КОНФЛИКТ ПЕРВЫЙ

В Артеке вожатые работают совершенно профессионально. Смена расписана по часам, каждый день разбит на микрочасти: и за всем стоит чёткая организация. Разумеется, эта организация в том случае воспитывает, если окрашивается своеобразием детских и вожатских голосов, если педагог-вожатый придает этой организации свою неповторимую направленность, сумеет вдохнуть в нее свою живую душу, внесет свой порыв, свои искания, свою страсть.

Много вот слов я сказал: и страсть, и порыв, и душа. А из чего они складываются? В каких деталях сказываются? Можно что-либо предвидеть?

Наверное, индивидуальных схем проявления творчества нет. И все же что-то общее есть: один жить не может без конфликта, а другой живёт исключительно бесконфликтно, но оба творят. Один строг до предела, другой мягок и уступчив, но оба требовательны к детям — бывает ведь и такое. Один сам вмешивается в какое-нибудь сложное разбирательство, а другой ждёт, чтобы «случай» проанализировали сами ребята. Один поэтичен и эмоционален, а другой рассудочен, рационален и всячески избегает «образов и красивых фраз». Все эти индивидуальные особенности, на мой взгляд, лишь могут основательно украсить детское общение, если, разумеется, знать специфику проявления этих индивидуальных особенностей. Больше того, эти особенности в воспитывающем коллективе могут взаимно дополнять друг друга: ведь не случайно опытные руководители ставят на один отряд двух как бы разных вожатых: одного, скажем, размашистого и увлекающегося, а другого — сдержанного и несколько педантичного. Да, собственно, оно и без специальной расстановки всегда получается так, что в отряде оказываются совершенно разные люди. И очень часто в первое время начинаются конфликты: идет та естественная рабочая «притирка», без которой не может быть выработан единый подход к детям, к применению воспитательных средств.

В Артеке я встретился с очень интересными и разными вожатыми. О них я и расскажу…

Сейчас Антон Трофимюк — вожатский лидер. О нем говорят так: «За один день у него все налаживается: действует самоуправление, коллектив сколочен, везде порядок, отличные взаимоотношения в отряде!» Антон необыкновенно добр и мягок. Хотя он и не так уж много зарабатывает, но помогает и сестре, и брату, и жене, которая сейчас учится, а за детьми следит как самая наилучшая нянька — за здоровьем детей, я имею в виду. И кто-то сказал еще: «А если нужна кому-нибудь срочная помощь или одолжить немного денег, так тоже к Антону обращаются…»

Антон многое умеет делать: танцует, поет, знает игры, ритуалы, прекрасно владеет английским языком — ну и, главное, — великолепный организатор: влюблен в детей, в педагогику.

Руфина Быкова работала раньше в паре с Антоном. Она полная противоположность Антону: характер и склад ума и даже образ мышления иной. О себе говорит так: «Может быть, жизнь у меня была трудной, но я рано узнала о том, что на свете есть зло и добренькой быть нельзя…»

Попробую проанализировать конфликты, которые произошли между вожатыми: первый в начале смены, а второй — в самом конце. В этих конфликтах очень типично выявились не только индивидуальности вожатых, не только манера их поведения, но и те типичные затруднения, с которыми сталкивается каждый, занимающийся практикой воспитания.

Первый конфликт проходил так: Руфина встретила отряд, который шел с Антоном на пляж…

— А вы все убрали за собой? — спросила она с присущей ей суровостью.

— Конечно, можете проверить, — отвечали ребята, переполненные радостью.

— Ну давайте проверим, — сказала Руфина. Отправились первым делом в спальные комнаты.

— А это что? А эта койка как заправлена? А это почему не на месте? А это где должно лежать? — град вопросов, разочарованные лица пионеров и совсем поникший Антон.

В этот день ребята сделали вывод: «Руфина такая злая, а Антон такой добрый…»

А Руфина ходила весь день среди ребят, чувствуя на себе отчужденные взгляды детей. Ходила — и придиралась, придиралась, придиралась. «Все три дня, — рассказывает Руфина, — я была жутко какой строгой. И, вы простите меня за грубость, мне так хотелось съездить по физиономии моему добренькому Антону…»

— А что Антон? — спросил я, ощущая совершенно невыносимое педагогическое положение Антона.

— О, Антон переживал. Но я нашла с ним общий язык. Помню, я пригласила его в комнату. Заперла дверь на ключ: и выдала все, что о нем думаю… Вы знаете, он плакал при мне. Плакал, как плачут дети… И я, — продолжала она, — сказала ему: «Ты хочешь казаться добреньким, ты боишься, чтобы ребята не увидели в тебе требовательного педагога. Ты не мужчина! И пока не станешь мужчиной — воспитателя из тебя не выйдет!»

— Ну и чем же закончился конфликт? — спросил я.

— Да потом было всё в порядке. Пошли на костёр, через три дня, и там ребята мне признались: «А мы думали, что вы злая…»

— Наверное, только девчонки, — не удержался и подковырнул я.

Руфина внимательно посмотрела на меня и неопределённо сказала:

— Ну, знаете!

Что означало это «ну, знаете», я тогда не понял, а сейчас совершенно точно знаю, что Руфина уловила мою расположенность к Антону, к его методе…

Прежде чем перейти к анализу этого конфликта, я несколько слов хочу сказать о том, что меня тогда поразило. Представьте, меня поразили эти слова «он плакал, как ребёнок». Хотите верьте, а хотите нет, но я мгновенно сделал вывод, что Антон необыкновенный человек. Дело, разумеется, не в том, что он расплакался, а в том, что он оказался способным остро чувствовать и переживать. Я его представил человеком с необыкновенно тонкой организацией, с той особой чувствительностью, которая называется «человеческой открытостью». Я не верю в то, что существуют хорошие педагоги, которым присуща такая черта, как толстокожесть. Разумеется, просто слезы — это еще не показатель. Но когда чувствительность соединяется с умами любовью к детям, когда она сталкивается с ярой напористостью, которая не желает принять другого способа мышления, тогда слёзы — способ выражения самого себя. Далеко не удачный способ. Но что вделаешь! Многие могут сказать, читая эти строки: слезы — это слабость! Согласен: слабость. Но такая слабость, которая навеки закрепляет в человеке нежнейшие, моцартовские переливы чувств, в которых навсегда застывает, как изваяние, великое чувство любви к ребенку, и коллективу детей, к педагогике. «Ах как заговорил красиво», — скажет иной. А я ещё раз повторю: ничем нельзя заменить эту тонкую чувствительность взрослого по отношению к детям. Другое дело — она внешним образом не должна так проявляться, но зато всегда должна присутствовать в педагоге.

И здесь не премину сделать существенную оговорку. Во-первых, если уж честно говорить, я почти не встречал вожатых, которые остро не переживали бы свои неудачи. Плачут почти все, ну, может быть, не в такой ситуации, а при других обстоятельствах, но определенно плачут, потому что острота переживаний педагогического плана особенная, какая-то остро обидная, до боли щемящая. Всегда тебе кажется, что ты незаслуженно оскорблен, незамечен. С первых минут работы ощущаешь, что ты всё отдаешь (и кому? ЛЮДЯМ!). Отдаешь беззаветно, а они вдруг отвечают тебе черной неблагодарностью или не обращают внимания, не ценят твоих стараний — это ужасно обидно… И еще один момент: слезы могут оросить и добрые и злые ростки нравственности в человеке. Если человек, обидевшись, решил: «Ну я вам!» Или: «Ах, раз так, то я…», то из такого человека выйдет бездумный педагог. Я не призываю к терпимости. Просто я хочу укрепить веру в тех, кто иногда плачет, и подсказать им, что это не так уж плохо… Надо очень жестко верить, до конца, до последнего дыхания верить в то, что только собственная доброта воспитателя и его необычайная, тонкая восприимчивость жизни, соединенные со знанием дела, могут привести к овладению тайнами педагогической профессии.

Хочу отметить ещё один момент в этой ситуации. Вот тогда, когда щелкнул ключ в дверях комнаты, где оказался плачущий вожатый, был совершен поступок высокого педагогического такта и высокой педагогической решимости, риска, если хотите. Может быть, в моем анализе будет какая-то неточность в смысле преувеличения, но я хочу сказать несколько добрых слов о Руфине. Конечно, она человек иного склада, чем Антон. Человек и более опытный, и более суровый. Но то, что она потребовала от Антона большей мужественности, большей требовательности, — это было совершенно справедливо и, возможно, своевременно.

 

ОДНА ИЗ СТОРОН ТРЕБОВАТЕЛЬНОСТИ…

Я видел жутко требовательных педагогов: их требовательность приводила в ужас и взрослых и детей: она рождала страх, неуверенность, незащищенность, чувстве неловкости и т. д. Особенность такой прямолинейно-лобовой требовательности состоит в том, что она не признает детства как такового. Она овзросляет общение, уничтожает любое игровое движение. Такая обедненная требовательность никому не нужна.

Антон из артековского лагеря «Лазурный» был против такой требовательности. И если Руфина ещё в чём-то сомневалась, касаясь именно такой требовательности, то Антон был категоричен: «От такой требовательности больше вреда, чем пользы…»

Как же удавалось ему в один день добиваться того, чтобы многие его педагогические требования внутренне принимались детьми.

Возьмём, к примеру, его способ внедрения требований, касающихся такой, казалось бы, будничной работы, как уборка постели, комнаты…

Антон, провожая ребят одной смены, говорил им: «Вы уедете, а на вашей койке будет спать другой. По вечерам он задумается о своем доме, о товарищах, об Артеке, возможно, о каждом из вас… Так вот, оставьте ему свой наказ. Вложите в конверт и положите под подушку… Я вам обещаю, что с первым, с чем он столкнется в Артеке, — это с вашим письмом…» И вот мальчишка или девчонка встречаются с наказом товарища, которого они уже здесь не встретят. Читая письма, они всматривались в то, с каким старанием была заправлена койка их предшественником… вдумывались в те отношения, которые были у них с вожатыми. Это сильно действовало.

Эта незначительная деталь срабатывает еще и потому, что она по форме игровая. Не сам лично вожатый предъявляет требования, а через другое лицо, косвенно. Таких микроигровых элементов в практике Антона множество — и они создают совершенно иной колорит требовательности.

 

СОВРЕМЕННОСТЬ ВОЖАТОГО…

Я вижу в Антоне черты современного вожатого. В чём они проявляются?

Около десяти лет назад я для пионерского лагеря «Орленок» разрабатывал методичку об оргпериоде. В ней я доказывал, что дети в первые два-три часа разбиваются на малые группы (сами, без руководства, по симпатиям и т. д.) и что в первый день можно выявить будущих звеньевых, командиров отряда и т. п.

Преимущество этой методички, на мой взгляд, состояло в том, что она была «портативной» и не отвлекала вожатого от своих дел, точнее основывалась на них и была неразрывно связана с игрой.

Для «мгновенного» определения лидерства рекомендовалась игра «Снайпер». Команды по восемь человек с капитанами занимали свои площадки. Остальная часть ребят, болельщики, располагались за спиной играющих и принимали участие в игре советом и сообщением имени того или иного участника игры, затем играющих сменяли болельщики. Задача состояла в том, чтобы выбить всех игроков команды противника, назвав при броске имя выбиваемого. Вожатые могли быть и судьями и участниками.

В этой игре достигались две цели: первая — удавалось всех ребят быстро перезнакомить, и вторая — выявить лидеров.

На следующий день проводилась игра «Разнобой» с целью определения авторитетности ребят по их интеллекту, и на третий день с целью выявления художественных данных ребят проводится известный всем вожатым «Концерт-молния».

Эти разные способы выявления разных лидеров необходимы, на мой взгляд, хотя бы потому, что в самоуправлении должны быть разные авторитеты: и по силе, и по уму, и по художественной выдумке. Это крайне важно…

И вот поразительное совпадение! Антон сам придумал всю эту раскладку и почти точно по такой же схеме в первый день избирает актив. Больше того, он чисто опытным путем дошел до такой тонкости… Впрочем, я расскажу об этом более подробно.

Итак, в первый день Антон, выбрав свободный момент, а точнее, у него этот момент расписан и учтен, проводит спортивные игры типа «Снайпер», «Два огня», «Два капитана». Он предлагает разбиться ребятам на две команды, чтобы в каждой было не более четырех девочек и шести мальчиков.

При этом он умышленно (в этом вся соль!) старается не говорить о том, чтобы избрали капитана. И вот приходят к нему четыре команды по десять человек в каждой… и, как правило, с капитанами. А иногда капитан выявляется в самой игре. То есть что фактически получается? Вожатые задают деятельность, которая ставит ребят перед необходимостью выбрать такого парня или девчонку, действительно обладающих подлинным организаторским чутьем, смекалкой, умением.

Я спрашиваю:

— И что те ребята, которые проявили себя в первый игровой день, действительно оказывались признанными авторитетами?

— Да, как правило. И он назвал ребят своего отряда: Арсена из Осетии, Мишу и Сережу из Ленинграда и других.

Я подумал: «Почему же тогда этот метод не используется в массовой школе, где в тысячу раз больше возможностей, то есть больше времени и т. д.?»

Разумеется, современность вожатого заключается не только в том, что он умеет пользоваться социологическими методами, а главным образом — в его высокой культуре, в его духовности…

Что обращает на себя внимание при общении с Антоном да и с другими вожатыми — так это интеллигент кость. Я был в Артеке на стыке двух смен. Видел, как вожатые разговаривали с ребятами из далёкой Африки, Англии, Индии и многих других стран. Мне трудно описать то тепло, которое дарили вожатые своим питомцам. Трудно рассказать о той привязанности детей к своим наставникам.

Антон не только начитан, но и глубоко знает литературу. Он по-настоящему любит Достоевского, Толстого. По вечерам читает вожатым вслух отрывки из произведений этих больших мыслителей.

Позволю себе сделать некоторое обобщение относительно культуры воспитателя, вожатого, педагога. Я видел многих исследователей, молодых и пожилых. И как часто среди них встречался мне особый тип, я бы сказал, этакого безграмотного манипулятора: заучил две-три идеи, выучил два-три способа из социометрии — и ну строгать… А коснись чего-нибудь другого: элементарно необразован.

Я уж не буду их сейчас называть, а вот эту склонность к освоению культуры, которую встретил я в Артеке, подчеркну еще раз. Из этой склонности складывается и педагогическая культура, и мастерство вожатого.

 

ТАКАЯ МАЛЕНЬКАЯ, НО ВАЖНАЯ ДЕТАЛЬ…

С Антоном, когда я был в лагере, работала в паре Рая Полулях. Она бросила в беседе со мной такую фразу, за которую я тут же схватился. «А вы знаете, — сказала она, — самый трудный (ребенок, разумеется) всегда самый добрый!» Я с нею не согласился, впрочем, и она не настаивала на своей формулировке. Но мысль отражала ее манеру работы. Она в первую очередь обращала свое внимание не на сильных, не на лидеров и их помощников (хотя и это не исключалось), а на непопулярных ребят. Поскольку эта идея во многом совпадала с моими мыслями, я потихонечку стал разматывать этот клубочек. Рая рассказывала: «Вот была девочка Оксана, ходит как тень, никому будто и не нужна. К ней никто не обращается… Или вот Сережа, такой злой, знаете, обидчивый, вспыльчивый, и весь как будто без кожи… Или вот Люда. Дома у нее было невесть сколько поручений, а здесь ни одного: остро переживала».

Давайте поразмыслим над этими фактами. Представим: в отряде шум, веселье, а девочка как тень: одинока, и дела до нее никому нет. Я сразу в лоб задаю вопрос: можно ли назвать коллектив хорошим коллективом, если ему до горя своего товарища нет дела? Думаю, нет! Вы мне можете возразить: «Нечего нянчиться с одной капризничающей личностью». А я хочу спросить: «А может, этот мальчик болен, а может, у него несчастье, а может, он чего-то не понимает…» И этих «может» десятки.

Кроме того, наличие в классе или в отряде одного-двух непопулярных, постоянно дискриминируемых (даже в мелочах: дали книжку в последнюю очередь согнали со стула в актовом зале, подтолкнули в коридоре как бы нечаянно и т. д.) создает в коллективе атмосферу несправедливости, бесчестия. Истинный воспитатель должен видеть эти отношения и, занимаясь с активистами, обратить их внимание на ложные товарищеские отношения. Очень часто эти непопулярные дети обозляются и вызывают даже у взрослых неприязнь. Находясь постоянно в «зоне принижения», они научаются лгать, выкручиваться — у них появляется порой отвратительная манера держаться: они готовы наябедничать, у них иногда трусость сочетается с обидчивой обозлённостью и стремлением в чем-то насолить товарищу. Появляется этакое злорадство от неудач другого — все это, несомненно, вызывает в коллективе отрицательные эмоции. Тут, естественно, надо разобраться в первопричинах негативного поведения. Некоторые вожатые необдуманно становятся на сторону коллектива и начинают отрицательно относиться к непопулярным. Антон, например, мне сказал, и это меня огорчило, так: «Меня ребята с какими-то недостатками раздражают, я не люблю с ними возиться…» А вот Рая твердит свое: «А мне очень нравится с трудными…»

И я понимаю её. Найти причину скрыто-конфликтного отношения в коллективе, отогреть ребенка, помочь ему разобраться в самом себе — это значит перестроить систему ценностей в коллективе. А это ох как важно! Представьте себе, даже не менее важно, чем провести несколько интересных мероприятий.

— Почему? — спросите вы.

— Да потому, — отвечу я вам, что коммунизм — это и есть, по Марксу, развитое общение. То есть такое общение, в котором КАЖДАЯ, подчеркиваю — КАЖДАЯ индивидуальность может проявить свои способности, может развивать свои наклонности, чувствовать себя свободно и защищённо.

 

ПОСЛЕДНИЙ КОНФЛИКТ С АНТОНОМ

В отряде Руфины и Антона были тогда литовские дети, а у литовцев есть такая примета: чтобы вновь возвратиться к морю и чтобы исполнились твои желания, надо в море бросить что-нибудь ценное. В тот день дети убежали с Антоном бросать на дно свои скромные сувениры: кто кусочки янтаря, кто монету, кто просто камешек с интересным рисунком.

…Последние минуты у моря! Антон читает стихи, рассказывает увлеченно о чем-то. Взволнованно звучат слова пионеров: так жалко расставаться и так глубоко задевает это томительное и быстрое прощание с искрящейся водой, с прекрасными горами, с товарищами.

«А в это время, — рассказывает мне Руфина, рассказывает с подчеркнутой обидой, — я вошла в спальные комнаты и снова увидела беспорядок: койки плохо заправлены, кое-какие вещи разбросаны. Мне очень обидно стало. Ведь все тридцать дней пошли насмарку… А потом, когда увидела, какие радостные лица у ребят, когда они возвращались с моря, я, конечно, виду не подала, что обиделась… Но потом Антону обо всем рассказала. Он согласился со мной…»

Вспомнилась мне в связи с этим одна деталь из опыта Макаренко. Прощался он тогда со своими питомцами. Переводили его из этой колонии в Киев работать. Он прощался с детьми. Говорил последние слова и вдруг обратил внимание на пыль на рояле. Прервал он свою речь и говорит: «Кто дежурный сегодня?» Ему ответили. И он приказывает: столько-то нарядов вне очереди…

Можете представить себе эту остропронзительную тишину, в которой звучал его голос. Ведь в этой детали весь его принцип работы с детьми сверкнул. С одной стороны, необыкновенная любовь к ребятам, с которыми ему было трудно расстаться, трудно даже было говорить, а с другой стороны — он оставался таким же строгим и требовательным, каким его знали и любили воспитанники.

Но одно дело — верность принципу, который отражает педагогический закон: быть требовательными и справедливыми, а другое дело — отстаивать принципы собственного производства, направленные на то, чтобы тешить свое самолюбие. Нет, права, наверное, Руфина была в этой ситуации. Но и Антона я готов защищать, потому что сам факт такого не выспреннего, а прекрасного прощания с морем, с Артеком через море нужен был как заключительный аккорд в симфонии, как последний мазок в картине. Я готов защищать Антона потому, что сам всегда придерживался принципа: «Лучше проиграть в малом, но выиграть в большом».

А возможно, этот принцип неверен. Может быть, и такой принцип есть: «Надо выигрывать и в малом, и в большом». Наверное, это самая наилучшая позиция, которая может удовлетворить всех, в том числе и Антона, и Руфину. Все в этом конфликте закономерно, естественно. Одна только есть шероховатость, за которую цепляется мое сознание, например. А шероховатость эта звучит в словах Руфины, которая сказала: «Не пошла я тогда к морю»… Ведь понимаете вы, что в этой фразе сказано: «Не пошла я тогда к морю: не захотела я увидеть живые глаза ребят, не захотела порадоваться и той восторженности, которая исходила из Антона и которая сделала его прекрасным воспитателем-вожатым… Не пошла!»

Вы спросите: «А как бы поступил я?» Отвечу: «Я бы пошёл к морю, возможно, в крайнем случае отправил бы дежурного, а может быть, и нет. Может быть, придя с моря, я потребовал бы от ребят быстро выполнить то, что они не успели сделать раньше. Но я постарался бы преодолеть и заглушить голос моего самолюбия и постарался бы перевести себя на ту ноту высокой восторженности, на которой оказался Антон с ребятами. А разве вы по-другому мыслите?»