня уже дочь родилась и подросла малость, Да и твоих джигитов не узнать, Аманнияз в плечах раздался, об Атамураде и говорить нечего: был отроком — стал джигитом хоть куда. Ну, проходите, раздевайтесь, умывайтесь, а то и баньку с дороги можно. Это мы вмиг спроворим. Меланья, а ну затапливай баню, зададим пару-жару сердарам!

Рузмамед, человек не капризный и без стеснений, все принял с охотой. После бани вошел с сыновьями в гостиную — оторопел от увиденного. Посреди комнаты длинный стол, накрытый скатертью, на нем чашки с разной едой, самовар с чайниками, а вокруг стола стулья мягкие, обитые зеленым бархатом. На окнах занавесочки с кружевами, и шторы тяжелые, бархатные, раздвинуты. Остановились туркмены у порога, не зная, что дальше делать. Туг из соседней комнаты вышла, словно выплыла, в парчовом платье Юлдуз-ханум. На гостей лишь украдкой взгляд бросила, пригласила к столу. Рузмамед насупился: никогда не видел, чтобы сартянка без паранджи перед мужчинами появлялась. Сергей понял неодумение Рузмамеда, сказал тихо:

— Сердар, ты ее не суди за вольность. Это я ей велел не закрывать лица. У нас, у русских, бабы сроду перед мужиками красоты своей не прятали, а Юлдуз — красавица из красавиц. Ну-ка, подай нам бутыль, выпьем малость.

Рузмамед решительно отодвинул свою кружку:

— Я привез к тебе сыновей. Ты помоги мне отдать Аманнияза в конную сотню Хива-хана.

Сергей нахмурился: не ожидал такой просьбы от старого друга. Помнил пушкарь, как Рузмамед не пустил Аманнияза в войско Аллакули-хана, когда оно отправлялось на Усть-Юрт. А теперь что же?

— Что случилось, сердар? — строго спросил Сергей.

— Неужто мир с ног на голову встал? Или нужда одолела — иного выхода не видишь?

— Я хочу сделать муллой младшего, Атамурада, — упрямо заявил Рузмамед и строго посмотрел на сына, — такова воля моего отца, Аман-аги. Я поклялся выполнить его волю.

— Ну я отдавай на здоровье младшего в медресе? — согласился Сергей. — Зачем старшего загонять в нукеры? Разве ты сам не испытал эту волчью жизнь? Сегодня здесь, завтра там. Сегодня жив, завтра твои кости шакалы гложут...

— Рахимкули-хан хорошо платит нукерам...— Рузмамед оторвался от пиалы, распрямился, коснувшись спинки стула.— Золотые тилля, которые заработает Аманнияз, пойдут на учебу Атамурада.

— Вон оно что... А я и не подумал...

— Сергей, — вновь заговорил Рузмамед, потупив взгляд, — Атамураду потребуется жилье и для коня место в стойле.

— Об этом не беспокойся, Рузмамед. Ты видишь, я переселился в новый дом, а старый теперь пустует. Аманнияз и Атамурад могут в нем жить хоть до скончания века.

- Спасибо, Сергей-джан. — Сердар благодарно улыбнулся. — Такие слова можно услышать только от настоящего друга.

— Может, выпьешь?

— Нет, Сергей-джан. Один раз выпил — хватит.

— Ну, тогда ешь... Сыновья-то куда смелее тебя за обедом.

Рузмамед выпил еще пиалу чая и деловито занялся пловом.

Чуть свет Рузмамед, когда его сыновья наслаждались крепким сном, отправился взглянуть на медресе Ширга зи. Город только просыпался. Только-только откричали призыв на утренний намаз азанчи, но еще распевали вовсю тут и там хорезмские петухи. Еще мало было горожан на улицах, но все базары уже ожили. Торгаши везли на арбах овощи и фрукты, открывались лавки купцов, и завсегдатаи рынков — маклеры — уже ожидали тех, кому требовалась деловая помощь. Рузмамед, войдя в ворота собота (Собот — крытый рынок), сразу попал в окружение дело вых людей.

— Сердар, кажется сегодня пятничный день? — заговорил с ним юркий старичок в замусоленном халате о распахнутыми полами. — То-то, я вижу, вы так рано проснулись. Позволю спросить вас — откуда вы родом и зачем пожаловали в священную столицу?

— Тебе какое дело до меня?! — грубо отозвался Рузмамед,

— Тебя-то я и поджидал всю ночь, уважаемый.

— Зачем я тебе нужен?

— Мне нужен каждый, у кого лежит черная тень заботы на лице. Ты именно такой человек.

— Да, это так, — согласился Рузмамед. — Глаза у тебя острые, как у шакала. А раз так, то помоги мне найти человека, близкого к ахуну Илли-алла.

— Найти не трудно, скажи, по какому к нему делу, может, я помогу.

— Сына хочу отдать в медресе.

— О, да ты, оказывается, очень богатый человек! — обрадовался старичок. — Медресе Ширгази по зубам лишь самым богатым людям.

— Ай, ничего, попробуем потянуть груз трех-четырех верблюдов, — с гордостью сказал Рузмамед. — Важно попасть в дом к самому ахуну Илли-алла. А там я найду с ним общий язык.

— Попасть к нему трудно, это я тебе говорю. Ты видел, сколько зажиточных людей заходят во двор мед ресе, но никого ахун и слушать не хочет. Я научу тебя, как к нему попасть, да сначала уплати мне один золо той тилля.

— Ты дармоед, оказывается! — рассердился Рузмамед. — Вот, держи две таньги да покажи мне ворота его двора.

— За две танги даже ишак мой не закричит! — обиделся старичок и зашагал прочь, оскорбленно оглядываясь,

Тотчас к Рузмамеду подскочил другой, с перекошенным от притворной улыбки ртом, но сердар оттолкнув его, прошел из конца в конец по базару и, выйдя на улицу, отыскал медресе. Оно стояло в глубине мейдана, глядя на мир множеством окон, расположенных в два этажа, а перед фасадом медресе росли фруктовые даренья и розы, Рузмамед, тихонько приближаясь к храму науки, вышел к фасаду, обошел его и увидел во двора стоявших на коленях учеников — сопи. Их было очень много, н все они одновременно отвешивали поклоны, распрямлялись и, запрокинув головы, шептали молитву, перед ними, тоже на коленях, стоял богослов — муда рис. Руамамед присел на корточки и стал наблюдать за их занятием. Наконец, богослужение закончилось, сопи направились в свои кельи, и Рузмамед приблизился к мударису. Увидев простолюдина, богослов оскорбился:

— Уважаемый, разве вы не видите, чем я занят? Поговорите с Гафар-ака, он все знает.

Расспросив у сопи, где найти Гафара-аку, Рузмамед вышел к какой-то грязной лачуге на задворках медресе, а сам Гафар-ака оказался сторожем и водоносом. Он придирчиво оглядел гостя, словно приценивался, сколь ко тот стоит, усадил на кошму:

— Ты, как я вижу, туркмен, при этом калека. Но Илли-алла возьмет с тебя не меньше, чем с богатого бия.

— О, Гафар-джан, разве мне сравниться в богатстве с бием! — смутился Рузмамед.— Но я отдам все, что имею.

— Этого мало, — также невозмутимо ответил Гафар-ака. — Ты не думай, что Илли-алла пользуется полученным. Он все отдает Кути-ходже, а тот половину несет самому хану. То, что остается самому Илли-алла, идет на расходы сопи... Чтобы стать ученым муллой, надо за все платить... За жилье, за еду, за чай, за учебу, каждому мударису, за калам и бумагу... Надо аккурат во вносить харадж и зякет... Преподносить по праздникам и в дни поминовений ахуну, мударисам... мне тоже...

— А тебе за что?

— Я за всех хлопочу, и за хлопоты получаю. Ты, туркмен, пока не готов отдать своего сына нам... Тебе еще надо побеседовать с Аллахом, а потом приходить. Иди и не мешай мне пить чай... Или давай сюда все твои деньги. Много болтаешь!

— Ладно, не виляй хвостом, назови истинную цену! — бесцеремонно потребовал Рузмамед, встряхнув за ворот водоноса.

— Воистину говорят: бойся лишенного ума, — вырвавшись, прошипел тот и крикнул: — Эй, Саллах-хан, Помоги!..

Откуда-то из темноты кельи выползли несколько бородатых оборванцев с безумными глазами, протянув руки к лицу Рузмамеда, корча гримасы и угрожающе шипя.

Сердар понял, что забрался в логово святых дервишей, обкуренных терьяком, и поспешил удалиться.

— Спасибо, Гафар-ака, еще встретимся! — сказал он ва прощание и зашагал прочь,

Он вернулся на подворье Сергея совершенно сбитый в толку, не зная, с чего начать устройство сына в медресе. Сыновья проснулись, пили чай, Сергей собрался на службу: был в зеленом шелковом халате и желтых «ромовых сапогах, под халатом, за кушаком, пистолет.

— Небось, на базаре уже побывал? — спросил он торопливо.

Рузмамед рассказал о своих утренних злоключениях. Пушкарь от души рассмеялся:

— Кость бы им всем в горло! Им руку в пасть не клади — вторую откусят, тогда пропал... Ну да ладно, положись на меня. Пошли, Аманнияз, представлю тебя ханской знати...

Солнце поднялось над Хивой, и его теплые лучи согревали купола мечетей и минаретов, сверкали на политой ночью брусчатке ханского дворца. По негласному порядку, который определился с восшествием на трон Рахимкули-хана, дворцовая знать каждое утро собиралась во дворе возле канцелярии хана. И в этот день там уже толпились сановники. Томительное ожидание Рахимкули-хана заставляло дворцовую знать топтаться у порога его величества иногда целыми часами. Вельможи привыкли к этому, и именно в это время решались в ханстве все самые важные вопросы. Каждый сановник приносил с собой какую-нибудь новость, не говоря уже о многочисленных слухах, которыми полнилась Хива. Слух о том, что к топчи-бию пожаловали три туркмена с Ашака, тоже не прошел мимо внимания знати, и сейчас, увидев Сергея с туркменом, сановники насторожились:

— Говорят, Сергей-джан, ты долго жил у туркмен, когда бежал от Аллакули-хана, а теперь оплачиваешь добро добром, — ехидно заметил Ниязбаши-бий.

Сергей, приложив руку к сердцу, поздоровался. То же сделал и Аманнияз, чувствуя себя в этом благородном обществе букашкой. Он пытался держаться гордо и достойно, но у него это плохо получалось. Хорошо что Сергей в свойственном ему духе сразу приступил к делу!

— Ниязбаши-бий, как самочувствие?.. Как семья? Все ли живы-здоровы?

— Все в воле Аллаха, топчи... Не жалуюсь... Слава всевышнему...

— Ниязбаши, я привел в твое доблестное войско пополнение. Этот юноша — смелый джигит из знатного рода. Зовут его Аманнияз. Подойди ближе, Аман,— Сергей подтолкнул в спину джигита.

Аманнияз стесненно поклонился. Ниязбаши одобрительно кивнул, но тут произошло небольшое замешательство — все посторонились, и к сановникам приблизились Юсуф-мехтер и Кутбеддин-ходжа. Всемогущие старики всегда держались вместе, поддерживая друг друга в государственных делах. Юсуф-мехтер сразу же обратил внимание на юношу, Сергей попытался ему объяснить, зачем привел его, но мехтер не дослушал:

— Нужны ли лишние слова, топчи-бий, когда армия нашего повелителя Рахимкули-хана так нуждается в молодых и смелых джигитах?! Ты бы мог и не показывать его нам... Я думаю, Ниязбаши-бий уважит твою просьбу... Определи этого парня, Ниязбаши, в свою охранную сотню. Проверишь в деле... — Юсуф-мехтер, считая, что с этим делом покончено, тут же продолжил! — Мне сегодня утром стало известно, что у тебя остановился и другой юноша, который стремится попасть к Илли-алла? Сергей-джан, это сделать сложнее. Что-то я не видел в медресе Ширгази ни одного туркмена. Да и способны ли они на большие умственные старания? Иное дело — их твердые руки и храбрость. В наши боевые сотни туркмен мы берем с удовольствием, платим хорошие деньги и освобождаем от хараджа. Что касается учебы и науки... — Юсуф-мехтер развел руками, усмехнулся, вызвав недобрый смех у сановников.

Сергей удивленно воскликнул:

— Мехтер-ага, да ты что! Спроси своего сына Якуба, и он тебе скажет, что великий поэт Махтумкули был туркменом, и этот поэт учился в медресе Ширгази! Разве не так, Якуб-джан?

— Отец, топчи-бий говорит правду, — подтвердил Якуб. — Мы все в восторге от дестанов великого Махтумкули Фраги...

— Атамурад тоже будь здоров! — похвалил юношу Сергей. — Вчера, например, такую мудрую речь попер против меня, я даже диву дался.

— Что же мудрого ты услышал, Сергей? — Юсуф-мехтер усмехнулся.

— А вот послушай. Я ему говорю: плохо вы живете потому, что у вас нет своего государя, А он мне отвечает: «Как из дерева нельзя слепить тамдыр, так из туркмена нельзя сделать падишаха».

Сановники удивленно переглянулись и одобрительно засмеялись.

— Да, умно замечено, — согласился Юсуф-мехтер.— Я ни от кого не слышал такой поговорки... Видно, этот юноша умен. Туркмен не может стать государем, но государь туркменам и не нужен. Зачем туркменам падишах, когда есть хан Хорезма? Разве он плохо забоится о туркменах? В последние три года мы переселили на наши арыки больше пятисот туркменских семей. Теперь люди пустыни, не державшие в руках лопаты, умело возделывают поля и выращивают фрукты... Сергей-топчи, я сегодня сам поговорю с ахуном об этом парне.

— Спасибо, Юсуф-ака, век не забуду вашей поддержки. Я в неоплатном долгу...

Через несколько дней Рузмамед отнес в дом Илли-алла четыреста золотых тилля, отдал кошель имаму, точнее, оставил на дастархане. Илли-алла сделал вид, что не заметил подарка. Когда Рузмамед напомнил имаму о золотых тилля, тот небрежно махнул рукавом:

— Ах, это необязательно было делать. Раз принесли и оставили, то пойдет в богоугодное дело... В следующий раз, когда приедете с деньгами, вы можете отдать их старшему мударису. Желаю вам здоровья и вечных благ, а вашему сыну — знаний и мудрости.

Рузмамед не нашелся, что ответить. Святой ахун сразил его своей благодарностью. «Оказывается, придется платить еще старшему мударису! Где же я возьму золотые тилля, если эти собрал с горем пополам!»

В медресе Атамурад пошел один, без отца: Рузмамед не отважился без подарка. Сергей, кляня святых обирал, дал Атамураду три золотых персидских тумена,

— Отдашь мударису, кость бы ему в горло! А в общем-то удивляться нечему. Хива есть Хива, это не Ашак с крутыми обрывами.

На другой день Рузмамед отправился домой; выехал рано утром, распрощавшись с Сергеем и его домочад цами. Аманнияз, одетый в синюю куртку, красные шаровары и косматую шапку, вышел с подворья вместе с отцом. Рузмамед проводил его до ворот ичанкале, ска зал на прощанье:

— Ладно, сын, поеду. В Ашаке меня заждались. Служи хорошо, честь туркмена не позорь, но и гордость свою не теряй...

Проезжая мимо медресе Ширгази, Рузмамед тяжело вздохнул: «Надо ли было отдавать сюда Атамурада? Выйдет ли из него ученый мулла или получится крупный негодяй, подобно Илли-алла? Сложен мир... Чем изощреннее ум человека, тем выше его святость, тем бессовестнее его поступки. Видит Аллах, что это так!». Рузмамед в сердцах сплюнул, стегнул камчой коня а приспустил поводья.

 

I

Минуло десять лет, Немало утекло мутной амударьинской воды в синие воды Арала. Многих унесло время из мира живых в царство мертвых. Умерли Юсуф-мехтер и Кутбеддин-ходжа, умер Рахимкули-хан, оставив трон младшему брату Мадэмину. Капризный и злой юнец за эти годы превратился в воинственного полководца, который без войны жить не мог в регулярно совершал походы.

Летом 1853 года он возвращался с Мургаба, где усмирял непокорных сарыков. Войско, растянувшись на несколько фарсахов, двигалось по левому пологому берегу реки. Облака пыли висели в знойном неподвижном воздухе, в пыльной завесе едва был различим противоположный берег Амударьи. Террасами он спускался к воде, где в камышах и тугайных зарослях шумели стаи птиц,

У развалин Эшек-рабата, близ Пйтняка, Мадэмин-хан объявил привал. Слуги раскинули шатер в тени развесистых талов, огородили его от речного гнуса и полчища мух шелковыми занавесями, Крутоплечие нукеры из охранной сотни образовали вокруг шатра живой заслон, предупредительно выставив длинные, зловеще поблескивающие пики. К откосу, на котором стоял шатер, причалили каюки с вооруженной стражей, чтобы предупредить возможность нападения с противоположного берега. По сведениям лазутчиков, эмир Насрулла находился со своей армией под Кокандом, но непредсказуемы козни сатаны — сегодня он там, завтра — здесь. Прежде чем войти в шатер, Мадэмин, окруженный свитой сановников, некоторое время смотрел с откоса в длинную зрительную трубу. На той стороне, у переправы, толпились хивинцы. Паруса на судах были опущены. Хан успокоился, отдал трубу чернобородому, благообразному Якуб-мехтеру и неспеша направился к шатру.

Он устал от этого долгого изнурительного похода. У него болела голова и разламывалась поясница. Сердце источало злость на вся и всех, но причиной были непокорные сарыки. За восемь лет своего владычества Мадэмин совершил в те края пять походов, чтобы подчинить разбойные племена, но тщетно. При появлении хивинского хана южные туркмены склоняли перед ним головы и клялись исправно выплачивать дань. Стоило же Мадэмину возвратиться в Хиву, как на Мургабе вновь воцарялись беспорядки. Караваны, отправляющиеся в Герат и Мешхед, грабили, людей угоняли в неволю. И самое главное, отчего Мадэмин приходил в бешенство, туркмены продавали в Хиву его же ранее захваченных соплеменников.

Лежа с сомкнутыми веками, Мадэмин восстанавливал в памяти картины беспощадной расправы над жителями аулов, и его тонкие бескровные губы подергивались в мстительной усмешке. «Аллах, пощади! Смилуйся, всевышний!» — звенели в ушах голоса стариков и женщин с детьми, загнанных в кибитки и подожженных воинами. «Сгорели, как жалкие ящерицы!»

Хан будоражил память и слышал, как за кожаным пузырем шатра устраивалось на отдых его победоносное войско. В отдаленном людском гомоне чувствовалась торопливая деловитость. Его храбрые воины, ощущая близость родного очага, вели себя куда раскованней, нежели в степях Мерва. Громкая перекличка перемежалась смехом и песнями, И даже в ворчании верблюдов в ржании коней слышалась радость возвращения. Общее настроение войска постепенно передалось Мадэмин-хану. Он успокоился и уснул.

Проснулся он от зудящего звука осы. Красная хивинская оса с полосатым брюшком деловито обследовала шатер хана, то поднимаясь под купол, то спускаясь к лицу Мадэмина. Хан ударил в ладоши, и у входа, сложив руки на животе и кланяясь, предстал Якуб-мехтер.

— Уважаемый, не кажется ли тебе, если ко мне способна пробраться оса, то может залезть и какой-нибудь негодяй?

— Помилуйте, маградит, — приятно улыбнулся визирь. — Это же наша, хивинская оса. Таких ос ни в одном государстве не водится. Она налетела, чтобы приветствовать вас с возвращением в благословенный Хорезм.

— Прихлопни ее, мудрец. — Хан посуровел, вставая.

— Разве ты забыл, отчего умер святой дервиш Муштики? Он сунул в рот кусок дыни вместе с осой, и эта тварь укусила его за язык.

— Муштики был, как и большинство людей, смертен — потому к нему пришла смерть. Я думаю, на то была воля всевышнего, — начал было льстить визирь, но, увидев, как вспыхнули зеленые огоньки в глазах повелителя, поспешно снял с головы шапку и принялся го нять осу. Стоявшие у входа бии и аталыки предупредительно отпахнули полог у входа, и злодейка, вылетая, наткнулась на шелковую загородку и упала наземь. Один из аталыков, опередив других, раздавил сапогом,

— Вах-хов, если бы ты был таким же храбрым с сарыками! — иронически воскликнул Мадэмин. Но видя, как оскорбился и сник придворный, прибавил: — Расправа над этой тварью поистине достойна награды. Иди и распорядись, чтобы принесли чаю. Ты получишь от меня первую пиалу!

Сановники угодливо засмеялись и заговорили все сразу, восхищаясь добротой и остроумием маградита.

За дастарханом, уставленным двадцатью двумя раз личными блюдами и чайниками, Мадэмин сидел один, Склонившись, он быстро отправлял кусочки мяса в рот, сопел и зыркал исподлобья на приближенных. Мускулистые плечи хана были опущены, круглая бритая голова устремлена вперед. Горбоносый, с сухощавым узким лицом, он напоминал хищную птицу, терзающую свою добычу. Сановники стояли поодаль и с почтением наблюдали, как маградит копается в кушаньях.

После трапезы Мадэмин и Якуб-мехтер сели за шахматы, и в это время послышались радостные возгласы: приехал из Хазараспа двоюродный брат хана Сеид-Мухамед. Хан смешал фигуры и встал с тахты.

Брат повелителя при воинских доспехах — под распахнутым халатом в ножнах сабля, — бесцеремонно откинул полог, вошел и радушно обнял Мадэмина.

— Поздравляю тебя с победой, маградит. Мне уже сообщили, что ты разгромил сарыков, взял много пленных, а гарем твой пополнился красивыми гуриями.— Глаза Сеид-Мухамеда светились неподдельной радостью. Худой и костлявый, с серым испитым лицом, он вызывал жалость. Хан знал, что все недуги брата — от терьяка и женщин, и сейчас мягко пристыдил его:

— Дорогой, ты опять мечтаешь о гуриях. Не пора ли нам с тобой подумать о целебных травяных отварах. Мой почтенный мехтер заполучил из Константинополя от лекаря турецкого султана какую-то особую траву, которая десятикратно прибавляет силы. Как ты называешь это снадобье, Якуб?

— Это снадобье мы называем мадшук, европейцы же — декокт (Декокт — отвар), — важно отозвался визирь.

— Хорошо, дорогой мехтер, принеси нам этого мадшука сегодня на ночь, может, пригодится. — Мадэмин засмеялся и взял брата за руку, приглашая сесть на тахту. — Ну что, брат, давай говори обо всем, что считаешь нужным сказать мне. Спокойно ли в ханстве? Есть ли вести из Оренбурга? Где теперь Перовский?

Отправляясь три месяца назад в Мерв, Мадэмин-хан, боясь мести возвратившегося в Оренбург генерала Перовского, отправил на Усть-Юрт трехтысячный отряд: в случае нового похода казаков на Хиву отряд должен был остановить их.

Сеид-Мухамед, выслушав хана, гордо улыбнулся:

— Ты напрасно боялся его, маградит! Перовский сам боится тебя, как трусливый заяц боится волка. Мы ждем его на Усть-Юрте, а он, оказывается, поехал на Сыр-дарью и захватил Ак-мечеть. Мне непонятны его действия. Если Перовский наш враг, то почему он ведет войну с другим нашим врагом — кокандским ханом?

— Ты дурак! — обозлился Мадэмин. — Разве не ви лишь, что ему нужна «е только Хива, а весь Мавера-нахр (Маверанахр — междуречье Сырдарьи и Амударьи) с Кокандом и Бухарой вместе? Мы должны объединиться против урусов, а не ссориться между собой, как злые собаки, потому что у кокандского хана и у эмира Бухары мало ума! Когда-нибудь они пожалеют о своей недальновидности! — Осекшись на последнем слове, хан посмотрел в сторону стоявших поодаль санов ников и махнул рукавом, чтобы удалились.

Как только сановники скрылись, Сеид-Мухамед просительно заулыбался, снизил голос до шепота:

— Хазрат (Хазрат — великий, владыка),  окажи милость, распорядись, чтобы принесли кальян. С утра не было во рту ни маковой росинки. Я умираю, хазрат, от сухости и боли в груди.

— Хай, ненасытный! — оскорбился Мадэмин. Но ему и самому было тошно, и он согласился. — Ладно, брат, только потом не кричи на слуг во всю глотку, иначе сразу догадаются.

Вечером Мадэмин в глубоком блаженстве слушал игру сазандаров. Счастливый взгляд хана безумно блуждал по лицам сидевших с ним сановников Он не помнил, когда они ушли. Очнулся хан от забытья около полуночи. Лагерь уже спал, лишь из-за реки, с другого берега, доносились звуки — дружное лягушиное кваканье смешивалось с криками ночных птиц. Хан почувствовал страшное одиночество и, обхватив руками атласную подушку, прижал ее к груди. Ее тепло и мягкость напомнили ему о Гульсун — красавице гарема, которая сейчас пребывала в Хиве. «О Аллах, почему у тебя нет силы, которая могла бы перенести меня сейчас к ней!» — с сожалением вздохнул он. В эту минуту, заглушая лягушиный хор. защелкал где-то совсем близко соловей. Пение его еще больше разбередило душу хана. «Но почему только Гульсун? — подумал он. — Конечно, равных ей найти невозможно, но и среди пленниц, которых мы везем из Мерва, есть красивые птички!» Он вспомнил, как нукеры вытаскивали из туркменских кибиток девушек и сгоняли их, плачущих, к Мургабу, и сразу принял решение. Выйдя из шатра, Мадэмин легонько хлопнул в ладоши. Этого было достаточно, чтобы придворные мгновенно предстали перед повелителем. Хан велел позвать ясаула — начальника дворцовой стражи. Он явился быстро, как молния, застыл, склонившись в почтительной позе.

— Где у тебя сарычки, которых мы взяли в Мерве?

— Они рядом...

— Доставь ко мне самую молодую из них.

— Ваша воля, маградит...

Ясаул исчез. Мадэмин вернулся в шатер, лег, облокотившись на подушки, и стал ждать. Через некоторое время слуги внесли угощение — несколько ваз с фруктами и конфетами в ярких бумажках. Хан одобрительно кивнул, однако велел принести еще какое-либо женское украшение. Подали янтарный браслет с вкрапленными бриллиантами, и вскоре после суеты, внезапно возникшей снаружи, втащили в шатер запеленатую в белое покрывало пленницу.

— Оставьте и уходите, — распорядился хан, разглядывая лежащую на тюфяке жертву.

При двух зажженных свечах в шатре все же было сумеречно. Хан взял подсвечник, поднес к лицу незнакомки. То, что он увидел, вызвало у него смех и раздражение одновременно. Перед ним скрученная по рукам и ногам лежала девочка лет тринадцати. Но не возраст удивил хана. Его величество видел и помоложе этой. Рассмешил и огорчил вид сарычки. Лицо ее было маленьким и круглым, глаза черные и большие, а дуги бровей разрисованы синей краской. Самое же занятное, что голова сарычки со спущенной на лоб челкой была обрита. Лишь на затылке торчало множество тонких косичек. Хан отставил свечу в сторону, попытался приподнять девчонку и усадить рядом, но она так сильно мотнула головой, что косичками хлестко задела по лицу хана.

— Эй, ты, чучело! — заругался Мадэмин, потирая, словно обожженную огнем, щеку. — Мало того, что ты не похожа на женщину, ты и ведешь себя, как еж. — А ну-ка, скажи, как тебя зовут?

Девочка плотно сжала губы, глаза ее еще больше расширились и округлились. В них засверкала такая злоба, что Мадэмин не выдержал взгляда.

— Ну ладно, моя ханум, перестань сердиться, — мягко заговорил хан. — Я же пригласил тебя как свою наложницу. Если ты будешь умно вести себя, я сделаю тебя самой любимой женой Но сначала давай снимем с тебя это покрывало.

Едва Мадэмин принялся разворачивать пленницу, как она забилась конвульсивно и замычала бессвязно, словно овечка, терзаемая волком. Ее сопротивление пробудило в хане хищные инстинкты. Не церемонясь, он властно сорвал с нее покрывало, увидел обнаженное тело и на мгновение оторопел. Этого хватило девочке, чтобы вскочить на ноги и метнуться в сторону. Она прижалась спиной к зыбкой стенке шатра и прикрыла стыдное место руками. Мадэмин вожделенно сглотнул слюну.

— Красавица, подойди, — прохрипел он. — Ты хороша и непорочна, ты достойна стать моей женой. Возьми этот браслет, козочка.

Девочка смотрела на хана бешеными глазами, напружинившись всем телом. Ему показалось — сейчас дикарка бросится на него.

— Козочка, возьми яблоко, оно из сада самого пророка.

Хан протянул руку с яблоком, приближаясь к ней, Девочка отскочила в сторону.

— Ханум, ну зачем же так, — обиделся Мадэмин. — Ты не мышка, я — не кот...

Опасаясь, как бы его жертва не выскочила из шатра, он встал у входа, сбросил с себя одежду и двинулся на нее, тяжело дыша от нахлынувшей похоти. Она вновь метнулась от него, но он схватил ее за ногу. Он нава лился на нее всем телом, рыча, как зверь, и вдруг ужасный вопль потревожил тишину. Девчонка вцепилась зубами в волосатый подбородок маградита и прокусила его. Взвыв от боли, хан отпрянул, ударил свою жертву по лицу и она, обливаясь кровью, выскочила во двор, где уже метались всполошившиеся слуги.

— Гадкая тварь! Исчадие сатанинского ада!— кричал вслед хан. — Прогоните эту девчонку в образе зверя! Отдайте ее нукерам, пусть они вволю позабавятся!

Утром войско хана снялось с привала и после еще одного непродолжительного отдыха в Хазараспе, где воины привели себя в порядок, двинулось к столице.

До священных минаретов и стен Хивы оставался фарсах, когда идущие впереди карнайчи подняли огромные кожаные трубы, и теплый осенний день огласился грозными сотрясающими звуками, словно в небе раскололся на несколько частей гром, и эхо его покатилось во все стороны. Вскоре показались стены Хивы с распахнутыми Хазараспскими воротами. За деревьями поплыли купола минаретов — Палван-ата, Джума-мечеть, Шелекер-мечеть, Хай-мечеть, Карагез-мечеть, Атамурад-кушбеги-мечеть. За массивными стенами показалась внутренняя крепость — ичанкале, тоже обнесенная высокой стеной.

Мадэмин-хан, любуясь столицей, самодовольно улыбнулся: «Нет, на свете такого врага, который мог бы сокрушить эти могучие стены!»

На площади у дворца и во всех кварталах внутреннего города дымились огромные казаны с пловом, трещало на вертелах мясо, в лавках шла торговля халвой, сладкой патокой и миндалем. Тысячи горожан толпились в местах угощений, и еще тысячи шли к ичанкале из внешнего города, теснясь в проемах четырех арочных ворот.

Войска прошли мимо ханского дворца. Мадэмин, прежде чем въехать в цитадель, остановил коня на возвышении у портала, приветствуя народ. Он направился во дворец, и стали разъезжаться его доблестные конные сотни. Многие всадники, живущие в предместьях Хивы или еще дальше, на каналах и в аулах у самой пустыни, направили своих коней прочь из города. Другие подались во внешний город, в котором испокон века селились торговцы и ремесленники, а всадники были их сыновьями или просто снимали у них квартиры.

 

II

Аманнияз уже десятый год служил в войске хивинского хана и третий год командовал иомудской сотней. Он возмужал, превратился из гибкого юноши в сильного воина. О беспримерной храбрости и удали Аманнияза знали во всей Хиве. Именно эти качества и помогли ему стать начальником сотни — юз-баши. Участвуя во всех походах, Аманнияз-сердар лишь на зиму уезжал домой, в Куня-Ургенч. Постоянным же становищем для него был дом Сергея. Здесь он мог всегда найти сердечный приют и услышать доброе слово.

Аманнияз после окончания парадного шествия войск распустил своих джигитов по домам Сам направился в обоз ханского войска, где находились пленные и всевозможный скарб, поднял трех своих верблюдов и направился в сторону квартала Кефтерхане, где жил Сергей, Ехал он на караковом текинском скакуне, за ним на лошадях попроще пятеро джигитов. Эти удальцы всегда сопровождали юз-баши в походах и сражениях, и теперь конвоировали добычу, захваченную Аманнияз-сердаром в Мерве. На верблюдах раскачивались огромные чувалы с добром и одно кеджебе, в котором сидела пленница.

Маленький караван прошествовал по пыльным улочкам внешнего города, обогнул караван-сарай и остановился у ворот Сергеева подворья. Они были открыты, и сам хозяин был дома, фыркая, плескался под рукомойником, окруженный детьми На айване стояла Юлдуз-ханум. К приезду мужа она надела свое лучшее платье, лакированные туфли, и глаза ее сияли счастьем. Юсуп-ака, услышав голоса у ворот, кинулся встречать гостей. Аманнияз-сердар, ведя коня в поводу, поздоровался со всеми, затем, отдав скакуна одному из джигитов, распорядился:

— Лошадей и верблюдов отведите на скотный двор, а эту девчонку — в мою комнату!

Юсуп-ака, как добрый человек и гостеприимный хозяин, тоже был рад возвращению зятя и постояльца, но, в отличие от Юлдуз, у старика на душе было неспокойно. И едва Аманнияз направился в конец двора, Юсуп-ака тихонько пошел за ним.

— Аманнияз! — окликнул он, когда тот поднялся на айван. — Прости меня за худую весть, но я должен тебе сказать, что в прошлую пятницу приходил ко мне твой брат Атамурад. Заночевал здесь, потом ушел, пообещав еще заглянуть А вчера я слышал, вроде бы его схватили нукеры городского хакима и бросили в зиндан.

— В зиндан? — Аманнияз побледнел. — За что же его бросили в зиндан?

— Люди говорят, что он был в компании мулл и там хорошо говорил о русских. Кто-то донес об этом хакиму,

— Вах-хов, какой же черной вестью ты меня встретил! Сергей-ага об этом тоже энает?

— Нет, я не успел еще сказать. Я позову его, и м ы вместе подумаем, как спасти твоего брата.

Сергей меньше всего ожидал услышать что-либо прискорбное. Поднявшись к Аманниязу и увидев чумазую девчонку, он решил, что его позвали ради нее, и сразу спросил;

— Откуда ты взял такое сокровище?

— Ай, пожалел... Ее могли истерзать ханские нукеры и выбросить в реку. Пусть живет у меня... О ней у меня большой заботы нет. Другая забота появилась. Вот твой тесть сказал мне, что Атамурада за какие-то глупые слова в зиндан бросили. Я думаю, это пустые слухи. Сейчас я схожу и все узнаю...

Он отправился в медресе Ширгази, где зачастую собирались друзья Атамурада, в основном, поэты и музыканты, с которыми он учился, но и теперь, когда окончил учебу, то и дело навещал их. Компанию шахиров Аманнияз отыскал в одной из келий. Они только что вернулись с торжеств, устроенных в честь возвращения хана, и полулежали на ковре, сунув под локти подушки. Как только.Аманнияз появился на пороге, все сразу встали, и самый старший сказал:

— Дорогой сердар, как хорошо, что вы пришли. Поздравляем с возвращением.

— Где Атамурад? — нетерпеливо спросил Аманнияз. — Я слышал, он в зиндане. Не скрывайте ничего от меня, я давно знаю о ваших богохульских делах. По каждому из вас давно плачет секира.

— Аманнияз-ага, ну, зачем же вы так сердитесь? — хозяин худжре взял под руку разгневанного юз-баши и усадил на ковер.

— Ладно, не тяни душу, говори, за что бросили в зиндан моего брата?

— Ничего плохого мы не сделали, поверьте мне. Ваш брат, как вам известно, гостил в эту зиму у мангышлакского Нур-ишана. Ишан, сами знаете, человек русского подданства. Ему все пути-дороги открыты: то он едет в Астрахань, то в Оренбург, к самому Перовскому. А недавно ишан побывал в Тифлисе и привез весть, что русские начали войну с турецким султаном и вроде бы бьют турок беспощадно. Ишая рассказывал об этом вашему брату, а Атамурад — нам. Да беда в том, что здесь сидел один неугодный улем, недавно побывавший в Турции. Он и заспорил с вашим братом. Атамурад говорит ему: «Русские сбросят тюрбан с султана Турции», а улем утверждает: «Султан посадит всех русских на железный кол, потому что султану помогает Великобритания!» В общем, они очень горячо поспорили. Дело кончилось тем, что улем в конце-концов побежал во дворец, к хакиму. Ночью пришли нукеры.

— Где сейчас мой брат? — немного успокоившись, спросил Аманнияз.

— В городском зиндане. Мы его выручим, вы не беспокойтесь. Если не выручим, то сядем в зиндан сами.

— Кому нужны такие жертвы! — Аманнияз вздохнул, обдумывая, что ему делать дальше. Помедлив немного, сказал: — Ладно, прикусите свои языки и не болтайте лишнего. Я пойду к одному человеку — он поможет мне...

На другой день у портала дворца проходил публичный арс: Мадэмин карал врагов и жаловал героев. Церемония продолжалась чуть ли не весь день. Лишь к вечеру, когда ханский глашатай объявил об окончании ханского приема и толпы стали расходиться, Сергей сумел заговорить с главным визирем хана Якуб-мехтером, дружбу с которым не прерывал, но виделся реже, поскольку Якуб поселился во дворце хана и был доступен не во всякий день и час. Услышав от Сергея, что у него важное дело, Якуб-мехтер не стал говорить во дворе, пригласил его к себе на обед.

— Воистину праведными делами руководит магическая сила всевышнего! — шутливо воскликнул Якуб-мехтер, усаживая Сергея рядом на ковер — Обед мой был бы гораздо скромнее, если бы не было на нем такого дорогого гостя, как ты, Сергей-ака. Я и наш несравненный маградит гордимся твоей храбростью!

Пока гости устраивались у дастархана, слуги подали чай. Мерно потекла слащавая беседа о могуществе и беспрестанном радении на пользу государства великого Мадэмина. Сергею пришлось долго ждать, чтобы вы сказать свою заботу. Наконец, когда подали дымящийся ароматный плов и Якуб-мехтер высказался, что это царственное кушанье снимает тысячу забот, Сергей сказал:

— Жизнь такова: исчезают заботы большие, тут же появляются малые.

— О чем ты хотел меня просить, Сергей-джан? — вспомнил визирь. — Говори, и я с радостью выслушаю тебя и постараюсь помочь.

— Забот о себе у меня нет. Забота о близком мне человеке гложет душу. Родной брат моего друга из Куня-Ургенча поссорился с одним улемом. Они наговорили друг другу много всяких глупостей, кость бы им в горло! Бедный улем побежал к хакиму, и тот распорядился посадить обидчика в зиндан.

Визирь задумался. Некоторое время он молчал, пожимая плечами, наконец заговорил:

— Сергей-ага, тут не все так просто, как нам с тобой представляется. Я уже слышал об этой истории. Твой друг, если не ошибаюсь, знакомый мне иомуд?

— Иомуд, и очень храбрый воин, юз-баши к тому же... А еще проще, чтобы тебе не напрягать ум, дорогой Якуб-мехтер, скажу так: он сын Рузмамеда, раненного много лет тому назад под Боджнурдом. Когда-то Аллакули-хан высоко отличал его.

— Этот младший сын Рузмамеда схватился за нож и кинулся на улема. который недавно вернулся из Константинополя, от самого султана!

— Якуб-ага, помилуй! — повысил голос Сергей.— Неужели ты мне не сделаешь даже такую уступку?! Скажи хакиму, пусть выпустит из зиндана парня.

— Ладно, Сергей-ага, я выполню твою просьбу. Но ты предупреди заносчивых куня-ургенчцев, чтобы зря не болтали языками и не хватались за ножи. Наш маградит этого не любит.

— Скажу, конечно, — пообещал Сергей, и они заговорили о другом.

Вечером Аманнияз пришел с друзьями брата к городской тюрьме — круглой высокой башне. Здесь его уже ждали дворцовые слуги и сам городской голова — хаким.

— Ну что, иомуд, хочешь посмотреть темницу? — предложил он Аманниязу, зловеще оскалив зубы. — Пути всевышнего неисповедимы: может быть, и тебе придется сидеть здесь!

— Сохрани меня Аллах! — отмахнулся Аманнияз, однако вошел в узкую дверь и остановился у порога.

В нос ему ударил спертый запах мочи и кала. Он отвернулся и закашлялся, прежде чем разглядеть в зиндане узников. Это был необычный зиндан. В нем не было глубокой ямы, где содержались узники. Арестованные сидели у стены, прикованные цепями. В середине чернела круглая яма, куда стекали нечистоты, и оттуда несло зловонием. В куполе строения виднелось еще одно круглое отверстие: через него проникал дневной свет и воздух. Но воздуха явно не хватало. Аманнияз с содроганием подумал, как же все это терпят арестованные, и, представив себя вместе с ними, взмолился: «Не дай, всевышний, оказаться здесь!»

В то время как Аманнияз оглядывал тюрьму, стражник снял с рук и ног Атамурада цепи и вывел его наружу.

— Глупец, — процедил сквозь зубы Аманнияз, рванув за полу халата брата.

До самого Сергеева двора шли они молча. Но едва оказались во дворе, Аманнияз дал волю чувствам, а гневу — простор.

— Ты глупец, Атамурад! Ты забыл, где находишься! Как ты мог говорить то, что тебе вздумается? В Хиве даже стены имеют глаза и уши. Как мог ты доверить свои тайные мысли всяким ничтожествам из медресе, которые только сплетничают, поют да пожирают хлеб народа, собранный по налогам?!

— Не горячись, брат, не поднимай высоко огонь в очаге, не то сожжешь кибитку! — в тон возразил обиженный Атамурад.

Они стояли друг против друга — оба высокие и плечистые, в косматых тельпеках и халатах. Только красный халат на младшем брате был помят и испачкан тюремными нечистотами. Они были очень схожи: горбоносые, узколицые, с раскосыми глазами, в которых сверкал зеленоватым пламенем гнев! «Сущие барсы!» — говорили о них в Куня-Ургенче, когда братья ссорились. В ссоре они не щадили друг друга, но, слава Аллаху, до ножей дело не доходило: бранились до устали и расходились по своим кибиткам. И сейчас было похоже, что ссора только начинается.

— Щенок, это ты меня учишь, какой мне огонь держать в очаге?! — угрожающе надвинулся на брата Аманнияз. — Ты моложе меня на шесть лет, постыдился бы! Аллах покарает тебя за бесстыдство перед старшим! Братья в перепалке, сами того не замечая, шли по двору, пока не столкнулись с Сергеем, который стоял посреди двора, посмеиваясь и качая головой:

— Вот уж, действительно, гнев заслоняет разум, кость бы вам в горло! — высказался он громко. — Радоваться надо встрече, а вы грызетесь. А ну, кончайте.., Рад тебя видеть, Атамурад, целым и невредимым. Однако, попахивает от тебя дерьмом... Давай-ка топай в баню, специально для тебя истопили. Там в предбаннике возьмешь белье чистое и одежонку новую. Я предвидел, каким тебя из вонючего зиндана вытолкнут.

Сергей с Аманниязом занялись приготовлением плова и провозились с ним как раз до того времени, когда вернулся Атамурад, отдуваясь и смахивая с лица стекающий ручьями пот. Тут же Юлдуз-ханум расстелила скатерти, а Юсуп-ака наполнил до краев деревянные чашки пловом. За одну сели мужчины, за другую — женщины и дети. Как только приступили к трапезе, Сергей сказал Атамураду:

— Напугал ты меня сегодня не на шутку. Еле упросил Якуб-мехтера, чтобы распорядился освободить тебя. Надо же, полез с ножом на улема, русских принялся защищать... Кстати, что это за слухи такие идут по Хиве? Вроде бы генерал Перовский на Сырдарье объявился, Ак-мечеть захватил у кокандцев.

— Сергей-ага, так и есть, как говоришь, — отозвался Атамурад. — Но не за эти слухи схватил меня хаким. В это лето, когда вы с Аманниязом были на Мургабе, я гостил у Нур-ишана на Мангышлаке. К нему каждый вечер приходили русские люди. Нур-ишан со своим племенем давно русское подданство приняли, а его сын в Хиве живет. Весной Нур-ишан приезжал к сыну, а на обратном пути заехал в Куня-Ургенч к нашему деду. Ишан не знал, что Аман-ага давно умер. Я показал ишану могилу. Два-три дня он у нас жил, потом уговорил меня съездить к нему на Мангышлак. Когда мы приехали в Тюб-Караган, я сразу же увидал русских рыбаков и солдат. Туркмены работают у них и получают русские ассигнации. Это такие бумажки, на которые можно купить муку, сахар, бязь и даже бархат... Недели две я гостил, потом мы сели на русскую расшиву и поплыли к Челекену. Остановились у Кадыр-Мамеда. Это сын известного всем Кият-хама, который служил русскому государю и его наместникам на Кавказе. Сейчас уже все береговые туркмены торгуют с астраханскими и бакинскими купцами и не знают горя. Они даже не опасаются оставлять свои семьи, потому что их кибитки защищают русские солдаты...

Аманнияз слушал брата с интересом. Сергей же го и дело кривил в скептической усмешке губы. Наконец, не выдержал:

— Дорогой Аташ, ты видел русских со стороны, поэтому не заметил ничего плохого. Ну-да ладно, это дело для тебя — десятое. Если тебя бросили в зиндан за такие нести, то наш хаким просто-напросто безмозглый ишак

— Нет, Сергей-ага, я говорил о другом. На Мангышлаке, когда мы вернулись с Челекена, я узнал о войне между белым царем и турецким султаном. Я видел, как русские солдаты садились на корабли и отправлялись на кавказский берег. Вот об этом я говорил и хвалил русских, потому что их хвалит Нур-ишан...

— Кость бы ему в горло, твоему Нур-ишану! — выругался Сергей. — Разве он не понимает, что Хива на стороне Турции? И ты мог бы догадаться, прежде чем раззевать рот... А что это за война? Вот уж, действительно, живем мы, как на дне колодца, ничего не видим! Ясное дело, если это началась большая война, то русским в Хиве придется туго. Ты, Атамурад, придерживай язык и поменьше торчи на глазах хивинских хакимов.

— Дались же ему русские, — снова заворчал Аманнияз. — Если бы они были хорошие, разве Сергей-ага сбежал бы от них? Ты все же глупец — столько лет набирался ума в медресе, а остался таким же, каким был. Разве может быть мулла таким?

— Нур-ишан повыше меня саном, а он поклоняется именно русским, — тотчас перешел в наступление Атамурад. — Ты спросишь, почему? Я отвечу тебе так: русским обществом управляет не только один Бог, но и наука. У них котлы, у них паровозы и пароходы, а у нас что?

К гостям осторожно подошла Юлдуз, сказала с некоторым упреком:

— Аманнияз, надо бы и твою рабыню покормить. Она, наверное, голодна? Джигитов твоих я угостила, а сарычка сидит в доме на замке.

— Ай, Юлдуз-ханум, дай ей что-нибудь с горсточку, Ей много не надо, она же совсем еще ребенок, — небрежно отозвался он, словно бы говорил о каком-нибудь котенке.

— Что за рабыня? — насторожился Атамурад, когда Юлдуз-ханум ушла.

— Ай, стоит ли говорить о ней, — отмахнулся Аманнияз и продолжил прерванный разговор.

Долго еще продолжалась беседа друзей, лишь к полуночи разошлись они.

Входя в комнату, Атамурад вздрогнул и остановился. В углу кто-то зашевелился.

— Кто здесь?! — вскрикнул Атамурад.

— Ай, это и есть моя пленница, — напомнил Аманнияз.— Она сарычка. Я возьму ее с собой, пусть прислуживает моей Майсе.

— Значит, и тебе рабыня потребовалась, — недовольно проворчал Атамурад. — Убери ее отсюда!

Девчонка юркнула в другую комнату. Аманнияз примирительно сказал:

— Ладно, брат, давай не будем ссориться, а поблагодарим Аллаха, что не донесли о тебе Мадэмину. Валялась бы твоя голова завтра в яме. И давай не будем дальше испытывать судьбу — рано утром отправимся в Куня-Ургенч.

Они легли рядом, но долго еще говорили о русских и Нур-ишане, который добился от белого царя разрешения переселиться в Астраханскую губернию. Аманнияз никак не мог понять, за какие заслуги русские власти уважают ишана. Атамурад пояснил, что загадки в этом никакой нет: ишан выкупает в Хиве пленных русских рабов в отправляет в Астрахань. О благодеяниях ишана русские купцы написали в Петербург царю, и белый царь тоже сделал добро: отписал в Астрахань губернатору, чтобы тот взял к себе човдуров.

— Как ты думаешь, Аманнияз, — обратился к уже засыпающему брату Атамурад, — если мы напишем русскому царю письмо, чтобы принял и хивинских йому дов, — он пойдет на это?

— Хай, сумасшедший! — выругался сквозь сон Аман-нияз, — Удивляюсь, как это держится голова на твоей шее? Ты беспрерывно произносишь слова, за которые отрубают в Хиве головы... Давай спи.

Утром чуть свет братья поднялись и разбудили своих джигитов. Сергей вышел проститься, вынес на дорогу курджун с едой, пожелал счастливого пути. Спустя час небольшой караван из трех верблюдов и семи всадников шествовал вдоль канала Палван-ата на север.

Путь был не так далек, погода благоприятствовала, и братья на третий день приехали в Куня-Ургенч. Завидев подъезжающих к сердарскому двору всадников, детвора бросилась навстречу с радостными криками, волчками закрутилась у ног коней, хватаясь за стремена Аманнияз в детском ералаше разглядел двух своих сыновей. У Атамурада ни жены, ни детей пока что не было, и его глаза тоже отыскали в детской ватаге племянников Он, как это делал не раз, когда возвращался домой, сунул руку в хурджун, достал пригоршню конфет и бросил на головы ребятишкам. Дети, крича и ссорясь, бросились за гостинцами, и братья беспрепятственно въехали во двор. Джигиты, спешившись, бросились к верблюдам, начали осаживать их. И вот уже понесли поклажу в кибитки. Только кеджебе оставалось пока что без внимания. Вот и до него дошла очередь. Жена Аманнияза, Маиса, разрумянившись от радости встречи с мужем, смеясь, спросила:

— Аманнияз, а это для чего? Может, ты надумал меня в ханском кеджебе по свету возить?

— Я привез тебе прекрасную пери. — тоже смеясь, отозвался Аманнияз. — Сарычка она. — Он отпахнул полог кеджебе и шутя скомандовал: — Эй, строптивая, а ну-ка выходи!

Девочка не вышла и не отозвалась, только еще дальше забилась в угол крытых носилок. Аманнияз заглянул в кеджебе, протянул руку и вытащил оттуда девчонку. Увидев мужчин, женщин, детишек, чужой незнакомый двор, лицо ее скривилось в жалкой грима се. Она села наземь и заплакала тихо и отчаянно:

— Эне-джан (Эне-джан — мамочка)... Ой, эне-джан, где же ты?

Плач ее был так горестен, что Аманнияз не на шутку растерялся. Атамурад склонился над пленницей, принялся успокаивать ее. И тут же подсели к ней женщины.

— Вай, да она же еще ребенок! — с состраданием сказала Маиса. — Зачем же нужно было отбирать ее у отца и матери?!

— Не надо обо мне плохо думать, Майса, — сдержанно попросил Аманнияз. — Я не зверь, чтобы разлучать малолетних с родителями. Эта девчонка чудом вырвалась из рук самого хана, и мы спасли ее.

— Гыз-джан, как зовут тебя? — спросила, гладя пленницу по голове, Маиса. — Ну скажи же, не бойся. Ты попала, в дом хороших людей. Мы не дадим тебя в обиду. Ну, скажи-ка.

— Кумыш, — захлебываясь слезами, выговорила девочка.

— Ее надо искупать и накормить, — сказала мать братьев Энегуль. — Она совсем не похожа на человека. Сначала я подумала: это маймун.

Женщины увели девочку в черную кибитку.

Атамурад направился в свою юрту. Она была пуста. На полу лежали кошмы, на решетке терима висели старые отцовские хурджуны. Здесь Рузмамед когда-то принимал гостей. Теперь он постоянно жил на Ашаке. Атамурад взял себе под мектеб эту кибитку. В ней он решил учить грамоте детей. Из поездки на Мангышлак и Челекен Атамурад привез целую кипу записанных им стихов Махтумкули. Достав их из хурджуна, он лег на кошму и принялся за чтение...

 

III

На другой день перед заходом солнца на подворье сердара собралось много мужчин. Пришли поздравить возвратившегося из похода Аманнияза все, кто уважал его знатный род: аксакалы — старые друзья деда и отца, сверстники, вернувшиеся с Аманниязом из Мерва.

Самые уважаемые сидели рядом с братьями на айване, остальные — во дворе под засыхающими виноградными лозами на тахте и на кошмах, разостланных аа земле. Возле дувала дымились два огромных котла, Оттуда отроки носили в деревянных чашах плов. Жен шины стояли в сторонке, возле кибиток, с благоговением наблюдая за пиршеством.

Аманнияз неспеша рассказывал о походе — говорил смущенно, потому что воевал против своих же туркмен-сарыков. Речь его походила на оправдание за содеянное зло, и это сразу почувствовали сидящие, начали вздыхать и кручиниться: не пора ли задуматься, как жить дальше? В Хорезм пришли — получили от хивинского хана воду, но продали ему совесть, Аллакули-хан — тот хоть водил туркмен на войну в Хорасан и Персию, а его паршивый сын Мадэмин уже восемь лет подряд сталкивает туркмен с туркменами

— А куда денешься? — не очень уверенно возразил Аманнияз. — Не бросать же нам добытую воду, о которой весь век мечтаем, и умираем с мечтой о воде!

— Но и жить жалкими псами у порога Мадэмина — это тоже не радость, — заметил Атамурад.

Аманнияз встрепенулся, словно проснулся от слов брата.

— А ты помолчал бы, братец! Только благодаря тому, что я стал юз-баши в войске хана, ты сумел окончить медресе. Благодаря мне ты мирно живешь в этом доме, который похож на крепость и способен принять столько гостей! Раньше мы кочевали по Узбою с двумя-тремя драными кибитками, а когда нападали на нас хивинцы — прятались от них в обрывах. Теперь моя боевая конная сотня украшает войско Мадэмина. Он уважает меня. И если бы не я, то твой труп уже давно съели шакалы. Ты знаешь, о чем я говорю, Атамурад!

— Ты думаешь только о себе, а ты подумай обо всех! — рассердился Атамурад, встал с айвана и ушел во двор.

Мирная беседа была нарушена. К тому же давно уже стемнело, и гости стали расходиться. Проводив последнего, Аманнияз отыскал брата в его кибитке:

— Слишком умным стал! Слишком глубоко копаешься в жизни!

— А ты... Ты угодничаешь перед ханом... Готов ради него...

— Замолчи! — повысил голос Аманнияз.

— Говоришь «замолчи», — потише заговорил Атаму рад. — О чести, о совести рассуждаешь, а сам посадил на цепь какую-то беспомощную девчонку!

— Ночью она может убить мою жену или нашу мать и убежать в пески. Разве ты не видел, какие злые глаза у этой сарычки?

— Аманнияз, сними с нее цепь, — попросил Атамурад. — Дай ключ от замка, я сам сниму.

Подойдя к пленнице, Атамурад снял с ее рук цепь и отвел в соседнюю юрту. Затем направился к котлам и принес чашку с пловом.

— Ешь, Кумыш, и ложись спать.

Вскоре на подворье сердаров воцарилась тишина. Атамурад лег в своей кибитке, приоткрыв килим, чтобы шел свежий воздух, и долго прислушивался к таинственным звукам ночи. Ворчали в темноте верблюды, скулил не накормленный пес — о нем все забыли.

Атамурад уже уснул и вскочил внезапно от беспокойного ржания жеребца. Встревожился от чего-то его Алмаз. «Надо было напоить на ночь!» — подумал Атамурад и тут услышал топот копыт. Выбежав во двор, он лишь успел разглядеть тень удаляющейся со двора лошади. Это его не на шутку перепугало и он закричал:

— Аманнияз, вставай, коня увели! Вставай быстрей!

Из кибитки выскочил полураздетый Аманнияз. В кирпичном доме спали джигиты—выбежали и они, кинулись в конюшню. Серого жеребца как не бывало.

В следующую минуту братья мчались на неоседланных лошадях за ночным вором. Он проскакал по городу, взбудоражив всех собак. Лай на улицах стоял оголтелый. И по нему можно было определить, в какую сторону подался вор. Он уходил в степь — несколько псов со свирепым лаем преследовали его.

Погоня с руганью и угрозой продолжалась долго. Наконец братьям удалось догнать беглеца. Конь под ним, споткнувшись, рухнул наземь и перевернулся через голову.

— Мой Алмаз! — в отчаянии закричал Атамурад. — Этот негодяй убил его.

Он нагнулся над лошадью и схватился за голову. Тут же конь захрипел и вытянулся, Когда Атамурад

— Ты, Аманнияз, гоже свой язык не высовывай, — упрекнул его Рузмамед. — На Ашаке я живу словно между двумя мирами. Один мир — Хива, другой — Россия. Если настанет время выбирать, с кем жить, куда идти, я, не раздумывая, пойду в Россию. Тебе, Аман-нияз, советую, забудь Хиву. Считай, что твой отец Рузмамед совершил глупость, когда отдал тебя в сотню Хива-хана. В Хиве ты потерял облик туркмена... Ты стал верным псом Мадэмина... Из-за тебя страдаю и я. Люди старые спрашивают меня: верно ли живешь, Рузмамед? Доволен ли своими сыновьями? Надо ли терпеть бесчинства хана? Ханские серкеры и раисы душат нас налогами. Не превратятся ли туркмены из вольных сынов пустыни в покорных рабов хана?

— Правду говоришь! — поддержал Атамурад.

— Отец, я никогда не стану верным псом хана, — обиделся Аманнияз. — Я могу покинуть Хиву хоть сейчас, но чем мы будем кормить семью, когда придут серкеры и прогонят нас с арыков? Разве проживешь на одних овцах?

— Аллах милостив, прокормимся, — не возражая больше, отозвался Рузмамед.

После обеда они вышли из юрты. Рузмамед повел их под навес, где лежали канары с шерстью. Мешки отяжелели от сырости, и Рузмамед высказал беспокойство, как бы купцы Гурлена и Ханки, куда отвозили сердары шерсть, не отказались от нее.

— Я ждал вас осенью, — упрекнул Рузмамед. — Вы приехали зимой. Не будем терять время, а то и до весны не вывезем свое добро отсюда...

На другой день они занялись погрузкой шерсти на верблюдов, чтобы немедля отправиться в путь. За этим занятием их и застал гонец, прибывший из Куня-Ургенча:

— Аманнияз, прости, если принес неугодную весть, Мадэмин-хан зовет тебя.

— Хай, шайтан! — выругался Аманнияз. — Чтоб ему подавиться!

На другой день сердары гнали верблюдов в Куня-Ургенч. Еще через двое суток Аманнияз вошел к город-скому хакиму. Тот зачитал фирман о новом походе.

Аманнияз принялся собирать своих джигитов: разослал людей в аулы — на север к Кунграду, на Узбой — в чабанские коши. Неохотно съезжались воины. По неписанному, но четко соблюдаемому договору служил в ханском войске каждый десятый туркмен, но и эти избранники противились службе, не видя в ней ей смысла, ни выгоды. «Лучше в Персию на аламаны ходить, чем служить за мешок хлеба хану!» — постоянно слышались в аулах протесты. Но именно мешок хлеба и привязывал иомудов к Хиве. Из-за него и старались аксакалы держать в повиновении своих джигитов; вразумляли их, наставляли, случалось, даже наказывали, но добивались своего — по зову хана ехали в Хиву. Аманнияз в эти дни только и слышал: «Еду, потому что ты просишь!» — «Только ради тебя, Аманнияз!» — «Аманнияз, никогда бы не поднял ни копья, ни сабли на своих, боюсь, Мадэмин перережет потом всех ургенчцев», Вот такие долки шли в съехавшихся сотнях, и они-то пугали Аманнияза. «С таким войском и до Мургаба не доедешь — половина разбежится», — удрученно думал он.

С тяжелым чувством простился он с Майсой. Жена с невыразимой тревогой и горестью смотрела ему в глаза, и ему казалось, что она смотрит в самую душу, будто там, на дне ее, было начертано: «Ты погибнешь, Аманнияз».

— Не смотри на меня так, эй, женушка! — попытался он взбодрить ее. — Не в первый раз иду в поход. Быстрый конь и острая сабля всегда выручали меня, выручат и на этот раз.

Губы у Майсы предательски задрожали, не выдержала она — сначала всхлипнула, потом заголосила на весь двор, на колени упала, обхватила мужа за ноги. Он оттолкнул ее, разразившись суровой бранью:

— Ты что?! Или почувствовала покойника? Или уже запах смерти на мне! Прочь с глаз моих!

Жена, пятясь, скрылась в кибитке. А он долго еще, пока отвязывал коня и подтягивал подпругу, ругался. Прежде чем выехать со двора, Аманнияз простился с матерью. Энегуль, твердо сжав губы, похлопала его по плечам, провела ладонью по лбу, словно отводя от сына все будущие беды, и когда он повернулся, чтобы идти, подтолкнула его в спину:

— Пусть сопутствует тебе счастье, сынок. Пусть всевышний хранит тебя в бою и дороге...

— Спасибо, мама... — Голос Аманнияза дрогнул, и опять жаркая волна тревоги обволокла его сердце,

Ему вдруг сделалось стыдно за грубое обхождение в Майсой, и он, вскочив на лошадь, повернул ее боком к кибиткам. Он знал, что Майса следит за каждым его движением в щелку, и сейчас выйдет — догадается, что муж простил жалкие ее слезы. Ну, конечно, вот она робко выглянула из юрты, на какое-то мгновение замешкалась, словно спрашивая, можно ли подойти и, поняв, что не только можно, но и необходимо, быстро-быстро заспешила к мужу. Она протянула к нему руки, он склонился с сёдла и прижался к ней щекой.

— Прости, Майса... Будь железом во всех горестях. Береги сыновей...

С отцом простился у ворот. Рузмамед, чтобы не по казать волнения, стиснул зубы и нахмурился.

— Будь достойным, сынок... Не урони чести туркмена, — сказал строго.

Выпрямившись, Аманнияз круто повернул коня и, не оглядываясь, выехал со двора,

 

IV

На третьи сутки, как и рассчитывал, Аманнияз с джигитами был в Газавате. Здесь в караван-сарае уже собрались всадники из всех туркменских селений. Приехав небольшими отрядами — по сорок-пятьдесят человек, — они держались порознь друг от друга. Лишь местные туркмены не вывели еще коней, и не торопились это сделать, зная, что в поход идти — не плов есть. Пройдет не один и не десять дней, прежде чем войско снарядится в дорогу.

Аманнияза газаватцы давно ждали, зная, что он должен возглавить объединенные туркменские сотни. Едва он въехал в караван-сарай и слез с коня, как к нему подошли несколько молодцов в косматых тельпе ках и длиннополых хивинских чекменях. Схватили радостно за руки, принялись расспрашивать о семье и доме, о собственном благополучии. Всех этих джигитов он знал по прошлому походу в Мерв — крепкие, здоровые парни, сорви-головы. Скажи слово, и снесут любому голову — хоть Богу, хоть черту. Но и у них сегодня сомнения: надо ли ехать в чужие края?

— Кара-кель дома? — не слушая их, спросил Аман-нияз.

— Ждет он тебя, специально за тобой пришли, чтобы проводить. Отдай своего скакуна джигитам, они накормят-напоят его.

Кибитки Кара-келя стояли на берегу Газават-арнази — широкого канала. Летом, во время обилия воды в Амударье, из канала не только разбирали воду на поля, но по нему свободно ходили парусники. Сам Кара-кель давно уже владел несколькими каюками и зарабатывал большие деньги на них. С ранней весны до поздней осени курсировали его суда от Газавата до Хивы и обратно, перевозя грузы на базар и с базара. Простые дехкане, зажиточные туркменские баи, хивинские купцы — все пользовались его каюками. Три вида каюков — малые, средние и большие — держал он всегда в исправности, и, по мере необходимости, мог отправить в путь любые из девяти имеющихся. Восемь рабов-невольников жили у Кара-келя в черных кибитках. Днем занимались погрузкой и выгрузкой товаров, чинили суда, звенели молотами в кузнице, а ночью хозяин сажал их на цепь и выставлял охрану. Благодаря своим парусникам Кара-кель не только разбогател, но и завоевал авторитет среди газаватцев.

Кара-кель встретил Аманнияза в восьмикрылой кибитке с распростертыми объятиями. На ковре появился чай, затем принесли шурпу и плов. И беседа пошла непринужденно.

— Не дает нам с тобой покоя Мадэмин, чтоб его толстый зад выгрызли шакалы! — лихо начал Кара-кель. — Говорят, он хочет своей славой затмить Надир-шаха. Если это так, то вел бы нас в Персию и Сирию! Зачем ему опять понадобились несчастные сарыки? Да у них кроме грязных кошм ничего нет!

— Дорогой Кара-кель, я и сам не могу понять, к чему связываться Мадэмину с сарыками, — недоуменно пожал плечами Аманнияз, доставая рукой из деревяной чаши ароматный рис. — Люди говорят, что сарыки все еще признают эмира Бухары, но я так не думаю. Сарыки с поклонами бы пропускали караваны Хивы в Афганистан, если бы Мадэмин не терзал их.

— Ладно, сегодня узнаешь — что к чему; хвост к заднице или задница к хвосту. Поезжай в ичанкале, маградит ждет тебя. Люди сюда приезжали, велели передать, чтобы поскорее к хану отправлялся.

— Не шутишь?

— Да что ты — какие шутки! Пей, ешь да садись в седло. А то еще скажут, Кара-кель его задержал, если не вовремя приедешь.

— Ну, тогда спасибо за хлеб...

Аманнияз, вернувшись на постоялый двор, сел на скакуна, поднял джигитов и к вечеру был в Хиве,

Во дворце на гостином дворе его поджидал Арслан-пальван. Вдвоем отправились к хану. Мадэмиь прохаживался с сановниками по айвану, когда ему доложили о них.

— Скажите, пусть приблизятся, — велел Мадэмин, и когда они, подойдя, пали на колени, махнул рукавом желтого атласного халата: — Встаньте... Знаете ли вы, зачем приглашены мной?

— Да, ваше величество, — первым, с трудом подавляя волнение, отозвался Арслан-пальван. — Мы пришли, чтобы по первому вашему слову выполнить любой ваш приказ.

— И ты, туркмен, тоже так считаешь?

— Я тоже так считаю, маградит.

Мадэмин удовлетворенно кивнул, и у него появилось желание блеснуть перед сердарами и сановниками своей мудростью.

— Кто из вас видел, как живут пчелы? — спросил хан, обращаясь ко всем и переводя свой цепкий взгляд с одного сановника на другого.

Придворные, не понимая, о каких пчелах идет речь, на всякий случай начали один за другим угодливо смеяться. Мадэмин нахмурился, давая понять, что вовсе не собирается шутить.

— Я говорю о пчелах, которых видел мой дядя, когда он ездил в Россию к русскому царю, — важно продолжил хан.— Около Волги он заметил маленькие домики, в которых жили пчелы, и спросил русского генерала, сопровождавшего его: «Зачем вы собрали этих тварей в маленькие кибитки, разве от этого есть польза?» Генерал ответил: «От этого большая польза, дорогой! Мы собрали каждую пчелиную семью в улей, и пчелы постоянно снабжают нас сладким медом». Русских, как вы знаете, я не уважаю... но некоторые из них имеют на плечах головы... — Хан покосился на Сергея в улыбнулся... — Речь того генерала открыла передо мной самую суть существования Государства. Ну-ка, кто аз вас, уважаемые, скажет, в чем эта суть?

Сановники робко заговорили все сразу, выражая своим видом глупость, недоумение и растерянность. Это только позабавило хана.

— Да, конечно, — сказал он высокомерно. — Такая загадка не для глупых голов.

— Позвольте мне сказать, ваше величество? — попросил Сергей.

Мадэмин, однако, уже открыл рот, чтобы высказаться, и просьбу пушкаря не уважил. Внимание его остановилось на Арслан-пальване и Аманнияз-сердаре, стоявших напротив:

— Вы вместе поедете на Мургаб к сарыкам, сгоните их, как пчел, в несколько селений и заставите пахать в засевать землю. А когда они вырастят большой урожай, вы отправите его ко мне в Хиву. Вот это и есть суть... Теперь идите и собирайте джигитов в дорогу.

Юз-баши направились к дворцовым воротам, но их поспешность умерил Якуб-мехтер.

— Вы хорошо поняли приказ маградита?! — спросил он.

— Да, ваше величество, — остановившись, отозвался Арслан-пальван. — Мы сегодня же оседлаем коней и выедем в Семь песков Хорезма.

— Сегодня вы не успеете, — предупредил Якуб-мехтер. — Вам надо еще собрать для сарыков лопаты, кет мени, кирки, омачи, захватить семена ячменя и пшеницы и потом уже ехать. Сейчас же поднимайте джигитов, пусть едут по дворам и собирают все, что я назвал.

— Хай-бой! — удрученно воскликнул Аманнияз. — Раньше мы такими делами никогда не занимались.

— Раньше туркмены на наших арыках не жили, — усмехнулся Якуб-мехтер. — Они жили далеко в песках, ели сыр и курдючное сало без хлеба. Потом уже научились жевать хлеб. А когда познали его вкус, то приблизились к нашим посевам и обосновались на хивинских каналах. — Якуб-мехтер чванливо задрал нос и продол Жал поучать Аманнияза:— Соберете лопаты, кетмени и все остальное, отвезете на Мургаб и будете смотреть, как пашут и сеют сарыки. За каждое неповиновение можете, с соизволения нашего маградита, рубить головы ослушникам! Мадэмин-хан надеется на вас, как на самого себя. Все, что я говорю, касается и тебя, Арслан-пальван. Ты храбрый воин, но ты можешь стать и строгим исполнителем всех указов Мадэмин-хана, Теперь идите!

Арслан-пальван попытался возразить, но Якуб-мехтер ударил о землю клюкой и топнул сапогом.

— Дважды одних и тех же слов не произносим!.. Сборы инвентаря продолжались не меньше недели.

Возмущались распоряжением хана хозяева дворов, вор чали все. Не обходилось и без осмеяния: «С каких это пор туркмены полюбили лопаты?! Лопатами машут те, кто не умеет держать саблю! Неужели туркмены превратились в беспомощных ягнят?! О люди, мир сходит с ума!»

Все насмешки Аманнияз сносил, стиснув зубы, и выговаривал сам себе: «Клянусь Аллахом, что еду по приказу Мадэмина в последний раз, больше он меня не увидит в Хиве!»

Озлобленным и мрачным вывел он свой караван из ханства. Под стать своему юзбаши были настроены и джигиты.

 

V

Спустя месяц ранним утром на дороге из Хазараспа в Хиву появились три хивинца, торопливо подгоняющих коней. По тому, как они были сосредоточены и не обращали внимания ни на что вокруг, люди, едущие на базар, без труда догадывались: «Что-то произошло! Так ведут себя только несущие черную весть!» На всем пути их провожали настороженными взглядами, и даже стражники у Хазараспских ворот не остановили всадников, видя, как они озабочены.

Дворцовая стража у ворот ичанкале попыталась скрестить пики перед всадниками, но один из них, в лисьем треухе, торопливо сказал:

— Я юз-баши из войска Арслан-пальвана, везу горестную весть! Пропусти, именем маградита!

Въехав во двор, они соскочили с лошадей. Двое пошли, ведя коней в поводу, а третий быстрым шагом направился в ханский двор. Чем ближе он подходил к дворцу владыки, тем тяжелее становился его шаг и мрачнее и тревожнее глядели глаза. В канцелярии его остановил диванбеги. Приезжий обошел его стороной и вломился в приемную Мадэмина. Здесь сидели на ковре в ожидании приема богатые хивинцы. Увидев пропыленного воина с перекошенным от страха и усталости лицом, поднялись с ковра. Прежде чем они успели спросить, что случилось, из залы вышел Якуб-мехтер.

— Какая наглость, — прошипел он, мельком бросив взгляд на юз-баши. — Люди совсем потеряли чувство почтения и порядочности. — Якуб-мехтер протянул было руку, чтобы указать воину на дверь, но тот торопливо сложил на груди руки, поклонился и прохрипел:

— Мехтер-ака, нас предали... Арслан-пальван убит сарыками.

— Проклятый, чтоб у тебя отсох язык от такой вести, — выругался визирь. — Как посмели сарыки поднять руку на посланца Мадэмина?! Ты видел сам, как его убили?

— Я был в ста шагах... Во всем виноваты иомуды и их юз-баши Аманнияз.

— Подожди здесь... — Якуб-мехтер гневно сверкнул глазами и вошел в тронную залу, где в кресле восседал Мадэмин. Прошла минута-другая, и вот он вновь появился и велел хивинцу войти.

Юз-баши торопливо снял сапоги у входа. Войдя в залу, упал на колени. Мадэмин не дал ему отвесить почтительного поклона, слишком огорчен был дурной вестью.

— Ты принес черную весть, негодяй. Хороши ли твои глаза? Ты сам видел, как убили Арслан-пальвана или тебе сказали другие?

— Повелитель, я видел сам.

— Рассказывай, — поднялся и нервно прошелся по ковру

— Повелитель, когда мы прибыли на Мургаб, Арслан приказал всем сарыкам собраться на берегу реки. К восходу солнца все собрались. Тогда пальван сказал: возьмите каждый по одной лопате, по кирке и омачу и приступайте к делу. Сарыки не подчинились — начали бранить скверными словами. Он сказал: «Аманнияз, приказываю тебе и твоим джигитам проучить непокорных. Отруби самым непослушным головы!» Юз-баши Аманнияз ответил: «Нет, не могу. Туркмен туркмену голову рубить не будет!» — «Ах вот ты как!» — рассердился Арслан и сам бросился, как барс, на непокорных сарыков. Многим отрубил их дурные головы, но и они убили его... Во всем виноват Аманнияз, он не выполнил вашей воли и воли всевышнего.

— Ладно, убирайся с глаз долой! — Хан взмахнул рукавом, затем сдавленным от злости голосом произнес! — Якуб-мехтер, иомуда, предавшего нас, доставить ко мне живым или мертвым.

Визирь поспешно вышел, и вскоре весть о смерти Арслан-пальвана и предательстве иомудов понеслась по Хиве. Во дворах и на базарах только н было разговоров о случившемся. Уже и возгласы послышались тут и там: «Надо гнать неблагодарных кумли — людей из песков!» И в этот самый час к Хазараспским воротам приблизился в сопровождении джигитов Аманнияз. Он ехал на своем караковом жеребце, рядом с ним — пятеро храбрецов. Один из них вел коня в поводу, на котором покоился мешок.

Стража, увидев злодея-изменника, в недоумении расступилась. Юз-баши велено немедленно схватить, как только появится, а он сам в руки лезет! Что бы это значило?

— Эй, юз-баши, что везешь?! — осмелел один из стражников.

— Ай, не спрашивай, нукер, — огорченно ответил Аманнияз. — Несчастье с собой везу. В этом мешке тело погибшего Арслан-пальвана. Бедняга наскочил на саблю сарыков. Я говорил ему: не надо с ними связываться. Это непокорный народ, никогда ни в чем не уступит.

Видя, что юз-баши ведет себя как наивный юнец и не подозревает ни о какой опасности, нукеры притворно закивали, заговорили все сразу:

— Вах, какое горе ты везешь отцу и матери пальвана. Не завидуем мы тебе.

— Ты не спеши огорчать их. Сначала поезжай к самому хану, а мы проводим тебя. Слезай с коня.

Даже наглые насмешки стражников не протрезвили одурманенного несчастьем Аманнияза. Он-то знал, что смерть пришла к Арслан-пальвану в честном сражении, и никакой другой мысли на этот счет не допускал. Думая о том, как бы поскорее отдать труп родственникам и похоронить его, он был далек от того, что происходило в это время в Хиве.

Тридцать его отборных конников въехали в величественные ворота дворца. Стража проводила Аманнияза в канцелярию Якуб-мехтера. Визирь тоже не понял — почему преступник сдался по своей воле. Выйдя на ай-ван и убедившись, что перед ним действительно Аманнияз, визирь велел арестовать его и отвести в тюрьму. Подскочившие нукеры заломили ему руки за спину и повели назад к дворцовым воротам. Арестовали и разоружили всю конную охрану сердара. Появился городской хаким. Зловещая улыбка сияла на его лице, обнажая желтые прокуренные зубы.

— Аманнияз, как же так, а? Хе-хе... Ведите его в городской зиндан, а этих бросьте в подземелье...

Аманниязу скрутили руки веревкой, другой ее конец привязали к хвосту лошади и повели по площади мимо дворцовой стражи, затем по улице к тюремной башне. Горожане сбежались со всех сторон взглянуть на врага его величества, уничтожившего Арслан-пальвана и его отборную тысячу сарбазов.

— Смерть иомудам!

— Смерть предателю!

— Заставьте его жрать мертвечину!

Возмущенные выкрики неслись из толпы на всем пути, пока вели сердара к тюрьме.

У круглой высокой башни хаким и нукеры слезли с коней. Тюремный страж снял с двери тяжелый замок, Аманнияза отвязали от лошади. Ошарашенный происходящим, он еще надеялся на какое-то чудо.

— Эй, хаким, побойся Аллаха! Ты что со мной делаешь? Отведи меня к самому Мадэмину, я все расскажу ему, как было! — пытался объяснить он.

— Молчи, шайтан! — огрызнулся хаким. — Мы знаем, как было. Сначала попался твой брат — его ты выручил. Но тебе-то не вылезти из этой вонючей крепости. Я предупреждал тебя: «Смотри, сердар, не пришлось бы и тебе тут побывать» когда освобождали твоего брата, а ты не задумался над моими словами. Прощай, юз-баши! — хаким взмахнул камчой, и тюремный страж, схватив Аманнияза за плечо, втолкнул его в темницу. Нукеры приковали его цепью к стене, а на шею надели металлический обруч.

Оказавшись в темнице, Аманнияз чуть было не задохнулся от острого запаха испражнений. В то время, как нукеры надевали на него железный ошейник, он надрывно кашлял, ловя открытым ртом воздух. Аманнияз почувствовал такую страшную обреченность, от которой нестерпимо защемило сердце. Что-то подобное он пережил раньше, когда, выручая из этой зловонной клоаки, выводил на свежий воздух родного брата. Сегодня эта обреченность ощутилась в сто раз сильнее. Схватив руками ошейник, Аманнияз пытался разорвать его, но тщетно. Бессвязным паническим воплем он вызвал лишь недовольство у других узников. Сидевшие на полу слева и справа от него жертвы зашевелились, зазвенели цепями, принялись браниться. А один, вероятно, помешанный, завыл нечеловеческим голосом. Аманнияз вздрогнул и, постепенно привыкая к темноте, стал приглядываться к пленникам.

Прошло немного времени, и Аманнияз уже не чувствовал ни зловонного запаха, ни мрачной тесноты. Воздух казался обычным — он проникал через маленькое отверстие в высоком куполе. Оттуда же струился свет, и глаза хорошо различали огромный круг тюремной башни с сидящими у стены узниками на таком расстоянии друг от друга, чтобы не соприкасаться. Тюремщики предусмотрели, что между узниками могут возникнуть ссоры, драки и даже убийства Мало ли что взбредет в голову от тоски и отчаяния тому или другому. Приглядевшись к сидящим у стены людям — все они были голыми или в тряпье и сидели с опущенными головами,— Аманнияз понял: все настолько измучены, что не в силах ни говорить, ни реагировать на происходящее рядом. Не выдержав гнетущего молчания, Аманнияз окликнул бородатого старика:

— Эй, яшули, ты спишь? Или ты уже давно умер и никто не знает об этом?

Старик затрясся и приподнял голову. Ввалившиеся, как у мертвеца, глаза уставились на Аманнияза.

— Это ты, Чапан? А мне показалось, что ты умер и тебя вытащили от нас... А оказывается, ты живой... Значит, мне приснилось...

— Я не Чапан, — дрогнувшим голосом отозвался Аманнияз и назвал свое имя.

— Значит, Чапан умер...

— Почему ты без одежды, яшули? Они отобрали у тебя одежду?

— У тебя тоже отберут, когда ты наделаешь в бала ки. Твои руки прикованы цепями... Ты не сможешь снять балаки и напустишь вони. Когда все закричат, что ты обделался, ворвутся нукеры и снимут с тебя всю одежду. Чтобы меньше было запаха, они кормят нас только один раз в день, дают по горсточке жареной пшеницы и одну кясу воды.

— О, Аллах, — тихонько взмолился Аманнияз.— И долго ты тут сидишь?

— Не знаю, джигит. Я давно потерял счет... Скажи, есть ли солнце на дворе?

— Есть, яшули... Хоть и холодно, но солнце греет, — отозвался Аманнияз и представил родной двор в Куня-Ургенче, Майсу с сыновьями, мать, Атамурада. И даже пленную сарычку, чумазую, с выбритой головой. Видение это такой болью садануло по сердцу, что Аманнияз застонал. Вспомнился отец—высокий, гордый Рузмамед на коне. И рядом увидел себя, мальчишку в белой папахе, на коне. «Ну, что, — говорит отец, — не жалко тебе покидать эти просторы? Сколько счастья и горя с ними связано! Прадеды и деды наши жили здесь, пасли скот и ходили на аламаны. Кровью и потом политы эти пески — все тут родное. Говорят, в ханстве будет лучше. Хивинский бек дает большой меллек и кирпичи разрешил брать из древнего города...». Аманнияз слушал отца и вглядывался в синюю даль, ища глазами минареты Куня-Ургенча. О, какая радость охватывала его! Тогда ни отец, ни тем более он не допускали и мысли, что приглашение иомудов жить в оазисе—всего лишь хитрая приманка хивинского хана. Сотни семей снялись, глядя на сердаров, с Узбоя и переселились в Куня-Ургенч... Хан сулил золотые тилля и другое богатство, но вот потерял руку в Хорасане отец, а он, Аманнияз, подавшийся в ханское войско, теперь терпит самые гнусные унижения в зиндане... «О, моя глупая голова, сколько же ты наделала бед! — терзался Аманнияз.— Почему я не послушался совета аксакалов не ходить на сарыков? Почему там, на Мургабе, когда мои юзбаши собирались уехать, я не поддержал их? Кара-кель, Муратли, Джурдек-ата — все, как вольные беркуты, живут на свободе...»

Стыд, страх, сожаление не выпускали Аманнияза из мерзких лап всю ночь. На какое-то время он засыпал — видел странные, нездоровые сны: то парил в воздухе под белым покрывалом, стараясь сесть на барханы, но ветер не подчинялся ему и уносил все выше и выше в небо; то разговаривал с волками на их непонятном языке; то обнимал Майсу и сыновей и торопил их поскорее собираться, хотя не знал, куда именно... Просыпаясь, не сразу понимал, что сидит в зиндане — начинал шарить в темноте рукой, ища Майсу. И вдруг сознание властно прогоняло сонный бред, и сердце обливалось болью и начинало ныть, вызывая на глазах слезы... Под утро он все же уснул, очнулся, когда загремел дверной засов.

 — Эй, туркмен, выходи! — раздался голос стражника. Тут же подошли двое, сняли с шеи обруч, с рук цепи.

Во дворе стояли нукеры и хаким. Аманнияза бросило в жар, затем в холод, и два коротких слова заняли его сознание: жизнь или смерть. «О Аллах, если Мадэмин пожелает меня выслушать, — я сниму с себя половину вины!» — надежда затеплилась в сердце сердара.

— Отдохнул, сердар? — смеясь, спросил хаким.

— Отдохнул, можно сказать... На все воля Аллаха, — Аманнияз изобразил подобие улыбки и вопрошающе заглянул в глаза хакима, ища в них ответа: жизнь или смерть?

— Сердар, тебя, наверное, в детстве птица Хумай в голову клюнула, — заговорил издевательски хаким.— Других отсюда мертвыми выносят, а ты живой вышел... Давай пойдем — ждут тебя на мейдане.

Его окружили со всех сторон вооруженные пиками нукеры и повели к ханскому дворцу. Хаким сел на коня и, пустив его вскачь, обогнал стражников.

На мейдане возле дворца толпилось множество хивинцев. У входа во дворец стояли скамьи для сановников и возвышение для хана. Аманнияз понял — сейчас его казнят: отрубят голову или повесят вниз головой. Гнев и обида на себя самого, на свою беспомощность затуманили глаза: тысячи горожан слились в единую массу. Аманнияз поднял руку, чтобы протереть глаза, и тут же его ударил по руке короткой булавой нукер. Аманнияз не почувствовал боли, но рука его повисла, как плеть, и пальцы онемели. Стражники остановились на углу дворца и стали ждать дальнейших распоряжений. Затрубили карнаи, из ворот дворца неспеша вышли сановники хана, затем появился в желтой хивинской шубе Мадэмин. Хаким дал знак охране, чтобы вывели узника на середину мейдана. Его крепко взяли за руки, упаси Аллах, не вздумал бы вырваться, в торопливо вывели на всеобщее обозрение. Одновременно с другой стороны площади пригнали со связанными за спиной руками джигитов Аманнияза.

Суд начался, но скорее это было заранее продуманное представление. Кази-келян — верховный судья ханства, выйдя на несколько шагов вперед, оглянулся, посмотрел на Мадэмина, который кутался в шубу, защищая лицо от морозного ветра. Получив согласие на арс, зачитал фирман: «Тридцать изменников, предавших интересы государства и хана Хивы, приговариваются к смертной казни в виде отсечения головы».

— Приступайте... — Кази-келян взмахнул рукавом и отправился на свое место.

Палачи бросили наземь лицом вниз приговоренных и принялись рубить головы, орудуя короткими тяжелыми тесаками. Отсеченные головы складывали в кучу. Кровь хлестала из голов и тел, разливалась ручьями по кирпичному пастилу площади.

Аманнияза палачи не тронули, и по толпе волнами прокатился гул — то ли от облегчения, то ли от недоумения: почему остался нетронутым предводитель туркмен?

Загадка эта разрешилась не сразу. Снова встал кази-келян, сделав жест рукой, и Аманнияза подвели к хану. Казн велел узнику обратиться с милостью к Мадэмину. Аманнияз задрожал всем телом, словно человек, уже оставивший этот бренный мир и вновь вернувшийся в него. Он собрал силы, чтобы объяснить свою невиновность, и стал путанно говорить о том, что произошло в Мургабе. Может быть, от Аманнияза и требовалось всего-то произнести два слова: «Пощади, маградит!», да не сказал он этих слов. Слушая оправдания, хан нетерпеливо поморщился затем подозвал кази-келяна и ска зал ему что-то. Судья мгновенно крикнул палача и, в свою очередь, шепнул что-то ему. Палач и его подручные схватили Аманнияза и увели, скрывшись за створами ворот. Толпа вновь зашевелилась и загудела, теряясь в догадках, но уходить никто не собирался, поскольку Мадэмин-хан и сановники сидели на местах.

Палачи между тем, следуя по аллее ханского дворца, привели Аманнияза к минарету Палван-ата и открыли ведущую в него дверь. Стали подниматься по крутой лестнице. Минарет уходил в небо на сто локтей и, добравшись до середины, узник и палачи выдохлись изряд но. Тяжело дыша, главный палач остановился на площадке, взял сердара за ворот чекменя:

— Ну-ка, туркмен, сними чекмень! Все равно Аллах тебя в чекмене не примет. К нему надо идти в чем мать родила!

Аманнияз даже не успел возмутиться, как остался без чекменя и двух халатов, которые были на нем.

— Собаки... Кровожадные твари! — процедил сквозь зубы сердар, но тут его свалили на спину и стащили сафьяновые сапоги. Поставив вновь жертву на ноги, палачи еще быстрее заспешили наверх. Оказавшись на самой вершине минарета, Аманнияз бросил взгляд вниз, увидел людские толпы, улицы, мечети и понял — наступила смерть, и закричал во всю силу легких;

— Атамурад-джан, брат мой... Пролей кровь Мадэмина!

Последние слова «кровь Мадэмина» разнеслись над дворцовой площадью, когда Аманнияз падал вниз, сброшенный палачами.

Тысячи горожан, а вместе с ними хан и его сановники, задрав головы, алчно проследили за падением приговоренного к смерти, и единым духом ахнули, когда он ударился оземь. Голова его раскололась, и кровь заструилась под обмякшее тело.

Какое-то время над площадью стоял мрачный шум от людских голосов, затем он стал утихать — толпы стали растекаться по улицам, прилегающим к площади. Вошли во двор дворца Мадэмин-хан и сановники. Двое на лошадях подъехали к Аманниязу, накинули петлю на ноги, привязали другой конец веревки к седлу и помча лись, волоча труп через весь город, на свалку...

 

VI

Не прошло и недели после зловещего события, а край Хорезма, по границе с пустыней, уже кипел гневом мести. В аулах стихийно возникали сборища. Джигиты, собираясь в сотни, ехали в Ильялы, Ташауз, Куня-Ургенч. Вскоре несколько объединенных сотен съехались в давно покинутую крепость Змукшир, чтобы оттуда напасть на Хиву. В один из дней в Змукшир прискакали Кара-кель и Атамурад. Состоялся маслахат, на котором Атамурад объявил хана Мадэмина своим кровником, поклялся отомстить ему и призвал джигитов помочь в войне с Хивой.

В то самое время войско Мадэмина выступило в очередной поход на сарыков. Оно медленно продвигалось вдоль берега Амударьи, делая по две остановки в день. Хан намеренно не спешил. Это давало ему возможность согнать в войско всех, кто мог держать в руках оружие: нукеры хана шныряли по ближайшим к караванной дороге селениям, сгоняли дехкан. И без того многочисленная армия пополнялась новыми воинами.

Атамурад, Кара-кель и другие иомудские вожди с тремя сотнями джигитов бросились следом за хивинцами. Ехали правее, на расстоянии фарсаха, ни на минуту не спуская глаз с растянувшегося полчища. При иомудах был караван верблюдов. На их горбах громоздились вьюки с провиантом, порохом и дробью, запасными ружьями и саблями. Караван продвигался, словно плавучий остров. Всадники на время отдалялись от него, подходя на близкое расстояние к хивинскому войску, высматривая, где что, подсчитывали число воинов, пушек, конницы, пехоты и опять возвращались к своему движущемуся островку. После каждой такой разведки джигиты докладывали предводителям о Мадэмин-хане. В первые дни он охотился в амударьинских тугаях на джейранов и фазанов. А когда приблизился к старой заброшенной крепости Даяхатын, отдал распоряжение воинам взять из старых стен по пять кирпичей для возведения столбов, которые указывали бы расстояние. Столбы ставились в одном фарсахе один от другого.

Не спеша и деловито войско приблизилось к Мургабу и остановилось на северном берегу реки. Здесь Мадэмин-хан узнал, что большинство сарыков, проведав о приближении хивинцев, сняли кибитки и ушли в Серахс под защиту текинцев. Не задерживаясь долго на Мургабе, Мадэмин повел войска на крепость. Вскоре они осели, разбросав шатры на окрестных холмах, выбрали удобное место для обстрела Серахса и установили на одном из холмов пушки. На соседнем холме Акджигам-тепе зажелтел шатер Мадэмин-хана. Текинцы высыпали на стены крепости и часами наблюдали за пришельцами. Со стен хорошо было видно, как гарцевали на скакунах у подножия Акджигам-тепе хивинские военачальники, а у самого шатра стояли со зрительными трубами Мадэмин и его сановники.

Хан не приступал к штурму, пока не изучил сложившуюся обстановку. Ему удалось выяснить, что серах ских текинцев возглавляет молодой хан Каушут — храбрый н умный предводитель. Зная силы хивинского хана, он заручился поддержкой не только сарыков, но и запросил помощь у персидского шаха Насретдина. Шах накануне прихода хивинцев сообщил с гонцом: в самые ближайшие дни к Серахсу прибудет с персидскими сарбазами принц Феридун-Мирза. Не знал лишь Мадэмин-хан, что за ним охотятся иомуды: они расположились левее горного прохода, заняв господствующее над всхолмленной равниной место.

Примерно через неделю после завершения дислокации войск Мадэмин приступил к штурму. С утра загре мели барабаны и карнаи. В полдень артиллерия хана открыла огонь по осажденному городу. «Султаны» огня и дыма взлетали на крепостной стене и в самом Серах се. Артиллерийский обстрел продолжался не менее часа, затем к городу двинулась пехота, а с флангов зашли конные сотни. Расчет Мадэмина был прост: натиском овладеть одним из участков городской стены, затем пехотинцы, пробравшись в город, откроют ворота, а остальное доделает конница. Но первая же атака захлебнулась в граде ружейного свинца и туче разящих стрел. Отразив налет врага, текинцы распахнули ворота — отряд джигитов, словно стая соколов, вылетел из них, изрубил на куски отступающих хивинцев н снова скрылся за крепостными стенами.

На другой день утром хивинцы повторили наступление, и вновь были отброшены. Их беспорядочное отступ ление особенно хорошо было видно с высоты, где с одной зрительной трубой на троих стояли Атамурад, Кара-кель и кунградский предводитель Мухаммед-Фена.

— Еще одно-два таких сражения, и этот пес отправится домой. И тогда ему придется плохо: до самой

Хивы его будут жалить, как осы, серахские текинцы, — пророчил Кара-кель.

— Надо ускорить это событие, — предложил Атаму рад. — Ночью в горах следует зажечь побольше костров — пусть Мадэмин подумает, что уже пришел на помощь серахсцам Феридун-Мирза.

— Сердар, у тебя мудрая голова, не зря ты учился в медресе! — воскликнул Мухаммед-Фена. — Я займусь кострами!

Наступила ночь. Мухаммед-Фена подался с сотней на перевал, и часа за три до рассвета на склонах гор загорелись костры. Стало уже светать, когда они возвратились.

В хивинском стане началась перестановка войск: Мадэмин перебросил к Хорасанскому проходу отборную тысячу всадников, которой командовал его двоюродный брат Абдулла, заметно оголив позиции на Акджигам-тепе. Вечером иомуды, посмеиваясь, переместились ближе к ханским шатрам.

Очередное наступление хивинцы предприняли утром, вскоре они заняли всю прилегающую к Серахсу местность. Со всех четырех сторон лезли они на стены и не собирались отходить, хотя несли тяжелые потери. Их оголтелые атаки, однако, не только не Сломили серах-сцев, но и позволили разобраться в просчетах Мадэмин-хана. Каушут-хан одним из первых увидел, что войска от холма, на котором заслоненный дымом едва виднелся ханский шатер, ушли, и если проломиться сквозь частокол пик и сабель к холму, то можно пленить Мадэмин-хана. Об этом же подумали иомуды. Два отряда — один из ворот Серахса, другой о соседнего холма, — помчались к ханскому шатру.

Джигиты Каушута, проломив в пехоте брешь и опрокинув хивинских конников, приблизились к холму в тот момент, когда иомуды уже взбирались на него, горяча коней и размахивая над головами сверкающими саблями. Каушут и не предполагал, что это хивинские иомуды. Он принял их за личную охранную сотню Мадэмин-хана. У шатра текинцы и иомуды столкнулись в яростной схватке. Каждый был опьянен жаждой захвата собственными руками властелина Хивы.

Прежде чем джигиты добрались до ханского шатра, склон холма покрылся трупами погибших, Мадэмин-хан, поняв, что никого, кроме нескольких телохранителей, рядом с ним нет, выскочил из шатра, пытаясь пробиться К своему скакуну, стоявшему за ним, но сесть не успел. Звонкая сабля джигита, а им был Атамурад, полоснула его по плечу, и он, упав на колени, со страхом поднял руки, чтобы защитить лицо. Вторично нанести удар Атамураду не удалось, его оттеснили текинцы. Один на них, ближайший помощник Каушута, с азартным криком: «Ва алла, прости нас всевышний!» сверкнул саблей, и голова хана, словно тыква, скатилась с плеч. Тотчас десятки джигитов, соединившись, взяли в живое кольцо зарубленного властителя Хивы, и, ощетинившись саблями, приняли стойку воинов, готовых биться насмерть с любым, кто посмел бы притязать на отрубленную голову.

Сражение еще продолжалось, когда хивинские сановники ринулись в ставку Абдуллы-бия и провозгласи ли его новым ханом. Якуб-мехтер, не скрывая печали по погибшему маградиту, все же выжал из себя патоку лести, объявив, что восшествие на престол нового пове лителя свершается за два дня до начала новруза, в понедельник, а это значит, царствование его будет долгим и безоблачным.

Приняв титул хана, Абдулла решил привести в бое вой порядок поредевшие и потрепанные в сражениях войска. Старался он не ради того, чтобы дать новое сражение серахсцам, — спешил поскорее увести хивинцев с поля боя, дабы текинцы и прибывшие из-за гор каджары не сокрушили их наголову, расстроенных и павших духом. Был дан сигнал к отходу. Но прежде чем повернуть обратно, Абдулла-хан послал к Каушуту гонца с фирманом о полной покорности воле всевышнего, распорядившегося «столь справедливо» с заносчивым и жестоким Мадэмином. В послании говорилось: Абдулла не раз предупреждал покойного хивинского хана, что нельзя объять необъятное, но тот не слушал его мудрых советов. Ныне же, отводя свои войска, Абдулла-хан не держит на сарыков и текинцев ни зла, ни обиды, напротив, ищет дружбы и просит не тревожить его на всем пути до Хивы. В ответ Абдулла-хан получил милостивое разрешение следовать восвояси безбоязненно, и вполне удовлетворился ответом. Однако новоявленный хан на этой дипломатической возне потерял дорогое время. Войско его двигалось по прибрежным пескам Амударьи, а хивинское ханство уже трещало под копытами иомудских джигитов, ринувшихся на богатые усадьбы хакимов, биев и прочей знати.

Весть о том, что Мадэмин-хан убит, взбудоражила весь Хорезм. Вместе с возмущениями на Газавате, в Порсу, Ташаузе, Ильялы, Куня-Ургенче полетел клич: «Провозгласить хивинским ханом своего туркмена!» Но мечта эта быстро вспыхнула и быстро погасла. Едва были названы имена сердаров, кто мог бы занять ханский трон, как между ними вспыхнула вражда. Предводители родов, быстро разобравшись в ошибке, бросили новый клич: «Пусть будет хан хивинцем, но мы должны назвать его сами!», и понеслись в народ два имени из ханского рода, не имеющих никакого отношения к престолонаследию. Это погасило вражду в аулах туркмен, но всполошило хивинскую знать. Якуб-мехтер созвал на совет сановников, дабы предотвратить зло. Этой же ночью обоих претендентов удавили.

Но зло, как и беда, не приходит в одиночку. На совете царедворцев обнажил саблю Сеид-Мухаммед — старший из оставшихся двоюродных братьев Мадэмина,

Случилось это неожиданно, когда сановники, собравшись в тронной зале, зловеще улыбались и облегченно вздыхали, узнав о смерти претендентов от туркмен. Сеид-Мухаммед, пребывающий как всегда в блаженном опьянении после принятого терьяка, заявил:

— Якуб-мехтер, а почему бы мне не сесть на трон? Старше меня никого не осталось.

— Дорогой, мы все уважаем вас, — вежливо заговорил и заулыбался визирь, — но надо как следует подумать. Вы же знаете, что Абдулла-бий — ваш родной брат, помня о вашей болезни, уже объявил себя ханом, Мы ждем его возвращения.

— Абдулла сосунок! — вспылил Сеид-Мухаммед. — Абдулла сосал сиську матери, когда я скакал на коне!

Визирь, зная, что Сеид-Мухаммед не пользуется ни малейшим авторитетом, ядовито сострил:

— Абдулла забавлялся сиськой матери, а вы в то время сосали чилим и предавались высшему блаженству безумия.

— Как смеешь, ты, Якуб-мехтер! — Сеид-Мухаммед выхватил из ножен саблю и занес ее над головой визиря.

Все ахнули, кто-то из сановников успел схватить наследника за руку и отвести удар. Сабля выпала, а самого скрутили и увели. Посадили его в пустую келью, оставили терьяку и закрыли на замок. Целый час Сеид-Мухаммед колотил кулаками и ногами в дверь, угрожая расправой, но все же успокоился, — принял крошку терьяка и запел заунывную песню...

Абдулла-хан въехал в Хорезм как полновластный хозяин. Пока он следовал от Питняка до Хивы, сотни и тысячи хивинцев выходили ему навстречу, жалуясь на иомудов, которые, пользуясь отсутствием повелителя, разграбили все богатые усадьбы на каналах Газават, Шах-абад и Палван-ата Абдулла-хан то хмурился, то кривил в злой усмешке губы, обещая наказать иомудов. Подъезжая к Хазараспским воротам и оглядывая синие минареты Хивы, хан распорядился: войска в город не вводить — расположиться лагерем в окрестностях столицы, ждать его фирмана.

В день его возвращения знать устроила шумное празднество официального возведения хана на трон. По старинному обычаю, идущему от Чингис-хана, вновь назначенного властелина несколько раз подбросили на белой кошме, затем посадили на трон в дали в руки золотой скипетр. Абдулла-хан тотчас распорядился снабдить войска провиантом и боеприпасами и, пробью только одну ночь во дворце, вновь отправился в поход.

Хивинцы двинулись к устьям каналов во владения туркмен-иомудов. На всем пути, где несколько дней назад промчались туркменские джигиты, воины хана видели следы разрушений и пожара. На берегах канала валялись обугленные корпуса каюков, разбросанные сети, дохлые собаки и лошади. Ворота в глухие хивин ские дворы были сорваны, в огородах все вытоптано, дома опустошены. В селениях безлюдно. Часть хивинцев бежала в Хиву и Хазарасп, другие погибли от огня в сабель или уведены в пески.

Сарбазы, охваченные жаждой мести, врывались в туркменские селения, но они тоже были пусты. Лишь наиболее зажиточные иомуды — верные слуги хивинских ханов — встречали сарбазов. Выходя навстречу с хлебом, кланялись униженно и кляли своих разбойников. Вряд ли в их словах и поклонах была доля искрен ности, да что поделаешь, если у тебя своя усадьба о домами и айванами, сад, меллеки и поблизости поля, засеянные джугарой и пшеницей! Зажиточные туркмены кормили ханскую знать. Абдулла-хан рассудил: «Месть, конечно, полезна для всех, но еще полезнее собранная дань». И хакимы осторожно обходились с туркменскими баями: принимали от них подарки и охотно садились к котлам с жареной бараниной и пловом.

Основные же силы туркмен, возглавляемые аксакалами и сердарами, отступив в Змукшир, поджидали хана в стенах крепости. Абдулла-хан, давший на совете придворных слово проучить иомудов, спешил в Змукшир, каждый день оставляя позади Зей, Хайрабад, Ташауз. Некоторые вельможи заявляли: «Спешить в этом деле неразумно, ибо войско, собранное с разных сторон, нас еще не догнало, войско же, находящееся при вас, очень незначительно...» Хан на подобные предостережения лишь хмурился и обзывал осторожных биев и аталыков трусами. В местечке Дикаденк его встретили иомуды.

Атамурад, после возвращения из Серахса выбранный на должность главного хана куня-ургенчских иомудов, Кара-кель из Газавата и Мухамед-Фена из Кунгра да, как только увидели подходящие к Дикаденку передовые отряды хивинцев, мгновенно развернули свои боевые порядки и ринулись на врага. Грозный человеческий рев и звон сабель заполнили равнину. Кони и люди сшиблись, словно две гигантские волны, смешались в ревущем водовороте и, прорубившись сквозь плотные ряды, вновь собрались в боевые порядки по ту и другую стороны. Снова разнесся грозный клич, и туркменские сотни бросились на поредевший строй хивинцев. На этот раз Абдулла-хан не выдержал. Отбиваясь от наседавших джигитов, он увидел, что войско его обратилось в бегство, и сам развернул коня. Этого только и ждали иомуды. Началось преследование. Обезглавленные всадники валились с коней, спотыкались и падали лошади, погибали под копытами и телами коней раненые. Резня продолжалась до тех пор, пока последний отступающий не свалился с лошади, сраженный саблей, а тысячи оставшихся за спинами у туркмен подняли и опустили на голову руки.

В сражении пали Абдулла-хан и многие его бии и аталыки. Хана отыскали в груде трупов, обезглавленного, с раздавленным телом. В числе пленных оказались и многие знатные вельможи, среди них Мухаммед Нияз-инак — ближайший родственник погибшего хана. Кут-луг-Мураду — брату Абдуллы и нескольким сановникам все же удалось бежать с поля боя. Раненый, в темноте ночи он вышел на хивинскую дорогу и добирался до Хивы больше суток. У стен города его узнали нукеры, посадили на коня и доставили во дворец. Кутлуг-Мурад был очевидцем гибели Абдуллы-хана.

Подавленный Якуб-мехтер приказал закрыть все ворота Хивы, а жителям приготовиться к возможной обороне, ибо иомуды не упустят случая приступить к осаде столицы. И вновь Якуб-мехтеру пришлось свершить еще один ритуал — ритуал восшествия на престол хивинского хана Кутлуг-Мурада...

 

VII

Между тем в стане туркмен шли споры и разногласия: идти на Хиву или же утешиться достигнутым. Наиболее спокойные и мудрые аксакалы советовали на горячиться. Не лучше ли подумать о взятом в плен родственнике погибшего хана Мухаммед Нияз-инаке? Разве недостоин этот благородный юноша стать властелином Хорезма? В нем течет кровь кунградских маградитов!

Мухаммед Нияз-инак и в самом деле был очень привлекателен собой. Рост, осанка, утонченные манеры, спокойный голос и рассудительность — все при нем. Атамурад и Кара-кель пригласили его к себе.

— Красавец, мы решили сделать тебя ханом Хивы, потому что Кутлуг-Мурад нам не нравится, — объявил Кара-кель. — Что ты на это скажешь?

— Кому быть ханом — воля самого Аллаха, — уклонился от прямого ответа Мухаммед-Нияз.

— Если так рассуждать, дорогой инак, то ваш Якуб-мехтер превыше Аллаха — ведь он сажает на трон то одного, то другого хана,— Атамурад сурово посмотрел на пленника — Известно ли тебе, что Кутлуг-Мурад, как только сел на трон, сразу затребовал тебя, чтобы отрубить голову?

— Зачем ему моя голова? — насторожился Мухам мед-Нияз.

— А затем, что в Хиве уже давно идут слухи, будто туркмены не сегодня-завтра посадят на престол тебя, а Кутлуга сбросят в яму мертвецов. Ты подумай, как тебе поступить. Мы обещали хану выдать тебя. Но помни: возвращение твое равно смерти. Выход у тебя один — ты должен убить Кутлуг-Мурада и занять ханский трон...

Вскоре двенадцать тысяч всадников выступили из Змукширской крепости и направились к столице хивинского ханства. Впереди войска вместе с сердарами ехал Мухаммед-Нияз. Он не знал, какая судьба ожидает его, н опирался слабым духом на обещание Атамурада: «Если ты будешь вести себя разумно и делать все, что мы будем тебе говорить, ты станешь ханом, а мы — твоими советниками. Если выйдет не по-нашему — отправишься в преисподнюю». Чтобы претендент на ханский трон не отягощал себя тяжкими мыслями, Кара-кель, ехавший справа, время от времени взбадри вал в нем упавший дух.

— Велик мир, но велико и хивинское государство, не правда ли?

— Не знаю, сердар, — смиренно отвечал инак.

— Как же так, ты не знаешь! — с отцовской заботой журил хивинца Кара-кель. — Посмотри вокруг — сколько земли. А кишлаков на ней сколько, а фруктовых деревьев! Урюк уже отцвел, начинают яблоне цвести, не правда ли?

— Я не интересовался этим, сердар.

— Как же так, уважаемый хан! Разве у тебя в Хиве нет своей усадьбы и хорошего сада?

— Есть.

— И рабов, наверное, много. Сколько у тебя рабов?

— Сорок душ, сердар,

— Лодки свои есть?

— Есть, сердар, восемь каюков. — Осмелев, инак улыбнулся, а Кара-кель насупился.

— У меня тоже были каюки, да хивинцы сожгли их. Отца моего тоже сожгли — он спрятался в каюке в сгорел.

— Сердар, я тут ни при чем.

— Вы, хивинцы, всегда ни при чем, — зло возразил Кара-кель. — Богатые усадьбы себе понастроили — вы ни при чем; рабов накупили — тоже ни при чем; Хорезм у нас отобрали — опять ни при чем. Вы — паршивые свиньи, из вас надо выпускать кишки и наматывать на копья.

— Сердар-ага, вы не правы, Хорезм со времен Адама принадлежит нам. Мы жили раньше спокойно, вы пришли — и мы потеряли покой.

— Атамурад, ты посмотри...— разъярился Кара-кель, — Ты послушай, что каркает эта ворона!

— Слышал, Кара... Эта ворона и еше тысячи таких давно забыли о своем происхождении. Да будет тебе известно, дармоед, мы на шесть веков раньше появились в этих краях, потом уж пришла твоя орда. До нас в Хорезме жили поклонники огня — люди пророка Зороастра. Огузы кормили их бараниной и поили молоком верблюдицы. Огузы вместе с огнепоклонниками защищали Хорезм от арабов. Ваш Чингисхан даже арабов не застал. Он сюда привел орду, когда на троне Хорезма сидел шах Мухаммед.

— Аташ, откуда ты все знаешь? — удивился Кара кель. — Неужто узнал от хивинских мударисов?

— Хай-бой, откуда им знать такое! — засмеялся Атамурад. — Дальше Аллаха этим праведникам знать запрещено. Есть люди, которые оставили нам сведения о том, как жили до нас: Фараби, Мукдиси, Мирхонд...

Кара-кель покосился на инака.

— Вот мы сегодня посадим тебя на трон, а ты хоть учился в медресе?

— Да, сердар, я тоже кое-что знаю.

— Он знает лишь о сроей Кунградской династии, — небрежно сказал Атамурад. — А ей и ста лет нет... А ну-ка скажи, инак, когда и кто стал первым ханом из вашей династии?

— Сердар, откуда я могу знать такие тонкости! — Мухаммед-Нияз с обидой покосился на Атамурада. — Я же не мулла и не мударис...

— Тебе надо все знать, — строго выговорил Кара кель. — Будущий хивинский хан должен разбираться во всем. Ты должен объявить народу, что самые древние жители Хорезма — туркмены, поэтому ты назначил своими сановниками туркмен. Запомни: с тобой сейчас едут твой визирь Атамурад и главный бий Кара-кель. Об остальных твоих приближенных поговорим потом, когда сядешь на трон и возьмешь в руки золотой скипетр правителя Хорезма.

Юноша с благодарностью улыбнулся, и Кара-кель заговорил спокойнее:

— Да, дорогой наш хан, мир велик, но и Хорезм не мал. Посмотри — в любой стороне земля с небом сливается. Все вокруг цветет и плодоносит, только люди по своему неразумению убивают друг друга. Мы же, мой хан, все изменим в этом мире. Не так ли?..

После двух дней пути туркменские конные сотни подошли к Хиве. Когда миновали Газават и уже проступили на фоне, синего неба свечи минаретов и купола мечетей, Атамурад приказал, как заранее было намечено, разделить войско на девять частей по числу ворот столицы. Мухаммеду-Фена приказано было войти в Хиву с севера — в Ургенчские, Гендемианские и Имаретские ворота. В Хазараспские и Измахмудские войдут Кара-кель и Атамурад, остальные — с юга через ворота Ших-лар, Пишкеник, Рафанек и с запада — в Бедиркентские ворота.

Войско рассредоточилось — в разных концах заклубилась пыль на синем небосводе Успокоившись, что все идет по-задуманному, Кара-кель и Атамурад с двумя тысячами всадников пошли в обход, чтобы появиться на канале Палван-ата перед главными воротами столицы.

День был в полном расцвете: светило солнце, в садах пели птицы. По каналу двигались парусные лодки. А когда туркмены приблизились к стенам столицы, то у Хазараспских ворот затрубили карнаи, оповещая о прибытии хозяев песков, приехавших к Кутлуг-Мураду на перемирие. Взоры хивинцев были обращены на инака, едущего впереди войска. Люди приветствовали его возвращение, но и сомневались: «Найдет ли Кутлуг-Мурад в себе силы уничтожить двоюродного брата? Оставлять его живым опасно! Если и останется жив инак, то будет сидеть в заточении. Да и двадцать сотен туркмен — не много ли? Нет ли тут злого умысла?!» Стража у ворот тоже заколебалась, но поздно — под натиском конницы, великодушных улыбок гостей и строк фирмана, в котором говорилось: «Явиться всем племенем», — ворота распахнулись. Жители столицы даже не подозревали, что и в восемь других ворот города хлынули неудержимым потоком иомудские всадники.

На мейдане у портала дворца стояли хивинские войска, готовые выполнить любое приказание хана, и Кутлуг-Мурад был спокоен за свою жизнь. Тем более, что в этот час он с сановниками находился в самом дворце, в туда въехали лишь несколько туркменских сердаров в инаком да сопровождающий их почетный эскорт из пятидесяти джигитов. Но и этот небольшой отряд был ограничен в своем передвижении по территории дворца. Джигиты остановились на оружейном дворе. В ханский двор, где располагались канцелярия и тронная зала, пригласили лишь сердаров с инаком. В тот момент, когда туркмены слезали с коней, Кара-кель хладнокровно сунул в руки инаку нож и еще раз предупредил:

— Помни,-Мухаммед-Нияз, если не зарежешь его ты, то снимет с тебя голову он.

Мухаммед-Нияз, подавляя волнение, спрятал нож в широком рукаве халата. Кара-кель встал слева от него, чтобы заслонить правую, согнутую в пальцах руку претендента на престол от всевидящих глаз нукеров. Они направились в тронную залу.

В ханских чертогах, несмотря на ясный солнечный день, царил полумрак. Черный занавес у входа, пестрые ковры на полу и стенах усиливали ощущение, что к ханскому трону никогда не пробивается свет. Мрак вызывал страх, тревогу, благоговение к хивинскому владыке На этот раз он вызвал у туркмен чувство надежды и радости. Войдя в валу и остановившись у входа напротив трона, слева и справа от которого стояли ря-дами придворные, Кара-кель едва заметно дотронулся до руки Атамурада, другой коснулся руки инака: «Готов ли ты? Смотри, не упусти момент!» — говорил его взгляд. Кутлуг-Мурад-хан появился с тыльной стороны престола. Бросив беглый взгляд на сановников, он уставился на нестройную толпу туркмен, и рот его растянулся в зловещей улыбке.

— Брат мой, дорогой Мухаммед-Нияз, как я рад нашей встрече! Подойди, дай мне обнять тебя!..

Инак нетвердыми шагами направился к хану, тот встал и с распростертыми объятиями приветствовал его. Кутлуг-Мурад, обнимая брата, не успел сомкнуть руки, как тот всадил хану нож в спину по самую рукоятку и оттолкнул от себя. Хан рухнул на ковер, а инак метнулся к туркменам. В следующую секунду раздался голос Якуб-мехтера:

— Хан убит! Измена! Эй, слуги, хватайте нечестивцев?

Придворная знать, парализованная случившимся, затопталась на месте, туркмены же, давно готовые к схватке, как барсы, бросились на сановников, пуская а ход ножи. Душераздирающие крики, стоны и мольба о пощаде заполнили тронную залу. Почти всех приближенных хана в несколько минут уничтожили. Бежать удалось .лишь немногим, ушел от ножа и сам визирь. В то мгновение, когда туркмены, выхватив ножи, кинулись на придворных, Якуб-мехтер метнулся к потайной двери и словно растворился в гладкой, покрытой изразцами, стене. Несколько ножей полетело ему вслед, но они не достигли цели.

Визирь, следуя потайным ходом, выбрался на стену ичанкале и прокричал:

— Эй, люди! Кутлуг-Мурад-хан зарезав иомудами! Убивайте иомудов! Убивайте всех! Измена!

 

VIII

Когда иомуды выскочили в оружейный двор, чтобы сесть на коней, открыть ворота цитадели и публично на мейдане провозгласить имя нового хана, здесь уже шла резня между джигитами и нукерами хана.

Завязалась жесточайшая схватка и на самом мейдане между туркменскими всадниками и хивинскими сарбазами. Повалились трупы и покатились головы под копыта коней, кровь полилась ручьями. Многотысячные толпы горожан, охваченные ужасом, бросились прочь от дворца, опрокинув ряды джигитов и своих сарбазов. Невообразимая паника охватила внутренний город, а затем перекинулась и на внешний, где в узких улочках в у всех ворот стояли всадники. Человеческий рев от слившихся воплей охватил Хиву. Обращенные в бегство хивинцы поначалу не могли противостоять хорошо организованному войску иомудов и несли огромные потери. Сабли джигитов, словно молнии, сверкали над головами бегущих сарбазов. Но ожесточенные сечей иомуды крушили всех, кто попадался под руку. Через час-другой мейдан у ичанкале, все прилегающие ко дворцу улицы, арыки и даже крыши низких домов были завалены трупами. Хивинцы, одолев панический страх и поняв, что отступление ведет к неизбежной гибели, мало-помалу стали защищаться: сначала группами, а затем целыми кварталами нападали на стесненных в кривых улочках иомудских всадников. Воины, старики, женщины, дети, вооруженные чем попало, — ножами, лопатами, топорами, баграми, веслами — с крыш, с дувалов, из-за углов набрасывались с диким ожесточением на сынов пустыни, сбивали с лошадей, сами падали под их ноги, и к концу дня потеснили иомудов, загнав в тупики улиц.

Перевес явно обозначился, когда на помощь Хиве примчались более двух тысяч сарбазов из Хазараспа и подтянулись войска к северным и восточным воротам из Нового Ургенча, Кята, Гурлена и других селений. Не скольким иомудским сотням удалось вырваться из города, и они продолжали биться с численно превосходящим противником в окрестностях Хивы. Большая же часть застряла на узких улочках хивинских кварталов — Кафтерхане, Метерабад, Еникале, Бала-Хавус, Рафенек, Багче, Нуруллабай. К ночи все ворота Хивы удалось закрыть. Постепенно уличные бои начали утихать. Ворота во всех -дворах закрылись наглухо, и город в наступившей после грандиозной сечи тишине заполнился воплями, стонами, криками раненых, ржанием гибнущих коней.

Туркменским сердарам, когда они выскочили в оружейный двор, удалось сесть на коней и выехать на мейдан, но здесь они застряли в тесных рядах схватившихся насмерть людей. Атамурад, размахивая саблей, пробивая себе путь, уже в первые минуты потерял из виду Кара-келя и других соратников. Какое-то время тельпе ки их мелькали над головами бегущих, потом исчезли, Жуть охватила Атамурада. «Это конец!» — вспыхнуло з мозгу, и он, спасая себя, рубил других и отбивался сам, чтобы любой ценой остаться в живых. Он не помнил, долго ли держался на коне, но в сумерках очнулся в арыке. Лежал он на трупах, а рядом с его ногами, которые высовывались из канавы, топтались десятки чужих ног. Это были ноги живых, а он уже считал себя мертвым, потому что не мог шевельнуться. Память к нему возвращалась медленно и словно с сомнением спрашивала: «Да нужна ли тебе, сердар, эта паршивая жизнь?» Однако что-то в нем более властное, чем ум, вероятно, несмирившийся дух требовал: «Жить... Хочу жить!». Атамурад долго боролся с двояким желанием: жить и умереть, пока не пришел в себя. Опомнившись, он собрал силы и кое-как поднялся, и только тут, коснувшись рукой лица, понял, что ранен. Кровь, видимо, шла из головы, но, судя по тому, что лицо и глаза были закрыты сплошной коркой спекшейся крови, Атамурад понял: течение ее остановилось. Он огляделся, пытаясь понять, где находится. Хиву он знал как свои пять пальцев. За годы учебы в медресе изучил ее кварталы и улицы, бывал во многих дворах. И сейчас без труда определил, что лежит в арыке напротив мыльного базара — Шембазари, и что бой в этом квартале еще продолжается. Атамурад подумал: «Если сейчас встану, хивинцы сразу же добьют. Лучше всего, не подавать никаких признаков жизни. Скоро стемнеет и тогда будет видно, что делать?» Он стал присматриваться к лежащим под ним и рядом трупам и увидел хивинца в чалме: несомненно, это был служитель мечети или какой-то дервиш, по воле рока оказавшийся в кровавой битве и принявший нелепую смерть. Атамурад некоторое время смотрел на него, думая, а может, это какой-нибудь ахун или мударис из знакомых, но лицо святого ревнителя ислама было чужим. Атамурад потянулся рукой к его чалме и стащил с головы. «Я обряжусь в чалму, и ни один хивинец не скажет, что я — туркмен!» — пронзила его спасительная догадка. Надев чалму, он немного успокоился и стал терпеливо ждать случая, чтобы выбраться.

Лишь заполночь Атамурад выполз из арыка и, пошатываясь, побрел в сторону квартала Кефтерхана, к дому Сергея. По пути он беспрестанно спотыкался о трупы людей, падал, вновь вставал и шел, взглядываясь в темноту. Наконец, он отыскал знакомый глубокий ход в глинобитных стенах и ворота. Постучав каблуком сапога по деревянному створу ворот, услышал лай собаки и принялся стучать чаще и сильнее, пока ему не открыли боковую дверь.

— Это я, — хриплым голосом выговорил он. — Спрячьте меня.

Его схватили под руки и быстро повели по двору сначала к старому дому, где он раньше квартировал, но тут же передумали и ввели в баню.

— На полку полезай, на полку! — тараторила Меланья. — На полке-то сухо, давно никто пара не разводил. Помоги ему влезть, Кузьма! Эка ты, дылда старая! — ругнула она мужа. — Совсем, однако, оплошал, трясешься от страха. Пособи, говорю, сердару забраться на полку!

— Сергей-ага где? Почему его нет? — спросил Ата мурад.

— Эх, милок, — затараторила Меланья. — Сергея с его сынком Азисом мы и ждали. Думали, это они возвернулись, а оказалось, ты. Нет нашего хозяина уже третий день. Как уехал с сынком на Чарбаг, так и не объявлялся больше. Юлдуз-то все глаза просмотрела, ожидаючи его, все слезы выплакала... И сейчас, когда ты постучался, кинулась она первой к воротам, да осеклась... Ты-то, родимый, не слыхал чего-либо о Сергее?!

— Если бы слыхал — не спрашивал, — сердито отозвался Атамурад. — Дай мне, Малашка, воды, у меня в горле пересохло.

Служанка бросилась в предбанник, зачерпнула из жбана воды и подала Атамураду. Приподнявшись на локоть, он жадно напился, остатки воды вылил на голову.

— Лежи смирно, мы тебя на замок закроем! — заспешила Меланья, услышав лай собак. — Надыть уходить, а то, неровен час, с обыском нагрянут, тогда всем нам смерть — за укрывательство. Джарчи уже проезжал перед двором, кричал во всю глотку: ежели кто укроет какого-либо иомуда — тому смерть...

Утром чуть свет Меланья принесла Атамураду постель и заваренный чайник с пиалой. Подошла к полке, положила на скамью кошму с подушкой, стала будить гостя и услышала бессвязную речь. Догадалась! «Бон ты мой, кажись, в беспамятстве бредит!» Притронулась ладонью к лицу — жар у парня, а когда вышла во двор, то увидела на ладони кровь. «Ах, дура старая, да как же я не догадалась, что он раненый?!» Побежала в дом к хозяйке, разбудила ее. Юсуп-ака тоже поднялся, дети проснулись. Юлдуз-ханум, узнав, что Аташу, как она называла его, очень плохо, вынула из сундука пузырьки с лекарствами и отправилась в баню. Меланья прихватила с подоконника плошку. Войдя за хозяйкой в предбанник, зажгла нефтакыловую свечу. При свете женщи ны разглядели: лицо Атамурада было покрыто кровавой коркой, а сам он, как и прежде, бредил.

— Давай, Малашка, кипяти воду, обмыть надо рану, потом будем лечить юзарлыком, — распорядилась Юлдуз.

Женщины перевязывали Атамурада, когда в ворота властно застучали и донесся крик ханского джарчи, чтобы хозяева открыли. Вновь пришлось запереть баню в спрятаться в доме. Отправился к воротам Юсуп-ака. Во двор вошли Якуб-мехтер, Худояр-бий и Ниязбашн-бий, с ними еще несколько нукеров, остальные остались на улице.

— Дома ли топчи-бий? — спросил визирь.

— Ваше высочество, зять мой на Чарбаг уехал, не возвращался еще, — кланяясь, ответил Юсуп-ака.

— Все ли спокойно в вашем доме? Не напали иомуды ва вас?

— Слава Аллаху, беда обошла стороной...

— Город завален трупами врагов и своих, — пояснил визирь. — Надо убрать сегодня же мертвецов, чтобы не начались болезни. Повелеваю: всех, у кого есть руки, выведи на улицу с носилками... Выводи также верблюдов и ишаков с повозками!

— Ваша воля, ваша воля, ваше высочество, — приговаривал Юсуп-ака, низко кланяясь.

— Когда приедет Сергей, пусть поскорее идет в ичанкале. — Визирь повернулся и вышел со двора, уводя с собой биев и нукеров.

К полудню на улицах появились арбы. Со дворов хивинцы выгнали рабов — те принялись вытаскивать людские трупы и грузить в повозки. Арбы потащились на загородную свалку, где уже валялось превеликое множество растерзанных зверями и птицами тел и отку да несло нестерпимым зловонием. Страшась чумы, арба кеши и рабы, не мудрствуя долго, свалили трупы в канал в надежде, что их вынесет вода в чужие пределы. И городской хаким закрывал глаза на плутни слуг и рабов. «Слава Аллаху, хоть из города вывезли заразу!» — думал он.

Плакала и завывала голосами азанчи потрясенная Хива. Под этот скорбный плач Якуб-мехтер въехал в Гульбанбаг, где находился под надзором Сеид-Мухаммед — единственный законный претендент на престол. Отвергнутый всеми, он давно отказался от всяких попыток захватить власть. Духовно надломленный терьяком и болезнями, Сеид-Мухаммед встретил визиря хохотом:

— Хай, мехтер-ака, паршивец ты наш, жив, значит, остался! Ха-ха-ха! Говорят, почти всех биев истребили иомуды, и Кутлуг-Мурада, и этого самозванца Мухам-меда-Нияза заодно, а ты — цел и невредим! Воистину, сын удался в отца своего: семь смертей избежал, прежде чем прибрал его Аллах в свои кущи!

— Не кощунствуйте, дорогой Сеид-Мухаммед, — грустно улыбнулся визирь. — Я тоже не бессмертен. Когда минуют семь смертей, я сам с удовольствием отдамся в руки восьмой. Чем заняты вы? Судя по настроению, вы далеки от мыслей о потустороннем мире?

— Конечно, мехтер. Здесь мне очень хорошо. Мы тут все время беседуем с нашим зеленым попугаем, и он прославляет великого хана Хивы. — Сеид-Мухаммед бросил взгляд на клетку с попугаем, которая крепилась к деревянной колонне айвана.

— Великого хана Хивы пока не существует, ваше величество, — скорбно произнес визирь. — Мы приехали за вами, чтобы вы отправились в ичанкале и возглавили расстроенное государство великого Хорезма. Кроме вас, никто этого не посмеет сделать.

Сеид-Мухаммед чванливо покривил губы, поежился, словно его обдало холодом, пожал плечами и плаксиво пожаловался:

— Якуб-ака, вы опоздали... Я не могу жить без курева... Один мискаль терьяка мне дороже ханского трона... Я болен, мой дорогой мехтер, у меня нет в голове никаких других забот, кроме курева.

— Ваше высочество, мы не станем лишать вас этого удовольствия, курите, сколько вам захочется, — улыбнулся визирь, — Если вы доверитесь, моя голова будет управлять, а вы только распоряжаться. Все, что я сделаю хорошего, мы отнесем к вашей мудрости и провидению.

— Ладно, Якуб-мехтер, я соглашусь, но если хоть раз ты упрекнешь меня, я назначу вместо тебя другого, Тебя я тоже научу любить терьяк.

Визирь сконфузился, развел руками, и Сеид-Мухаммед самозабвенно рассмеялся.

Якуб-мехтер смотрел на будущего хана и глупо улыбался, не находя ничего лучшего. Насмеявшись вдоволь, Сеид-Мухаммед снял с колонны клетку с попугаем и торопливо проговорил:

— Хватит шутить, поехали в Хиву. Меня ждет трон маградита!

Когда приехали во дворец, то из приемных комнат все еще вытаскивали трупы заговорщиков. Мухаммед-Нияз-инак лежал во дворе с перерезанным горлом, с вывалившимися из орбит глазами. Сеид-Мухаммед узнал его, мстительно улыбнулся и пнул ногой. Тут же дворцовые сановники, подхватив Сеид-Мухаммеда, бережно уложили на белую кошму, несколько раз подбросили и затем усадили на трон.

В Хиве между тем продолжались санитарные работы: мертвецов вывозили на арбах, но конца зарубленным и раздавленным, казалось, не было. Сын Сергея, пробираясь по зловонным переулкам города к дому, шарахался из стороны в сторону, как обезумевший. Никогда ничего подобного ему не приходилось не только видеть, но и слышать. Находясь с отцом в Чарбаге, где держали русских пушкарей, он натерпелся страху. Иомуды, налетев, разгромили мастерские и схватили отца с пушкарями. Но то, что он увидел в Хиве, совершенно потрясло его. Войдя во двор, он не надеялся застать никого в живых и, увидев мать, служанку, деда и батраков, радостно устремился к ним:

— Мама, ты жива! И дедушка тоже! Как я рад, как я рад, что вы живы!

Юлдуз-ханум, обнимая сына, разрыдалась и тотчас, оторвавшись от него, спросила:

— Где твой отец, сынок? Где он?! — выкрикнула она, испуганная тем, что сын медлит с ответом.

— Мама, он жив, но его схватили джигиты Кара-келя, угнали в пески. Пушкарей и все исправные пушки взяли с собой, — торопливо принялся рассказывать Азис. — Когда они напали на нас, отец бросился на Кара-келя, сказал ему: «Кость бы тебе в горло, ты что — забыл, кто я и как меня зовут!» Кара-кель все равно приказал связать отца. Меня они тоже хотели увести в пески, но отец попросил; «Кара, ты с ума сошел, если лучших друзей стал принимать за врагов! Отпусти хотя бы Азиса, пусть он едет в Хиву и скажет Юлдуз-ханум обо мне!». Кара-кель сказал: «Ладно, пусть идет, но я клянусь, что больше ты никогда не будешь служить хивинскому хану!»

— Черный дикарь, чтоб ему подавиться! — ругала сердара Юлдуз-ханум. — Сколько он мяса у нас съел! Сколько сивухи выпил! А теперь решил сожрать самого Сергея! Сынок, иди в баню и расскажи об этом негодяе Атамурад-сердару.

— Атамурад здесь? — удивился Азис и быстро напра вился на хозяйственный двор...

Ночью Атамурада ввели в комнату, постелили ему на тахте. Юсуп-ака, немного успокоясь и поверив, что все страшное позади, угощал сердара ужином и чаем. Тут же сидел Азис. В усталых глазах юноши все еще жил страх от увиденного, и все его существо было переполнено недоумением: «Почему?!... Почему люди режут друг друга? Что не поделили они между собой?»

— Атамурад-джан, — обратился он к сердару. — Ты — туркмен-иомуд, я — хивинец, отец мой — русский солдат. Мы живем как родные люди. Так почему другие режут друг друга? Разве им трудно найти путь к согла сию и дружбе?

Атамурад нахмурился и задумался. Наверное, он и сам не раз задавался этим вопросом и не мог найти на него ответ. Юсуп-ака, видя, что сердар озабочен, заметил:

— Сынок, все пути к сближению и согласию идут через споры и раздоры.

— Ай, дедушка, разве отец стал твоим зятем после того, как вы полюбили друг друга? И Сергей-ага с сердаром никогда не сказали друг другу плохого слова. Верно я говорю?

— Да, Азис, ты говоришь правду, — согласился Атамурад. — Дело не в том, кто я, кто ты, кто твой отец и дед. Мы — дети разных племен, но все мы одного бедно го рода. Когда бедняки соединяются и находят согласие, то начинаются раздоры у амалдаров хивинского хана, Все было бы хорошо, если бы они, пустив нас, иомудов, в Хорезм, дали нам земли и воды столько, сколько имеют сами. И вам, беднякам-хивинцам, отдали бы часть своих меллеков.

— Истину говоришь, Атамурад, — согласился Юсуп-ака. — Если бы не было хана и нукеров, то ни с хивинцев, ни с иомудов не упало бы ни одного волоска. Они нашли бы общий язык за дастарханом, как это делаем мы.

— Юсуп-ака, видно, это будет не скоро, — с сожалением заключил Атамурад-сердар. — Хива-хан лучше отдаст растерзать себя собакам, чем согласится дать волю и достаток беднякам Хорезма. Стоит ли сейчас об этом говорить! Юсуп-ака, лучше бы нам подумать, как мне поскорее выбраться из Хивы. Меня мучает неведение — остался ли хоть один живым из тысячи джигитов моих? Если есть в живых хоть один — значит, мы не побеждены. Придет время, и я расстелю во дворе ичанкале огромный дастархан и посажу на него всех бедняков — хивинцев, иомудов, русских и персиян. Пока помоги мне, Юсуп-ака, сходи к Мирхонду, скажи ему, в каком бедственном положении я оказался.

— Будь спокоен, Атамурад-джан, все, что в наших силах, мы сделаем, — пообещал старик.

Через день из Хазараспских ворот выехала арба Юсуп-аки. Повозка проковыляла с полфарсаха в сторону Амударьи и остановилась возле парусной шхуны. Возчик и рабы, оглядевшись, нет ли поблизости людей, взяли за руки и ноги «труп» и отнесли его на судно, Возчиком был Азис, а «трупом» — Атамурад. Не прошло и часа, как шхуна, войдя через голову канала в Аму дарью, понеслась в сторону Арала.

На третий день пути Атамурад высадился у плотины Чаркраук, где, ответвляясь левым рукавом, в давние времена Амударья уходила через Семь песков Хорезма к Каспийскому морю. Место это давным-давно поросло тугаями и камышом. Атамурад направился к рыбацким юртам — здесь его уже поджидали друзья. Вечером он приехал в Куня-Ургенч на свое подворье. Как и большинство дворов, оно пустовало. Жители покинули город. Не было на дороге ни ребятишек, ни собак, обычно встречавших каждого всадника дерзким лаем. Во дворах не дымились тамдыры и не пахло чуреком. Из-за дувалов не высовывались верблюжьи шеи, в конюшнях не ржали кони. «Конец всему наступает, — мрачно подумал Атамурад. — Люди, как птицы: потревоженная стая улетает и не сразу возвращается назад». Еще недавно, когда род сердаров уходил на Узбой, к Капланкыру, Атамурад оставил на своем опустевшем дворе бездомного старика. Сейчас не застал тут никого. Ата мурад заночевал в заброшенном доме, и на рассвете вновь пустился в путь.

Он ехал весь день, и в сумерках достиг урочища Ашак, где обитали теперь ушедшие из Куня-Ургенча люди. Черные громады Капланкыра нависали над ки битками, словно хотели раздавить их. Последние отсветы спрятавшегося солнца озаряли низину древнего Уз боя и отвесные скалы, На юго-западе загорелась первая яркая звезда,

 

IX

После кровавого мятежа Хива еще долго не могла прийти в себя. Постепенно жизнь в столице и во всем Хорезме обретала прежний покой, и за этим покоем и уверенностью чувствовалось, что ханская знать одержала победу над вольными сынами песков. Иомуды, страшась возмездия Сеид-Мухаммед-хана, оставили недавно обретенные земли на каналах, подались на Усть-Юрт и Узбой и дальше на юг, к Балханам. Беспорядочное их бегство придавало храбрости ханским нукерам — они преследовали снявшиеся караваны до Семи песков Хорезма, обстреливая из ружей и замбуреков.

На одном из кочевий ночью был схвачен Кара-кель с пушкарями. В захвате вероломного юз-баши, предавшего интересы хивинского хана, участвовал сам Нияз-баши-бий. Не без удовольствия он подверг его первой «безобидной» пытке. Кара-келя раздели догола, связали руки, облили медом и посадили на скотном дворе, рядом с верблюдами. Полчища мух и ос накинулись на беднягу, и он взвыл не своим голосом. Собравшиеся возле него нукеры хохотали, ибо облепленный насекомыми Кара-кель походил на какое-то человекообразное чудовище. Какое-то время он ревел ослом, но с каждой минутой его голос ослабевал, наконец, превратился в хрип. Тогда Ниязбаши-бий милостиво распорядился:

— Развяжите его и бросьте в воду, пусть отмоется.

Нукеры развязали его, схватили за руки и ноги, раскачали и бросили в яму с водой. Юз-баши, окунув шись с головой, с ожесточением стирал с себя сладкую патоку, и долго еще над ним кружились красные хивинские осы.

С Сергеем Ниязбаши-бий обошелся «человечнее». Подошел, посмотрел с презрением в глаза и небрежно хлестнул по лицу камчой. Сергей возмутился:

— За что ты меня-то, кость бы тебе в горло?!

Ниязбаши-бий только хмыкнул в ответ и принялся с ожесточением избивать всех пушкарей подряд.

— Продажные крысы! — кричал он с пеной у рта. — О, с каким удовольствием я посмотрю на ваши отрубленные головы!

— Ниязбаши, да ты хоть разберись! — пытался заступиться за товарищей Сергей, — Мы же не по своей воле... Мы же, как ишаки, на поводу оказались здесь, в песках!

— Запрягите всех в их вонючие пушки! — распорядился Ниязбаши-бий, — Пусть тянут до самой Хивы!

Пушкарей и самого Сергея впрягли вместо верблюдов. Шагов на триста хватило их, затем стали валиться с ног. Нукеры стегали их плетками, но поднять не могли. И Ниязбаши, насладившись карой, распорядился:

— Ладно, гоните их в ближайший зиндан, а пушки оставьте погонщикам верблюдов. — С этими словами он стегнул камчой скакуна и, увлекая за собой сотню нукеров, выехал на Газаватскую дорогу...

Преследуя повсюду иомудов и наводя порядки в Хорезме, хивинская знать с помощью беков, раисов, серке ров, ахунов и мулл продолжала выявлять противников хана и недовольных им. Все зинданы Хорезма (а они имелись в каждом богатом дворе ханства) были переполнены узниками. Жесточайшими пытками вырывали палачи из своих жертв признания в заговоре. Наиболее важные сведения отправлялись в Хиву, во дворец. В канцелярии повелителя писались фирманы. Отсюда шли распоряжения — кого казнить, кого помиловать. Здесь же перед Сеид-Мухаммедом падали в ноги доносчики в расчете получить щедрое вознаграждение или продвижение по службе. И одним из таковых был юродивый дервиш. Он вполз в залу, посреди которой в красном сафьяновом кресле сидел Сеид-Мухаммед-хан. На нем был изодранный халат, замусоленная конусообразная шапка и залатанные чарыки. От него исходило зловоние, и Сеид-Мухаммед-хан даже отшатнулся, Дервиш сел на корточки сбоку трона и застыл в позе ожидания — когда ему позволят говорить. Хан брезгливо произнес:

— Говори, но не поднимай свою зловонную пасть, от тебя несет дерьмом.

— О повелитель, я много дней и ночей добирался от урочища Ашак до великой столицы Хорезма, чтобы предстать перед тобой. Я спал в драных кибитках и вонючих сараях вместе со скотом. Я мог бы помыться в бане перед тем, как войти, мой повелитель, да не стал терять ни минуты, настолько важна моя весть.

— Говори же! — посуровел Сеид-Мухаммед-хан.

— Повелитель, враги твои отправляют в Россию к белому царю своих послов!

— Какие враги? — не понял хан. — Якуб-мехтер, разве у нас все еще есть враги, после того как мы прогнали иомудов?

Визирь внимательно посмотрел на дервиша:

— Кто эти враги, святой человек?

— Эти враги — иомуды Ашака: культяпый Рузмамед и его сын Атамурад. Они из рода туркменских сердаров, их уважают в Ашаке. В заговоре, какой произошел недавно, был этот самый Атамурад.

— Да, мы знаем такого.— Визирь заволновался, и это заметил хан.

— Что может сделать с нами этот негодяй?! — строго спросил Сеид-Мухаммед и встал с трона. — Эй, кто там, подайте мне кальян!

Ему подали прибор, курящийся ядовитой струйкой дыма. Хан затянулся, закатил глаза под лоб и блаженно расслабился.

— Говори дальше, святой человек. — Якуб-мехтер перевел взгляд с хана на дервиша. — Зачем поедут иомуды к белому царю?

— Они повезут свой фирман... Я сам видел, как писалась бумага и зачитывалась на маслахате. Слова в ней кощунственные.

— Постарайся вспомнить все до последнего слова! — возбужденно повелел Сеид-Мухаммед-хан н, еще раз затянувшись дымом, пригрозил: — Сколько слов насчитаем в их фирмане, столько языков я и вырву изо ртов ашакских бунтарей. Говори же, не трясись!

— О повелитель, язык мой не поворачивается произнести всего, что наговорили иомуды.

— Говори, проклятый старик! — Сеид-Мухаммед ткнул скипетром в лицо дервиша.

— Они написали: «О великий белый царь, ак-пади шах, податели сего фирмана есть доверенные люди местности Ашак, именуемые послами иомудского народа! — поспешно заговорил дервиш. — Местность от Арала по Усть-Юрту и Узбою до самых Балхан — единственная, где сохранились дух человеческого жилья и веры в справедливость. Вся же округа хивинского хан ства ныне лежит в развалинах и заволоклась дымом и пеплом. Много людей погибло, еще больше бежало прочь в Семь песков Хорезма. Троном Хивы управлять некому. Один хан сменяет другого, и один другого глупее. Ныне воссел в ичанкале безумец Сеид-Мухаммед, мозг которого иссушен терьяком, а голова находится в алчных руках его визиря Якуб-мехтера. Этот хитрый сатана крутит головой хана, как хочет, вместе они разорили Хорезм до основания... Ныне мы, голодные и побитые, обращаемся к тебе, великий ак-падишах, приведи в Хорезм свои войска и помоги выбрать на хивинский престол людей, здоровых умом и верных тебе, коими являемся мы, иомуды ашакские, имеющие постоянную связь с Нур-ишаном в Тюб-Карагане и губернатором астраханским... Мы денно н нощно молим Аллаха о воссоединении нас с туркменами Мангышлака, и только ты, великий ак-падишах, можешь это свершить... А если доверишься терьякешу Сеид-Мухаммеду-хану, то все русские, томящиеся в неволе, и другие рабы умрут голодной смертью и будут растерзаны шакалами...»

— Хватит! — остановил дервиша Сеид-Мухаммедхан.

— Повелитель, надо скорее схватить ашакских негодяев, — посоветовал Якуб-мехтер. — До Тюб-Карага на полмесяца пути — мы успеем их догнать, если будет угодно воле всевышнего.

— Догнать и доставить сюда... — Сеид-Мухаммеда залихорадило, трубка затряслась в его руках,

Через час из Хивы в северные ворота выехали три сотни всадников под командованием Худояр-бия. Понеслись они, торопя коней, со скоростью птиц, почти не отдыхали в дороге, и на третий день были в Куня-Ургенче. Худояр-бий выяснил, что караван на Тюб-Караган отправился два дня назад, были в том караване и ашанцы — повезли шерсть и каракуль. Худояр-бий, зная, что другого пути к Каспию, кроме как через Усть-Юрт, нет, успокоился — дал отдых нукерам, лишь ночью пустились дальше.

Одиннадцать фарсахов до Айбугира конница прошла ва пять часов, и после двухчасового отдыха, проделав еще четыре фарсаха, заночевала у залива Ак-Чаганак. И в пути, и на привалах Худояр-бий находил следы недавно прошедшего каравана. Словно волк, он чуял близкую добычу и не мог спокойно спать, то и дело выходил из шатра, вглядываясь в темноту. По Усть-Юрту разгуливал теплый летний ветер, взметая пыль. Задолго до рассвета Худояр-бий поднял нукеров в седло, и они за день проскакали еще пятнадцать фарсахов, миновав урочища Каска-джул и Кара-Гумбет. Впереди, в десяти фарсахах пути, находилась крепостца Давлет-гирей, названная сто с лишним лет назад в честь русского посланника Бековича-Черкасского. Именно в ней стоял караван из Куня-Ургенча, а это значило — Худояр-бий настигнет его через день, захватив врасплох на роднике Ак-Булак...

Все произошло именно так, как и предполагал Худо яр-бий. Хивинские сотни ворвались в Ак-Булак в вечерних лучах заходящего солнца, когда развьюченный караван стоял близ родника. Караванщики и купцы мирно ужинали на зеленой лужайке, верблюды паслись поодаль. Смерчем налетев и окружив караван, нукеры, словно соколы куропаток, бросили всех наземь. А через некоторое время стояли на коленях пятеро ашакских джигитов, и Худояр-бий держал в руках пергаментный свиток — фирман, который везли они в Санкт-Петербург, чтобы вручить во время коронации новому государю императору Российской державы Александру II.

— Жалкие пасынки великого Хорезма, — прорычал Худояр-бий, — знали ли вы, на что идете, везя этот фирман ак-падишаху?

Послы молчали, и Худояр-бий не стал затягивать дело, которое поручил ему хан и визирь. Тут же всех пятерых уложили на живот, сорвали одежду и вырезали со спины по лоскуту кожи. Чтобы бедняги не кричали от боли, заткнули рты кушаками. Содранную кожу подсушили на огне, изрезали на узкие полоски и ими пришили каждому руки к бедрам. Запеленав в куски бязи, уложили в кеджеб на верблюдов. Ночью хивинцы долго пировали и делили разграбленную добычу. Рано утром караван двинулся в обратный путь, в Хорезм, а пергаментный свиток Худояр-бий повез сам, зная, как ждут его в Хиве.

Спустя несколько дней Сеид-Мухаммед-хан, стоя посреди тронной залы, собственноручно сжег фирман ашакцев, наградил Худояр-бия саблей, осыпанной бриллиантами, а юродивому дервишу после того, как выдал ему мешочек с золотом, приказал вырезать язык, дабы не проболтался... Прошло еще десять дней, и ашакских посланцев доставили во дворец. Двое из них умерли в пути, в остальных едва теплилась жизнь. Хан не захотел видеть их — распорядился снять головы, а тела выбросить собакам.

Событие это Сеид-Мухаммед отпраздновал в пиршественной зале, пригласив самых приближенных людей. И за дастарханом было принято решение послать в Санкт-Петербург посольство от хивинского хана. Куря кальян и копаясь пятерней в чаше с бараниной, Сеид-Мухаммед с удовольствием рассуждал:

— Иомуды называют меня полоумным за то, что я употребляю терьяк, и даже ты, Якуб-мехтер, допускаешь мысль, будто умнее меня. Но, видит Аллах, после каждой крупицы божественного курева я прозреваю до кристаллической ясности сознания. Если бы ты, Якуб-мехтер, не прятал от меня кальян, я не позволил бы иомудам раньше моего сообразить о необходимости дружбы с Россией. Русский император прошел вверх по Сырдарье до самого Туркестана, там его солдаты оскверняют стены святыни. Русский царь занял весь восточный берег Каспийского моря... Настало время заключить крепкий мир с русскими... иначе они набросятся на нас...

Худояр-бий преданно заглянул в глаза хана:

— Повелитель, позвольте сообщить, что, поднявшись на Ак-Бугир, я разглядел на Аральском море русский корабль без парусов. Русские называют это чудовище — пароход. Оно ходит по воде с помощью огневой топ ки. Есть опасения, что этот пароход может зайти в Амударью и плыть против ее сумасшедшего течения.

— Да, Худояр, это уже не новость, — отозвался Сеид-Мухаммед. — Мы немедленно отправим к белому царю свое посольство ради укрепления дружбы и торговли, не мешкая, мы должны закрыть главный проток Аму-дарьи, чтобы не приплыл русский корабль в Хиву... Якуб-мехтер, ты подумай, как это сделать... Ты, Нияз-баши-бий, тоже подумай... А теперь давайте решим, кого отправить к белому царю.

— Повелитель, это должен быть очень опытный человек, — робко, как бы его не отправили, заговорил Якуб-мехтер.— Я бы посоветовал назначить главой посольства вашего родного брата Омариль-бека... Я предлагаю, повелитель, отправить наше посольство не через Куня-Ургенч, а другой дорогой — через Шурахан. Люди наши одолеют земли Маверанахра через десять-двенадцать дней, выйдут к Казалы, а оттуда до самого Санкт-Петербурга их будут сопровождать сами русские.

— Визирь говорит умные слова, — согласился Сеид-Мухаммед. — А что скажут мои верные советники-амалдары?

Все они, как один, беспрекословно одобрили предложение Якуб-мехтера. Сразу же после пиршества визирь послал гонцов в Хазарасп за Омариль-беком... Еще через три дня хивинское посольство переправилось через Амударью и двинулось к новому русскому форту на Сырдарье — Казалы...

Все это время, пока хивинский хан и его сановники ванимались казнями туркмен-иомудов и отправкой в Россию своего посольства, никто не вспомнил о находящихся в заточении пушкарях и Кара-келе. Сеид-Мухаммед-хаи уже предался покою и благодушию, и вот снова перед ним предстали два отступника. Первым ввели Кара-келя. Хан с досадой посмотрел на него, осунувшегося, с молящими о пощаде глазами, нетерпеливо сказал:

— Ты, иомуд, предал интересы Хорезма. У меня нет желания говорить с тобой. Я казню тебя, если ты даже хоть один раз улыбнешься не так, как я того желаю. Предлагаю тебе два конца одной палки: возьмешься за один — будешь сам бить других, возьмешься за другой —тебя будут бить, пока не сдохнешь.

— Маградит, говори, что мне делать?

— Предлагаю взять все ополчение туркмен в свои руки. Будешь служить у меня на правах бия и исполнять все мои указы. Первое мое повеление к тебе — ехать к левому рукаву Амударьи и заняться возведением пяти плотин. Мы перекроем реку, чтобы ни один русский корабль не смог с Арала подойти к Кунграду.

— Повелитель, я ваш раб.— Кара-кель прижал к груди руки.

— Тогда иди и не вздумай бежать. Другого разговора уже не будет... поговоришь со смертью.

Юз-баши, пятясь, вышел, и тотчас ввели Сергея. Хан поморщился:

— Топчи-бий, ты не смог постоять за себя. Когда йомуды напали на Чарбаг, ты позволил им укатить все пушки и сам ушел с ними.

— Повелитель, у меня не хватило сил противостоять целой орде Кара-келя. Он угнал нас в пески!

— Это похоже на правду, — согласился Сеид-Мухаммед-хан. — Но почему ты не прогнал из своего дома вероотступников Рузмамеда, Аманнияза и Атамурада? Нам давно известно, что эти люди состоят в связях с русскоподданным Нур-ишаном. Они иногда выезжают на Челекен к иомудам Киятова племени, которые уже сорок лет служат белому царю. Мне говорил Якуб-мехтер об Аманниязе, предавшем нас и сброшенном с минарета. Говорил мне Якуб-мехтер и об Атамураде, который за поклонение русским сидел в нашем главном зиндане. У тебя много раз ночевал их отец Рузмамед — друг Нур-ишана. Не значит ли это, что ты обманул Аллакули-хана? Ты нарочно попал в рабство к нам. Ты отказался от нашей веры, чтобы привить любовь туркменам и хивинцам к вере христианской...

— Повелитель, чепуха все это. — Сергей покачал головой и посмотрел в глаза хана. — Я не отрицаю, что люблю свою Россию, но будь я на своей родине, слуги царя давно бы лишили меня головы. Здесь я живу уже четверть века, и, слава Богу, цел и невредим. Трудно мне приходится — ее скрою, но я нашел в Хорезме свое счастье... У меня жена и двое детей, крепкое хозяйство... Не слушай, повелитель, Ниязбаши-бия, у него свои замыслы. Ему давно хочется взять Чарбаг в свои руки, и он преуспевает в этом.

— Ладно, Сергей-топчи, ты говоришь со мной честно, это хорошо. Я тоже скажу тебе честно: больше ни я, ни мои сановники не желаем видеть на высоком месте, какое ты занимаешь, христианина. С этого дня ты будешь простым пушкарем, мастером, а твое место займет Ниязбаши-бий. Поезжай в Чарбаг и подчиняйся Нияз-баши-бию. Я повелел ему отстроить разоренные сараи... Иди...

— Спасибо, повелитель! — Сергей поклонился и вышел, на ходу надевая папаху.

 

X

Атамурад лишь случайно не оказался в числе послов, отправившихся в Санкт-Петербург и попавших в руки хивинцев. Он хотел сам возглавлять депутацию, да рассоветовали Нур-ишан и прибывший с ним челекен-ский старшина, внук умершего Кият-хана — молодой преуспевающий Сатлык-хан. Он тогда сказал:

— Дорогой Аташ, мы приехали к тебе не затем, чтобы сообщить о скорой коронации нового русского государя, и не для того, чтобы ты ехал в Москву сам. В путь-дорогу мы найдем других людей, а ты собирайся, поедешь с нами на Челекен. Там по берегу Каспия идет к Астрабаду полковник Дандевиль. Он выбирает место для постройки русского флота. Слух идет, что русские купцы хотят от Балханского залива проторить торговый путь в Хиву...

Атамурад отправился с Сатлык-ханом и Нур-ишаном к Балханским горам. После пятнадцатидневного пути по пустыне прибыли они к заливу, на киржиме переправились к острову Челекен. Много интересного увидел Атамурад на этом островке: нефтяные колодцы, из которых туркмены черпали нефть, сливали ее в бурдюки и грузили на киржимы и увозили в Астрахань и Персию, Увидел соляное озеро, где солеломщики вырубали соль и тоже везли ее на берег в киржимах. Увидел, как добывают нефтакыл, вытапливают из него черную смолу и делают свечи. Познакомился Атамурад с астраханскими купцами и с самим «флагманом», так именовали туркмены начальника Астрабадской морской станции. Он поведал Атамураду о замысле царского правительства проложить путь в хивинское царство, заверив его: «Скоро ты сам и твои люди понадобятся нам...»

Атамурад зазимовал на Челекене, а по весне, уверенный в том, что его посланцы побывали на коронации в Москве, встретились с белым царем и теперь возвращаются домой, отправился в дорогу. Семь песков Хорезма, согретые солнцем и обласканные голубым небом, утопали в зелени. В русле древнего Узбоя ласково шуршали на ветру камышовые заросли. В небольших озерцах, образовавшихся от стока вод с Капланкыра и проливных дождей, кишела пернатая дичь: утки, цапли и даже лебеди. Пару белоснежных птиц Атамурад увидел, когда они, взлетев с синей глади озера, с трубным криком полетели на запад. У Атамурада радостной болью зашлось сердце: «О, белые вольные птицы, вы показываете людям, каким красивым и добрым должен быть мир! Он. должен свободно дышать, любить и радоваться! Но почему же в нем льется кровь?! Почему в смертельных схватках добываем мы свободу, ведь она была бы всем доступной, если бы никто ни на кого не поднимал руку!» Настроившись на лирический лад, Атамурад подумал: теперь, когда наступил конец распрям в Хорезме, надо заняться своим делом. Надо открыть мектеб, собрать детей и учить их грамоте.

В добром настроении приехал Атамурад на родное урочище. Была пора весенних работ. Чабаны закончили стрижку овец, и женщины сушили промытую шерсть. После весеннего окота появилось немало ягнят — большую часть их забили на каракуль: шкурки тоже сушили, расстелив на кошмах. В Ашаке, кроме женщин и престарелых аксакалов, никого не было. Атамурад обнял мать, покрыв ее голову русской шалью, невестке теже подарил такую же шаль Привез он подарки и племянникам, и даже о пленнице, сарычке Кумыш, не забыл — купил ей разноцветные бусы. Но ни племянников, ни пленницы на Ашаке не было: пасли овец в фарсахе от становища, в низине, соединенной с Узбоем оврагами Отец тоже там. Это было любимое место чабанов. После двух дней отдыха, когда обо всем переговорил с матерью и стариками, отправился туда Атамурад.

Отца отыскал в камышовой чатме неподалеку от ручья со стариком чабаном. Рузмамед отставил пиалу, встал без особой радости, словно сын его уезжал всего на один день, а не на год, поздоровался и предложил пиалу чая. Атамурад давно горел желанием узнать — нет ли вестей от посланцев к белому царю, не дождав шись, пока начнут расспрашивать его о поездке на Челекен, спросил:

— Отец, что-нибудь известно о наших? Может, уже вернулись?

— Хай-бой, Аташ, откуда нам знать, — удивился Рузмамед. — Я целый год с этих мест никуда не уезжал, и ко мне никто не наведывался. Я думаю, сейчас ты мне скажешь, где наши люди. Разве у Сатлык-хана на Челекене нельзя было о них узнать?

— Я сказал о наших посланцах самому «флагману», который сторожит туркменский берег от персиян. Он обещал узнать, но до весны вестей никаких не пришло, а тут и я уехал..,

Начались расспросы о Киятовом роде: о сыне Ка дыр-Мамеде, о сосланном бунтаре — старшем сыне Якши-Мамеде, о внуке Сатлык-хане. Долго еще обо всем рассказывал Атамурад и всякий раз приговаривал: «Пришла пора — сидеть нам нельзя. Надо собирать всех вместе!» Рузмамед слушал молча, наконец, возразил:

— Куда ты хочешь собрать всех иомудов? Они давно нашли себе подходящее место. Одни здесь кормятся, другие опять подались на каналы. Как только Сеид-Мухаммед-хан немного успокоился, так и пошли наши караваны на Газават, Лаудан. Людей, познавших вкус аемли, трудно согнать с нее. Туркмены научились пахать и сеять, собирать урожай и торговать...

Наговорившись досыта, Атамурад пожелал увидать племянников — сыновей погибшего Аманнияза, поехал на кош. Находился он неподалеку. На становище, кроме старухи Карры-эдже, которая готовила для чабанов обед, никого не было. Она показала рукой в сторону озера. Атамурад сел на коня и спустился к оврагам, где синело озерцо, загороженное со всех сторон камышом. Лишь поверх метелок была видна водная гладь. Подъе хав к тропе, ведущей сквозь заросли к озеру, он увидел медленно жующую верблюдицу. Никого около нее не оказалось, и Атамурад, оставив рядом с верблюдицей коня, направился к воде. Тихонько выйдя к берегу, он остановился, как вкопанный, и попятился назад. В двадцати шагах от него стояла по колено в воде совершенно голая девушка, Она стояла к нему спиной, и ее безупречно красивая фигура мгновенно пробудила у Атамурада мысль о сказочной пери. Тело ее было бе лым, как алебастр, а на спину ниспадали черные рас пущенные волосы. Она нагибалась, зачерпывала воду, плескала на лицо и грудь. Атамурад, вначале чуть не сгоревший от стыда, вдруг почувствовал в себе такой жаркий огонь, которого не испытывал никогда раньше. В ту минуту он не думал об инстинкте, но именно пер вобытный инстинкт овладел им и отключил его сознание. Атамурад хотел уйти, но не мог. Он хотел окликнуть девушку, тоже не мог, потому что язык и губы не повиновались ему. Во рту сразу пересохло, по телу пробегала дрожь, от которой захватывало дух. Он не понял то ли издал нечленораздельный звук, то ли девушка почувствовала чужое присутствие, она вдруг повернулась, увидела мужчину и завизжала, словно на нее набросились с ножом. Не зная, куда ей деться, она метнулась на глубину, но поняла, что может утонуть, и закричала с новой силой. Атамурад поспешно удалился в камыши, при этом удивленно вскрикивая:

— Кумыш! Да это же Кумыш! О создатель, как ты мог превратить эту обезьяну в красавицу-пери! Поистине, это мог сотворить только Аллах!

Понимая, что до самой глубины души он потряс девушку своим внезапным появлением, Атамурад не стал дожидаться, пока она оденется и выйдет из камышей, а сел на коня и подался на кош. Здесь он, не переставая удивляться, на что способен Аллах, принялся помогать Карры-эдже готовить плов. Делал машинально, не ради помощи, а потому, что сам не ведал, что делал. Помешивая в казане железной лопаточкой мясо, он то и дело бросал взгляд в сторону оврагов и торопил время, чтобы поскорее появилась Кумыш, Он еще не понимал, что поражен ее красотой в самое сердце, но уже вел себя, как горячо влюбленный. Прошел, может быть, час, Кумыш не появлялась, и Атамурада охватил страх? «А если она утонула?!» Отбросив лопаточку, он побежал к озеру. Верблюдица стояла на месте... Атамурад бросился к берегу, Кумыш на прежнем месте не было, только следы босых ног на песке.

— Кумыш, отзовись, где ты?! — в страхе позвал Атамурад, в ответ ему лишь зашуршали камыша.

— Ку-у-мыш! — совсем уж растерявшись, громко закричал Атамурад и стал сбрасывать е себя халат, чтобы лезть в воду. Страшная мысль, что девушка утонула, овладела им целиком. В это время донесся до него радостный крик:

— Да это же наш дядя Атамурад!

Из камышей выскочили племянники Аман и Нуры, Они пасли овец неподалеку от озера, и когда услышали визг Кумыш, бросились на помощь.

— Вах-хов, как же она испугалась! — торопливо рассказывая, смеялся Аман, — Она подумала: налетел дэв или грабитель.

— Где же она теперь? — полюбопытствовал Атамурад, выдавливая из себя небрежную улыбку, ибо страх и боль за красавицу все еще не оставляли его сердце.

— Она сидит около отары, — подсказал младший племянник. — Мы ей скажем, что это ты напугал ее, и она придет сюда.

— Не надо ей идти сюда, — рассудил Атамурад. — Возьмите бурдюки, наполните водой и грузите на верблюда, да поживее — я привез вам гостинцы...

Кумыш пришла на кош лишь к ужину. К юртам приближалась нарочито расслабленной походкой, стараясь показать, что ничего страшного с ней не произошло. Однако она была не в силах поднять глаз и посмотреть на Атамурада. Он понимал ее и даже, как ему казалось, чувствовал каждое движение ее души, и делал так, как ей лучше. Пока что на людях не обмолвился ни словом, что произошло. Заглядывая украдкой девушке в глаза, он видел в них что-то большее, чем благодарность. Вручив еще днем племянникам подарки, он теперь горел от стыда, что купил для Кумыш такие дешевые и простенькие бусы. «Не такого подарка она достойна! — сокрушенно думал он. — Ах, если бы я знал, что это уже не та чумазая девчонка!» Не дарить ничего — значит для нее, что Атамурад вообще о ней н не помнил, и он решился. После ужина, когда Кумыш направилась в юрту, он решительно пошел за ней.

— Кумыш, тебе я привез... русские бусы...

— Не надо мне ничего, Атамурад-хан, — смущенно отказалась девушка, но он, надев бусы ей на шею, дрожащим голосом заговорил:

— Кумыш, Аллах видел к родители твои знали, какой красавицей ты станешь, когда нарекли тебя серебром... Я украшу тебя золотом... Я горю, Кумыш... Ты зажгла в моей груди огонь сладостной муки...

— Не надо, Атамурад-хан, я боюсь таких слов... Не надо...

Не в силах совладать с собой, он привлек ее к себе.

— Кумыш, ты мое счастье и боль... Я тебя никому не отдам... Ты будешь моей женой и матерью моих детей... Ты согласна?

— Ай, мой хан, о чем вы говорите... Мне стыдно такое слушать. Отпустите меня, сейчас войдет Карры-эдже...

— Не бойся, Кумыш, ты будешь чиста, как родник, пока мы справим той. Только скажи лишь одно слово, согласна ли?

— Согласна, — робко произнесла она и решительно оттолкнула его от себя. — Ой, уходите, сюда идет Карры эдже... Ну, уходите же скорее!

На следующий день Атамурад вел трудный разговор с отцом:

— Отец, лучшей девушки я не видел. Она красива и чиста, как алмаз.

— Ты еще не приглядывался ни к кому, — слабо возражал Рузмамед,— На белом свете много красоты, и вся заключена в женщинах. Красота же стоит дорого, не так ли?

— Говори понятнее, отец.

— Я хотел получить за Кумыш хороший калым. Мы сидим без хлеба. Когда ты угощался у Сатлык-хана на Челекене, мы тут обходились жареным кунжутом.

— Отец, близок тот день, когда и в наши кибитки придет достаток. Я же тебе рассказывал о замыслах русских. Если пойдут караваны ак-падишаха в Хиву, мы будем первыми караван-баши, а потом посмотрим.

— Ладно, Аташ, — согласился Рузмамед. — Я распоряжусь, чтобы начинали готовиться к тою.

Через несколько дней Кумыш увезли в Ашак к женщинам, и те начали готовить ее к свадьбе. Мужчины вместе с Рузмамедом обговаривали свои обязанности. Нужен был мусаиб — распорядитель свадебного тоя, и Рузмамед предложил:

— Хорошо бы Кара-келя отыскать. Он мой старый друг.

Никто из ашакцев не знал, что Кара-кель вновь переметнулся к хивинскому хану. Не знал об этом и Ата мурад, не бывший дома целый год.

— Отец, я сам поеду в Газават и приглашу его! — вызвался Атамурад.

Сборы были недолгими. Захватил с собой сердар полсотни ашакских джигитов, всегда легких на подъем. Собрались они у кибитки Рузмамеда, благословил их сердар в дорогу, и залылили их кони по долине Узбоя в сторону Куня-Ургенча. В город приехали на другой день под вечер. Удивился Атамурад, сколько туркменских кибиток появилось на северной окраине. Вроде бы совсем недавно, всего год назад, бежали отсюда иомуды, а вот опять здесь. И никаких тревог у них нет, никакой опасности ниоткуда не ждут. Всюду дымят тамдыры, женщины доят верблюдиц, мужчины и дети — на огородах. Джугара, клевер кругом зеленеют. Атамурада узнали сразу. Понеслись приветствия:

— Салам алейкум, сердар!

— Салам, Атамурад, значит, и ты решил вернуться к старому очагу!

Заглянул Атамурад в свой двор. Пусто в нем бея кибиток. Под навесом на айване воробьи пируют, размножилась без хозяев целая стая. Увидев въезжающих во двор джигитов, разлетелись прочь. Развели джигиты огонь в тамдыре, позвали соседских женщин — те испекли чуреки, вскипятили чай. Поужинали, заночевала ашакцы, и утром двинулись дальше. На землях Ильялы и Ташауза тоже увидели туркменские юрты. И опять приветствовали Атамурада переселенцы:

— Слава Аллаху, Атамурад, значит и ты вернулся!

— С тобой спокойнее будет, Атамурад-сердар!

— А земли тут у нас жирные, грех такие бросать!

После ночевок в Ильялы и Ташаузе Атамурад наконец-то добрался до Газавата и остановился возле подворья Кара-келя. Не узнал Атамурад старого двора, когда-то заставленного четырьмя драными юртами, да еще помнились ему черные сожженные скелеты домов, агила и каюков. Теперь на этом месте был не двор, а крепость, построенная на хивинский лад. Да и самого Кара-келя слуги называли бием, что нимало удивило Атамурада. Не сразу он въехал во двор, пришлось ждать, пока пришло разрешение впустить гостя. И впустили во двор только одного Атамурада, а джигитам велели остаться на дороге. Кара-кель встретил Атамурада на верхнем айване. Стоял подбоченясь, а другой рукой опирался на голубую резную колонну.

— Заходи, заходи, сердар! — высокомерно пригласил он старого друга и, повернувшись к стоявшим за его спиной слугам, улыбнулся: — Приспичило наконец-то и бедному Атамураду... Сам приехал.

Атамурад поднялся, поздоровался с Кара-келем и его людьми, понимая, что это его верные слуги и помощники: «Пасутся возле него, как жалкие шакалы около льва. Самого же льва распирает от власти и гордыни. Встретил так, словно милостыню вниз с айвана бросил. Ну, ничего, посмотрим, что будет дальше!»

— Значит, и ты с нами? — спросил Кара-кель.— Похоже, твои куня-ургенчцы поведали тебе о милостивом и мудром решении нового хана, и ты поспешил ко мне, чтобы не упустить самый жирный кусок!

— Пока что не пойму, о чем говоришь, — отозвался Атамурад. — Меня долго не было в Хорезме, ездил на Челекен к русским. Вот вернулся и решил навестить тебя, посмотреть, хорошо ли живешь. Не съел ли тебя новый хивинский маградит?

— Значит, правду говорили люди, что ты к русским уехал,— с сожалением произнес Кара-кель. — Ну что же, тем приятнее тебе будет узнать радостную весть, Сеид-Мухаммед-хан, как только сел на трон, сразу пошел на уступки туркменам. Сначала, конечно, хотел взять нас силой: прислал главного диванбеги Рамакаюз-баши. Тот говорит: «Пусть туркмены вернут все награбленное!» Наши аксакалы в ответ ему: «Нет на свете страны без воров и разбойников. За отдельных гнусных людей мы отвечать не можем!» Уехал Рамак ни с чем, а теперь сам хан согласился с нами, сказал: «Можете награбленное не возвращать, но чтобы впредь не было между хивинцами и туркменами распрей, — переселяйтесь поближе к Хиве. Даю вам лучшие земли по Хазараспской дороге, на Беш-арыке. Будете жить там и служить у меня самыми почетными воинами-мех ремами, никаких налогов с вас брать не буду». Вот так, Атамурад-сердар... Мы добились того, что хотели. Ты боялся, что Хива сделает нас рабами, но, как видишь, за нами остается полная свобода. Соглашайся, Аташ, поскорее на переселение, а то будет поздно!

Атамурад съежился от такой вести. «Это не только хитрость хана, но и коварство — заманить туркмен и окончательно закабалить их. Ханы и сердары, конечно, будут мехремами, а простой народ станет ишачить на полях и во дворах богатых хивинцев!» И он сказал с сожалением:

— Кара-кель, это еще одна, самая страшная твоя ошибка! Она ведет к тому, что ты вместе с хивинским ханом будешь пить кровь собственного народа! Пока не поздно, одумайся! Сбрось с себя хивинскую одежду и верни хану титул бия, который он тебе дал! Давай соединим наших людей и захватим Хиву! Мы образуем общину, и управлять Хорезмом будет совет старейшин — маслахат!

— Ты заблуждаешься, как ягненок, Аташ! — возму тился Кара-кель. — Я же знаю, что ты был у русского генерала и он свернул тебе мозги набок. Ты хочешь угодить России и тянешь за собой всех нас! Но ты предаешь не только своих туркмен... Ты предаешь всех мусульман. Ты же знаешь, что эмир Бухары, хан Ко канда и все ахуны и ишаны объявили русским священную войну — газават!... Кто посмеет пойти против ислама, а тем более будет помогать в войне белому царю, того ждет на этом свете страшная смерть, а на том он будет корчиться в геенне огненной... Это ты понимаешь?! Поезжай, Атамурад-хан, в Куня-Ургенч да поторопи своих соплеменников поскорее становиться под знамена ислама! У меня больше нечего тебе сказать... Аминь... — Кара-кель провел ладонями по бороде, дав понять, что разговор окончен.

— Ладно, Кара-ага, мы подумаем, — пообещал Атамурад и распрощался с хозяином дома.

Вскочив снова в седло, Атамурад уже не мог спокойно ехать, его подгоняла отчаянная мысль: «Только бы не опоздать! Только бы успеть собрать всех: тогда посмотрим — кто кого?!»

Останавливаясь в каждом туркменском селении на час-два, Атамурад оповещал всех: «Люди, не поддавайтесь обману! Кара-кель назвался бием, чтобы всех вас сделать рабами хивинского хана!..»

 

XI

Вновь затревожились сыны песков: джигиты схватились за сабли, готовили коней к выезду; старики-аксакалы сходились, ведя долгие толки. Свадебный той, однако, был назначен, и состоялся он в намеченный день по строго заведенному обычаю. Ранним утром собралось на Ашаке множество народу. Съехались с ближайших кошей и с отдаленных мест иомуды. Задымили у кибиток тамдыры, разнося ароматный запах чурека, заку рился пар над котлами с пловом. Пока готовилось угощение, все смотрели на степь, в сторону соседнего селения, откуда должны привезти невесту. Шли суды-пересуды — кто она, откуда, неужто та самая девчонка, которую еще Аманнияз привез из Мерва? Если так, то эту рабыню Атамурад мог бы сделать своей женой без почестей. Женился бы сначала на какой-нибудь знатной туркменке из соседнего рода... Пока судили и рядили, вдали над пустыней поднялось облако пыли, и вот ринулся туда народ и понеслись крики:

— Скачут, скачут! Атбашчи (Атбашчи — мужская часть свадебного поезда) скачут!

Вот они первые вестники начавшегося тоя. С полсотни парней на кровных ахалтекинских жеребцах, размахивая яркими лоскутами, промчались по пустырю вдоль кибиток, где после свадебного ритуала пройдут скачки на конях и верблюдах, где будут состязаться пальваны и доставать платки джигиты в игре яглыга-товусмак. Но пока что промчавшись по пустырю, атбашчи направили коней к собравшимся гостям. А вот и свадебный поезд с невестой. Целый караван украшенных верблюдов, на каждом женщина в бордовом кетени, борык венчает ее голову, грудь украшена брошью и подвесками из монет и серебряных пластинок, — это гелнанджи (Гелнанджи — женская часть свадебного поезда), сопровождающие невесту. Паланкин с невестой в середине на лучшей верблюдице... Остановился свадебный караван, осадили верблюдов, сняли паланкин, понесли во двор. Посыпались под ноги идущих монеты и конфеты. Дети, вертясь волчком, бросались за деньгами и сладостями, а невесту внесли в юрту, стоящую посреди двора, посадили на ковер, велев ждать жениха. Зазвучали струны дутаров, запели баяши, зашумел возгласами радости и веселья свадебный той...

Все шло хорошо, да душа у Атамурада не была спокойна: от предчувствия недоброго холодело сердце. И вот с Капланкыра спустился в долину небольшой отряд всадников, насторожив всех. Джигиты на всякий случай схватились за ружья, коней оседлали. Но вскоре выяснилось — приехал из Кунграда старый друг Атамурада, вместе учились в хивинском медресе и за головой Мадэмина ходили вместе — каракалпакский сердар Мухаммед-Фена В минуту встречи не подал он вида, что приехал не только на той, но и с важной вестью. Сердечно поздравил Атамурада с женитьбой, пожелал счастья и только потом, когда той пошел своим чередом — люди свыклись и забыли о присутствии каракалпаков, — Мухаммед-Фена с беспокойством сказал Ата мураду:

— О тое твоем, сердар, я не знал и не ведал. Другая забота привела меня к тебе. Послы хивинского хана из Оренбурга едут.

— Разве Сеид-Мухаммед отправлял в Россию своих послов? — насторожился Атамурад. — Что-то я не слышал о таком.

— Многое мы не слышали и не знали, пока я не взял за горло кунградского есаул-мехрема. Оказывается, твоих людей, которых ты отправил в Москву прошлым летом, хивинцы схватили, отрубили им головы и послали своих к белому царю. Они целый год были в гостях у русского императора, а теперь едут назад и везут о собой в Хиву русское посольство. Говорят, они обменялись грамотами, заключили между собой мир и затевают небывалую торговлю. Вот так, Аташ... — Мухаммед-Фена задумался,

— Откуда узнал об этом? — не поверил Атамурад.

— Люди мои из Оренбурга приехали, рассказали. В России много перемен. Царя нового, Александра II, короновали... Оренбургский начальник, генерал Перовский, умер... Теперь новый появился — Катенин. Он будет провожать свое и хивинское посольство до Эмбы, а потом — Игнатьев...

— Кто такой Игнатьев?

— Он полковник, главный в русском посольстве, Он едет в Хиву, к Сеид-Мухаммед-хану.

— Да, Мухаммед-Фена, невеселые ты мне привез вести на мой той, — озабоченно проговорил Атамурад.

— Плохие вести... Если бы ты их привез вчера, я бы отказался от тоя. Не до веселья сейчас, Надо действо вать... Давай поговорим с моим отцом.., Ты иди к нему и расскажи... А мне надо быть веселым до конца тоя...

Кумыш, сидя в свадебной кибитке, не могла дождаться, когда же кончится людское веселье. Голова у нее болела от сильного волнения и усталости. К тому же она была закутана с головы до ног, так что дышать трудно. Но вот наступил самый страшный и радостный миг для нее у юрты послышались голоса, началась суматоха — это гелнанджи, не желая жениха пускать к невесте, требовали от него подарки. Наконец, Атамурад вошел, огляделся.

— Жива ли ты, Кумыш? Слава Аллаху, теперь мы вместе.

— Ах, Атамурад, мне так душно. У меня болит голова.

— Да сними с себя все это и ложись спи. Я еще немного побуду с каракалпакцами, потом приду.

Он ушел от нее, едва затих той. Направился в отцовскую кибитку, где с Рузмамедом, озабоченно беседуя, сидел Мухаммед-Фена. Они замолчали, увидев Атаму-рада, и вновь заговорил Рузмамед:

— Старики наши помнят и передают внукам о тех, далеких временах. Мне тоже мой дед рассказывал, как при русской царице Елизавете отделились каракалпаки и приняли российское подданство. Вся страна от Сыра до левых протоков Амударьи запросилась под крылья русского орла. Однако кайсакский хан Абул-хайр воспротивился этому, напал на каракалпаков. Малосильным что оставалось делать? Переселились они на запад Арала, к Жамандарье. А тут хивинский хан увидел, что добыча к нему сама в руки идет—взял да закабалил переселенцев, С тех пор много раз мы восставали против Хивы, да силенок сбросить Хива-хана не хватало. Боюсь, Мухаммед-Фена, и на этот раз побьют вас хивинцы.

— Я приехал к вам за помощью, Рузмамед-сердар, — хмуро отозвался Мухаммед-Фена, — Стыдно напоминать мне о недавнем, но напомню... Когда Аманнияза сбросили с минарета и вы с Атамурадом объявили Мадэмина своим кровником, я не стал ждать, пока меня позовут на помощь...

— Дорогой Мухаммед, а разве мы хотим, чтобы ты нам напоминал о нашем долге? — вмешался в разговор Атамурад. — И разве только тебе насыпали соль на кровоточащую рану хан Хивы и его прихвостни? Разве не наших людей зарезал Сеид-Мухаммед? Скажи лучше, что ты намерен делать?

— Только этих слов я от тебя и ждал! — оживился Мухаммед-Фена. — Есаул-мехрема мои джигиты убили. Диван-баба бежал в Хиву к хану... Не сегодня-завтра Сеид-Мухаммед пришлет войска, чтобы разгромить восставших. Если ашакцы и другие туркмены придут к нам на помощь, мы еще посмотрим, на чьей стороне будет победа!

— Считай, что мы пришли к тебе на помощь! — Атамурад положил руку на плечо Мухаммеду-Фена.— Отец, благослови наш союз.

— На все воля Аллаха, — поднявшись, произнес Рузмамед. — Пусть в делах вам сопутствует удача.

На следующий день начали съезжаться в Ашак джигиты из всех больших и малых селений на пути к Куня-Ургенчу. Несколько дней у подножья Усть-Юрта ржали кони и ворчали отвыкшие от вьюков верблюды. В эти дни, пока ашакцы собирались в поход, Атамурад почти неотступно пребывал возле молодой жены. Кумыш была к нему нежна и ласкова, и сколько раз они вспоминали ту далекую ночь в Куня-Ургенче, когда она чуть было не сбежала из их дома. Мог ли он предполагать, что она станет ему женой, печь чуреки в дорогу, собирать переметную суму? «Непонятно создана жизнь, — размышлял он, глядя на проворные движения жены,— Черное становится белым, белое становится черным... Святым человеком считал я Кара-келя, но его святость превратилась в алчность... Что мне сулит судьба завтра? Узнать бы заранее, как отнесется Оренбургский генерал-губернатор к нашему подарку? Ведь такого богатого, подарка, как целое государство каракалпаков, никто никому не преподносил! Мы растопим своей щедростью сердце русских! Пусть потом Мухаммед-Фена станет ханом Кунграда, а я добьюсь свержения глупого и беспощадного Сеид-Мухаммеда».

С уверенностью за свои скорые успехи сел перед рассветом на коня Атамурад. Не сомневался в том, что Кунград будет повержен в первые же часы налета и Мухаммед Фена.

Заночевали в распадках Чинка, на рассвете ворвались в город со стороны Амударьи, где городские стены примыкали к самой реке и были во многих местах разрушены Словно ручьи бешеного потока, растеклась конница по узким улочкам Кунграда, круша ворота богатых подворий и врываясь в дома. Еще и не взошло солнце, а вся городская знать была перебита. Тех, кто не оказывал сопротивления, джигиты гнали на площадь. Молодые пленники вливались в отряды Мухаммед-Фена, стариков согнали на огромный двор есаула-мехрема, который теперь пустовал, и заставили делать дробь для ружей. Особенно охотно шла к повстанцам беднота. Вокруг сотен тут и там скапливались огромные толпы пеших ополченцев, вооруженных чем попало: лопатами, топорами, палками, на концах которых торчали большие ножницы для стрижки овец. Отовсюду неслись призывы уничтожать проклятых биев и серкеров хана, и толпы встречали каждый очередной призыв глашатая могучим ревом. Глупо было бы сдерживать эту разъяренную силу — самое верное, дать ей выход на поле боя. И сердары повели людей вдоль берега Амударьи к каналам Саули и Лаудану, где стояли каюки хивинцев, на которых они с гор Шейх Джейли, от самого города Кипчака, привозили огромные камни и сталкивали их в воду на середине реки, чтобы создать преграду русскому пароходу «Перовский». В том, что он со дня на день должен появиться со стороны Арала, никто из хивинской знати не сомневался.

Конники и толпы кунградцев ворвались в береговую крепость, в которой стоял хивинский гарнизон, и разгромили ее. Из трехсот нукеров, охранявших устья каналов Саули и Лаудан, спаслись бегством лишь немногие, остальные были зарублены или утоплены в реке. Не останавливаясь, повстанцы двинулись дальше к городам Кипчак и Гурлен, круша на своем пути все, что попадало под руку. Лишь в окрестностях Нового Ургенча отборные конные сотни хивинского хана смогли оказать сопротивление разношерстной, плохо вооруженной толпе и повернуть ее в сторону Ташауза и Ильялы — на запад. Расхрабрившиеся бии, видя, что не все еще потеряно, велели трубить в карнаи, чтобы поднять против повстанцев население Хорезма.

 

XII

В Чарбаг к пушкарям приехали Ниязбаши-бий в Кара-кель.

— Сергей-топчи, подойди! — окликнул Ниязбаши-бий, слезая с аргамака, покрытого сплошь от хвоста до головы зеленым бархатом,

Сергей погасил паяльную лампу, положил ее на верстак. Подходя, разглядывал коня и самого Ниязба-ши, облаченного в малиновый халат и каракулевую папаху. Это была походная одежда ханского сановника.

— Ну что, Ниязбаши, говорят, порохом с той стороны запахло?

— Запахло, Сергей-топчи. Твой старый друг Рузмамед и его сын Атамурад опять взбунтовали туркмен. Соединились с каракалпаками и льют на руки русскому ак-падишаху воду. Атамурад разорил нашу крепость на Чаркрауке, захватил все каюки и отправил их по Аралу на Сырдарью, русским для переправы. Мухаммед-Фена срыл плотину на канале Саули и пустил воду на меллеки нищих. И этот культяпый Рузмамед размахался одной рукой — собрал всех ташаузских и ильялинских иомудов в Кизыл-Такыре. Оттуда они отправились в старую крепость Змукшир, но мы их опередили.

Пока Ниязбаши-бий сообщал Сергею новости, подошел Кара-кель. Слушал, кривя губы, затем сказал с ожесточением:

— Тогда, в Хорасане, я отрубил Рузмамеду руку, спас его от заражения. Если бы знал, что этот негодяй переметнется к русским, отрубил бы ему голову!

— Брось, Кара, кость бы тебе в горло! — заступился за старого друга Сергей. — Если бы Рузмамед тогда знал, что через несколько лет ты предашь сыновей песков, то, наверное, тоже не пощадил бы тебя!

— Ладно, не будем много говорить! — сердито остановил Сергея Ниязбаши-бий, — Давай готовь свои пушки. Через два-три дня двинемся на Змукшир. Придется тебе предать своего друга. Уничтожишь Рузмамеда и его друзей, я сам пойду к Сеид-Мухаммеду и попрошу, чтобы он простил тебя и возвел в бии.

— Этого не дождешься, — со злостью возразил Сергей. — Неужели тебе станет легче, если я стану причиной смерти Рузмамеда? Я прошу, не посылай меня туда... Есть же человеческая честь и совесть. Иомуды Ашака, не говоря уже о семье сердара, мои близкие друзья.

— О чем говоришь, топчи, ты давно хивинец! — Ниязбаши-бий с досадой хлопнул по сапогу камчой. — Разве мы с тобой не друзья?!

— Друзья, говоришь?.. — еще больше обозлился Сергей. — Разве друзья могут продолжать дружбу, если один из них половиной ханства управляет, а другой сидит в Чарбаге под стражей нукеров и домой к семье съездить третью неделю не может? Я знаю, что Сеид-Мухаммед-хан запретил русским ходить по воле. Но ты-то, Ниязбаши-бий, мог бы и нарушить фирман, раз ты мой друг! Отпусти повидаться с детьми и женой.

Ниязбаши-бий замолчал, вопросительно посмотрел на Кара-келя. Тот согласно кивнул, но предупредил:

— Если узнает маградит, будешь отвечать перед ним сам. Боюсь, как бы его величество не спросило с меня,

— Ладно, отвечу я. — Ниязбаши-бий улыбнулся. — Бери, Кара-кель, пушкаря и вези домой. Пусть до утра побудет со своими — утром назад привезешь.

Через полчаса они были в Хиве. Проводив Сергея к его двору, Кара-кель отправился во дворец. Сергей, войдя во двор, окликнул Юлдуз-ханум, которая доила корову. Окликнул, вероятно, слишком громко: испуганная корова ударила копытом по ведру и разлила молоко,

— Вий, чтоб у тебя кишки лопнули! — заругалась Юлдуз и быстро пошла к мужу. — Отпустили тебя? Вот как хорошо теперь будет. — Она дотронулась руками до плеч Сергея и прижалась к его щетинистой щеке. — Хорошо, что приехал... Утром я хотела проводить Азиса к тебе, узнать, жив ли, здоров ли?

— Жив пока, ханум. Сегодня жив, завтра не знаю, что станется со мной и моими товарищами. Ниязбаши хочет перебросить всех пушкарей с орудиями в Змукшир. Рузмамед на Хиву войной идет.

Юлдуз-ханум сжалась и побледнела от такой вести, Поняла, что муж ее никогда не пойдет против Рузмамеда,

— Ты сбежал с Чарбага? — спросила, затаив дыхание,

— Нет, ханум, пока что отпросился... Но бежать придется... В своих стрелять не стану, если даже меня осадят на кол.

Сергей сел на ковер в гостиной, Юлдуз подала ему ужин.

— Что же будем делать, Сергей? Если ты не подчинишься хану, он может убить тебя... И нас всех... — Юлдуз не договорила, заикнулась в вырвавшемся из ее груди рыдании и заплакала.

— Вы покинете этот дом не позднее завтрашнего дня, — твердо выговорил Сергей. — Слезы утри — они не помогут в серьезном деле.

Вскоре пришел Азис. Прежде чем войти в дом, долго мыл руки под умывальником. Увидев в конце двора отцовского коня, сразу заспешил и почти влетел в комнату.

— Здравствуй, отец. Ты, оказывается, дома! Я собирался по утру к тебе в Чарбаг... Ну, что у вас там нового? Тут идут слухи, вроде бы иомуды двинулись на Хиву. Сегодня, пока брил людям головы, только и слышал об этом, Некоторые уже потихоньку покинули Хиву, отправились кто куда, от греха подальше.

— Завтра уйдете и вы, — мрачно выговорил Сергей, — Сначала отправишь мать и сестер с детьми, потом уедешь сам... в Гурлен, к родственникам твоего деда, царствие ему небесное... — Сергей перекрестился.

— А как же ты? — насторожился Азис.

— Обо мне не беспокойтесь. Ждите меня.

На рассвете Сергей сел на коня и отправился на Чарбаг. Едва выехал со двора, к нему присоединились джигиты Кара-келя, сторожившие его у ворот всю ночь. Ехал с твердой мыслью, во что бы то ни стало сговорить пушкарей на побег, «Останутся — все равно погибнут. Иомуды порубят всех, как кур, да еще после смерти сквернить самыми гадкими словами станут... Лучше умереть с честью, чем собачьей смертью!»

Когда он подъехал к Чарбагу, солнце уже выкатывалось бронзовой чашей из-за горизонта. Жаркое заре во разливалось по земле и зеленым ветвям деревьев. Из кибиток, зябко ежась, выползали пушкари, — умывались, разжигали мангалки, «Много их, — подумал Сергей, слезая с коня, — но надежных — раз-два и обчелся».

После скудного завтрака начался обычный изнурительный день в мастерских. Пушкари принялись за ковку металла и лужение, гнули обода для пушечных колес. Сергей ходил от верстака к верстаку, останавливался и заговаривал то с одним, то с другим мастером. Время от времени он выходил во двор покурить и прикидывал: «Сколько же их на страже, этих вшиварей-нукеров?» Насчитал тридцать человек и окончательно утвердился в мысли, что «за здорово живешь» отсюда не уйти, придется придумать хитрость. И он придумал...

Ночью загорелся колесный цех. Пламя взметнулось над деревянной крышей в охватило весь барак, в котором стояли пушки. Сергей первым поднял тревогу. Клич его, чтобы все шли тушить пожар, разнесся по Чарбагу. Большинство рабов, в страхе крестясь, бросились в полымя, а десятеро пушкарей, затаившись в кибитке Сергея, ждали, когда же кинутся на «огонек» и нукеры. Стража всполошилась быстро. Как только затрещал огонь, нукеры со всех сторон бросились в левый угол барака. Увидев, что путь к воротам свободен, Сергей и пушкари, пригибаясь, кинулись в черный проем ворот и один за другим скрылись в темноте.

Выбежав на дорогу, они бросились в сторону Газа вата. Сначала бежали, потом перешли на шаг... Оглянувшись, Сергей увидел, как широко и ярко полыхает пламя пожара, перекрестился:

— Ну, вот и все... И конец ханской службе... Теперь бы унести подобру-поздорову ноги. Айда, братва, через поля... Уходите по двое... Держите путь на Куня-Ургенч, а там видно будет... Время не ждет. Сейчас они спохватятся, начнут искать меня в первую очередь!

Пушкари растворились во тьме. Рядом о Сергеем остался только лудильщик Епифан.

— Ну что, Епишка, айда и мы... Наш путь в Гурлен.

Шли они весь остаток ночи по кочковатым хлопковым полям, Рассвет застал их на голой равнине. На пути, верстах в трех, виднелось сельцо, оттуда доносился лай собак. Сергей остановился я стал раздумывать; идти через село или обойти стороной? Крупная, сгорбленная фигура пушкаря привлекла внимание псов. Лай их стал приближаться, и вот уже целая свора волкодавов пока залась вдали. Сергей машинально снял с плеча ружье.

— Нарвались, — упавшим голосом сказал Сергей. — Кто бы мог подумать. Ждешь опасности от людей, а она приходит от собак...

Псы приближались с каждой секундой.

— Ну что, будешь стрелять? — спросил Епифан.

— Погоди, не спеши... Начнем стрелять — люди сбегутся, а тогда уже точно — сцапают... Садись... Сидящих они не трогают. — И Сергей первым сел на остывшую за ночь землю, Епифан последовал его примеру.

Псы, бежавшие крупными скачками, достигнув цели, остановились, как вкопанные, и окружили со всех сторон беглецов. Лай их перешел в звериный рык, но не один из псов не решался наброситься на людей. У Сергея в сумке была целая лепешка. Он полез в сумку, но рычащий перед ним пес сразу бросился на Сергея, а только грозный окрик пушкаря остановил его.

— Кость бы тебе в горло! — заорал Сергей. — Да я же тебе хочу хлеба дать, а ты на меня бросаешься!

— Не надо, Сережа, — взмолился Епифан. — Ну их... Разорвут... Ради Бога, не двигай руками и пальцами не шевели, авось, уйдут...

Атака продолжалась не меньше часа, наконец, псы, устав от собственного лая, легли вокруг беглецов, положив тяжелые морды на лапы. Сергей еще раз попытался приласкать собак, опять потянулся к сумке, и вновь сразу три волкодава вскочили и ощерили красные пасти. Сергей сник, от усталости уронил голову на грудь и принялся материться.

— Епишка, что же делать? — мрачно спросил Сергей. — Может, вступим в схватку? У тебя ружье заряжено?

— Да ты что, Сережа, растерзают на части и кусков потом не соберут...

— Э, кость бы им в горло! — выругался Сергей, схватился за ружье и нажал на спусковой крючок.

Вместе с оглушительным выстрелом поднялся такой ошалелый визг, что Сергей испугался. Псы отскочили шагов на двадцать-тридцать, и когда Сергей полез в сумку за другим патроном, бросились на беглецов вновь. Один из волкодавов намертво схватился за полу чекменя Сергея и начал рвать одежду. Несколько собак напали на Епифана, и он орал благим матом и размахивал ружьем. Свара эта могла кончиться гибелью пушкарей, если бы не подоспели едущие в село всадники. Пушкари не видели, как они приблизились Только усдышали их властные голоса. Собаки отступили, и Сергей, опомнившись, увидел отряд хивинцев. Одного сразу признал: его звали Назар-бек, он был старшиной кишлака. Старшина тоже узнал пушкаря и, украдкой посмотрев на юг, где весь небосклон заволокло черным дымом, слащаво усмехнулся:

— Беда в дом приходит тогда, когда хозяина нет дома. Не ты ли, Сергей-ага, сжег свой Чарбаг? Нияз-баши и Кара-кель везде тебя ищут, а ты с моими собаками дерешься.

Несколько человек, спешившись, направились к беглецам. Сергей успел вскинуть ружье, но не выстрелил, — его опередил идущий впереди нукер, длинным кнутом выбивший из рук Сергея оружие. Епифан вовсе не стал сопротивляться. Поставив пушкарей между лошадьми, хивинцы отправились в Чарбаг. Следуя по проселку, коротким путем, кавалькада достигла Газаватской дороги. Она была запружена арбами, небольшими караванами верблюдов, идущих в Хиву, и пешеходами. Повсюду раздавались возбужденные голоса: Чарбаг сгорел, и все бронзовые пушки хана расплавились. Шли толки и о том, что пушкари сами подожгли мастерские и сбежали ночью.

К вечеру Сергея и Епифана втолкнули в сарай, связали вожжами по рукам и ногам. Ниязбаши-бий и Кара-кель заглянули в сарай, чтобы убедиться, действительно ли привели самого Сергея. Кара-кель, увидев его, распростертого на спине, горестно пожалел;

— Сергей-ага, видит Аллах, не я тебе желал смерти, ты сам ее искал и, наконец, нашел. Ругай самого себя, а Кара-кель и после твоей смерти жалеть тебя будет! Ты хороший человек, Сергей-ага!

— Кость бы тебе в горло... — прохрипел Сергей. — Скажи, чтобы принесли воды... Губы все потрескались... Пить хочу...

— Эй, вы, напоите топчи-баши! — распорядился Кара-кель и ушел.

Ниязбаши-бий, слезливо жалуясь на усталость, сказал:

— Опять надо ехать в Хиву, к хану... Узнает о пожаре, спасибо не скажет. Придется наказать пушкарей своим судом.

— Это разумно, бий-ага, — согласился Кара-кель.

Утром Кара-кель ходил с конюхом по двору, осматривая лошадей, вернее, лошадиные хвосты Чистокровные ахалтекинские жеребцы с длинными расчесанными хвостами вызывали у Кара келя гордость и умиление, «Нет, таким скакунам подрезать хвосты грех, Аллах за такое кощунство покарает! — размышлял Кара-кель.— Уж лучше укоротить хвост вон у той жеребой кобылы. Да и хвост у нее, кажется, пожестче, чем у жеребцов ..»

— Гулам, отрежь хвост вон у той клячи, — распорядился Кара-кель.

— Бий-ага, но у нее отрезан хвост почти до самого позвоночника

— Ничего, того, что отрежешь еще, на двух негодяев вполне хватит.

— Ладно, бий-ага, ваша воля — наше исполнение... После полудня дверь в сарай, где лежали Сергей и Епифан, отворилась. Возле порога сели на корточки два истощенных перса и принялись на толстой доске рубить тесаками конский волос. Рубили долго, пока не измельчили на мелкие черные иголки. Потом один из персов вынул из-за кушака бритву, провел лезвием по ладони и согнулся над Сергеем.

— Извиняй нас, топчи-баши, такова воля хозяина...

— Пошел прочь, кость бы тебе в горло! — корчась, закричал Сергей, стараясь порвать вожжи, которыми был связан, но тщетно. От бешенства и натуги силы оставили его, и он сник. Второй перс положил на голову Сергея соломенную подушку, сел на нее, а первый начал бритвой подрезать пятки Сергея. Сделав разрезы, не обращая внимания на хлынувшую кровь, набивал под шкуру конский волос. Сергей стонал под подушкой, содрогался всем телом, а палач преспокойно зашивал одну за другой пятки Сергея. Закончив дело, встал на колени, помолился Аллаху и начал такую же «операцию» на Епифане.

Несколько суток они провалялись в сарае под охраной нукеров. Еды не давали, да и до пищи ли! Оба то и дело просили пить. Нукеры неохотно выполняли просьбу Сергея — приносили в кумгане воду, подносили к трясущимся губам.

В один из дней со стороны Хивы донесся рев карнаев. Раскаты грозной музыки становились все ближе и ближе, и вот двери сарая отворились.

— Эй вы, выходите! — приказал нукер и ударами камчи поднял Сергея и Епифана.

Заковыляли они на носках, корчась от боли, на дорогу. Кара-кель, посмеиваясь, поджидал их. Впереди на дороге стояли четыре небольших пушки. Пушкарей посадили на инеров, и караван двинулся дальше.

— Эй, Сергей-топчи, хорошо ли тебе в кеджебе? — проезжая мимо, спросил Ниязбаши-бий. — Идем на Змукшир, там ты покажешь Рузмамеду, как умеешь стрелять из пушек. Если снесешь голову Рузмамеду, я собственными руками очищу твои пятки от конских волос. Ты слышишь меня, Сергей-топчи?!

— Пошел вон, кость бы тебе в горло! — выругался пушкарь.

Каракель тоже пытался заговорить, но Сергей обматерил и его.

Через сутки войска подошли к крепости, которая уже была окружена конными хивинскими сотнями Худояр-бия и Клычнияз-бия. Не более двухсот ашакцев засели в ней и вырваться не могли, ибо хивинцев собралось в десять раз больше. Осада, однако, не давала успеха без орудия, и вот наконец-то вместе со свежим пополнением привезли пушкарей с пушками.

Пушки поставили против ворот крепости, ссадили с верблюдов пушкарей. Шли они на носках, словно подкрадывались. Все были босиком, в драных грязных рубахах, худые и бородатые, словно мертвецы, поднятые из могилы. Старые фитильные пушки, без надобности стоявшие в чарбагском сарае и по счастливой случайности избежавшие всепожирающего огня, сгодились Ниязбаши-бию. Нашел он для них и ядра. Уложенные в пирамидки, они лежали возле пушек. Тут же торчали длинные палки — запальники, с намотанным на конце тряпьем, пропитанным нефтью. Подогнав пушкарей к орудиям, джигиты расставили их по два к каждому и велели заряжать. В изможденных артиллеристах еще жил протест, он выражался лишь в тупых озлобленных взглядах, но не в действиях. Ругаясь отборным матом, корчась от боли, когда по забывчивости становились на ступню, они зарядили дула пушек. Сергей, застонав, присел, но тут же к нему подскочили нукеры и принялись хлестать камчами по голове в спине. Пушкарь взвыл от боли.

— Кость бы вам в горло! — хрипел он с пеной у рта, но ругань ею никого не страшила.

— Сергей-топчи, если не перестанешь реветь, я воткну, в твое горло вот эту палку! — пригрозил Ниязбаши-бий и потряс перед пушкарем запальником.

Вскоре прискакавшие гонцы доложили, что со стороны Ташауза приближаются иомуды. Кара-кель в Ниязбаши-бий вскочили на коней, поехали к своим сотням.

Иомудов ждали, но нападение их было столь внезапным, что хивинцы не успели развернуть свои боевые порядки. Конница выскочила из-за бугров, с севера, и, развернувшись на полном ходу, понеслась на ополчение хивинского хана. Иомуды, выстроившись в две линии, приближались с молниеносной быстротой по всему фронту, охватывая фланги хивинских войск. Еще мгно вение, и все смешалось в кровавой сече. Сергей, видя, что нукер заносит над его головой саблю и кричит что-то, поднял горячий факел и с силой обрушил на его голову. Остальные пушкари тоже размахивали запальниками, отбиваясь от стражников и пятясь к расположенным между пушками и озером раненым. Они спасались от нукеров, но смерть шла накатывающимися волнами косматых папах джигитов. Первая линия, столкнувшись с хивинцами, расстроила их порядки. Пока они, кружа коней, пытались определить, где свои, где чужие, налетела вторая линия и безошибочно расчетливо начала их рубить. Третья волна атаки окончательно сломила сопротивление хивинских сотен. Порубив и разогнав вояк хивинского хана, иомуды прорвались к раненым. Пушкари оказались в самой гуще людского столпотворения. Отбиваясь горящим запальником от иомудов, Сергей орал, пытаясь объяснить, что он их друг, но его никто не слушал. Лихо изогнувшись, молодой джигит саблей выбил из его рук запальник и вторым взмахом снял с плеч его голову, И остальные пушкари не избежали его участи.

Долго еще труп Сергея, как и множество других, топтали туркменские кони. А когда джигиты завершили свое дело, ускакали прочь вместе с освобожденными из Змукшира воинами Рузмамеда.

 

XIV

Больше месяца пребывал генерал Катенин на старом Эмбинском укреплении. Шатры оренбургского генерал-губернатора синели на взгорке, внизу в зеленых берегах сверкала Эмба, Казаки с ведрами и водовозные брички беспрестанно двигались по взгорью вверх и вниз. У казацких юламеек дымились мангалы и большая по ходная кухня. Слева от русского лагеря торчали кай сакские кибитки правителя Малого джуза, справа — несколько юрт степного разбойника Исета Кутебарова. Небольшая депутация Нур-ишана, приехавшего с Тюб-Карагана, жила в русском лагере. Катенин разрешил Нур-ишану жить рядом, боясь, как бы головорезы Исета не расправились с ним и его людьми.

В лагере, несколько отделившись от него, располагалось и Его императорского величества посольство, отправляющееся вместе с посланцем Хивы Омариль-ханом в Хорезм. Полномочный посол России флигель-адъютант полковник Игнатьев постоянно находился в шатре Катенина, даже ночевал. Утром над степью звенела кавалерийская труба, казаки, сломя голову, бежали вниз, к реке. Офицеры умывались под рукомойниками у юламеек. Генерал-лейтенант Катенин — бывший царский адъютант, в почтенном возрасте сменивший Перовского, вовсе не выходил умываться. Денщик вносил таз с подогретой водой в шатер. И завтрак приносили туда же. Катенин выходил из шатра в голубом мундире, чист и подтянут; и казакам казалось, что он никогда не раздевается — всегда в полной боевой готовности. Недовольным взглядом генерал-губернатор оглядывал Эмбу и прилегающие к ней окрестности. Видел юрты, палатки, юламейки, парусиновые шатры; видел людскую пестроту — белые рубахи и красные шаровары солдат, малиновые халаты и пышные шапки с орлиными перьями кайсаков, косматые туркменские тельпеки и рыжие чекмени. И оттого, что эта пестрота с каждым днем разрасталась, ибо к лагерю спешили отовсюду, — Катенину становилось не по себе.

— Этак эти нехристи зажмут нас в кольцо и не вырвешься, — то ли шутил, то ли жаловался Катенин флигель-адъютанту Игнатьеву. — Нет ли каких новых сведений из Хорезма, Николай Павлович?

— Все те же слухи, Александр Андреевич, Хорезм кипит, словно котел разогретый, — мрачно отвечал Игнатьев. — А кто кого бьет: хивинцы иомудов, или наоборот, одному Аллаху известно. Как бы не пришлось нам на Эмбе до самой зимы проторчать. Придется тогда Омариль-хана в Оренбург везти. Один он ни за что не поедет в Хиву: страсть как боится туркменов.

— Еще бы не бояться! Если верить нашему подданному Нур-ишану, не без участия этого Омариля пятерых иомудов, посланных к нам, убил Сеид-Мухаммед...

Подобные разговоры повторялись каждое утро. При этом молодой Игнатьев, ему всего-то исполнилось двадцать шесть, неизменно щегольски широко расставлял ноги и, откинувшись, осматривал степь в зрительную трубу. Бездействие томило обоих, да и провиант, взятый в дорогу, уменьшался поразительно быстро. Катенин направлялся на Сырдарью, в Перовск, и заодно взял под охрану посольскую миссию, чтобы довести ее до Арала, но в последние дни стал все настойчивее выска зывать мысль: «А не оставить ли тебя, Николаша, одного на Эмбе? Выяснишь обстановку... Как начнут благоприятствовать условия, тогда и двинешься в путь, а я, пожалуй, отправлюсь на Сыр». Игнатьев противился, возражал, как мог, приглашал к генералу то Исета, то Нур-ишана — вели разговоры о мире и мирной торговле. Катенин, сразу как принял Оренбургский край, объявил кайсакским султанам и всему кочевому населению о своей миротворческой политике. Указ, обнародованный им, возымел действие. И то, что стояли сейчас у русского лагеря кибитки султанов и прочих вождей степного края, был добрый знак его политики. Кочевых гостей Катенин побаивался, но принимал охотно и разговаривал с ними на равных. Это особенно льстило им, Александр Андреевич, как-то расчувствовавшись за чашей кумыса, даже пожелал сфотографироваться с разбойником Исетом Кутебаровым. Кайсак, получив через день снимок, ликовал: «Ай, генерал, век тебя буду помнить. С этой карточкой я теперь могу поехать хоть в Москву, хоть в Санкт-Петербург — никто меня не тронет!»

В один из дней гостил у Катенина Нур-ишан. Это был приземистый, рыжий человек с белыми ресницами, круглоголовый, с седенькой бородой. Говорил он быстро, по-русски знал хорошо, и переводчика ему не требовалось.

— Господин генерал, — обратился он к Катенину, — я думаю, вы напрасно ждете того дня, когда установится мир в Хорезме. Этого никогда не будет. Туркмены — народ вольный. У вас говорят: «Сколько волка не корми, он все равно в лес смотрит». В Хорезме хан пытается посадить волка на цепь да еще держать впроголодь. Каждый канал Хива-хана — цепь с петлей. Хан тянет цепь на себя, волк-туркмен четырьмя ногами упирается, а когда с цепи срывается — хану от волка деваться некуда. Вот и сейчас так, Вольному воля, господин генерал...

— Складно говоришь, ишан, но оттого, что в Хорезме нет мира, мы тоже бедствуем, — посетовал Катенин. — Надобно искать Соломоново решение, чтоб волки были целы и овцы сыты.

— Скажи, генерал, зачем в Хорезм царский посол едет? Есть ли от этого выгода туркменам? — полюбопытствовал Нур-ишан.

— Ну вот еще, — обиделся Катенин. — Выложь тебе все секреты.

Дня через три после этого разговора появился в версте от Эмбинского укрепления большой отряд кочевников. То ли кайсаки, то ли хивинцы — понять невозможно: над степью дрожало знойное марево, размывая предметы, и группа всадников то отрывалась от земли и словно парила в воздухе, то скрывалась в ко вылях. Катенин объявил тревогу, казаки бросились в лошадям, солдаты — к ружьям. Генерал выслал в сто рону «противника» передовой отряд. Вскоре отряд вернулся, сопровождая пятерых всадников-туркмен в белых папахах и коричневых чекменях. Все они были стройны, узколицы и горбоносы, в седле держались ловко, а когда спешились, то оказались, как на подбор, высокими и стройными. Генерал Катенин в окружении офицеров внимательно разглядывал их, стоя у шатра, затем разрешил приблизиться главному из них.

Атамурад-сердар бросил поводья своего скакуна джигиту и быстро направился вверх по косогору, к шатру. Но прежде чем он подошел к генералу, в свите его произошло оживление и некое замешательство. Стоявший вместе с офицерами Нур-ишан узнал Атамурада и не в силах справиться с радостью вышел ему навстречу.

— Агаш! Да это же Аташ! — громко заговорил он.

— Хай бой, неужели иомуды остались на коне, а хан Хивы наелся праха?!

Атамурад тоже узнал Нур-ишана, но повел себя гораздо сдержаннее, понимая, что он тут не главный. Однако ишан в первую минуту не дал гостю даже вы говорить слова. Представил его Катенину, назвал по имени — кто он и откуда, и то, что род сердаров благоволит к России не менее, чем сам Нур-ишан, особо отметил.

— Приятно слышать столь лестные слова. Проходите, сердар, в шатер. Вы тоже, господин ишан, будьте любезны присутствовать.

Перед входом денщик с Атамурада снял чекмень, принял пистолет, полил на руки и подал полотенце, Атамурад, по туркменскому обычаю, хотел было снять у входа сапоги, адъютант запротестовал. А стоявший рядом Игнатьев заметил:

— Дипломатическая встреча с босым сердаром... Превосходно, не правда ли, господин генерал?!

Катенин неловко улыбнулся: не к месту, мол, шутки, Атамурад по-русски, с легким акцентом сказал:

— Когда ноги без сапог, то и голова яснее становится.

Хозяева удивленно переглянулись и по достоинству оценили остроту гостя.

— Садитесь, Атамурад-сердар, — пригласил Катенин,

— Вы хорошо говорите по-русски. Бывали у нас в России или где-то еще научились русскому языку?

— В Хиве много русских, господин генерал, — охотно пояснил Атамурад. — Одних рабов больше четырех тысяч человек... Но я жил у вольного русского... У Сергея-аги, у него и научился.

Имя Сергея, спасшего пятнадцать лет назад русского посланника Данилевского, до сих пор еще переходило из уст в уста. И Катенин слышал об этой истории. И не только слышал! На уме она была у него потому, что в посольстве Игнатьева находился сын Сергея-аги, подъесаул Кирилл Лихарев.

— Позвольте, Николай Павлович, у вас же сын этого самого Сергея, — воскликнул Катенин. — Любопытно узнать, жив ли Сергей-ага или уже помер?

— Он погиб... совсем недавно... — Атамурад-сердар еле выдавил из себя эти слова и тяжело вздохнул,— Наши иомуды виноваты в его гибели... Они не смогли спасти его...

— Да-с, — опечалился Катенин.

— В самом деле, не будь беды, отец и сын могли бы встретиться, — пожалел и Игнатьев.

— Жаль-жаль, — еще раз произнес, уже без всякого сожаления, Катенин и развел руками. — Что поделаешь, война есть война. Без жертв она не обходится.

Атамурад тоже подумал об этом. Сотни иомудов, хивинцев, русских и персидских рабов полегли на полях Хорезма в этот кровавый год. Атамурад давно привык видеть смерть во всем ее многообразии, и сейчас не жалость по погибшим и казненным владела им, а забота о деле крупной государственной важности. Сбылось то, о чем еще совсем недавно говорил ему Нур-ишан, находящийся в генеральском шатре и ждущий от Атамурада важной вести.

— Так что же вы нам скажете, Атамурад-сердар? — после недолгого молчания заговорил Катенин. — Может быть, изволите доложить обстановку в Хорезме? Невероятные и всевозможные слухи мешают движению моей экспедиции и государеву посольству. Хотелось бы одновременно узнать, с какими тяготами приехали ко мне,

— Господин генерал, вольные иомуды и каракалпаки загнали нукеров хивинского хана в их дворы, заняли все каналы, дороги и привезли государю императору Александру II фирман о желании присоединить Куня-Ургенч и Кунград к Малому джузу, который верой и правдой служит России. — Атамурад-сердар перевел дух и заговорил вновь: — Сбылась мечта угнетенного народа. Наконец-то каракалпаки и туркмены-иомуды, живущие у Арала, вернутся к своему истинному хозяину — государю императору российскому. — С этими словами Атамурад достал из-за пазухи сплюснутый свиток и передал Катенину.

Генерал-губернатор развернул пергамент, исписанный по-арабски, вновь свернул и положил на стол.

— Николай Павлович, что вам известно о наших давних сношениях с туркменами и каракалпаками?

— Господин генерал, признаться, я не готов к столь щепетильному вопросу. — Игнатьев смутился, но тотчас взял себя в руки и заговорил тверже: — Что бы ни происходило во времена давние — ныне граница России проходит по северным берегам Аральского моря, из чего следует, что ни туркмены, ни каракалпаки Россия давно не принадлежат. А коли на сей день они нам не принадлежат, то, естественно, без государева приказа никаких грамот о присоединении мы принимать не можем. Поймите нас, господин Атамурад-сердар, беа всяких превратностей. — Игнатьев поклонился, видя, как напряглись мускулы на лице туркменского предводителя.

Катенин тоже понял, что хорошо начавшаяся встреча с Атамурадом может закончиться, в лучшем случае, ничем, и успокоил его:

— Сердар, тяжбу, какую вы поднимаете в своем прошении, одним махом не решить. Да и адресована она государю императору... Мы отправим сей фирман в Санкт-Петербург. А пока суть да дело, необходимо подумать, как нам ввести свое посольство и посла хивинского Омариль-хана в Хорезм без риска погибнуть в той буче, которая еще не успокоилась?

— Господин генерал, мое влияние на туркмен-иомудов велико, и все же я не Аллах, чтобы погасить их ненависть к хивинскому хану. Только перемирие может смирить гнев народа Но иомуды, захватив половину Хорезма, мириться с ханом не станут и захваченное ему не отдадут! — Глаза сердара запылали гневом и злостью, и сам он, возбужденный, встал с кресла.

— Сядь, Аташ, сядь, — попросил Нур-ишан.— Гнев никогда не был помощником в серьезных делах. Народ никакими словами, если они бесплодны, не уговоришь — это так Однако господин генерал-губернатор и государев посланник едут в Хорезм не с пустыми словами. Ваше высокопревосходительство, не могли бы вы пояснить нам, с чем Россия едет в Хорезм и какая от этого выгода туркменам и каракалпакам?

Катенин поежился, вновь услышав от Нур-ишана тот самый вопрос, который он уже давно задавал. Пока что ни генерал-губернатор, ни посланник Игнатьев не видели, какую пользу могут извлечь туркмены от затеваемого дела с Россией. Вроде бы и не следовало рассекречивать его прежде времени, помня поговорку: «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь». Однако настойчивость ишана и безвыходность положения, в какое угодили русские, заставили Катенина согласиться на откровенный разговор.

— Адъютант, повесьте-ка нам карту, — попросил генерал и, как только ее прикрепили булавками к подогу шатра, подошел к карте. — Это копия Муравьевской карты, — сказал он подошедшим Игнатьеву и гостям. Прочертив пальцем путь от Балханского залива до Хивы, пояснил: — Этим путем в 1819 году шел в Хиву генерал от инфантерии Муравьев, в ту пору гвардейский капитан, служивший на Кавказе в штабе Ермолова. Этот путь мы избрали для проторения большой караванной дороги. Ныне создается товарищество русских купцов, которые хотят взять дело в свои руки. Виды их — фантастические. От Балхан до самой Хивы они хотят провести железную дорогу и по ней возить свои товары...

— Да, господин генерал, именно об этом я слышал, и поэтому хотел знать — какая польза будет туркменам от вашей поездки в Хорезм, — перебил Нур-ишан. — Оказывается, очень большая польза. Аташ, ты человек умный, поймешь свою выгоду. Все твои иомуды могут стать постоянными проводниками русских купцов. Дорога начнет строиться — потребуются тысячи рук, тысячи верблюдов... Много всего от вас потребуется русским. Не так ли, господин генерал?

— Безусловно, — с интересом отозвался Катенин, поняв, наконец: если Атамурад-сердар известит иомудов о цели приезда русских к хивинскому хану, то перемирие установить между ними и иомудами можно.— Атамурад-сердар, ты человек честный, давно благоволишь к русским и его величеству императору России. Хотел бы я тебе предложить службу русскому государю. Станешь получать от меня жалованье, а делать то, что я попрошу... Но все дела — на благо России.

— Аташ, такое даже во сне не приснится, — под толкнул Атамурада ишан. — Это первый шаг к русским, а потом и фирман твой государь рассмотрит.

— Я согласен, господин генерал. — Атамурад протянул руку. — Говори, что мне делать.

— Отдохни малость, поезжай в Хорезм. Расскажи йомудам и каракалпакам о вашем разговоре. Вот тебе моя рука... рука настоящего друга, на меня ты можешь положиться.

Катенин в честь туркменского сердара дал обед, пригласил и джигитов, приехавших с Атамурадом в лагерь. К вечеру туркмены уехали.

После проводов сердара Катенин, взяв под руку Игнатьева, сказал тихонько:

— Ты, Николаша, этому подъесаулу Лихареву не говори, что его отец погиб... Постепенно сам узнает.., Жаль сироту — всю дорогу до самой Хивы будет маяться. Пусть узнает на месте... Людям своим объяви, чтобы собирались. Заночуем и отправимся в путь.

На рассвете русский отряд снялся с Эмбы и устремился на юг к Аральскому морю. Погода стояла теплая. Лишь изредка на голубое небо набегали облака, заслоняя солнце. Травы, напоенные влагой, еще не обожженные зноем, были в самом соку, от них шел здоровый бодрящий запах, и солдаты чувствовали себя превосходно. Над степью тут и там взлетали птицы, желтыми тенями проносились стада сайгаков, неожиданно почти из-под копыт выскакивали зайцы и крупными скачками уносились прочь. Казаки пускались в погоню, поднимали крик, отчего вокруг начинался переполох: взлетала над гнездом мелкая пернатая дичь, выскакивали из нор и снова прятались суслики, тяжело взлетая, поднимались в небо степные орлы. Степь оглашалась беспокойным звоном... Ночью было свежо, спали, укрываясь шинелями. Шатров и палаток не разбивали, ибо короток был летний сон. Чуть свет трубач играл зарю, и отряд двигался дальше. На четвертый день вдали засинело море. Здесь Катенин распрощался с миссией Игнатьева:

— Ну что, Николай Павлович, поезжай влево, а я — вправо. Ты на Усть-Юрт, я — на Раимский пост. Прибуду в Раим, сразу пошлю пароход в Чернышевский залив.

Еще на Эмбе они решили ввести пароход «Перовский» в устье Амударьи и плыть вверх по реке насколько будет возможно, чтобы изучить ее судоходство. А чтобы хивинцам не показался подозрительным ввод парохода в Амударью, там же сообщили Омариль-хануз «Подарки хану — тарантас, напольные часы, мебель и прочие вещи — повезем до самой Хивы пароходом». Омариль-хан нахмурился, но не возразил.

Отряд Катенина свернул на восток и скрылся за горизонтом. Полковник Игнатьев после недолгого отдыха построил своих людей, сказал: «Ну с Богом, служивые», и тоже отправился в путь. Предстояло, по расчетам, тридцать дней идти по Усть-Юрту, затем спуститься к морю, где часть посольства сядет на пароход, остальные пойдут берегом моря и, переправившись через залив Ай-Бугир, войдут в Кунград.

 

XV

Атамурад намного опередил русскую миссию. Прибыв в середине июня в Кунград, он вывел повстанцев-иомудов из города, сам с сотней джигитов остановился в ожидании Игнатьева у Мухаммед-Фена. Сердары сердцем приняли желание России завязать с Хивой крупную торговлю, и непримиримая вражда между ханом и кочевниками постепенно начала затухать. Сначала прекратились стычки на северных окраинах ханства, затем в городах, где еще находились отряды повстанцев. Глашатаи-джарчи, переезжая из селения в селение, объявляли народу о приближении людей белого царя, о больших переменах, и дело шло на лад. Обстановка улучшилась настолько, что в Кунград приехал из Хивы племянник хана Мат-Мурад в сопровождении нукеров. Он поселился во дворце кунградского мехрема, попивал чай, сидя на топчане, и смотрел на Амударью. Впервые после долгих лет кровавой вражды сошлись за дастарханом непримиримые противники, Мат-Мурад, мирно беседуя с Атамурад-сердаром, пытался понять, какую силу применил оренбургский губернатор, что разъяренные, как львы, иомуды превратились в добрых друзей.

— Дорогой Мат-Мурад, добро оплачивается добром, — несколько свысока отвечал Атамурад. — Россия идет в Хорезм с добрыми намерениями — не пристало нам встречать ее злом. Новый генерал добр, — даже главного калтамана кайсакских степей, Исета, помиловал.

В свите Мат-Мурада находился родной брат Исета — Азберген, бежавший когда-то от Перовского в Хиву.

Услышав об Исете, он подсел к Атамураду и забросал его вопросами.

— Атамурад, неужто это так, как говоришь?

— Я лживых слов не произношу.

— Значит, и то, что тебе русский генерал назначил жалованье, тоже правда?

— Истинная правда.

— Атамурад-сердар, замолви за меня слово перед русским генералом. Я хотел бы тоже вернуться в степь и служить белому царю.

— Ладно, Азберген, я это исполню...

Шум, возникший в городе, прервал их беседу. Сна чала все подумали, что прибавилось воды в Амударье и она зашумела так сильно. Выскочив во двор, Атамурад и другие увидели бегущих горожан. Толпы с криками, толкаясь и давя друг друга в тесных улочках, бежали за город. Зычные гудки с реки еще больше подхлестнули обезумевшую от страха толпу.

— Вах, бараны! — выругался Атамурад-сердар. — Остановитесь, люди, это же русский пароход!

Он вскочил на коня и сопровождаемый хивинцами и своими джигитами направился к берегу.

«Перовский» разразился гудками потому, что сел на мель именно в том месте, куда хивинцы сбросили с каюков тысячи тонн привезенного камня, чтобы не пустить русское «чудище» к Кунграду. Мат-Мурад, год назад вместе с сановниками участвовавший в перекрытии реки, теперь довольно посмеивался. Атамурад-сердар, зная, что это дело рук хивинцев, сказал ему:

— Мат-Мурад, придется тебе заняться очисткой Амударьи. Если пароход с подарками Сеид-Мухаммед-хану не дойдет до Хивы, маградит снимет с твоей шеи голову.

Первыми причалили к берегу казаки, высадились, образовав две шеренги, чтобы оградить от толпы начальника Аральской эскадры капитан-лейтенанта Бу такова, подполковника Черняева и других офицеров, Подъесаул Кирилл Лихарев скомандовал: «Равняйсь... Смирно!», доложил о готовности конвойного отряда, Высокорослый, стройный, он был очень похож на отца, Крутолобый, брови черные, глаза полны дерзости и отваги Атамурад. глядя на ритуал, с любопытство»! разглядывал Кирилла На Эмбе, когда он услышал о сыне Сергея, часто думал о нем, и сейчас искал случая познакомиться. О том, что в посольстве находится Сергеев сын, знали и джигиты. Как только они увидели высокого подъесаула, похожего на Сергея-агу, сразу заговорили о нем. Кирилл, еще в детстве научившийся говорить по-узбекски, понял, что в толпе заинтересовались им, поднял руку.

— Рад видеть своих земляков! Да сохранит вас Аллах! — крикнул он, чем вызвал оживление в толпе.

— Лихарев, прочь фамильярность! — одернул его Бутаков. — Командуй отрядом!

Минуя полуразрушенные стены, вошли в широкие распахнутые ворота крепости. Двор был усажен сплошь фруктовыми деревьями, прочерчен узкими аллеями в украшен клумбами, на которых благоухали розы. В глубине двора виднелись дома с айванами. Вернувшийся после бегства в свою обитель Диван-баба, молитвенно сложив на груди руки, поджидал офицеров и идущих с ними предводителей повстанцев. Казаки расположились под яблонями и абрикосовыми деревьями. Пока они приводили себя в порядок, джигиты вскипятили чай и принялись готовить плов. Расселись на тахте, подобрав под себя по-турецки ноги. Бутаков повел беседу о городским головой. Кирилл Лихарев участвовал в бесе де в роли переводчика.

Диван-баба, слезливо жалуясь, врал:

— Урус-паша, кто знал, что к нам приплывет такой большой каюк! Если бы знали, никогда не стали бы перегораживать реку. А теперь что же... Теперь дадим вам малые каюки, на них и повезем в Хиву подарки.

— Ну, ловкачи! — засмеялся подполковник Черняев.

— Да я еще в Раиме сидел, а мне уже кайсаки доложили, что хивинский хан ставит семь плотин на реке, — сказал Бутаков. — Запрячь бы этого толстого хряка в бечеву, пусть бы тужился, тянул пароход до самой Хивы.

— У него персиян много. Их он заставит тянуть, — предположил Черняев.

— Зачем персиян? — не согласился Атамурад-хан. — Верблюдов пригоним!

— А что — дело говорит сердар, — поддержал Бута ков.— Верблюдами только и можно стащить с мели па роход. И каюки они потянут... Силища у них сказочная.

Атамурад все время смотрел на Кирилла и все больше одолевало его желание заговорить с ним. Парень чувствовал на себе взгляд сердара и хмурился:

— Что, Атамурад-хан, своего что ли узнал? — не выдержал Кирилл. — У меня тут все свои. Да и меня самого русские друзья «хивинцем» кличут.

— С отцом твоим я долго знался, — сказал Атамурад, — Он меня выучил русскому языку. Много раз в его доме бывал.

— Мне в дороге сказали, что отец мой погиб. Да, признаться, я и не думал живым его встретить.

— Отца твоего зарубили возле Змукшира. Целый день после битвы искали его. Когда нашли — повезли на Ашак и там похоронили.

— Это далеко? — спросил Кирилл.

— Нет, недалеко. Мы можем поехать с тобой за верблюдами, я покажу тебе могилу твоего отца.

Кирилл передал суть беседы Черняеву. Тот посоветовался с Бутаковым. Последний рассудил:

— Я думаю, можно довериться сердару. Мы поверили его слову — и ведем целое посольство в Хорезм, неужели же не доверим ему своего подъесаула! На все их путешествие уйдет не более десяти дней. Как раз к этому времени переправится через Ай-Бугир полковник Игнатьев Раньше ему никак не успеть. А без верблюдов не обойтись: пароход наш крепко сел на мель.

— Ладно, Алексей Иванович, беру ответственность на себя. Знаю, что Игнатьеву не понравится мое самовольство, ну да риск оправдывает дело. — Черняев посмотрел на Атамурада. — За десять дней управитесь?

— Да, господин офицер. Через десять дней мы пригоним инеров и вытащим пароход, — пообещал Атамурад,

— Ну, тогда с Богом... Возьми с собой, Лихарев, пятерых казаков, помогут.

Вечерком, с наступлением прохлады, отряд Атамурад-сердара с русскими отправился на Узбой.

Команда моряков с «Перовского» и приданный ей взвод казаков осмотрели Кунград, побывали на базаре. Город был невелик, насчитывалось в нем до семи тысяч жителей вместе с детьми. А если учесть, что многие бежали после нашествия иомудов, го и того меньше. Прилепившийся к Амударье глинобитными мазанками, разделенный узкими улочками, он походил на сказочный мирок. Впечатление это усиливалось от множества торговых лавок и лавчонок, которые тянулись вдоль улочек. Пока русские переходили от лавки к лавке, десятка два ханских нукеров, размахивая камчами, отгоняли от диковинных гостей не в меру любопытных горожан. Женщины и дети стояли на плоских крышах и взирали на «урусов» сверху. Возвращаясь, казаки рассаживались под деревьями, офицеры — на айване, с хозяевами. За трапезой продолжались деловые беседы. Мат-Мурад всякий раз начинал с того, что ему очень жаль, что так долго нет самого ак-паши Игнатьева. Он, диванбеги Мат-Мурад, хорошо понимает, что русские хотят плыть пароходом до самой Хивы, дабы удивить жителей Хорезма огромной шхуной с паровым котлом. Но при таком способе движения русские будут в пути восемнадцать дней. Мучаясь днем от жары и духоты, а вечером отбиваясь от комаров, многоуважаемые гости проклянут тот день и час, когда согласились идти в Хорезм. Самое верное — двигаться по берегу на лошадях, а поклажу потянут верблюды. Черняев, Бутаков и капитан парохода лейтенант Можайский молча соглашались с доводами ханского сановника, но вслух не могли. Никто из них не мог взять на себя смелость нарушить приказ генерал-губернатора Катенина: «До Хивы следовать пароходом, по возможности, изучить весь путь и создать первую лоцию Амударьи».

Между тем основной отряд русской миссии продвигался по Усть-Юрту. 21 июня посольство прибыло в Ургу — отсюда начиналась переправа через Айбугирский залив. Предстояло одолеть двадцать пять верст водного пространства, сплошь заросшего камышами. Кунград-ские власти пригнали для русской миссии несколько лодок с шестами. Полковник Игнатьев, осмотрев кара-калпакские лодки, решил:

— Все повозки придется сжечь... Тарантас мой разберите, сложите отдельно колеса и кузов, авось, дотянем...

Утром началась переправа. Лодки шли одна за другой по узкой полоске чистой воды, шириной в полторы сажени. Ветхие лодчонки, управляемые оборванными гребцами, едва продвигались вперед. Плыли весь день, Наконец, на восьмом часу пути вошли в канал и выса дились на сухом пологом берегу. Миссию выехали встречать Черняев с казаками, моряки остались на пароходе. На ночь остановились в ауле гостеприимного Азбергена. Сидя на ковре за коптящей плошкой, посольский чиновник Галкин торопливо записывал в дневникз «27 июня тронулись в направлении к Кунграду и немедленно вступили в полосу обрабатываемую, довольно густо населенную. Хлебные поля разбиты на правильные квадраты, канавы разветвлены до самых мелких арычков. Почву здесь удобряют илом из реки, который возят зимой. Пшеницу уже собрали, и нам попались арбы со снопами. Для обработки здесь служат сохи и бороны, больше же заступы да железные лопаты. Для размола хлеба имеется всего одна мельница, а большей частью служат простые жернова. Кроме хлеба сеют тут сорочинское пшено, ячмень, также масляничные растения— хлопок, морену, выращивают тутовник с шелковичными червями... Потянулись сады, видимые еще издали, обсаженные высокими тополями. Мы подъехали к саду, принадлежавшему Азбергену. Сад окружен высокой глиняной стеной, с бастионами по четырем углам. Он, говорят, выдержал осаду туркмен, причем внутри его размещалось до 1500 кибиток. Хозяин угощал нас под открытым небом на ковре. Фрукты, затем чай в китайских чашечках, затем пермени пилав и опять чай. Все было вкусно и опрятно приготовлено...» (Строки на дневника секретаря посольства М. Н. Галкина)

Посол Омариль, истомившийся по родине, едва ступил на землю Хорезма, сразу же заспешил домой — в Хиву. Мат-Мурад снабдил его свежими лошадьми, приставил охранную сотню нукеров, Омариль торопливо простился с Игнатьевым, пообещав скорую встречу во дворце хана, и отправился в путь. Мат-Мурад, приняв заботу о русских, не отходил ни на шаг от полковника Игнатьева.

На следующий день миссия Игнатьева въезжала в Кунград. Горожане высыпали из дворов на узкие улоч ки, встречая еще один отряд гостей.

Миссия въехала в ворота с зубчатым верхом — это был огромный хозяйственный двор с караван-сараем: отсюда отправлялись товары, и прежде всего хлопок, в Россию. За первым двором открылся второй, с дворцом, состоящим из нескольких комнат с земляным полом. Игнатьева и все его посольство провели через дворец в третий двор. Возле серебристого тополя была разбита белая кибитка. У входа в нее Игнатьева встречали Диван-баба и Мат-Мурад. Все было готово для приема царского посланника. За дастархан уселись вместе с главой миссии все его штатские и военные сотрудники. Столь представительная компания вынудила ханского диванбеги держаться официально. После нескольких льстивых фраз Мат-Мурад возобновил разговор о невозможности везти на пароходе подарки хану.

— Если русские будут настаивать на своем, мы будем вынуждены задержать отряд. Придется ехать в Хиву к маградиту, и дело может затянуться до зимы, — предупредил он.

Это была мягкая угроза, но весьма реальная, и полковник Игнатьев пошел на уступки:

— Хорошо, Мат-Мурад, мы согласны оставить пароход у Кунграда, но снабдите нас каюками. Мы погрузим на них подарки и поплывем против течения с помощью бечевы.

— Каюки дадим завтра же и поможем, господин полковник, убрать с мели пароход, только пусть поскорее убирается к морю, — пообещал Мат-Мурад.

 

XVI

Атамурад-сердар привез Кирилла в Ашак на второй день к вечеру. Но еще когда выезжали из Кунграда, казаки, сопровождавшие Лихарева, посоветовали ему:

— Господин подъесаул, едете на тятькину могилу, а на ней, небось, и креста нет. Да там, вокруг Чинка, и дерева вовсе не растут. Не мешало бы, на всякий случай, пару топольков срубить, а на месте крест схлопочем,

Атамурад подтвердил, что креста на могиле Сергея-аги нет. Казаки поскакали к росшим неподалеку деревьям и срубили два молоденьких тополька. Как приехали в Ашак, сразу взялись за дело, смастерили крест, и на закате дня поставили на могиле Сергея. Кирилл постоял у могилы отца, поклонился ему, а вечером помянул вместе с туркменами.

Рузмамед собрал к себе всех, кто жил рядом с его становищем. Пришли, в основном, чабаны да подпаски. Сидели в большой белой юрте человек двенадцать, и русские казаки с ними. Рузмамед, как узнал от сына, что оренбургский генерал-губернатор не посмел принять йомудов и каракалпаков в подданство России, весь вечер возвращался к этой худой вести. «Хай, шайтан... Сколько надежд на него было, а он царя испугался!». Доволен был Рузмамед тем, что генерал-губернатор взял на службу Атамурада, и время от времени спрашивал, чем же Атамурад будет заниматься, Атамурад от вечал отцу: первый приказ — пригнать в Кунград двадцать-тридцать верблюдов и тянуть пароход в Хиву, Рузмамед только отмахивался культей и посмеивался: разве это служба?

— Кирилл-джан, сына моего лучшего друга я считаю своим сыном, — обратился он к гостю. — Ешь-пей... Все, что есть в моей кибитке, твое.

— Спасибо, Рузмамед-ага, я тронут вашими словами. Нет у меня ни отца, ни матери, и родственников никаких нет. Потому я вашим словам придаю особое значение... Два года назад, когда были живы мой опекун дед Касьян да бабка, — я их за родню признавал. Да обоих земля взяла. Считаю теперь своим родным домом. Неплюевский кадетский корпус в Оренбурге. Там я целых десять лет прожил. Поехал потом в Санкт-Петербург, в академию Генерального штаба, два года учился. Начальник нашей миссии полковник Игнатьев тоже из этой академии, только на год раньше меня ее закончил. Назначили его главой посольства в Хиву — вспомнил он обо мне. Меня в академии все «хивинцем» кликали, потому, как знали, что в Хиве я родился и отец у меня там. «Поехали, говорит, со мной, тебя мне только в недоставало. Ты и язык мусульманский знаешь, да и родину свою вновь увидишь». Дал я согласие, конечно, А дальше — больше. Приказ военного министра появился: ехать в Хорезм к хивинскому хану. В числе прочих военных и моя фамилия...

— Кирилл-джан, ты человек умный, скажи нам: для чего нужна России Хива? — спросил вдруг Рузмамед.— В этом ханстве ничего нет, кроме хлопка. Да хлопок давно возят в Кунград, а оттуда в Оренбург.

— Рузмамед-ага, России Хива нужна не для того, чтобы вывозить из нее какие-то богатства, а для ввоза русских товаров, а главное везти их на Сырдарью и дальше в Кашгарию и Китай — пояснил Кирилл — России некуда свои товары девать. Европа повернулась спиной к нам после Крымской войны. Проиграли мы Крымскую кампанию, битыми с поля боя ушли. Вот и ищут государь и его министры, кому бы продать всякую всячину: мануфактуру, железо, хлеб, сахар и все прочее... Говорят, в сенате большой разговор шел на сей счет. Собрал государь крупных купцов. Поразмыслили и решили: надо торить дорогу на восток, в Среднюю Азию, в Кашгарию и Китай... Вот такие дела, Рузмамед-ага. А если еще глубже в политику смотреть-то, то на Англию выйдешь. Англичане из Индии, через Афгани стан, тоже в Хиву стремятся. И тоже со своим малиновым сукном да с шелками разными... Конкуренция, словом, за рынки сбыта идет. Жестокая конкуренция... От нее все неполадки в политике, и войны кровавые от нее... Россия спешит в Хиву, чтобы опередить Великобританию... Купцы наши избрали самый удобный торговый путь, который еще две тыщи лет назад существовал. Назывался он Великим шелковым путем. Часть этого пути идет от Балханского залива до Амударьи, через Хорезм. Если удастся проторить эту дорогу да еще железную колею проложить, о какой наши господа мечтают, то туркмены станут самыми полезными людьми для России. Вся охрана дорогих товаров на них будет возложена. Тогда, Рузмамед-ага, вы не станете смеяться над своим сыном. Тогда не тридцать верблюдов поведет он на Амударью, а три тысячи, а то и больше...

— Большие дела затевают русские, — подумав, согласился Рузмамед. — Дай Бог, чтобы все сбылось, как задумано. — Только не скоро эти дела сделаются, а жить нам надо. Ты попроси, Кирилл-джан, своего полковника замолвить за бедных туркмен-иомудов словечко. Скажи ему, что не ради забавы они режут хивинских серкеров. Вода им нужна... Налогами хан душит, а воды почти не дает — все время каналы перекрывает.

— Скажу, Рузмамед-ага, да он и сам об этом знает. Вон ваш Атамурад на сей счет с самим генерал-губернатором говорил. Он просил и о другом: если, говорит, а ханом не сладится дело, пусть переселяет туркмен Хорезма к берегу Каспийского моря и в подданство России примет Но это, скажу вам, невыгодно для госу даря императора. Вы нужны России как проводники караванов, как надежный конвой на пути в Хорезм.

— Нам бы большую плотину на Чаркрауке срыть да пустить Амударью по старому руслу... По Узбою. В древние времена по нему вода текла до самого Каспийского моря, в Балханский залив впадала. — Глаза старого сердара засверкали молодо и живо.— Тогда бы мы повезли русские товары на каюках.

— Глубока ли была древняя река? — заинтересовался Кирилл.

— Завтра утром я тебе покажу Узбой, сынок.

На другой день Рузмамед поехал с русскими вдоль древнего русла. Шумели на ветру камыши и травы, множество птиц кружило над озерками сточной воды. День провели в осмотре древней крепости Шах-Сенем. Вернулись на урочище вечером. Утром отправились в Кунград, гоня стадо верблюдов.

Рузмамед-сердар проводил сына и гостей до караванной дороги. Прощаясь, снял с себя в серебряных ножнах саблю, протянул Кириллу:

— Возьми, сынок, будешь помнить обо мне. Вспомнишь обо мне — вспомнишь и об отце своем. Аллах всемилостив, может быть, еще встретимся.

— Чем же мне вас отблагодарить, Рузмамед-ага? — всполошился он и вынул из кармана серебряный портсигар. — Возьмите, это самое дорогое, что я имею... Этот портсигар я получил из рук генерала Перовского за отличную службу.

— Не надо, сынок! — Рузмамед решительно отстранил подарок. — Я увидел тебя — это для меня лучший подарок. Счастливого тебе пути! — Рузмамед круто развернул коня и поехал назад к урочищу.

Через два дня отряд Атамурада возвратился в Кунград, но русского посольства в городе уже не застал. Сутками раньше Игнатьев получил от хивинцев семь каюков, перегрузил на них подарки хану и переправился на ту сторону Амударьи. Не было на мели и пароходе. Мат-Мурад спешно выехал в Хиву, чтобы подготовиться к встрече русских.

— Почему русский посол переправился на каракалпакский берег? — озаботился Атамурад-сердар.

— Ай, Аташ, разве ты не знаешь этих хитроумных лис! — возмущался Мухаммед-Фена. Как только ты уехал, ханские хитрецы распустили слух, что Атамурад-сердар подался на Узбой поднять всех туркмен в напасть на русское посольство. Когда полковник Игнатьев приехал в Кунград, они и его запугали.

— Аллах знает, кто из нас больше благоволит к русским — Хива хан или я! — возмутился Атамурад. — Мы должны догнать Игнатьева и снять с его глаз пелену заблуждения!

Отряд выступил в поход по западному берегу Аму-дарьи, чтобы, достигнув ближайшей переправы, перебраться на ту сторону реки. Ехали весь день, ночевали в степи. На рассвете приблизились к берегу и пошли дальше. Наконец, достигли канала Лаудан, раздобыли несколько лодок. Только уселись в них, увидели: с той стороны плывут каюки с русским посольством.

Игнатьев был рад встрече с Атамурадом, но с подъесаулом Лихаревым обошелся строже.

— Как смели вы пуститься на безрассудство?.. Тут такие слухи пошли... Будто бы Лихарев переметнулся к повстанцам и собирает войско своих же казаков,

— Какая чушь, ваше высокоблагородие!

— Хорошо, присоединяйтесь к экспедиции...

Несколько дней, пока плыли мимо плодородных земель и роскошных садов Магыта и Гурлена, Атамурад неотступно находился в каюке Игнатьева, всем своим видом и поведением показывая, как он предан России, Однако сердар никак не мог уразуметь, почему русский посол боится ехать по суше.

— Господин полковник, пока я рядом — с вашей головы не упадет ни одного волоска! — заверял Атамурад.

Наконец, когда Игнатьеву надоели заверения сердара, он, качая головой, сказал:

— Ну и упрям же ты, сердар! А наивности в тебе еще больше. Неужели ты думаешь, что я боюсь хивинцев? Я верю им, а тебе еще больше... Но ведь есть у меня и другие заботы: надо всю Амударью — от Арала до самой Хивы — промерить, чтобы точно знать: можно ли по ней пароходам ходить.

Трудный и медленный ход против течения реки продолжался. Несколько сотен пленных персиян тянули каюки на бечеве. Стоило кому-то из них замешкаться, как тут же проворные ханские нукеры подскакивали к виновнику и замахивались плетьми. Но вот каюки во шли в устье канала Шах-Абад, поплыли по течению, в бурлаков заметно поубавилось. По берегам канала встречали русских толпы дехкан. Игнатьев, чтобы расположить к себе хивинцев, велел казакам надеть красные рубахи и играть на балалайках. Понеслись залихватские частушки под струнный звон, удивляя толпу.

Из Хивы приехал Мат-Мурад и другие сановники.

— Господин посол, дальше по воде плыть нельзя — на каналах множество мостов, каюки не пройдут под ними, — предупредил диванбеги, — Давай, перекладывал подарки в арбы.

— Ну вот еще! — возразил Игнатьев. — Прикажи своим слугам разобрать мосты...

Воспользовавшись заминкой, понимая, что на разборку мостов уйдет день-другой, Атамурад-сердар решил на время покинуть посольскую миссию и заглянуть к Каракелю. Не терпелось сердару узнать, что сталось с предателем после разгрома его сотен у Змукшира. Если жив убийца Сергея, то пусть заплатит кровью за свои злодеяния. Пусть Кирилл сам решит участь убийцы отца. Сердар взял Кирилла и пятерых казаков с собой, присоединив их к охранной сотне.

Джигиты беспрепятственно проделали весь путь до Газавата.

Дом Кара-келя, когда-то возвышавшийся над низкими мазанками, был сожжен. Только каменный остов маячил над кибитками. Кара-келя Атамурад отыскал в черной заброшенной юрте, возле которой сидела на кошме его старая служанка, вращая рукояткой ручной мельницы. Увидев гостей, она встала и спряталась за кибиткой. Атамурад отбросил коврик, загораживающий вход в юрту, вошел и пригласил Кирилла. Кара-кель лежал на грязной кошме. Он был худ и стар, узнать его было невозможно. Но сам он сразу признал Атамурада.

— Вот что со мной сделали твои люди, Аташ, — проговорил он плаксиво, приподнимаясь на локоть. — Они не оставили мне ни жилья, ни куска хлеба... Это твоя вина, Аташ! Ты связался с урусами, и они научили тебя убивать своих же туркмен! Они платили тебе деньги, а ты молился на них.

— Да, я молился на них, чтобы спасти народ от го лода и нищеты, а ты лизал зад хивинскому хану! — взорвался Атамурад-сердар. — Ты и твои люди — глав ная причина всех несчастий нашего народа... Я не раз себя предупреждал: не лезь в друзья к хану Хивы. Я говорил тебе: сам обогатишься, набьешь сундук золотом —других туркмен погубишь. Да, ты разбогател... но ты сделал рабами своих джигитов, их жен, отцов и матерей... Девушек хан тащит в свой гарем или отдает в наложницы богатым людям... Дети наши, не успев родиться, садятся на коней и едут служить в хивинские сотни, дабы защитить богатство хана... Ты, Кара-кель, не только предал народ, ты усилил государство хивинского хана... Только потому, что оно усилилось саблями туркмен, хан враждует с русским царем. Не будь у него твоей поддержки — не было бы белых рабов в Хиве. Ты виноват во всем, и ты должен заплатить за все собственной кровью... Ты виноват в смерти Сергея-аги, мы знаем, как он погиб... Вот рядом стоит сын Сергея, он возьмет твою жизнь за своего отца!

— Атамурад, я буду счастлив, если он прикончит меня сейчас же! Возьми, урус, вот этот нож... — Кара-кель вынул из-под подушки кинжал и протянул Кириллу.

Офицер презрительно усмехнулся, отвел руку Кара-келя.

— К чему этот спектакль? Что случилось — то случилось. Больно сознавать, что нет в живых самого близкого для меня человека, но я приехал сюда не мстить...

Часа через два небольшой отряд Атамурада въехал в Хиву. Игнатьев пока что был далеко от столицы, продвигаясь к ней на каюках по каналу Палван-ата, и Атамурад-сердар направился к кварталу Кафтсрхана, Вскоре они спешились у серого глинобитного дома и по узкому коридору вошли во двор. В нем было тихо и пусто. Откуда-то из глубины двора доносилось поскрипывание ткацкого станка.

— Юлдуз-ханум! — громко позвал Атамурад-сердар, И тут же гостей со всех сторон обступили дети, затем подошли две женщины, с любопытством разглядывая чужаков Атамурада признали не сразу. А узнав, обе заохали, принялись извиняться. Это были Меланья и дочь хозяйки. Пока объяснялись, подошла и Юлдуз-ханум, женщина лет сорока, в широком пестром платье. Волосы ее были черными, как смоль, и лицо чистое, без морщин.

— Юлдуз-ханум, ты узнала меня? — спросил Атаму рад-сердар.

— Еще бы не узнать! — отозвалась она. — Тебя ни годы, ни войны не берут, Атамурад! Ты всегда молодцом выглядишь... Сколько же лет я тебя не видела!

— Долго мы не виделись, Юлдуз-апа! — согласился Атамурад и кивнул на Кирилла; — А этого русского начальника ты помнишь?

— Хай, Атамурад, зачем смеешься! Откуда мне знать русского начальника?! Кроме Сергея я никого из русских не знала!

Юлдуз-ханум прикусила губу, судорожно всхлипнула, и по ее лицу покатились слезы. Плача, рассказала о том, как вместе с Азисом ездила на то место, где погиб Сергей, но среди мертвых его не нашли. Всех убитых йомуды закопали в общую могилу. Атамурад горестно вздыхал, и когда она успокоилась, вновь заговорил:

— Муж твой, Юлдуз-ханум, похоронен у нас, в Ашаке. Выберем время — свожу тебя на могилу. Тебе не кажется, что русский офицер очень похож на Сергея? Ты приглядись. Перед тобой сын Сергея от первой жены — Татьяны...

Юлдуз-ханум побледнела, свела пальцы в кулак, несмело подняла взгляд на Кирилла и заплакала.

— Кирилка... Кирилка... — повторяла она беспрестанно

Юлдуз-ханум всхлипывала и вспоминала время двадцатилетней давности, а дочь ее уже побежала за Азисом и вскоре вернулась с ним. Странно вдруг стало Лихареву: словно из каких-то скрытых тайников всплыло перед ним его детство. Глядя на бравого, с серыми глазами и черной бородкой цирюльника, Кирилл воскликнул:

— Значит, это ты у меня выиграл четыре альчика, залитых свинцом?

— Да, да, я помню! — обрадованно подтвердил Азис. — Это я хорошо запомнил, потому что больше никогда ни у кого не выигрывал альчиков, залитых свинцом.

— Их мне заливал отец, — печально сказал Кирилл.

— Он и мне заливал альчики свинцом, — проговорил Азис и провел ладонями по бороде: — Аллах, сделай так, чтобы ему было легко в кущах Эдема...

После обеда и небольшого отдыха Юлдуз-ханум позвала Кирилла с собой и повела к подворью мехтера, Азис, его сестры и их дети пошли следом.

Войдя в мехтеровское подворье, Юлдузханум провела Кирилла между деревьями к стене и остановилась у надгробного камня, лежавшего под высоким тополем.

— Здесь лежит твоя мама, Кирилл, — сказала она тихо. — Здесь ее похоронил твой отец...

Кирилл встал на колени, поцеловал пыльный камень. Затем сорвал пучок сухой травы и протер плиту, высветив надпись: «Здесь покоится раба божья Татьяна Григорьевна Лихарева...» Опять, в какой уж раз, вспыхнул в его памяти огонь очага в походной палатке, мать, сидящая над огнем и помешивающая в чугунке пшенную кашу. И вдруг ворвались в палатку разбойники, схватили мать, зажали ей рот и унесли...

Кирилл поднялся с колен, оторвал взгляд от могильной плиты и перевел его на стоящих рядом в молчании родственников. На лицах у всех, даже у детей, лежала тень скорби и сочувствия Кириллу, и сердце его переполнилось теплом благодарности. «Я не одинок, — подумал он. — У меня большая семья...» И вместе с чувством родства появилось незнакомое доселе чувство ответственности за близких ему людей... Он понял и осознал, что с ними теперь делить ему радости и беды, беречь и защищать их. Кирилл нагнулся, взял в руки самого маленького, без портков, спросил шутливо:

— Ну так как тебя зовут, карапуз?

— Сергей, — ответил мальчик и засмущался. Кирилл вздрогнул от неожиданности и прижал к себе малыша.