ПРЕВРАТНОСТИ СУДЬБЫ
Купеческий караван, достигнув Гасан-Кули, расположился вдоль берега залива. К заливу с трех сторон подступали кибитки. Стояли они кучно, и если посмотреть со стороны на селение — оно напоминало огромный термитник.
За два года после опустошительного нашествия Кутбэддина Гасан-Кули неузнаваемо вырос. Сотни юрт, мечеть, навесы, под которыми лежали накрытые кошмами казаны, всевозможная домашняя утварь, гвозди, проволока, соль говорили о том, что центр атрекцев вступил в пору процветания. Люди уже поговаривали о постройке домов на сваях, но пока что не решались: хоть и велика сила на Атреке, но кто знает, может быть, опять придется сниматься с места, если налетят каджары.
Караванщики из Ахала и с берегов Мургаба, отдохнув после долгого пути и волнений, причиненных сражением с каджарами, тотчас приступили к товарообмену. Порядка придерживались такого же, как если б торговали в Гурьеве, Астрахани или Саратове. Только пошлин пока что не было, хотя и наставлял Кият-хан своего верного помощника Махтум-Кули-хана, чтобы торговля велась, как и везде.
Под навесами два дня царило оживление. Купцы взвешивали и сдавали шерсть, обменивали на казаны и чаши ковры и хивинские шубы. Гости посещали кибитки гасанкулийцев, пили чай и вели толки о торговле. Караван-баши Сапар-ага, сотник Дурды-сердар из Мары и еще несколько знатных гостей пребывали в кибитке Махтум-Кули-хана.
— Не ожидал я увидеть у вас такое, — признался Сапар-ага. — Ехал и побаивался; как бы не вернуться со своими товарами обратно. А тут, оказывается, не хуже, чем на волжском мейдане. Я ведь два раза ходил с караванами в Астрахань до того, как Мухаммед-Рахим-хан закрыл нам пути в Русею.
— Что и говорить, — недовольно отозвался Махтум-Кули-хан. — Один аллах знает, что там у вас делается в Ахале да на Мургабе. И на Лебабе, говорят, туркмены тоже не хозяева.
— На Лебабе хозяйничают слуги эмира Хайдара, — сказал Сапар-ага. — На Мургабе — сам шайтан не разберется. Вот Дурды-сердар лучше меня знает. Пока он вел свой караван к Дуруну, где произошла наша с ним встреча, его несколько раз останавливали то хивинцы, то бухарцы. Дурды-сердар наверно понял, кто из них повелевает на Мургабе.
Дурды-сердар вяло улыбнулся, покачал головой:
— Мухаммед-Рахим и вмир Хайдар, как два шакала, делят наше добро и земли. Хивинцы теперь посильнее. Совсем уже вытеснили бухарцев.
— А что же туркмены?
— Ай, разве поймешь... Одни — на Хиву, другие — на Бухару, а все больше каждый о себе думает.
— Поневоле вспомнишь наших мудрецов, — после непродолжительного молчания сказал Махтум-Кули-хан. — И Фраги, и Сейиди, и все другие наши великие поэты постоянно говорили о разобщенности племен и призывали к объединению. Да что там. Даже русский полковник Муравьев и тот заметил нашу слабость. Вместе, говорит, вы большая сила, но порознь — каждый из вас слаб.
Когда купцы стали не спеша собираться в обратный путь, Махтум-Кули-хан позвал всех на той. Между кибиток, словно снег, забелели кошмы. Иигиты и торговцы усаживались кружками. Им стелили сачаки, ставили чаши с шурпой и жареным мясом, несли верблюжий чал, кипятили и подавали в фарфоровых чайниках чай. Напротив хана устраивался с дутаром бахши. Махтум-Кули-хан приглашал гостей, чтобы подсаживались поближе. Алты-хан, Сапар-ага, Дурды-сердар, Кеймир сели рядом с ним. И он, когда люди немножко освоились, велел бахши петь.
Может быть, хан предупредил бахши, чтобы пел о согласии и дружбе, а может, бахши и сам понял, какие песни сейчас нужны. Зазвучала знакомая с детства мелодия, и над степью понеслась песня Фраги:
Воздвиг туркмен твердыню и создал волю. Никакой враг не сможет взять эту крепость, Стоят войска туркмен — сто тысяч копий. Мечи у них подобны мечу зюльфикару.
Идут в один поход иомуд, теке, языр и гоклен.
Надменный враг бежит, ему не устоять.
Объединившийся народ осенен щитом победы.
Нет помыслов черных, только правда и братство!
И у хозяев, и у гостей сердца переполнялись гордостью. В глазах — преданность и восхищение, будто никогда не было распрей у племен, никто не ссорился и не обижался на другого.
В перерывах между песнями бахши Махтум-Кули-хан, продолжая развивать мысли о союзе туркменских племен, сказал уверенно:
— Если осенит нас аллах своей милостью и если урусы окажут покровительство, Кият-ага сумеет всех примирить. Единое государство туркмен думает сделать наш хан.
Гости соглашались, однако мало верили в успех Кият-хана: слишком много было препятствий. И первое — текинцам надо было выйти из подчинения Хивы, а племенам Лебаба — освободиться от ига бухарского эмира.
Потом заспорили о государстве, стали выяснять, каким оно должно быть. Махтум-Кули-хан заговорил о законах и пошлинах, Алты-хан тут же начал возражать:
— Нет, дорогой хан, хоть убей меня, но я не могу понять — к чему пошлины! То, что Кият-ага решил объединить все туркменские племена — это я понимаю. Это правильно. Но зачем с них брать пошлины?
— Наука о пошлинах — сложная, Алты-хан, — с некоторой напыщенностью отозвался Махтум-Кули-хан. — Государство без пошлин существовать не может.
— Почему не может? — не утерпев, спросил Кеймир.
— Потому что все должны одному подчиняться; только тогда будет согласие между всеми.
— А пошлины при чем?
— Вах, люди! — хлопнул себя по лбу хан. — Деньги казне нужны. Много всякого надо купить. Хлеб надо? — Надо! Сукно, бумазею надо? — Надо! Оружие надо? — Надо!
— Но разве все это каждый купить себе не может?— опять спросил Алты-хан.
— Каждый себе покупать, каждый себе торговать, каждый за себя воевать — какое же это государство будет? — опять принялся объяснять Махтум-Кули-хан. — Поверьте мне, если третью часть дохода от проданных товаров вы отдадите в общую казну, вам же лучше будет, Кият-ага говорит — это государственная политика. С него ведь урусы пошлины берут. Они — с него, он — с нас. Это и есть политика. И не Кият эти пошлины придумал. А если ты, Алты-хан, или ты, Кеймир, захотите продать чего-нибудь урусам, то без Киятова ярлыка они не возьмут у вас ничего: ни соль, ни нефть, ни ковры. Такой уговор у нас с русскими купцами.
— Русские не возьмут, персы возьмут, — спокойно возразил Алты-хан.
Махтум-Кули и на это припас ответ. Сказал, усмехнувшись:
— Персам сюда теперь дорога закрыта. Ярмол-паша приказал у острова Ашир-ада держать корабли. А в Астрабад поедешь после мисрианской стычки — назад не вернешься.
Кеймир рассудил:
— Значит, Кият-ага решил за счет батрацкого пота богатеть?
— Пальван, зачем плакать раньше времени? — пристыдил Кеймира хан. — У тебя свой киржим. Тебе горевать не придется. — Подумав, Махтум-Кули добавил: — . И вам, — он посмотрел на текинцев и гоклена, — бояться не надо. Если признаете Кията — друзьями его будете. А друзей Кият-хан ценит.
Гости задумались, и Махтум-Кули-хан сказал музыканту:
— Эй, бахши, разговорам конца нет. Начинай-ка новый дестан.
Бахши взял в руки дутар, уселся поудобнее и ударил по струнам. Звонкий его голос полетел над тельпеками.
Челекенцы отправились в обратный путь, когда закончился той. Возвращались все целыми и невредимыми, везли с собой пленников. Веселье продолжалось и в море: пели, рассказывали всякие небылицы и хвастались проявленным в бою геройством,
Кеймир в пути подсаживался к связанному Мир-Садыку, заводил разговор о ЛеЙле. Перс рассказывал обо всем, что интересовало пальвана, но отвечал на все подавленным голосом: знал — быть ему в плену до самой осени. Раньше этого времени паломники из Мешхеда не вернутся. Лейлу не украдешь. Махтум-Кули до пиршества, устроенного в честь победы, отправил одного персиянина в Астрабад с письменным условием о возврате пленных каджаров. За каждого из тридцати двух захваченных в сражении была назначена цена. Сарбазы из неимущих ценились значительно дешевле именитых. А за Мир-Садыка вообще выкуп не требовали. Имя его не было указано в списке. Посредник меновой сделки должен был подготовить людей Мир-Садыка, чтобы они похитили Лейлу и привезли ее на Челекен.
В дороге пальван разузнал об участи двух своих друзей, пропавших в Астрабаде. Смельчака убили, а Меджид, оказывается, жив! Работает на рисовых полях, кормит шелковичных червей, делает все, что заставят.
— Меджида тоже отпустишь! — сказал пальван.
Мир-Садык согласно мотнул головой и пояснил, что Меджида вернуть легче всего, только как это сделать? Через кого? И пальван призадумался: не отпускать же самого Мир-Садыка.
Тянулся песчаный берег, плескались синие волны. Киржимы, будто чайки, неслись в синеве. Разговоры, песни, смех долетали с парусников до берега, но никого не пугали они: некому было пугаться.
Последний вечер пути застал челекенцев в десяти фарсахах от острова. Конечно, лучше было причалить к берегу, к своим кочевьям днем, тем более, что возвращались победителями: люди встретили бы с почестями. Но велика была жажда людей ступить на родимую землю, под родной кров, обнять жен и детей. И пальван, уступая настоятельным просьбам, решил не останавливаться. По расчетам, к Челекену должны были прибыть в полночь или чуть позднее. Причалили перед рассветом.
Тишина была нарушена суетливым гомоном прибывших да окриком сторожа, который бесстыдно спал, обняв ружье, и проснулся, когда йигиты уже начали высаживаться. В кочевьях никто не проснулся. Парни сели на лошадей и отправились всяк к своей юрте.
Молча, чтобы не разбудить мать и соседей, пальван вывел из киржима коня и велел вылезать Мир-Садыку.
Курбан проводил пальвана, подгоняя перса до самой кибитки, и отправился к себе. Кеймир по-хозяйски привязал к агилу скакуна, отвел от него подальше верблюда. Затем к териму второй — черной кибитки привязал пленника Подойдя к другой юрте, где спали мать с внуком, Кеймир заглянул в щелку и увидел красные уголья в очаге. «Видимо, спать легли поздно, — подумал пальван и негромко позвал:
— Эдже, открой... это я.
Чуток сон матери. В темноте тотчас скрипнул засов. Кибитка осветилась тусклым огоньком свечи Кеймир обнял мать и, еще не разомкнув объятия, увидел через ее плечо привставшую с постели Лейлу. Вскрикнув, она вскочила на ноги и оказалась в сильных теплых руках мужа.
— О, ханым! — с мучительной радостью выговорил он. — Не сон ли это?
— Нет, нет, Кеймир-джан, не сон, — заговорила она, плача, и слезы ее полились ручейками по лицу. — Мы убежали... Меня спас Джин...
Грубоватый пальван, всегда стеснявшийся женских ласк, прижимал к груди жену, гладил ее черные, перевязанные лентой волосы, поднимал подбородок и целовал в мокрые глаза, в щеки, губы. Раньше он много раз слышал изречение: «С сердца свалился камень», но не верил, что такое бывает. Теперь поверил.
Слезы радости — вот высшее счастье. И разве передашь это счастье словами! Мать выскочила во двор, чтобы развести огонь под казаном, и долго не возвращалась. Лейла, высвободившись из объятий, отодвинула спящего сына к териму, легла под одеяло и с замирающим сердцем следила за тем, как раздевался Кеймир. Отвыкшая от него, она с дрожью в голосе выговаривала каждое слово;
— Веллек-джан не узнал меня. Бедная я. Если бы ты знал, как трудно мне было без него.
— А без меня, ханым? — Кеймир стыдливо засмеялся, опустился на колени, повалился на бок и притянул к себе Лейлу. — Ох, ханым, — губы его коснулись оголенной груди, а руки заскользили от колен к бедрам...
— Эдже зайдет, — зашептала она, трепетно прижимаясь к нему всем телом. Эдже, — но он не слышал ее. В голове у него кружилось и звенело...
Изнуренные лаской, они некоторое время лежали молча. Немного остынув, Кеймир сказал:
— Лейла, теперь расскажи, как тебе удалось бежать. О каком Джине ты говоришь?
— Ах, Кеймир-джан! — Лейла положила голову ему на плечо, из глаз у нее покатились слезы.
Рассказывала она долго, останавливаясь на мельчайших подробностях. Кеймир мысленно видел каменный дворец Гамза-хана, фонтан, розы, Ширин-Тадж-ханум, евнуха Джина, представил, как падал с крыши Смельчак, застреленный стражником. Лейла ни разу не упомянула Муса-бека, о котором говорил пленный Мир-Садык, и пальван подумал, что жена скрывает от него знакомство с ним.
— Ха ным, говорят, ты должна была стать младшей женой какого-то Муса-бека? — спросил с обидой он.
— Да, Кеймир-джан. Мать мне говорила о нем. После поклонения меня хотели отдать ему. но я ничего об этом не знала. После мне рассказал Джин. Вот слушай... На ночлег мы расположились в караван-сарае. Нам дали три комнаты. В одной поместили нас с мамой, в другой — Фатьму-раис с тремя женщинами, а в третьей — слуг. Евнух спал возле нашего порога. Перед сном, когда мама вышла во двор, он быстро спросил меня: «Хочешь, ханым, увидеть своего Кеймира?» Я даже испугалась от неожиданности: не могла понять, откуда он знает тебя. Он раньше вел себя очень странно, потому что немножко у него не хватает, а в тот вечер вообще он мне показался сумасшедшим. Однако я решила довериться ему. Говорю: «Да, я хотела бы увидеть Кеймира, сделай, чтобы мы были вместе». Джин засмеялся и говорит: «Тогда, ханым, ночью выйди и увидишь его!» Я долго не спала, ждала, когда уснет мама. Наконец-то она утихла. Тогда я поднялась с постели, оделась тихонько и попросила Джина проводить меня во двор. Мы вышли, он повел меня в темноту. Мы пролезли в какую-то дыру и оказались за стеной караван-сарая. Я спросила: «Ну, где же Кеймир?» И он опять засмеялся и отвечает: «На Челекене Кеймир! Но ты-то неужели не узнаешь меня, ханым? Я — Черный Джейран!»
При этих словах Кеймир даже привстал с постели.
— Что ты сказала? Джейран?
— Да, да,— тихонько и счастливо засмеялась Лейла. — Прости, что долго не открывала тайну, хотела помучить тебя, да не выдержала.
— А где же теперь Черный Джейран, и почему он вдруг стал евнухом?
— Он спит в другой кибитке, — просто ответила Лейла. — А как он стал евнухом, — он сам тебе расскажет.
Вскочив с постели, Кеймир быстро начал одеваться. Лейла тоже вышла следом за мужем, Мать жарила мясо. Огонь вырывался из-под котла и трепыхался на ветру.
— Спите, спите, дети, — проговорила она, — еще рано.
Восток уже порозовел. Звезды угасали. Только звезда Чолпан сияла над морем. И слышно было, как грозно накатывались на берег волны.
Кеймир быстро подошел ко второй кибитке, откинул полог и позвал:
— Эй, Джейран! Проснись побыстрей. Я пришел молиться тебе!
Прежде чем евнух поднялся и вышел, донесся его сиплый голос:
— Вах, пальван, как у тебя жестко. В Астрабаде я спал на ковре, а здесь только кошма и блохи,
— Выходи, выходи! — радостно засмеялся Кеймир. Встретив Черного Джейрана у входа, он взял его за руки и долго тряс их, затем коснулся ладонью голого подбородка и вздохнул. Евнух крутнул головой, отвернулся. Пальван понял, что причинил ему душевную боль.
— Ладно, не унывай, Джейран, — ободрил Кеймир.— Сейчас мясо поджарится — той начнем. — И он, повернувшись к Лейле, таинственно сказал: — А тебе, моя ханым, я тоже покажу кое-что. Пойдем.
Кеймир подвел ее к тыльной стороне черной юрты, и я свете наступающего утра она увидела Мир-Садыка. Вскрикнув испуганно, Лейла метнулась в сторону. Пальван не ожидал такого, не думал, что так безвольно поведет себя Лейла при встрече со своим заклятым врагом. Но, видимо, женщина — существо действительно нежное. Пальван со злости ударил ногой Мир-Садыка, догнал Лейлу и повел в кибитку. Она вся дрожала, и только два слова выговаривали ее губы:
— Прогони его... прогони его.
— Эдже! — позвал он мать, встревоженный состоянием жены. — Успокой бедняжку, а я что-нибудь придумаю для этого шайтана. Оказывается, и в цепях он наводит страх!
Страшный вопль вдруг разнесся за кибиткой. Кеймир бросился туда и увидел, как, исступленно мыча, евнух топтал и бил ногами пленника. Пальван кое-как отогнал Черного Джейрана. Но отойдя, он схватил кетмень и стал подкрадываться к персу.
— Брось, Джейран! — сердито крикнул пальван. Перс, встав на колени, залепетал:
— Кеймир-джан, пощади! Ты поклялся, что отпустишь меня, как только Лейла окажется в твоей юрте. Разве не предначертание аллаха, что она теперь здесь? Он услышал мою клятву в сделал так, как ты хотел. Не гневи его, пальван.
Кеймир заложил руки за спину, задумался: «Действительно, свершилось богоугодное. Разве не аллах приказал Джейрану вернуть мне Лейлу?» Сомнения и страх охватили пальвана. Все это отразилось в его глазах, и пленник, почуяв надежду на спасение, с еще большей мольбою запричитал:
— Клянусь тебе, Кеймир-джан, как только нога моя окажется в Астрабаде, я сразу отпущу Меджида. Пусть меня покарает аллах, если не выполню этой клятвы.— Мир-Садык закатил глаза вверх, а пальван невольно посмотрел на небо.
— Ладно, рейят, — произнес сурово Кеймир, — пойдем.— Он отомкнул цепь от терима и повел пленника к берегу моря. Посадив его в киржим, быстро поднял парус и велел Черному Джейрану столкнуть судно с мели.
Евнух налег плечом, и парусник, закачавшись на волнах, пошел вдоль берега.
Несколько дней подряд к кибитке Кеймира шли батрачки и их жены из соседних кочевий — поздравить пальвана и его мать с возвращением радости. Бостан-эдже угощала гостей чаем и катламой, говорила о благоволении аллаха к их дому. Женщины охотно слушали старуху, но с еще большим интересом разглядывали Лейлу — белолицую красавицу с черными густыми бровями и пухлыми губами, похожими на два лепестка розы. К евнуху женщины питали недоверие. Крутоплечий, гололобый, с косицей, Черный Джейран все больше напоминал породистого инера, но не кастрата. Напрасно Бостан-эдже рассказывала о трагическом случае, какой произошел с ним.
Внешне гостьи будто бы жалели евнуха, но смотрели на него, как на шайтана, вырвавшегося из ада, чтобы напугать на этом свете живых. Одна лишь Кейик-эдже заглянула на евнуха по-иному. Как-то приехала она со слугами к Бостан-эдже, честь-честью поздравила ее с возвращением невестки, угостилась и тотчас попросила, чтобы ей показали шайтана.
— Аю, Кейк-эдже! Да какой же он шайтан? — обиделась старуха. — Душа у него, как у новорожденного. Его не обидеть — он тебе век служить будет. — Бостан-эдже повела знатную гостью к черной кибитке, где трепал овечью шерсть Черный Джейран. Остановившись поодаль, жена Кията с пониманием дела разглядывала евнуха, и с каждой новой секундой ее охватывало честолюбие. «Именно богатых ханш и отличает от простых женщин то, что они содержат собственных евнухов», — думала она с завистью. Заговаривать, однако, о том, что могла бы купить евнуха, Кейик-эдже сама не стала. Ушла, пожелав счастья и благополучия этому дому. А на другой день явился от Кейик-эдже слуга. С деловитым видом подсел он к Кеймиру, порасспрашивал о том о сем и предложил:
— Кеймир-джан, извини, если скажу тебе неугодное. Но я — раб своей госпожи и должен выполнять все ее повеления.
— Говори, я не обидчивый, — отозвался с безразличием пальван.
— Кейик-эдже хочет, чтобы ты продал ей Черного Джейрана.
Пальван свирепым взглядом окатил слугу, но от ругани удержался. Подумал: «Что возьмешь с батрака, тем более — он извинился, прежде чем высказать пакость!» Из груди пальвана вырвался холодный смешок:
— Я людьми не торгую. А если бы торговал, то все равно на этого евнуха не имею никакого права. Я — не господин ему. Он сам ко мне пришел, по доброй воле, да еще счастье мое с собой принес,
— Кеймир-джан, тогда позволь, я поговорю с евнухом сам?
— Это твое дело, — усмехнулся Кеймир и встал, провожая настороженным взглядом слугу, который направился к черной кибитке. Пальван видел, как посланник Кейик-эдже подошел к кибитке, вызвал евнуха, стал говорить ему что-то. А дальше произошло то, что даже не предполагал увидеть Кеймир. Евнух поставил руки на бедра, присел на корточки, захохотал, снова выпрямился, схватил слугу за ноги, раскрутил и бросил к агилу. Тот перевернулся несколько раз через голову и с паническим воем кинулся бежать прочь. Пальван, ошеломленный происшедшим, сначала перепугался, а потом закатился смехом, Бостан-эдже и Лейла, выбежавшие на смех Кеймира, никак не могли понять, что произошло. А когда узнали, обе присмирели. Бостан-эдже сказала, качая головой:
— Ох, Кеймир-джан, как бы эта Кейик не наслала на нашу голову беду. Власть у нее, сынок. Нажалуется Кият-хану.
— Ничего, эдже! Пусть у них власть. Но кто им дал право покупать чужие души?
О случае с покупкой евнуха стало известно во всех кочевьях острова. Батраки откровенно посмеивались над старой ханшей и хвалили Черного Джейрана. Булат-хан,
Мулла-Каиб и другие старейшины зло переговаривались: что и говорить, смелыми стали бедняки, дело до рук дошло. Ну, ничего, приедет Кият — во всем разберется.
Кеймир раньше всех других забыл о происшествии на его подворье. С евнухом теперь они были самые близкие друзья. Делил с ним все пополам. Кеймир даже отдал ему единственное теплое, шерстяное одеяло. За евнуха пальван не боялся. Больше беспокоило поведение Лейлы, С того дня, как увидела она Мир-Садыка, страх поселился в ней. По вечерам, едва начинало темнеть, она брала на руки сына и скрывалась в кибитке. Бостан-эдже пекла в тамдыре чуреки, кипятила чай на очаге, а Лейла боялась выйти, чтобы помочь ей. Сначала Бостан-эдже смеялась над странностью Лейлы, потом пообижалась немного, а теперь заговорила о табибе: не полечить ли невестку? Страшный дэв поселился в ее теле, мутит, пугает. Ночами ми Лейла, прижимаясь к Кеймиру, упрашивала} — Уедем отсюда. Мне страшно... Слышишь вой? Кеймир прислушивался к ночи, но ничего постороннего не улавливал его слух. Гудел ветер, шумело море, ревели ослы — все было обычным. — Ханым, почему ты трусишь? — смеялся он с тревогой. — Когда я здесь, разве кто-нибудь посмеет тебя тронуть?
— Они вернутся за мной, — шептала она. — Отец, Мир-Садык, Мерген...
Пальван, как мог, успокаивал жену. Поздно ночью она, наконец, засыпала. Днем была весела и подвижна, будто ночью не пугали ее никакие страхи. Но наступал вечер — и все повторялось.
Незаметно надвинулась осень. Засвистели в туйнуке (Туйнук — верхнее отверстие (дымоход) в кибитке) ветры. Летом на соленом озере не было работ — жара мешала. Теперь наступили холода. Тоже помеха. Батраки разбрелись по острову, рубили тамариск на топливо.
Забеспокоился о заготовке соли Мулла-Каиб. Перед отъездом Кият-хан наказал ему нарубить ее побольше: торги намечаются. Но мулла был человеком умеренным и любил умеренность в других. Он не принуждал челекенцев к каждодневному труду. По его соображениям, человек должен был жить, как ему указано всевышним. «Всякий поступок — говорил мулла, — идет от аллаха. Налетел ли голод или пронеслась буря — все во власти милосердного. И если даже ты споткнешься на ровном месте или заболит у тебя живот — обратись к всевышнему. Аллах создал людей — он о них и позаботится: накормит и напоит». Вот почему Мулла-Каиб равнодушно взирал на батраков-солеломщиков, если они сидели на краю озера и ничего не делали.
Теперь же все чаще и чаще он разъезжал по острову, напоминал, чтобы все шли на ломку соли. Скоро приедет Кият, и тогда ленивому несдобровать. Некоторые брали молотки, клинья, но шли неохотно. Другие посмеивались над муллой и занимались всяк своим делом. А когда он взывал к совести, находились и такие, которые вспоминали старое: что толку, что нарубим соли — все равно ничего не получишь. Людям помнилась стычка с Булат-ханом.
В один из дней Мулла-Каиб подъехал на своем жеребце к кибитке Кеймира.
— Хов, пальван! — позвал он, не слезая с коня, и когда Кеймир вышел, сказал ему: — Давай иди на рубку соли. Пойдешь ты — все за тобой пойдут. Кият скоро вернется, как бы чего не вышло.
— Ты что же думаешь, я Кияту соль буду рубить! — усмехнулся пальван. — У меня свой киржим, и сила своя есть. Обойдусь без него.
Мулла-Каиб уехал ни с чем. Кеймир постоял, подумал и решил, что, действительно, скоро приплывут русские купцы, можно заработать на зиму. К вечеру вдвоем с Черным Джейраном они впрягли в арбу верблюда и поехали на соляное озеро.
Человек двадцать возились — вырубали куски соли. Звон железа стоял над котловиной. Пальван с евнухом тотчас приступили к работе. К полуночи отвезли на берег арбу, в утром — вновь на озеро. Трудное занятие. Соляная пыль носится над озером, попадает в глаза, душит горько-соленый кашель, так и хочется выскочить на берег, бросить все и уйти прочь от этого гиблого места. Но где было видано, чтобы борьба за существование проходила легко: без пота и крови! И батраки работали: задыхаясь, кашляя и утирая рукавами слезы.
Купцы приехали после первого осеннего дождя. Две расшивы остановились в полуфарсахе от острова. Кеймир и Черный Джейран тотчас принялись грузить соль в киржим, чтобы отвезти ее русским. Дело спорилось. На помощь пришел Курбан, потом начали помогать мать пальвана и Лейла. Соседи подоспели. Часа через два Кеймир вывел свой парусник на глубину, и, обогнув остров с юга, приблизился к расшивам. На одной из них было четко выведено «Св. Михаил». Возле нее и остановился киржим пальвана.
— Эй, урус-ханы! — позвал Кеймир, увидев у борта русских рыбаков. Они копошились возле баркаса, видимо, хотели спустить его на воду и плыть за солью. Один из русских в тельняшке, с рыжей бородой, разогнулся.
— Чего тебе, джигит! Соль привез? Хорошо, хорошо... Сейчас возьмем!
Кеймир усмехнулся тому, как просто все получается, и посмотрел на берег. Там возле соляных куч толпились батраки и разъезжал на коне Мулла-Каиб. А левее были видны целые горы Киятовой соли. Там тоже виднелись люди. Наверное, Кейик-эдже ждала: вот сейчас к ней приплывут у русы.
Пока Кеймир подмаргивал евнуху: вот, мол, сейчас сдадим свой товар, и поглядывал на берег, из каюты вышел русский купец, нагнулся над бортом и спросил по-туркменски:
— Ярлык есть на продажу?
— Какой ярлык, батька? — не понял Кеймир.
— Какой, какой, — передразнил купец. — Плыви к своему хану, он скажет — какой. Без ярлыка соль взять не могу, — и отвернувшись, он скомандовал морякам: — Скидывай, братва, баркас! Да поживей! Время — деньги!
Кеймир еще раз обратился с той же просьбой к купцу: купи соль. Но тот не стал слушать его, выругался. Пальван тоже выругался по-своему и повел судно к берегу.
Увидев, что пальван не продал урусам и щепотки соли, Мулла-Каиб разразился хохотом. Засмеялись и другие баи. А Булат-хан прищурился, выговорил злобно:
— Нет, пальван, фирман Кията один на всех. Придется отдать тебе третью часть в казну.
— Давай, пальван, расплачивайся: бросай в общую кучу соль. Я тебе ярлык дам, — перестав смеяться, ска-вал Мулла-Каиб и вытащил из кушака печатку с бумагами.
Кеймир побелел от ярости. Его грабили среди бела дня свои же земляки, и он не мог ничего поделать. Но нет, они не получат никакой пошлины! Кеймир вскочил в киржим и направил его вдоль берега к своим кибиткам.
Два дня стояли русские расшивы у Челена, загружаясь солью, и все это время пальван обдумывал, как ему быть, но не находил выхода. Не выдержал, попросил Курбана, чтобы отвез соль Мулле-Каибу, сдал треть, взял ярлык и отправился на расшиву. Сам торговать не поехал — не позволяла гордость.