Глава первая

1

Время летит, когда ты счастлив, и стоит на месте, если горе сжимает тебя в своих объятьях. Но что бы ни происходило с человеком, мир меняется независимо от его желаний. Наступают другие времена, поднимая на вершину новых людей, но что бы ни случилось, каждый платит за свою судьбу, а некоторые при этом даже умудряются быть счастливыми. Не человек меняет время, а время человека. На смену великим разрушителям должны прийти великие творцы. И горе тем народам, которые не могут найти внутри себя созидателя. А время будет лететь, как летит, и как пролетало прежде. То, что было десять лет назад, вспоминается уже с улыбкой, а то же самое, происходящее сегодня, – с содроганием и ужасом. Но как хорошо было еще совсем недавно! Официанты, бармены, тренеры по подпольным единоборствам пошли в бизнес; продавцы цветов у метро стали крупными чиновниками, содержатели видеосалонов, где крутили черную порнуху, приобрели телевизионные каналы, а воровские авторитеты покупают их всех почти в открытую.

Опять я, кажется, отвлекся и говорю не о том, чего ждут от меня. Пора, уже давно пора возвращаться к тому, с чего начался мой рассказ, – к тому сказочному солнечному дню, когда из бронированной машины Высоковского вылез большой начальник и, прикрытый спинами охранников, скрылся в своем подъезде, а Владимир Фомич помчался к своему загородному дому.

В дороге ничего интересного не случилось, за исключением пары мудрых мыслей, заскочивших в гениальную голову.

Обед подали в столовую, где обычно вкушал пищу известный всей стране человек. Вам, дорогие мои, уже известно, что в еде Владимир Фомич был неприхотлив. Сегодня ему подали, например, тарелочку кислых щей с копченой грудинкой и белыми грибами, стерлядь, фаршированную речными раками, копченые медвежьи уши, отварной олений язык с хреном и прочую мелочь вроде перепелки на вертеле и разных салатов. Обедал Высоковский не торопясь, и когда убрали со стола, он не ушел в свой кабинет, расположился в глубоком кресле, вытянул ноги, положив их на пуфик, обтянутый белой кожей. Рядом на невысоком столике стоял бокал с его любимым «Шамбертеном» семьдесят второго года.

– Петя! – позвал Владимир Фомич начальника своей охраны.

И когда на пороге комнаты возник квадратный коротко стриженный человек, приказал:

– Включи-ка телевизор.

На стене зажегся большой экран. Квадратный человек долго поочередно нажимал кнопки на пульте; переключая программы, охранник внимательно следил за реакцией хозяина. Но Владимир Фомич устало махнул рукой.

– Поставь что-нибудь поспокойнее. Желательно черно-белое, но не глухонемое. Какую-нибудь французскую или итальянскую классику.

Вскоре на экране закрутились события «Собора Парижской богоматери», но Высоковский не следил за действием: он вспоминал уходящий день, свою встречу с заехавшим в наш город министром, девушку-референта, ее пышные волосы и улыбку. Вдруг он взглянул на экран, увидел цыганку с козочкой и усмехнулся: «Похожа!». Стал вспоминать фамилию актрисы, играющей Эсмеральду, но на ум ничего не приходило. Он даже хотел спросить у охранника, но тут же усмехнулся нелепости своей мысли. «Откуда может знать этот мордоворот?» Но девушка на экране привлекала его все больше и больше.

– Похожа! – произнес он вслух с удовлетворением. – И даже очень.

Потом восхитился фигуркой актрисы и, закрыв глаза, припомнил референтшу, и улыбнулся, так и не поняв, у кого из двух девушек талия тоньше.

Открыл глаза и громко сказал полумраку большой комнаты:

– Хорошая фигурка! Теперь таких не делают. Он так разволновался, что сам подлил себе вина,

сделал большой глоток и чуть не задохнулся от предчувствия счастья. Все-таки он правильно сделал, что попросил уволить эту девушку – не пройдет и недели, как она будет трудиться в его московском офисе. Потом какая-нибудь совместная деловая поездка на Багамы, ужин под пальмами, мулаты только для них двоих будут танцевать ламбаду, он коснется губами ее пышных волос, и девушка, закинув голову назад, подставляя шею для его поцелуев, тихо выдохнет: «Да!».

А он скажет ей…

– Петя! – заорал Высоковский. – Тащи бутылку виски и стакан для себя. Вместе разопьем.

Скорее бы, скорее бы летело время: ведь Владимир Фомич ощущал себя таким одиноким!

2

Была когда-то Рита Подковина – как ей теперь дышится вольным эстонским воздухом, одному богу известно. Ни она, ни Валтер уже не приближались к Высоковскому ближе линии горизонта. Потом была эта певица, но и она исчезла из жизни Владимира Фомича, а заодно и с эстрадных подмосток. Таня со своими кудряшками, которые постоянно щекотали ноздри, – да так, что хотелось чихать. И вот однажды Высоковский чихнул, и Таня вылетела вместе со своим постоянным нытьем: «Когда мы поженимся? Когда мы, наконец, сыграем свадьбу?».

– Мне твои игры вот где! – не выдержал как-то Владимир Фомич. И провел рукой по своему горлу: – У меня есть дела поважнее.

Семь лет прошло с того дня, когда Подрезов шмякнул его ладонью по лбу. Нет, больно тогда не было. Высоковский лежал на полу в коридоре и слушал, как лифт увозил друга детства куда-то под землю. Татьяна присела рядом и даже прижалась ухом к его груди – дышит ли? Но Владимир Фомич и не думал умирать, просто лежал задумавшись. «Интересно, – пронеслось тогда в его голове, – будет ли Витька судиться, чтобы разделить фирмы, или так же уйдет, хлопнув на прощанье дверью и не прихватив ни копейки? Нет, Витек, у тебя ни юристов, ни продажных чиновников – так что судиться ты будешь до посинения».

Высоковский даже подумал, что неплохо бы предложить Подрезову миллиончик отступного, но потом, еще не поднявшись с пола, решил, что хватит и половины.

– Таня, – сказал он и открыл глаза, – звони мужу и скажи, что завтра мои юристы с ним хотят пообщаться.

– Ты хочешь его посадить? – вздохнула Татьяна.

– Что ты? Что ты? – замахал руками Владимир Фомич. – Денег хочу ему предложить. Тысяч двести или сто.

– Какой ты добрый! – восхитилась простушка, крепко обняла хорошего человека и прижалась к нему всем телом.

Но Виктор не появлялся дома, ни в эту ночь, ни на следующий день, и потом на протяжении почти семи лет. Зато простодушная блондинка с кудряшками вернулась домой через восемь месяцев.

– У меня есть дела поважнее, – сказал ей тогда Высоковский.

И это было правдой. Именно тогда великий человек задумал написать еще один грандиозный экономический труд, даже придумал ему название – «Централизованная система взаимозачетов как основа экономики переходного периода»! Задумано – сделано. Владимир Фомич лично диктовал двум докторам наук умные мысли, а те уже придавали им наукообразную форму. Очень скоро работа была завершена, и один из экономических «негров» отнес объемную рукопись в свой ученый Совет.

Вскоре Высоковский вполне заслуженно был удостоен степени доктора экономических наук, а еще через пару месяцев он стал членом-корреспондентом Российской Академии. Последнее, впрочем, не очень обрадовало Владимира Фомича, потому что он рассчитывал на звание действительного члена, но ученые мужи запросили за это такие деньги, что не жадный, в общем-то, Высоковский не согласился становиться академиком за взятку.

А научный труд, созданный гением Владимира Фомича, и в самом деле был превосходен. Впервые бизнесмен-практик вскрыл такие глубины экономического процесса, происходящего в России, до каких ни один из ученых-маразматиков не смог бы докопаться. Это была не просто диссертация, а настоящая программа действий. Я бы очень хотел изложить ее подробно, так как она была бы очень полезна для многих поколений экономистов, но, к сожаленью, совершенно не разбираюсь во всех этих финансах, бюджетах и денежных потоках. Всю жизнь удивляюсь тому, что полученная неделю назад зарплата вдруг исчезла неизвестно куда, а жить до следующей еще три недели; но поскольку с голода я не умираю, то выходит, я трачу больше, чем получаю. А как такое может случиться, ума не приложу. Только гениальный Владимир Фомич смог решить эту проблему. И не в рамках отдельно взятой семьи, а в масштабах всей страны. Это сейчас может показаться, что все так просто. Нашлись даже хитрые головы, уверявшие: мол, они об этом и сами прекрасно были осведомлены, но все эти высказывания не более чем попытка примазаться к чужой славе и въехать в академический рай на чужом, причем очень славном горбу.

Именно Высоковский предложил (забегая вперед, скажу, что наше бывшее правительство взяло это на вооружение) выпустить различные государственные ценные бумаги. Не какие-то вроде сталинских облигаций, а самые что ни на есть ценные. Например, государственные казначейские обязательства, что-то вроде долговых расписок государства для своих кредиторов. Министерство финансов просто обязано было пустить в оборот свои векселя, которые можно было продавать потом. Очень многие банки или крупные компании поверили бы в их надежность и стали бы покупать с некоторым дисконтом. И простые люди тоже начали бы их приобретать. Приходит, например, какой-нибудь банкир в день получки к кассе, отстоит очередь к окошку и скажет потом:

– Ну-ка, девушка, выдайте мне зарплату не рублями или долларами, а векселями Минфина.

Да что банкир! Все бы захотели их получить: военные, учителя, шахтеры. Даже пособие по безработице многие бы не отказались принять в виде ценной бумаги. Этот вексель станет еще ценнее, если бы печатали на тонкой мягкой бумаге, чтобы его можно было несколько раз сложить, свернуть и спрятать куда-нибудь в карман или в кошелек. Или еще глубже.

А налоговое освобождение! Ведь эта гениальная идея – тоже плод умственной деятельности Владимира Фомича. Кому охота платить налоги, когда тебе их насчитали, предположим, на миллион долларов? Это ж сколько «мерседесов» купить можно! Поэтому казна и недосчитывается достаточно больших сумм. А тут представьте, что приходит в министерство финансов простой посетитель. Простой-то он простой, только очень честный. И говорит, давайте я заплачу вам миллион, только вы за это дайте мне налоговых освобождений со скидкой процентов пятьдесят. Другими словами, я вам миллион, а вы мне бумажку с освобождениями на два. Вам-то все равно никто не платит, а пока суть да дело, инфляция и все такое прочее; миллион сегодня – это больше, чем два завтра. Чиновники в министерстве, конечно, обрадуются и скоренько выпишут необходимые документы, и печати на них поставят. Тогда честный человек, радеющий за интересы государства, идет, предположим, в нефтяную компанию и говорит: «У вас, господа, налоги не уплачены за прошлый год, а это, между прочим, – целых два миллиона долларов. За это в нашей стране по голове не погладят. А если и погладят, то прикладом автомата. Так-то».

Главные нефтяники моментально становятся грустными и хором вздыхают:

– А что делать?

И тогда честный человек предлагает:

– Дайте мне на два миллиона нефти, а я с вас долги перед государством сниму.

Все радуются, кричат «Ура!» и едут отмечать это событие в какой-нибудь японский ресторан. Нет, лучше в ресторан гостиницы «Россия», а то японцы узнают нашу секретную схему расчетов и возьмут ее на вооружение.

А честный человек поставит нефть в какую-нибудь заграницу (лучше, конечно, в Японию), и обойдется она ему в два раза дешевле. А японцы купят раза в три дороже – у них-то с нефтью туго. Сразу всем хорошо: нефтяникам, честному человеку и стране в целом, не говоря уже о Японии, которая никогда не замерзнет в зимний отопительный период.

Так уж получилось, что первым таким человеком в нашей замечательной стране оказался сам Владимир Фомич. Некоторое время он был даже единственным честным бизнесменом. Причем, налоговых освобождений покупал не на один-два миллиона, а побольше. Я случайно знаю, на какую сумму, но говорить не буду, потому что это коммерческая тайна налоговых органов. Другие бизнесмены поглядели на подвижнический подвиг нашего героя, и них проснулась совесть: они чередой потянулись к министерству финансов и стали покупать эти очень ценные бумаги. Одно время чиновники этих документов столько напечатали! На такие суммы! Больше, чем запланировали налогов собрать, раз в десять. И все это благодаря светлому уму Владимира Фомича.

Кстати, наш герой имел к нефти и газу особое пристрастие, потому что, когда весь народ разуверился в ваучерах, он скупил их, поддерживая тем самым бюджет простых семей. Чуть было не разорился на этом.

Правда, потом ему повезло, потому что за неделю до окончания срока действия ваучеров объявили приватизацию газонефтяной промышленности и тогда Высоковскому, который сумел подать свою заявку, достался пакет акций Газпрома. А это уже накладывал о ответственность почти политическую, ведь ни для кого не секрет, что в нашей стране тот, кто близок к нефти, становится близок к власти. И хотя в то время Владимир Фомич еще не был членом-корреспондентом, его все равно пригласили как-то в Кремль на какой-то фуршет, посвященный очередному славному событию. Правда, пришлось кое-кому заплатить за пригласительный билет, причем деньги немалые, но ожидание праздника стоило того.

Фуршет тем и отличается от обычного приема пищи, что стулья для гостей не расставляют, а, соответственно, карточек с фамилиями приглашенных возле тарелок нет. Каждый подходит со своей миской к столу, накладывает себе салатов, колбас, рыбы всякой, а потом, стоя где-нибудь за колонной, уминает это и несется за добавкой или же наливать себе водку. Высоковский представлял, что он не будет есть, а сразу займет место среди самого близкого президентского окружения. А когда хозяин Кремля спросит его: «Простите, а как Вас зовут и кто Вы?», Владимир Фомич представится, скажет, что он скоро станет академиком, и вкратце изложит основные положения своего научного труда.

Но действительность оказалась еще более суровой, чем она была до сих пор. Гостей собралось видимо-невидимо. И все они ринулись к президентскому столу, оставив позади себя столы с закусками и водкой.

Видимо, принесли бутерброды с собой или заранее наелись у себя дома, как и Владимир Фомич. В результате получилось, что весь огромный зал был пуст, а с одной стороны перекатывалась и рокотала приглушенно масса народу. Высоковский несколько раз пытался обежать толпу, чтобы найти щель, в которую можно было бы прошмыгнуть, но все бесполезно. Гости стояли покачиваясь, тесно прижавшись друг к другу, но каждый все равно отчаянно работал локтями, пытаясь пробраться к столу, за которым в кресле развалился глава государства со своими ближайшими соратниками. Высоковский даже попытался подпрыгнуть, чтобы увидеть отца русской демократии, но видел только затылки, затылки, затылки. Бросаться на эту массу и пробиваться было бы делом проигрышным и опасным для здоровья. И все же он нашел место для начала обеспечения своего будущего. Владимир Фомич приглядел место, где приглашенных толпилось не так много; правда, это было весьма и весьма далеко от президента, но зато почти рукой подать до края длинного, уставленного многочисленными яствами, стола, за которыми восседали первые люди страны.

Врезаться в толпу удалось, но через пару шагов Высоковский уперся в непробиваемую стену из черных спин. Он бился об эти твердые спины, тыкал пальцами, пинал ногами чьи-то ботинки, пытался даже щекотать чужие подмышки – все без толку. Приглашенные стояли широко расставив ноги, чтобы их не смогли спихнуть с занятого места. И тогда Владимира Фомича осенило: он сполз на пол и шмыгнул на четвереньках между ног впереди стоящего, потом дальше. Продвижение к власти оказалось делом нелегким. Впервые в жизни Высоковский поблагодарил природу, наделившую его невысоким ростом. Продвигаться приходилось не только на четвереньках, но кое-где и по-пластунски, несколько раз ему наступили на ладони, пару раз его сверху ударили по спине, а один раз на голову упал недоеденный кусок жареного поросенка. Дышать было тяжело, чем ближе была цель, воздуха становилось меньше. Пот струился по лицу, спина и подмышки взмокли сразу. И когда Владимир Фомич уже готов был заплакать от усталости и жалости к себе, то вдруг увидел ноги-столбы, а за ними край белой скатерти, свисавшей почти до земли. Это был торец президентского стола. Охранник крутил головой и потому не заметил, как между его мощных, широко расставленных ног юркнул маленький человечек в мокром от усилий смокинге. Под столом было хорошо. Владимир Фомич пробирался к центру его, старательно огибая выставленные ноги в лакированных ботинках. Вскоре стали показываться и женские ножки, и тогда наш герой понял, что президент где-то уже совсем недалеко. Он перевел дух и на всякий случай перекрестился. Рядом женскую коленку гладила мужская ладонь с веснушками и поросшая рыжими волосками. Потом ладонь заскользила выше, а на круглом колене осталось влажное потное пятно. Высоковский глубоко вздохнул, готовясь к последнему броску, и тут в уши ворвался из далекого детства еле слышный голос бабушки:

– Во-воч-ка-а!

Именно так она кричала в открытое окно, и герой наш понял – это знак свыше. Через пару метров Владимир Фомич начал напрягать уши, прислушиваясь к звукам, доносящимся сверху, чтобы узнать Хозяина по голосу. Звенела посуда, стучали вилки и ножи о тарелки, у кого-то урчало в животе, прилетали обрывки фраз и смех, но все было не то. Кто-то стряхнул под стол пепел с сигареты, но Высоковский даже не отмахнулся.

– …В Америке все, как у нас. Даже ихние доллары – это наши баксы.

Раздался смех, значит, это был анекдот. Полметра вперед.

– …Вот жене шубу купил норковую. А тот спрашивает: а почему она в дырках? Это не дырки, а норки! Ха-ха-ха!

Значит, опять анекдот. «Хорошо бы услышать какую-нибудь тайную новость. Желательно на финансовую тему», – подумал Владимир Фомич и почти сразу в полутора метрах от себя увидел руку, выскользнувшую из-под стола и опустившуюся на плотное колено под брючиной из тонкой шерсти. На руке не хватало одного пальца.

– Президент! – пронеслось в голове.

Сердце заколотилось с бешеной скоростью, в горле пересохло, и некстати зачесалась пятка. И так она засвербила, что захотелось тут же снять башмак и чесать, чесать, чесать. Пришлось сделать усилие и двинуться вперед.

И тут раздался голос:

– Я вам со всей ответственностью заявляю, что никакой реорганизации Газпрома не будет! А если что-то подобное и случится, то это будет уже безответственное решение. Хотя, может быть, и вынужденное.

«Премьер-министр», – догадался Владимир Фомич и двинулся дальше.

Он уже почти достиг своей цели, старательно обогнул молодую женскую ногу, посмотрел на всякий случай – не гладит ли ее кто-нибудь; и тут сделал неосторожное движение, поставив ладонь на ботинок президента.

– Что за…? – раздался знакомый голос.

Край скатерти приподнялся, и Владимир Фомич нос к носу столкнулся с российским главой, наклонившимся поглядеть – что это скребет его башмак.

– Ты кто? – хриплым басом спросил Президент.

– Академик Высоковский, – нашелся не теряющийся в критических ситуациях Владимир Фомич. Хотя тогда еще он не был ни членом-корреспондентом, ни доктором наук. Но ведь надо было что-то говорить.

– Ты, наука, небось, под столом деньги тыришь? – строго спросил Гарант российской конституции и законности.

– Я хочу анекдот рассказать.

– Шпарь! – приказал Президент. – Токо погромче, чтобы, понимать, все слышали.

Насчет анекдота Высоковский, конечно, здорово придумал, но в этот момент из его головы вылетело все, что он когда-либо слышал. В мозгу пронеслось: «То березка, то рябина, куст ракиты над рекой…»

Нет, петь лучше не надо. Владимир Фомич напряг свой гениальный мозг, и тут его осенило.

– Летают в космосе два наших космонавта, – пропищал он, – уже полгода летают. Один пошел как-то в туалет, вдруг слышит стук в дверь. «Кто там?» – спрашивает.

Молчанье повисло над столом. А по лбу Высоковского заструились потоки пота.

– Что это получается, – строго спросил Президент, – они на нашей орбитальной станции «Мир» по полгода в нужник не ходят?

– Да, – прошептал «академик».

– Ха-ха-ха-ха! – раскатисто засмеялся Глава Российской Федерации.

И все за столом засмеялись, захихикали и заржали. Некоторые даже хлопнули в ладоши. Тогда все собравшиеся в зале, которые, естественно, не могли слышать анекдота, дружно зааплодировали.

– Ну, ползи отсюда, наука, – сказал Президент, вытирая слезы.

И для убедительности пнул Высоковского ногой. Владимир Фомич быстро-быстро пополз к выходу. И когда выбрался из-под стола, увидел обращенный к нему взгляд Верховной власти.

– Налейте академику! – приказал Президент.

Свободной рюмки не нашлось, и тогда водку стали наливать в бокал на тонкой и длинной ножке.

– Ну! – приказал Любитель анекдотов.

Высоковский зажмурился и начал, захлебываясь, пить мелкими глотками. Сорокаградусный российский продукт проливался из широкого бокала, стекал по подбородку, но то, что попадало внутрь, обжигало горло и разогревало душу. Щелкали блицы, фотографы старались вовсю, а Владимир Фомич продолжал делать маленькие глотки, стараясь продлить очарование встречи с первым лицом государства. Даже когда в бокале не осталось ни одной капли, он продолжал прижимать его к губам. Пауза грозила затянуться, и пришлось ставить бездонный сосуд на стол.

– Что касается пьянства, – заметил Президент, – наша наука всегда на передовых позициях.

И все вокруг засмеялись снова. Какой-то высокорослый, словно сжалившись над Высоковским, дал ему в руку бутерброд с красной икрой и подтолкнул к толпе приглашенных. Теперь на нашего героя все смотрели с восхищением и завистью. Мир стал лучше, он стал таким, каким и должен был быть. Но он еще не принадлежал Владимиру Фомичу.

Вскоре Главе государства помогли подняться, и повели его к выходу. Толпа вокруг Высоковского стала расслаиваться. Рядом остался фотограф, увешанный своими аппаратами.

– Вы меня сняли? – спросил его наш герой.

Тот молча кивнул.

– Тысячу долларов за каждый кадр, – предложил Владимир Фомич, и сам испугался собственной щедрости.

Кадр, к сожаленью, оказался только один. Но зато какой! На переднем плане улыбающийся Президент, который смотрит веселыми глазами на стоящего как бы во главе стола Высоковского, поднявшего бокал, будто бы произносит остроумный тост.

Потом снимки эти раздавались нужным людям: они во многом помогли и диссертацию успешно защитить, и членом-корреспондентом стать, и пробиться в министерство финансов со своими великими идеями.

3

Сказать, что за все годы, пронесшиеся с того памятного дня, наш герой ни разу не вспоминал друга детства, значит, погрешить против истины. Группа компаний «Лидер» расширялась, завоевывая различные кусочки российского рынка. Появилась нефтяная компания «Лидер», телеканал «Лидер-плюс», сеть магазинов в обеих столицах с таким же названием, «Лидер-банк» вошел в десятку крупнейших финансовых структур страны, марка компьютеров «Лидер» становилась популярной. Радовало всё, кроме одного. Шестьдесят процентов акций в крупнейшем холдинге по закону принадлежали Подрезову. Правда, время от времени Владимир Фомич увеличивал уставной капитал подчиненных ему компаний, устраивал эмиссии акций, но это не давало ему никакого преимущества. Даже при выпуске новых акций – шестьдесят процентов их все равно принадлежали пропадающему где-то Подрезову. «А вдруг он заявится и потребует свою долю», – думал иногда Высоковский и долго не мог заснуть от реальности этого предположения.

Можно было бы, конечно, открыть собственные фирмы и перекачать туда весь капитал, но даже любой необразованный адвокат тут же докажет, что это мошенничество. К тому же разорять фирмы с громким и популярным названием себе дороже: торговая марка – прекрасный товар, стоимость которого только повышается.

Воспоминание о Викторе – пожалуй, единственное, что мешало жить спокойно, все остальное только радовало. Годы шли, принося счастливые перемены, а бывший друг оставался в далеком прошлом, из которого не доносятся ни угрызения совести, ни крики о помощи.

Все дела, конечно, в Москве. Но даже приобретя многоэтажный офис в столице, на крыше которого он оборудовал себе квартиру с зимним садом и большой смотровой площадкой с видом на Храм Христа Спасителя и Кремль, Владимир Фомич большую часть времени проводил все-таки в родном городе.

Поездки за рубеж – не в счет. К испанской вилле он так и не смог привыкнуть: там было скучно и одиноко, зимний домик в Швейцарских Альпах куплен был ради престижа и для того, чтобы привозить туда высокопоставленных любителей горнолыжного спорта. Гости, накатавшись по скрипучему снегу, возвращались, залезали в бассейн с водой, разогретой до температуры человеческого тела, а потом за дело брались молоденькие тайские массажистки, которых Высоковскому присылали прямо из Бангкока. В Швейцарии легко подписывались контракты, взятки брали даже те гости, которые не понимали, за что им предлагают деньги, – ведь от них все равно ничего не зависит, и тут же они звонили в Москву и приказывали кому-то: «Переведи-ка все наши счета в „Лидер-банк“». Или – «Закупить для всех школ губернии компьютеры марки „Лидер“».

По вечерам Владимир Фомич садился в кресло на большом балконе, его всего заворачивали в плед, и он смотрел, как между далекими заснеженными вершинами опускается в мутную морозную синеву ослепительно-оранжевый диск солнца. Но это длилось недолго, небо еще подсвечивалось снизу, а Высоковский возвращался в дом. Тайки помогали ему раздеться, он ложился в разогретую теплым воздухом фена постель, и почти сразу появлялась Габи – светловолосая швейцарская немочка, одной из обязанностей которой было следить за содержанием дома и управлять прислугой.

– Was wollen Sie? – спрашивала она.

А что хотел бы Владимир Фомич? Только одного – любви. Но не той, что дарила ему высокая молодая немка, – стерильно темпераментной, а настоящей, от которой остается дупло в сердце, от которой хочется плакать и быть смелым. Может быть, даже прыгнуть с балкона в рыхлый сугроб или хотя бы один раз проехаться на горных лыжах.

Владимир Фомич делал вид, что засыпает и через щелочку между веками, сквозь бледный частокол ресниц видел, как поднималась с кровати Габи, как она натягивала на голое тело тонкий свитерок и узкую фланелевую юбку, поднимала с персидского ковра свое белье, подойдя к двери, оборачивалась и говорила: – Guten Nacht!

Девушка осторожно закрывала дверь за собой. Подушка, лежащая рядом, еще пахла ее духами, а Вы-соковский представлял себе другую – неведомую ему, и очень хотелось, чтобы та незнакомка походила бы на итальянскую актрису, фамилию которой он все время забывал. Именно в эти минуты, перед тем как войти в тусклое сновидение, находясь перед дверью в мир ненужных грез, ему особенно хотелось домой.

Петербург! Владимир Фомич никогда бы не уезжал бы оттуда, он даже забросил бы все свои дела, будь рядом та единственная, лицо которой он представлял себе отчетливо. И лик этот был прекрасен. Он бы никогда не уезжал из родного города. Может быть, только в Москву на денек по делам. Но судьба почему-то оказалась дамой, любящей путешествия, и потому приходилось мотаться по разным странам и городам, где все незнакомое, пугающе чужое. И все же Высоковский рвался туда, дышал дезодорированным воздухом своих заграничных вилл или шикарных отелей, смотрел на ровные мостовые. Владимира Фомича от одиночества тянуло в чуждый мир – там было спокойно и стерильно жить, как в больнице, в которую время от времени ложатся уставшие от жизни люди, в общем-то, ничем не болеющие. Он даже в разговоре с гостями называл свои швейцарский домик – клиникой, вздыхая, повторял, что приезжает сюда не только отдохнуть, но и подлечить нервишки, расшатанные тяжелым недугом – российским бизнесом.

А вообще в зимнем швейцарском домике, где воздух нагревался огромными каминами, было тепло постоянно, а для Высоковского, по большому счету, где тепло – там и Родина: холодов он не любил и всегда ругал прислугу за оставленные открытыми форточки, чтобы через них не улетучивался дым Отечества.

Утром в столовой он сидел с гостями, ловил их взгляды, бросаемые на увеличенную фотографию в рамке, где он сам в смокинге и съехавшем на бок галстуке-бабочке за праздничным столом приветствовал Президента, а тот улыбался широкой улыбкой и смахивал с лица веселую слезинку.

После той, первой встречи, были потом и другие. Были и новые фотографии, но эта была самой любимой и самой дорогой, потому что в тот вечер началось его восхождение из-под стола на самый верх российского общества.

4

В аэропорту Высоковского встретили ребята из его личной охраны, провели через кишащий людьми зал. Коридор образовался мгновенно – народ узнавал великого человека и расступался сам. Три шага сквозь раскрытую перед ним стеклянную дверь, вот он, бронированный лимузин, знакомый запах, и мир за окном погрузился в туманную дымку тонированных пуленепробиваемых окон. Джип охраны рванул с места, «мерседес» за ним и почти сразу остановился.

– Какой-то козел поперек дороги встал, – объяснил начальник охраны.

– Петя! – укоризненно протянул Владимир Фомич.

– Простите, – покраснел квадратный человек. – Какой-то российский гражданин дорогу перегородил своей «шестеркой».

Петр посмотрел в окно.

– Наверное, частным извозом решил заняться. Примчался сюда, а тут, как Вы понимаете, свободная конкуренция – вот ему сразу все четыре колеса и прокололи. Сейчас ребята его спихнут.

– О-о-о! – вдруг закричал начальник охраны.

А перед зданием аэропорта произошло вот что – «геленваген», который шел впереди лимузина, подъехал к несчастной «шестерке», уперся дугами кенгурина ей в бок и начал сдвигать легковушку к обочине. Тут к машине охраны подскочил хозяин и, открыв дверь, выдернул водителя и бросил его на асфальт. Из «геленвагена» выскочили сразу трое охранников, двое тут же легли возле водителя.

– Ну, сейчас мы уроем этого козла, – заорал Петр, видя как из задней машины выскочили еще четверо человек.

Схватка и в самом деле была недолгой. Хозяина «шестерки» скрутили и повалили на газон. Он, правда, пытался подняться, и когда бронированный «мерседес» проезжал мимо, Владимир Фомич увидел на мгновение окровавленное лицо этого человека. Но мгновенья достаточно было, чтобы узнать. Хозяином «шестерки» был Виктор Подрезов.

Лимузин объехал «лохматку», вскоре его догнали оба джипа; тут же они заняли места согласно боевому расписанию: один спереди, другой сзади. Так и помчались по направлению к городу. Уже проскочили фабрику «Кока-колы», выскочили на площадь Победы…

И тут Высоковский сказал:

– Поехали назад к аэропорту!

Петр по рации передал приказание передней машине, и, обогнув памятник защитникам Ленинграда, небольшой кортеж понесся назад в «Пулково».

Подрезов, наклонившись, рассматривал вдавленные внутрь машины двери, когда рядом остановился броневик. Виктор рукавом стер кровь с разбитого носа и губ, посмотрел на два джипа и поднял с земли монтировку. Но тут стекло в задней двери лимузина медленно поползло вниз и знакомый голос произнес:

– Добрый день, Витюша.

Подрезов покрутил головой, но никого не заметил, а когда он уже решил, что ему послышалось, вдруг перед самым своим носом увидел опущенное стекло лимузина и до боли знакомую, улыбающуюся рожу лучшего друга детства.

Хозяин покореженной машины растерялся, но Высоковский махнул рукой:

– Садись ко мне!

Виктор обернулся, посмотрел по сторонам, но все люди, которые только что помогали ему советами, исчезли неизвестно куда, а из «мерседеса» выбрался квадратный человек и любезно распахнул перед ним дверь.

– Садитесь, пожалуйста.

В просторном салоне было прохладно и тихо. Виктор опустился прямо напротив телевизионного экрана, который беззвучно показывал старую итальянскую картину: богатый американец увлекся простой девушкой со сложным характером.

Дверь захлопнулась, и лимузин сорвался с места.

– А как же…? – начал было Подрезов.

Но в этот момент Владимир Фомич бросился на его шею, воскликнув:

– Витюша, друг!

Он даже прижался щекой к уху приятеля, демонстрируя искреннюю радость от неожиданной встречи. Начальник охраны в смущении отвернулся к окну: он никогда не видел своего босса таким.

– Сколько лет! Сколько лет! – повторял Высоковский, целуя старого друга.

– А как же моя машина? – снова спросил Виктор.

– Да пригонят тебе ее, – рассмеялся солидный человек, пораженный наивностью приятеля. – Расскажи лучше: где ты? Что? Как? О делах своих поведай.

– Я… у меня… Да…, – пытался ответить хоть что-то Подрезов, но Владимир Фомич не давал ему говорить.

– Сколько лет ни слуху ни духу. Искал тебя, но все без толку. Один я остался – Татьяна меня бросила. Я ведь жениться на ней хотел, а она…

Высоковский вздохнул и закрыл глаза ладонью:

– Где она теперь?

– Она замужем за армянином.

– В самом деле? – встрепенулся Владимир Фомич. – Рита в Эстонию убежала, Таня в Армению. Что хорошего в этих заграницах, чтобы родину бросать?

– Татьяна здесь живет. У ее мужа продовольственный магазин.

– У-уф, – выдохнул владелец лимузина, – слава богу, хоть с голоду не умрет, а то я переживал за нее. А как ты живешь и где пропадал все это время?

И тут же, не делая паузы, Владимир Фомич поведал Подрезову о своей нелегкой жизни, о бизнесе, который отнимает все свободное время, не оставляя даже секунды для личной жизни. А главное, трудиться приходится много, а какой-то особенной прибыли нет. Прошлый год вообще был со знаком минус: вложить пришлось больше, чем потом пришло. Надо что-то новое придумывать, а голова забита ежедневными заботами.

– Займись жилищным строительством, – посоветовал Виктор, – первый показатель подъема экономики – то, что начинается спрос на новые квартиры. Как только у людей появляется стабильность, рост доходов и хоть какие-то доходы, они начинают думать об улучшении условий жизни…

Высоковский мог бы еще долго слушать дилетантские высказывания своего приятеля, но машина подъехала к офису, и Владимир Фомич вздохнул.

– Извини, Витюша, но у меня важная встреча. Подрезов уже ухватился за ручку двери, чтобы

выйти, как вдруг Высоковский остановил его:

– А может, вспомним старое: начнем работать вместе?

Он заглянул в глаза другу так доверительно, что Виктор растерялся, а потом махнул рукой:

– Да не тянет меня больше на большие дела. По мне приятнее целый день баранку крутить.

– Ну, тогда иди ко мне водителем!

Владимир Фомич хлопнул по кожаной обшивке кресла:

– Нравится машина? Хочешь: с завтрашнего дня она твоя – будешь меня возить и удовольствие получать, крутя баранку.

Неожиданно Подрезов согласился. А когда он вылез, начальник охраны сказал боссу:

– Хорошего же вы работника взяли. Он Ахметову в аэропорту нос сломал, а Мамаеву такой фонарь под глазом засветил!

Но Высоковский только рассмеялся в ответ. Надо же, он боялся этой встречи, а вот как оно повернулось. Витьку-то, оказывается, жизнь не просто покрутила, но, кажется, даже поломала.

 

Глава вторая

1

Поскольку Подрезов самым наглым образом влез в мой рассказ, то придется и о нем сказать несколько слов. Хотя, что о нем говорить? Семь лет, проведенных им вдалеке от Владимира Фомича, были не такими насыщенными и интересными, как у нашего героя.

Семь лет прошло с того вечера, как он хлопнул дверью, покинув лежащего на полу Высоковского, выскочил на улицу, залез в свой автомобиль и долго не мог завести его – тряслись руки. «Что это со мной?» – удивился Виктор, потому что внешне он оставался совершенно спокойным. И только когда, наконец, тронулся с места, сообразил, что ехать ему и в самом деле некуда. Машина сама, как старая лошадь, знающая наизусть дорогу, привезла его к дому, но Подрезов долго не вылезал. Начался дождь, крупные частые капли вылетали из сумрачного вечернего неба, барабанили по стеклу машины, за запотевшим стеклом не было видно ничего, и казалось, мир остался где-то далеко-далеко, отделился от Виктора холодным ливнем – для того лишь, чтобы тот не смог найти дорогу назад, даже если захотел бы вернуться. Иногда за оконной хмарью вспыхивали фары въезжающих во двор автомобилей, раз совсем рядом по луже прошлепали чьи-то быстрые шаги – словно несчастная Витькина судьба пробежала мимо и скрылась во мраке.

Он достал из кармана портмоне, пересчитал деньги, проверил, в кармане ли заграничный паспорт; после чего вылез под дождь. Поднявшись домой, он оставил на тумбочке прихожей ключи от машины и техпаспорт, поднял с пола небольшую дорожную сумку, с которой обычно мотался по леспромхозам, расстегнул застежку-молнию и глянул внутрь – все на месте: джинсы, свитер, кроссовки и набор для бритья.

Подрезов открыл дверь и уже было переступил через порог, но в последний момент достал из кармана ключи от квартиры и положил их на тумбочку рядом с автомобильными.

Хорошо, что паром в Стокгольм отправлялся после полуночи: Виктор успел купить билет, оставил свою сумку в пустой каюте и всю ночь просидел в баре, как всякий слабый человек, не понимая, что новую жизнь нельзя встречать со стаканом в руке. А он пил весь следующий день и смотрел в окно на затянутое низкими облаками небо, на мелкие капли частого дождя, полосующие окна, и стада барашков, пасущихся на гребнях темно-серых волн. Подрезов уже не понимал, куда плывет он и зачем, а потому последнюю ночь перед прибытием в Швецию он старательно топил в стакане с нескончаемым потоком исконно русского напитка. Но когда таможенник в стокгольмском порту Фрихаммен, покосившись на худосочную дорожную сумку, спросил: «Водка? Вино? Пиво?», Виктор похлопал себя по животу и ответил: «Все – здесь!».

Швед втянул носом воздух и поверил сразу. Но на всякий случай пощупал сумку, потряс ее, после чего разочарованно вздохнул.

– Проходите!

Возле металлической решетки забора, ограничивающего территорию порта, стоял старенький автомобиль «Вольво» – такси.

Подрезов открыл дверь и сел рядом с водителем.

– На заднее сиденье, – неожиданно сказал таксист по-русски без всякого акцента.

Виктор послушно пересел и тут же ответил на вопрос «Куда ехать?»:

– В Гетеборг!

Повезло, что водитель из бывших наших. Швед наверняка не повез бы клиента за триста с лишним километров. Правда, коренные шведы вряд ли работают в такси. А так за разговором три часа пролетели незаметно. Хотя говорил один лишь таксист.

– …Второй год здесь. Все дома оставил: квартиру, машину, жену – теперь уже бывшую, бизнес свой, хотя там одни долги. По началу, как все, крутился, потом магазинчик свой открыл: поляки мне шмотки поставляли. Вылезать из нищеты начал, решил оптовой торговлей заняться, взял кредит в банке, арендовал фуру и поехал в Польшу за товаром. Загрузился, прошел таможню, а за Брестом тормознули нас, меня с шофером на дорогу выбросили, и укатила наша фура с товаром на двести тысяч долларов в неизвестном направлении. Все потерял, не говоря уже о двух выбитых зубах и сломанном ребре. Домой вернулся, отлежался, пошел в банк – так, мол, и так. Вот протокол из милиции, телефоны следователя. Начальник кредитного отдела головой покивал: «Не повезло Вам». А на следующий день в дверь позвонили: пришли трое бритоголовых и требуют вернуть деньги немедленно…

Он продолжал говорить, а Подрезов, прикрыв глаза, слушал, но голос таксиста затихал и улетал куда-то, в полумраке открывалась дверь, Виктор вскакивал с кресла, чуть не опрокидывая не отключенный телевизор. Татьяна бросалась на шею мужа, и кудряшки щекотали лицо, хотелось чихать от счастья и улыбаться. Он целовал ее мокрые от слез щеки, а она вскрикивала.

– Ты уснул, что ли?

Виктор открыл глаза и увидел летящее навстречу шоссе, сосны, освещенные солнцем, стояли на вересковых пригорках, между стволами летали сороки и трясогузки.

– …А потом Сиркка говорит…

– Кто? – не понял Виктор.

– Жена моя шведская. Хотя какая она шведка? Финка, только родилась здесь – в Шеллефтео. Это на севере. Так вот, она заявляет: хватит тебе жить на пособие. Покупаю машину, а ты будешь на ней зарабатывать. Через год вернешь мне мои деньги за «Вольво» плюс банковский процент.

– Ты представляешь, – возмущался водитель, – она мне товарный кредит предоставила!

– Симпатичная? – поинтересовался Подрезов.

– Угу, – усмехнулся таксист, – для финки. Хотя выглядит она неплохо для сорока восьми лет. Но мне-то тридцать пять, и я к другой семейной жизни привык. Чтобы все общее: машина, квартира, постель, друзья и деньги, конечно. Да я бы этой Сиркке все бы до копейки отдавал, даже чаевые, только чтобы по-человечески у нас было. А то купишь, бывало, у наших туристов бутылку водки, домой принесешь, ставишь на стол, ищешь в холодильнике закуску для себя, жены. А она уже из комнаты орет: Алекс, ты что, алкоголик? И ставит бутылку в бар – пусть будет там до праздника. А в баре уже этих бутылок столько! Не выдержал однажды – купил удочку, прихватил литровую «Пшеничной» и на озерцо. Удилище в берег воткнул, разложил на газетке колбаску, сырок, огурчики. Рядом в десяти шагах мужик рыбачит. Я ему бутылку показал – подваливай, дескать. Тот спиннинг свой прихватил и смылся. Я и двух стаканчиков пропустить не успел, полиция подъезжает. Покажите Вашу лицензию на лов рыбы! И потом – распитие спиртных напитков в общественном месте. Отобрали у меня удочку, бутылку, привезли в участок и штраф выписали – почти месяц потом вкалывал, чтобы его отработать. Бросил бы все и уехал. А куда?

Таксист бросил взгляд на клюющего носом Виктора и спросил:

– А ты зачем сюда приехал? Если от проблем бежишь, то здесь их у тебя будет еще больше. Не для нас эта жизнь.

Расставались они почти друзьями. На прощанье водитель сунул Подрезову визитку:

– Будешь в Стокгольме – звони. Посидим где-нибудь, родину вспомним.

Свен Юханссен жил в кирпичном коттедже на окраине Гетеборга. За улочкой с одинаковыми красными домиками виднелись сосны и бледные воды пролива Каттегат. Вокруг было безлюдно и тихо, только ровные верхушки стриженых придорожных кустов подрагивали от легкого ветра, пахнущего морскими водорослями. Виктор несколько раз надавил на кнопку звонка, висящего рядом с калиткой, но из дома никто не вышел, даже шторы за окнами не шевельнулись. Никого.

Чтобы как-то убить среднеевропейское время, Виктор побрел по ровной асфальтовой дорожке, пока, наконец, не вышел на окраину поселка, где находилась автозаправочная станция и маленькое кафе. За короткой барной стойкой скучал высокий блондин лет тридцати: похоже, посетители не часто заглядывали сюда.

– Кофе, – сказал Подрезов, но, увидев печальные глаза бармена, исправился: – Пиво, сосиски и сэндвич.

За окнами плескалось море, и оно было совсем близко. Белый пароход, плывущий неизвестно куда, скользил мимо неторопливо, освещаемый лучами начинающего вечереть солнца. Потом прошла плоская баржа, груженная лесом. Блестели белые бока берез, и чайки крутились возле борта – кто-то, как видно, с борта бросал птицам куски хлеба.

– Еще пива? – с надеждой спросил бармен.

– Нет, – покачал головой Подрезов.

– Вы кого-нибудь ждете?

Рослый блондин видел, что посетитель не приехал на машине, и, стало быть, можно надеяться, что сейчас сюда придут и его знакомые.

– Здесь живут Ваши друзья?

Виктор кивнул и сказал:

– Свен, Юханссен.

– О-о, – удивился бармен, – большой человек – работает на «Вольво».

И тут же, поняв свою ошибку, исчез за стойкой, присев на низенький стульчик, так что из-за блюдечка для мелочи торчала лишь его соломенная макушка. Конечно, глупо говорить другу господина Юханссена, где тот работает. Вскоре в поселок потянулись автомобили: рабочий день закончился, люди возвращались домой. Подрезов подошел к стойке и достал деньги.

– Вы из России? – обратился к нему бармен.

И услышав утвердительный ответ, перешел на русский.

– А я из Эстонии. Купил вот бензоколонку, кафетерий – думал, прибыль будет, но нет: здесь еще хуже, чем дома. Очень скучно и налоги большие.

– Семья тоже здесь? – спросил Виктор.

– Нет, жена посмотрела на местную жизнь и вернулась в Таллинн. Я ей звоню иногда.

Эстонец положил на блюдечко сдачу, но Подрезов уже шел к выходу.

– Заходите, – крикнул ему вслед владелец бензоколонки. – Меня зовут Валтер.

2

Свен второй день подряд был счастлив: у него родился сын, и потому молодой отец выглядел так, словно он только вчера вылез из африканской ямы. Поначалу он не мог понять, кто к нему приехал, затем он спросил Виктора, куда тот исчез вчера из ресторана. Но, услышав, что русский друг только сегодня прибыл в Швецию, удивился:

– Ты звонил в калитку, а я не открыл? Почему?

Юханссен задумался и спросил гостя:

– Может быть, я спал?

Тут же он стал предлагать поехать в клинику поглядеть на сына, но Подрезов отговорил его, сказав, что лучше это сделать в другой раз, а пока у новорожденных еще слаба психика, чтобы смотреть на монстров. Но Кристин они все-таки позвонили, и жена Све-на очень обрадовалась, что у того, наконец-то, появился переводчик, а то она второй день не может понять, о чем мычит в трубку ее благоверный.

Не было ни жареных стейков из мяса крокодила, ни фейерверков во дворе, ни шведских народных песен за столом. День закатился за пролив Каттегат, когда Свен уже давно спал. На улицах поселка было пустынно, не горели и окна кирпичных коттеджей; а чего их включать – и без того светло: ночь-то белая. Возле ленивой волны Виктор скинул ботинки и долго бродил по воде, даже не подвернув брюки. Постепенно серый сумрак покрыл и море и берег, ненадолго свет померк, и горизонт исчез, небольшой ветерок гнал волны к берегу, и белая пена заворачивалась на их гребнях, словно светлые кудряшки подрагивали в темноте, напоминая о той, которую хотелось забыть навсегда или вернуться к ней прямо сейчас.

Босиком, неся в руках своих башмаки, Подрезов шел к дому Юханссенов, чувствуя, что к мокрым ступням прилипла сосновая хвоя. Фонари светились лишь на автозаправочной станции, но свет их был экономным и тусклым, так же бледно светились окошки маленького бара, в котором, согнув свое тело над стойкой, пил водку высокий блондин. Откуда-то из-за темной полосы стриженых кустов выскочила гетеборгс-кая овчарка и стала крутиться под ногами Виктора. Так и дошли они вдвоем до калитки. Собака прошмыгнула во двор и стала поджидать человека у крыльца, помахивая хвостом. Но в дом дворняга заходить не стала, потом, проглотив вынесенную человеком колбасу, улеглась тут же, возле ступенек. И когда Подрезов наклонился, чтобы погладить ее, собака перевернулась на спину, замерев и подставив светлый живот. Отвыкнувший от ласки пес нутром понял, что этот великан не ударит ее, что он не такой, как большинство людей, которые сначала бросят кусок еды, а потом пнут ногой. Человек чесал собачий живот и думал почти то же самое.

– Мы с тобой одинаковые, – наконец сказал он, – у меня тоже никого нет, я не знаю, где мой дом и какие блохи будут кусать меня завтра. Но выть на луну – самое последнее дело, и потому лежи здесь спокойно.

Пес, конечно, не понимал по-русски, но все равно закрыл глаза и дрыгал лапой от удовольствия.

Юханссен оказался верным другом, хотя Виктор и не сомневался в нем: за полгода путешествия по африканским ямам и тюрьмам человека легко узнаешь, чтобы уже потом не ошибиться никогда. Узнав, что Подрезов в ближайшее время не собирается возвращаться в Россию, он тут же предложил ему работу в своем офисе, но Виктор только рукой махнул и через неделю уже трудился на испытательном стенде, ковыряясь в моторах грузовиков, после того как машины подвергались разным нагрузкам. Грузовики, например, гоняли даже по трассе, в асфальтовом покрытии которой специальная и очень дорогая техника сделала трещины, выбоины и даже неглубокие ямы. Водители-испытатели получали надбавки к своему окладу за тяжелую и опасную работу. Неплохо платили и механикам, а потому, устроившись на работу, Подрезов снял себе небольшую квартирку, куда сразу же переехал. Не один, конечно, а со своей собакой. Место было тихое; честно говоря, в Швеции и нет шумных мест. Неподалеку был рынок, на котором эмигранты – боснийские мусульмане продавали овощи и фрукты, но и там все было пристойно и чисто. Все складывалось замечательно, особенно для пса, которого пришлось, правда, сводить в ветеринарную клинику, где ему сделали прививки. Ветеринар заодно продал ошейник с собачьим номером и сказал, что пес молодой: год-полтора от силы. А вот породу шведский специалист определить не мог, сказал только, что лапландская кровь угадывается, но вот глаза! Глаза у подрезовского питомца и впрямь были необычные – раскосые, как у монголов. Поэтому Виктор и назвал пса Тугриком. А тому кличка понравилась, и он отзывался на нее звонким лаем. Тугрик был и в самом деле похож на лайку: не такой лохматый, конечно, как четвероногие обитатели заснеженных просторов, а хвост у него вообще был как сосулька, но зато уши стояли торчком и кошек во дворе он исправно загонял на деревья, удивляясь только, почему хозяин не хочет прихватить с собой парочку на обед или, скажем, на ужин.

Соседи по дому, конечно же, знали друг друга, но порой казалось, они специально изучали лица всех поселившихся здесь только для того, чтобы не здороваться. Жители северных стран – люди вообще немногословные, и потому Подрезов очень удивился, когда однажды молодая женщина, выйдя из своего «Сааба», вдруг кивнула ему:

– Добрый день.

Даже Тугрик от неожиданности повилял хвостиком.

Женщина жила в соседнем подъезде, и Виктор даже подумал о том, чтобы помочь поднести ей пакеты с продуктами, но потом вспомнил, что он не в Петербурге, и только посмотрел вслед соседке. Она оказалась довольно стройной, и потому пришлось поскорее отвернуться: мало ли что подумают наблюдающие в окна шведы.

Была уже осень, и за полгода жизни в Швеции у Подрезова не появилось здесь новых знакомых: был, конечно, Свен, но он был увлечен подрастающим поколением, были коллеги по работе – именно коллеги, потому что друзья или товарищи по работе – термин, придуманный в России. Когда однажды Виктор пригласил нескольких механиков посидеть где-нибудь после работы, те согласились, но общения не получилось: шведы молча почти полтора часа пили каждый свою кружку пива, потом каждый достал из кармана десять крон и заплатил за себя. Сели по своим автомобилям и разъехались. Один только стоял с Виктором на автобусной остановке.

– Как дела дома?

Швед посмотрел на Подрезова, как на сумасшедшего, но все же ответил:

– Жена сказала, что у нее подвеска гремит. Приеду домой – посмотрю. Думаю, что пора шаровую заменить.

Пиво, кстати, коллеги пили безалкогольное. Дорожная полиция все равно без причины машины не останавливает – можно было бы не бояться, но шведы закон уважают: раз запрещено пить за рулем – значит, не надо этого делать. Но Виктора на работе уважали, а когда узнали, что у него высшее образование, то переглянулись. Судя по взглядам, кто-то удивился, а большинство не поверили: кто же после университета копается в моторах, когда можно нажимать кнопочки на компьютере и получать больше, не говоря уже о секретарше. Кстати говоря, у вице-президента компании Свена Юханссена было несколько секретарш. А поскольку он занимался Восточной Европой, то среди них была девушка из Чехии и девушка из Польши. Обе они были весьма симпатичны, но начальник старался пореже приглашать их в свой кабинет, чтобы неправильно не подумали шведские секретарши, которых видеть совсем не хотелось. А приходилось. Вице-президентов в крупной корпорации было много, и каждому, вероятно, приходилось считаться с мнением подчиненного ему персонала. Вот что значит страна развитой демократии!

Но время шло, дождями смыло лето, потом однажды выпал первый снежок, похожий на манную крупу. Снег через полчаса растаял, но все равно Тугрик возвращался домой мокрый, грязный и счастливый. А тут как раз подъехал тот самый «Сааб», из которого опять вышла молодая женщина. Виктор даже протянул ей руку, помогая выбраться, и сказал, как старой знакомой:

– Хей!

– Добрый день, – ответила шведка и улыбнулась. На сей раз при ней не было пакетов, но все равно

Подрезов с Тугриком проводили ее до дверей. Соседка не стала заслонять замок спиной, чтобы мужчина не запомнил кода, и это натолкнуло Виктора на кое-какие размышления. А когда женщина протянула руку для знакомства и представилась «Эльжбета», то стало ясно: она не шведка.

3

Приближался новый год, до которого шведам не было никакого дела – все ждали праздник Рождества. Снега по-прежнему не было, и только продающиеся в магазинах елки напоминали о зиме. Однажды Подрезов со своей новой знакомой пошли покупать поступившие из Норвегии символы нового года, и Эльжбета, выбрав упакованную в полиэтиленовую пленку елочку, вдруг сказала:

– Виктор, зачем тебе тратиться? Дерево покупать, потом игрушки…

Она посмотрела в глаза своему спутнику, покраснела и отвернулась. А на улице лаял Тугрик, привязанный по старой социалистической привычке к водосточной трубе. Виктор все не мог привыкнуть, что в Швеции демократия распространяется и на собак: с ними можно было заходить в магазины, в бары и даже в парикмахерские, хотя для четвероногих были и специальные салоны для стрижки.

– Давай Рождество встретим вместе, – предложила Эльжбета и еще тише добавила, – и Новый год.

Она уже два года жила в Швеции и за это время только однажды побывала в родном Гданьске, хотя до него пути всего двести морских миль. Дома остались родители и муж Тадеуш, с которым она вместе училась на филологическом факультете. Но с работой в Польше было тяжело, целыми ночами трудился только муж, писавший стихи, рассчитывая в скором времени получить мировое признание. И то, что сейчас его произведения не хотели публиковать, только убеждало Тадеуша, что он – величайший талант, так как только гениев современники не понимали. Днем будущий Нобелевский лауреат отсыпался, а Эльжбета, прикрепив на крышу старенького «полонеза» прямоугольник со светящимися шашечками, подрабатывала извозом. Однажды в развалюху въехал шикарный «мерседес», из которого вышел российский гражданин по фамилии Аветисян. Он мельком взглянул на раскуроченный «полонез» и молча отсчитал две тысячи долларов. Затем рассмотрел расстроенное лицо девушки и предложил еще две, если она отправится с ним на пару недель в Гамбург. Эльжбета переспросила, посчитав, что недостаточно хорошо понимает по-русски, но новый русский Аветисян сказал:

– Еще дам три тонны, если поедешь со мной в Гамбург.

Гордая полька залепила пощечину транзитному туристу. В ответ ее ударили кулаком, и, очнувшись, она увидела, как затормозила полицейская машина, случайно проезжавшая мимо. В результате новый русский стал беднее на пять тысяч зеленых, из которых полицейские по-братски выделили половину пострадавшей красавице. Дома она приняла решение: убраться куда подальше от проезжающих через Польшу Аветисянов, от продажных полицейских и от мужа, который, увидев синяк под ее глазом, сказал только: «Через неделю пройдет». Разбитый «полонез» продали за пятьсот долларов соседу Огиньскому, и Эльжбета отправилась в Швецию. Здесь она копила деньги на новую жизнь, высылая регулярно мужу, который продолжал писать нерифмованные белые стихи о своей серой жизни. Иногда Тадеуш, чтобы не тратиться на телефонные переговоры, присылал письма со своими новыми стихами.

Эльжбета читала послание, громко ругалась в пустой квартире, потом вздыхала и отправлялась в банк, чтобы перевести на счет мужа тысячу долларов. Иногда она звонила в Гданьск и спрашивала Тадеуша: «Как твоя книга?».

А он отвечал голосом невыспавшегося гения, что денег не хватило: подорожала бумага, и потом, пришлось купить новый костюм и ботинки. Кстати, увеличили стоимость квартирной платы и отопление теперь дороже.

– Дорогая, – заканчивал он, – я люблю тебя.

– Я тоже, – отвечала Эльжбета и вздыхала оттого, что оба они понимают: врет и Тадеуш, и она сама.

Иногда, поджидая пассажиров у морской пристани, она думала о том, что надо бы съездить в Польшу и развестись, потом встретить нормального человека… Нет, вначале серьезно познакомиться с кем-нибудь симпатичным и богатым, а потом уже послать мужа на его любимом поэтическом языке: «Катись, родной, в далекий край, и там меня не вспоминай!». С этой мыслью она съездила в Гданьск, с ней же и вернулась. Отец лежал в больнице, мать повторяла, что нет денег на лечение, что надежды у нее только на Эльжбету, так как сын Гжегош не работает и только пьет пиво неизвестно на что. Потом рядом все время был Тадеуш, который постоянно целовал вернувшуюся жену то в плечико, то в щечку, не выпуская при этом из руки сигарету «John Silver», три блока которых Эльжбета привезла ему из Гетеборга.

Однажды утром она вышла из душевой кабинки, накинула махровый халатик и вдруг увидела себя в запотевшем зеркале. Рукавом смахнула влажный туман, поразилась красоте своего отражения, словно впервые увидела пепельные волосы, три родинки на левой щеке, огромные глаза, и вдруг заплакала от жалости к себе, от безысходности своего существования. На кухне Тадеуш с Гжегошем вскрывали банки со шведским пивом, а она плакала, плакала, плакала.

Вечером, оставив маме все имеющиеся при ней наличные деньги, заскочила в больницу к отцу, поцеловала его спящего, оставила пакет с ананасами и отправилась в порт.

И сейчас, стоя рядом с широкоплечим русским, она была готова расплакаться от стыда, от того, что она так явно набивается ему в подруги, а тот, все понимая, лишь посмеивается в душе над ней.

– Хорошо, – ответил Виктор. – Я, правда, хотел праздник отметить у друга, но можно пойти туда вместе.

Это было выше всяких мечтаний: значит, он серьезно отнесся к ее предложению, раз приглашает ее в свою компанию.

И все же Эльжбета сказала твердо:

– Нет, встретим вдвоем. У тебя или у меня, как скажешь.

Русский взял из ее рук завернутую в полиэтилен елочку и ответил спокойно:

– Тогда мы придем к тебе с Тугриком.

Дома ей хотелось петь: да пусть он придет к ней хоть со сворой всех гетеборгских дворняг – она расцелует каждую. Эльжбета стала убирать квартиру, потом замерла перед иконкой, висевшей на стене.

– Матка Боска, помоги мне!

Но на душе уже было тепло и уютно всем мыслям об этом незнакомом ей прежде русском парне. Включался и тут же выключался ненужный телевизор, время надо было как-то убить, а до Рождества еще целых два дня. За окном залаяла собака, Эльжбета бросилась к окну и увидела, как Тугрик загнал на дерево кошку, а проходящий мимо пожилой швед замахнулся на собаку своей клюкой. Тугрик отпрыгнул в сторону и гавкнул на старика, который поспешил к своему подъезду. Виктор стоял и молча курил, потом он поднял голову и посмотрел на ее окно. Эльжбета отпрыгнула за занавеску, и сердце у нее гулко забилось.

– Милый, – вдруг сказала она вслух и сама удивилась тому, что только что произнесла.

«Боже, неужели я люблю его?» – подумала она, но от этой мысли стало вдруг радостно и одновременно противно от того, что ждать еще целых два дня. В голове зазвучала какая-то мелодия, и Эльжбета вдруг запела старенькую песенку про счастливый трамвайный билет – ту самую песенку, которую пела когда-то Марыля Родович, в жизни далекой, но, может быть, счастливой, потому что Эльжбета была тогда совсем маленькой и мечтала о высоком красивом принце и верила – счастливый билет выпадет именно ей. Но сейчас, повторяя почти забытые слова, она удивлялась их скрытому смыслу, и удивлялась оттого, что скоро, очень скоро все переменится.

4

Сквозь шторы пробивался тусклый свет, но это не было еще свечение новой жизни – свет бледных предутренних фонарей проникал в щель. Это не было утром нового года, это только первый свет после сочельника – кануна Рождества. Эльжбета обнимала лежащего рядом мужчину, не могла заснуть, и все же старалась почти не дышать, чтобы не разбудить его. Еще некоторое время назад она была счастлива, а сейчас? Снова захотелось заплакать, но сил уже не осталось даже на слезы. Тогда Эльжбета тихо прикоснулась губами к мускулистому плечу. Откуда-то выскользнула сильная рука и погладила ее по голове.

– Спи!

И все же слеза выскользнула из-под ресницы и тут же промакнулась на мужской груди. Все хорошо, а ведь все чуть было не сорвалось. Она чуть было не потеряла сознание, когда вчера вечером открыла дверь. Виктор пришел не один, как и обещал. Тугрик вилял хвостом, но рядом с Подрезовым стояла девушка. Виктор что-то говорил, но слова его не достигали сознания, приходилось в ответ кивать приветливо головой, и когда вся эта троица ввалилась к ней, а Подрезов вручил ей букет роз, пакет с бутылкой водки и двумя бутылками шампанского, Эльжбета вдруг поняла – ее обманули, перечеркнули все ее будущее. Захотелось выхватить из пакета эту чертову водку, а лучше шампанское и ударить по голове его, а потом эту его подружку. Но надо было улыбаться, стараться быть приветливой и угощать закусками, которые она приготовила для двоих.

– Попробуй, Виктор, тартар – блюдо исключительно для мужчин.

– А что это? – впервые открыла рот незваная гостья.

– Татарское блюдо, – мило улыбнулась Эльжбета, – сырой бараний фарш с луком и черным перцем.

Она наготовила много всего, даже лепешки на конопляном масле, которые обязательны к столу в сочельник. Девушка, правда, почти ничего не ела, а Эльжбета старалась не обращать на гостью никакого внимания. Но главное она все же разглядела: гостья была красива и кого-то напоминала. Чуть позже гостеприимная хозяйка вспомнила – эта девушка живет в соседнем доме и иногда они встречались в магазине. Но только сейчас довелось узнать, что она русская. Хотя русскими здесь называют и пожилую чету сербов из последнего подъезда, и украинку, работающую официанткой в кафе на соседней улице, и саму Эльжбету. Но эта, как ее, Елена – настоящая. Впрочем, как и сам Виктор. И то, что он встретил тут свою землячку, насторожило: а вдруг они уже нашли общий язык. А что его искать? Это она сама штудировала польско-русский словарь, чтобы ночью удивить Виктора глубокими знаниями. И сейчас, дождавшись, когда Подрезов наполнит бокалы шампанским, Эльжбета подняла свой и провозгласила:

– На здравье!

– За счастье! – поддержал ее Виктор.

А девушка, подняв на них глаза, тут же опустила взгляд, и на скатерть упали две капли. Вот те раз! Плакать во время праздника. Эльжбета взглянула на гостя и тут же успокоилась: все будет хорошо – это не соперница.

Подрезов вошел в цветочный магазин вместе с Тугриком, выбрал букет роз и дал понюхать собаке. Тугрик чихнул, и тогда Виктор сказал продавцу-боснийцу:

– Берем этот!

Подарок для Эльжбеты – большой парфюмерный набор Диора – лежал за пазухой куртки. Осталось только зайти и купить шампанского. Возле автобусной остановки стояла девушка в короткой дубленочке и прикрывала лицо руками. Подрезову показалось, что она плачет, но разве могут плакать люди в сытой стране накануне праздника. Когда Виктор вышел из магазина с пакетом, он посмотрел вокруг, но девушки рядом с остановкой не было. Она сидела уже внутри на узкой невысокой скамеечке, так же прижав ладони к лицу.

– Гав! – сказал Тугрик, проходя мимо.

Они уже почти пересекли дорогу, но вдруг Подрезов потянул за поводок, останавливая собаку, повернулся и вошел под крышу остановки.

– Vad har hänt? – спросил он.

Но девушка, хотя и оторвала руки от лица, тут же отвернулась в сторону.

– Kan jag hjälpa dig med nâgonting?

Но та лишь потрясла плечами и вдруг разрыдалась, попыталась вскочить и убежать, снова прикрывая ладонями мокрое лицо, но Виктор уже схватил ее за плечи:

– Berätta, vad har du för problem?

Девушка уткнулась лицом в его куртку и совсем тихо, закусывая губы, произнесла:

– Не надо. Отпустите меня!

Но сказала она это по-русски. И тогда Подрезов прижал ее к себе и сказал на языке, на котором уже полгода ни с кем не общался:

– Идем ко мне. Все расскажете, а я уж подумаю, чем можно Вам помочь. Заодно и праздник отметим.

Но несчастная, даже не удивляясь тому, что встретила здесь соотечественника, стояла пригвожденная к шведскому асфальту:

– Вы не сможете мне помочь.

Удивительно: почему люди, пытаясь избавиться от проблем, оставляют свой дом и отправляются в края, где, по их разумению, проблем не бывает вовсе, а на них наваливают неприятности, несоизмеримо большие? Дома легче живется с проблемами, чем на чужбине без забот. А если там еще свалится на плечи какая-нибудь заграничная пакость, то все, что осталось на родине, вспоминается, как лучшее, что вообще может быть в жизни. Какие бы обстоятельства не забрасывали человека в чужие земли, своя все равно остается единственным местом, где ветер, река, кроны деревьев, трава и птицы говорят на одном с ним языке. Застигнутый бураном среди снежной равнины или ночуя в измочаленном дождем лесу, человек всегда знает, что любая неприятность не вечна: прекратится метель, закончится ливень, наступит утро, будет светить солнце, и путь к дому будет радостным и прекрасным.

Химический состав воздуха одинаков везде, только на родине всегда дышится легче. Запах чужбины – это аромат рабства, даже если там вдоль дорог растут орхидеи, а не одуванчики. За океаном есть континент эмигрантов, дети, внуки и правнуки которых называют свою новую Родину – эта страна. Для них, может быть, и нет разницы – эта или какая-нибудь иная. А для русского Родина – понятие генетическое, потому что земля наша святая, даже если ею правят карлики. Россия – место, где сохраняется генофонд нашей цивилизации. И сейчас неизвестные русские умы хранят тайны, которые могут быть признаны величайшими открытиями в двадцать втором или в двадцать третьем веке.

5

– Ты куда-то собираешься? – спросила мама, заходя в комнату.

Лена перед зеркалом продолжала закручивать щипцами волосы и только кивнула головой.

– Ты уходишь? – спросила мама.

– К подружке на день рождения.

Лена пыталась сдерживаться, но это было тяжело. Она за две недели предупредила. Вчера снова сказала, и мать отпустила, и вот опять.

– В Москву?

Лена кивнула.

– Смотри, не задерживайся. Закроют метро, домой не вернешься. Таксисты знаешь, сколько берут.

Мама замолчала, и Лена знала почему: сейчас она думает о том, какую бы сумму назвать, чтобы напугать дочь.

– Рублей десять, не меньше!

И тут же начала рассказывать выдуманную историю о Марье Ивановне из сорок второй квартиры, которой пришлось ночевать чуть ли не на вокзале, потому что наглый таксист попросил до Балашихи десятку и не хотел уступать, а у бедной соседки в кошельке было всего семь сорок.

Бедная мама: она не знает, что сейчас даже самый добрый частник не возьмет ночью до Балашихи меньше полусотни. Конечно, придется остаться у подружки, а маме позвонить прямо оттуда: «Мамусик, я опоздала к метро, переночую у Ольги».

Ну все, остался последний штрих, и можно будет бежать.

Лена посмотрела на себя в зеркало и осталась вполне довольной. Если бы она могла позволить себе одеваться так же, как сегодняшняя именинница! Вокруг Ольги постоянно увивается толпа поклонников, а к ней подходят только тогда, когда хотят попросить списать что-либо или подсказать на зачете или на экзамене. Хотя подружки-сокурсницы вздыхают: «У тебя, Ленка, такая фигурка! Да и личико тоже». А промеж себя злорадствуют: конечно, она им не соперница – пальтецо, в котором бегает с девятого класса, стертые джинсики, а когда ходит в юбке, то самой стыдно – кажется, что все видят штопаные колготки. Стипендия – сорок рублей, пенсия за отца чуть больше, и мамина зарплата – сто десять: на это не разгуляешься.

В дверях Нина Ивановна останавливает дочку и, целуя ее на прощанье, шепчет в ухо, чтобы не услышали соседи по площадке:

– Какая ты красивая!

И тут же сует в руку розовую банкноту с портретом вождя.

– Возьми десять рублей на всякий случай. Только постарайся не опоздать на метро.

В магазине на Кудаковского толпа, хвост вываливается наружу – как раз к автобусной остановке: народ отоваривает талоны на крупу и сахар. Стоят в основном женщины, а в пятидесяти шагах от метро свалка мужиков – в винный отдел завезли водку. Наверное, пол-Балашихи здесь. Зато автобус идет почти пустой – сорок минут езды до Щелковской, потом столько же на метро, а по проспекту Карла Маркса приятно пройтись пешком – середина мая – благодать!

Ольга открывает дверь и машет рукой:

– Заходи.

Лена аккуратно вытирает туфельки, а подруга шепчет:

– Одноклассник привел шведа какого-то. Парень – просто класс! Два метра ростом. Знала бы, своего придурка Марата не пригласила бы. Но ты первая из девок пришла, так что бери его сразу за жабры и не отдавай никому.

Лена только смеется. Но квартира, в которой она впервые оказалась, – настоящий дворец. Четыре громадные комнаты, кухня такая, что танцы в ней устраивать можно, и еще балкон.

– Слышь, – шепчет в ухо сокурсница, – может, ты моего Марата закадришь, а мне швед достанется. Хотя куда тебе…

Ольга расстроенная вздыхает и тут же вталкивает подругу в комнату, посреди которой стоит большой накрытый стол.

– Знакомьтесь: это Елена. Учится вместе со мной. Заканчиваем первый курс экономического.

Длинноволосый бледный бывший одноклассник даже поднялся, просто кивнул головой, а вот швед вскочил с кресла и представился:

– Густав.

И тут же взял Ленкину ладонь и прикоснулся к ней губами.

За столом они сидели вместе. Вокруг ели, пили, разговаривали все разом, а Густав даже не пытался кого-то перекрикивать. Один раз потанцевав с Леной, он предложил:

– Давай перейдем в другую комнату.

Ольга, услышавшая это, кивнула – давай, подруга, не робей: надо же когда-то начинать. Швед пропустил девушку вперед себя в проем двери. Лена обернулась и смутилась, заметив, каким взглядом смотрит на ее ноги Марат.

Они сидели в пустой комнате в разных углах. Густав не только не пытался обнять и поцеловать ее, он даже не приближался. Сидел и рассказывал, как ему нравится в Советском Союзе и в Москве. Но год стажировки заканчивается, и через полтора месяца нужно будет уехать, а хотелось бы задержаться. Лена слушала его и улыбалась, потому что у шведа были длинные светлые волосы. Они падали ему на спину, рассыпаясь по плечам, легкие и пушистые. В комнате стоял тонкий аромат мужских духов или дезодоранта.

Потом они вернулись ко всей компании, танцевали вместе, и этот странный запах казался Лене уже таким знакомым. Но гости постепенно расходились, хозяйка с Маратом уединились в той самой комнате, и когда Ольга появилась на пороге в рубашке своего друга и спросила: «Вы еще здесь?», Густав поднялся с кресла и протянул руку Лене: «Мы уже уходим».

Просить подругу, чтобы оставила у себя переночевать, было уже неудобно, и к тому же страшно: а вдруг Густав тоже останется и захочет лечь с нею. Может быть, это было бы и не плохо, но к такому важному делу нужно было морально подготовиться, а кто же знал.

Густав поднял руку, и машина такси затормозила рядом.

– Тебе куда? – спросил швед.

– В Балашиху, – покраснев, сказала Лена.

У нее в кармане лишь десятка с мелочью, но молодой человек, распахнув перед ней дверцу, сам уселся на переднее сиденье:

– В Балашиху!

– Пятьдесят баксов, – сказал таксист, угадав в пассажире иностранца.

– О'кей, – мотнул пушистыми волосами Густав.

Возле темного подъезда машина остановилась, и швед, бросив водителю: «Подожди пять минут!», вышел провожать.

Возле лифта он, задержав Ленкину руку, сказал:

– Я не хочу уезжать из Москвы. Мне нужен фиктивный брак, чтобы задержаться здесь. Давай заключим соглашение: ты выходишь за меня замуж, я живу здесь еще год, а потом ты, как моя жена, сможешь приехать в Гетеборг и закончить образование там.

Он заглядывал в глаза и говорил с таким милым акцентом, что Лена соглашалась со всем, что он говорил. Она кивала головой, а когда Густав спросил: «О'кей?», она рассмеялась и ответила: «Иес!». Он наклонился и поцеловал ее руку, потом дверь подъезда хлопнула, слышно было, как отъехала машина, все стихло, только гулко билось Ленкино сердце.

– У меня теперь есть жених, – прошептала она.

Поднесла к лицу ладонь и вдохнула в себя аромат лаванды. Запах был просто чудесный, как и вся последующая жизнь. По крайней мере, представлявшаяся бедной девочке на темной площадке возле открытой двери лифта.

Свадьбу сыграли скромненькую. Густав удивлялся – зачем, дескать, но не говорить же мамуське, что брак фиктивный: она так радовалась за дочку, так радовалась.

– Красивый он, – шептала перед регистрацией Нина Ивановна, – жаль, конечно, что папа не дожил.

И она смахивала слезу. Вечером мама посидела полчаса за столом, а потом ушла ночевать к соседке, оставив молодых с друзьями. Но Ольга с Маратом, еще пара подруг со своими ухажерами – все знали, что брак фиктивный, просто собрались, чтобы лишний раз выпить и потанцевать. Густав пригласил еще одного своего друга – тоже шведа, работающего в Москве в представительстве какой-то фирмы. Другу было за сорок, он был подтянуто аккуратен, шелковый костюм-тройка, идеально сидевший на нем, переливался искорками. Всем было весело, и Лена тоже смеялась, но внутри ее что-то напряглось: Густав нравился ей, а в соседней комнате мать расстелила большую постель и зачем-то положила на подушки лепестки роз.

Но как объяснить Густаву, что она не хочет, чтобы брак был фиктивным, Лена не знала. Хотя будь он трижды ненормальным – этот брак, должен же швед понять, что она любит его и готова ради него на все. Гости ушли, только шведский друг остался за столом, а Лена, заперевшись в ванной, долго сидела на крохотном стульчике, смотрела на себя в настенное зеркало. Потом встала под душ и, когда вытиралась полотенцем, услышала, как щелкнул замок входной двери – ушел и шведский гость.

Леночка надела на себя голубенький пеньюарчик, купленный по случаю у Ольги, и вышла в коридор. Она замерла у двери в спальную, еще раз вздохнула, попыталась улыбнуться и вошла…

Вначале она ничего не поняла. Густав лежал в постели со своим земляком, и они целовались. Но когда все же оба заметили постороннее присутствие и обернулись на дверь, то Лена не нашла ничего лучшего, как сказать:

– Ой!

Густав смотрел на нее и улыбался белоснежной улыбкой, а второй швед гладил его плечо и что-то говорил на их родном языке.

– Он спрашивает, – перевел молодой фиктивный муж, – не хочешь ли ты лечь с нами?

– Да-да, – подтвердил его друг, – я именно так и говорил ему.

– Нет, – прошептала Лена, вышла из спальной, зашла в комнату, где стоял праздничный стол, и стала выносить посуду на кухню.

Она долго мыла все эти тарелки и бокалы. Потом села на холодный стул и захотела заплакать. И хотя у нее глаза всегда были на мокром месте, но сегодня из них ничего не удалось выжать. «В конце концов, – подумала Лена, – он же предупреждал, что это будет фиктивный брак. Так чего же я размечталась?». Она вспомнила пушистые, как у девочки, волосы Густава, захотела вздохнуть, но вместо этого усмехнулась:

– Зато получу образование в Гетеборге. Другие бы завидовали, а я…

Она вернулась в комнату, достала из диванчика, на котором спала обычно, свою постель и уже потом, засыпая и слыша все доносящееся из-за тонкой перегородки, улыбнулась:

– Ну и пусть: найду себе кого-нибудь в Швеции.

Густав не обманул, через год он привез русскую жену домой и даже познакомил с родителями, сказав при этом, что Лена будет жить отдельно. Родители его не удивились: в Швеции и не такое случается.

Вступительные экзамены пришлось сдавать на шведском, зато почти все предметы велись на английском. Имея шведского мужа и вид на жительство, Лена получала пособие и даже государственную стипендию. Денег почти хватало и на квартиру и на книги, в конце месяца трудновато приходилось с питанием, но мюсли из пакетов и овсяные хлопья – тоже еда, и потому все шло прекрасно. До поры до времени, конечно.

За спиной было три года учебы, и ничто не предвещало каких-либо перемен. Густав преподавал в университете, и поэтому они встречались чаще, чем хотелось обоим. Но встречи эти были недолговечны: кивки головами или просто «Привет», брошенный навстречу, иногда заходили в кафе и даже разговаривали. Фиктивного мужа мало интересовали успехи Лены, а то, что он жил когда-то в России, уже давно забылось. Теперь у Густава была борода и новый друг.

Однажды Лену вызвали в иммиграционный департамент, где задавали разные вопросы о ее семейной жизни. Что предпочитает муж на завтрак и какое белье он носит? Все это казалось смешным: за столом сидели двое мужчин и женщина – словно собеседование при поступлении в советский вуз. Но там интересовались, знает ли абитуриентка политику партии, а здесь большое начальство волнуют, оказывается, совсем другие проблемы. Наконец женщина сурово посмотрела на Лену и скривилась:

– Можете говорить все, что угодно, но нам известно, что Ваш брак фиктивный. Мы его аннулируем и лишим Вас вида на жительство. Решение Вы получите после рождественских каникул и в течение месяца должны покинуть территорию королевства.

Все это походило на дурной сон, на розыгрыш, но когда Лена позвонила Густаву, чтобы тот объяснил, какие действия она может предпринять, чтобы остаться в Швеции до конца учебы, муж сообщил, что это он написал письмо с просьбой признать брак недействительным, так как русская девушка обманула его чувства, рассчитывая остаться в его замечательной стране навсегда.

– Зачем? – спросила Лена.

– Видишь ли, – монотонно начал объяснять Густав, – я хочу вступить в новый брак. А развод с тобой займет слишком много времени, и потом, если с твоей стороны будут материальные претензии…

– Не будут, – попыталась убедить его девушка.

– Да все равно, – ответил муж, – мне хочется жить с любимым человеком на законных основаниях. Мы зарегистрируемся в Голландии и, скорее всего, там же будем жить. Извини, но я для тебя сделал и так слишком много.

И он повесил трубку.

Решение об аннулировании брака и лишении Лены вида на жительство вручили накануне Рождества. Автобус довез ее до дома, и она вышла из него и направилась, как и задумала утром, в магазин, но, уже взявшись за ручку двери, вдруг поняла: ей уже не нужно покупать шампанское, потому что его все равно не с кем распить; да и праздник теперь не в радость, когда надо собирать свои манатки и уезжать не солоно хлебавши.

В Московском университете ее не восстановят, и придется заново сдавать экзамены. Но, скорее всего, об учебе придется забыть и идти работать, а с трудоустройством в Новой России сейчас весьма и весьма проблематично. Потерявшая работу мама жила на то, что присылала из Швеции дочь, и теперь надо будет что-нибудь придумывать. Но только что?

Вспомнив о матери, Лена пошла от магазина прочь, но, сделав несколько шагов, поняла – все кончено. И тогда она заплакала, чего не было с ней давно. Мимо прошел какой-то высокий человек с собакой на поводке. Он обернулся и посмотрел на нее, а она закрыла лицо руками, чтобы не было видно ее слез. Кто же знал тогда, что она отворачивается от единственного человека в девятимиллионной стране, который сможет ей помочь.

6

Утром Подрезов поехал к своему шведскому другу. Свен долго слушал, но потом развел руками: – А чем я могу помочь?

Тогда Виктор начал снова:

– Бедная девочка, которой твой соотечественник предложил фиктивный брак, чтобы прожить в Советском Союзе лишний год, и обманул, пообещав ей натурализацию в Швеции. Теперь ее высылают, и не только годы учебы, но и часть жизни насмарку…

Наконец Юханссен понял: от него хотят только одного – подтвердить, что его фирма заинтересована именно в этом специалисте, которому будут поручены в ближайшее время серьезные маркетинговые исследования восточно-европейского рынка. И если русскую студентку вышлют из страны, то это нанесет заметный удар по перспективным планам всемирно известной фирмы, а российский рынок завоюют конкуренты.

– Не думаю, что это сработает, – с сомнением покачал головой Свен, – но попробую.

Ночью Подрезов опять не смог долго заснуть. В доме было так тихо, что было слышно, как в коридоре на своей подстилке посапывает во сне Тугрик. Голые стены в комнате были окрашены светлой краской, но в полумраке они казались темно-серыми, и небо за окном было загрунтовано тем же цветом и той же тоскливой обреченностью. Виктор несколько раз пытался закрыть глаза, представить себе что-нибудь для вызова сна – слонов, например, или крокодилов, но вместо этого видел узкую мелкую речку между новостроек, лениво стремящуюся к Финскому заливу, над которым повисло вечернее солнце. Розовый свет перекрасил весь город, лучи отражались в окнах дребезжащих трамваев, проскакивающих по мосту, ничего в этом розовом мире не происходило, но сердце распирало от любви и непонятной боли.

Родина. Город, который он оставил, непонятно зачем устремившись за море в такой же, очень похожий, но серый и унылый. «Родина, родина, родина», – било по ушам, словно звуки колокола, разливающиеся с маленькой церквушки, стоящей посреди старинного кладбища.

– Ты о ней думаешь? – спросила Эльжбета.

– Да, – ответил Виктор.

– Она красивая, – прошептала полька.

– Очень, – согласился Подрезов и только теперь понял, о ком спросила подруга.

Но ничего объяснять не стал. Обиженная Эльжбета отвернулась лицом к стене и вздохнула. Виктор поднялся, вышел на кухню. Услышав открывающуюся дверь холодильника, подскочил Тугрик, спросонья позабыв повилять хвостом, но все же получил свой кусок колбасы. Подрезов достал бутылку шампанского, медленно, до самых краев наполнил два бокала и вернулся в комнату. Эльжбета сидела, прислонившись спиной к стене и обхватив руками колени. Она смотрела на странного, не умеющего легко засыпать человека, и глаза ее блестели в рассеянном холодном свете, прилетающем из окна. Взяв протянутый ей бокал, она сказала:

– У меня в «Саабе» свистит ремень генератора, а еще…

– Завтра посмотрю и все сделаю, – пообещал ей Виктор. Он сделал маленький глоток и уточнил: – Сегодня.

Новый год встречали вместе с Юханссенами. Только не у них дома, а в маленьком баре на автозаправочной станции. Это предложил Подрезов и Кристин с радостью поддержала. Валтер поставил в углу большую пушистую ель, на стволе которой были свежие подтеки душистой смолы. Похоже, что деревце он не купил в магазине, а срубил где-то. Вот только где? Здесь, на юге Швеции ели не растут. Только где-нибудь на городских газонах. Отважный эстонец рисковал многим, и не зря: он целый вечер танцевал с Эльжбетой, а Подрезов тихо сидел рядом с грустной русской девушкой и смотрел на чужое счастье. Шведская семья веселилась так же молча, а с ребенком дома осталась няня-лапландка.

Когда музыка смолкла, Свен подошел и сказал:

– Улыбнись, Хелен, все будет хорошо.

И сам испугался того, что пообещал. Пьяный, он не мог сдерживать эмоции, и потому лицо его скривилось от страха того, что его пожелание может не сбыться. Гримаса получилась смешная, и Лена, взглянув на Свена, улыбнулась. Улыбка была настолько прекрасной, что Виктор поторопился отвернуться, почувствовав, что мгновенно покраснел.

 

Глава третья

1

Грузовик, съехав с невысокого пологого обрыва, лежал на боку. Небольшой караван остановился, водители выпрыгнули из кабины и смотрели, как снизу поднимаются двое их товарищей.

Подрезов подошел, когда им уже подавали руки, чтобы помочь выбраться на дорогу. Хотя какая это дорога! Колея среди камней, и машина, скатываясь с обрыва, билась о валуны, пока, наконец, не перевернулась.

– Не повезло, – сокрушался Юханссен, – а я уже надеялся, что дойдем без потерь.

Четыре месяца назад, уже расставаясь после празднования начала Нового года, Свен вдруг вспомнил:

– Виктор, наше руководство решило провести испытательный пробег новых машин.

А поскольку Подрезов никак не отреагировал, то Юханссен продолжил:

– По Африке.

Он помолчал и спросил:

– Ты поедешь?

Виктор, скорее по инерции, кивнул, даже не поняв до конца, о чем его спрашивают.

Акция и в самом деле была задумана грандиозная. Еще ни одна автомобильная фирма не устраивала подобной рекламы своей продукции – больше пятнадцати тысяч километров по бездорожью, через пустыни и горы, сквозь саванны и джунгли. От самой северной оконечности – испанской Сеуты до мыса Игольный в Южно-Африканской республике должны были пройти пять машин и шестая – техничка. В успех, в то, что доберется хотя бы один грузовик, мало кто верил. Руководителем проекта и начальником пробега назначили Юханссена, так как он единственный в корпорации имел опыт выживания в африканской действительности. Он-то и пригласил друга вторым водителем на машину технической помощи, а заодно и механиком. Уже потом, когда разрабатывали маршрут и Подрезов тоже присутствовал при этом, он молчал, только изредка покачивая головой, а потом уже говорил вице-президенту:

– Свен, я поеду с удовольствием. Но шансов добраться до финиша очень и очень мало.

Но Юханссен, для которого пробег имел очень важное значение, доказывал:

– А выбраться тогда из ямы было легче? А потом, когда мы загибались в джунглях? А когда нас расстреливали?

Подрезов понимал его: вице-президентов в компании много. Даже первых вице-президентов несколько, и Свен может стать одним из них, не говоря уже о месте в Совете директоров. Иногда Юханссену казалось, что Виктор пошел на попятную, и тогда он говорил:

– Двадцать тысяч крон в неделю будет получать каждый водитель, а это – три тысячи долларов. А после окончания еще и солидные премиальные.

Свен вздыхал и заканчивал:

– В случае успешного окончания.

Стартовать надо было до начала сезона дождей. По расчетам, время тропических ливней должно было наступить на подходе каравана к пустыне Калахари, а потом уже совсем немного оставалось бы до Южной Африки, где дороги получше, и до финиша с грандиозной пресс-конференцией в Кейптауне. Но чем ближе становилось начало пробега, тем мрачнее был Юханссен. С лицом человека, обреченного на мучительную смерть, он руководил подготовкой, отдавал приказания, подписывал счета, давал интервью и пил пиво с Виктором. Правда, последнее они делали уже после работы на квартире у Подрезова.

– Авантюра! – произносил он обычно после третьей кружки и уезжал домой.

То же самое сказала Эльжбета, когда Виктор объявил ей о своем согласии участвовать в пробеге. Только она имела в виду совсем иное.

– Ты просто хочешь от меня сбежать, – повторяла она.

– Кстати, Тугрик тоже едет, – обрадовал ее Подрезов.

Действительно, если вице-президент пригласил для участия в пробеге друга, то Виктор решил взять и своего товарища.

Перед погрузкой на паром, отправляющийся в Данию, была пресс-конференция. Потом тележурналисты беседовали с водителями, а Подрезов прощался с Эльжбетой.

– Когда ты вернешься? – спрашивала она уже в сотый раз.

И, как и прежде, Виктор пожимал плечами и отвечал:

– Месяц-полтора. Может быть, больше.

Они поцеловались у кабины, полька долго не хотела снимать руки с его шеи, но когда Подрезов уже ставил ногу на подножку, он в последний раз обернулся и увидел Лену, стоявшую в толпе в десяти метрах от него. Он помахал ей рукой, девушка сделала было пару шагов к машине, но вновь остановилась. И тогда Виктор подошел к ней сам. Дернул за кончик синего шейного платка и сказал:

– Прощайте.

– До свидания, – поправила его Лена и покраснела.

И тут же стала совсем пунцовой, достала что-то из кармана и, зажав в кулаке, протянула Подрезову. Он подставил ладонь.

– Пусть будет у Вас, как талисман. Мне он помогал.

Виктор посмотрел на то, что лежало в его руке. Маленький кулончик на дешевой цепочке – медвежонок с кольцами на груди, символ московской Олимпиады.

– Помните, на празднике закрытия Олимпиады запустили в небо такого же, только огромного и надувного. Я в экране телевизора видела слезы на глазах женщин, сидящих на стадионе, и плакала тоже. Когда трансляция закончилась, вышла на балкон и стала ждать, когда прилетит мишка. Мой папа укрыл меня одеялом и стоял рядом. Так я и уснула у него на руках.

– Виктор! – раздался крик Юханссена.

Подрезов помахал ему рукой, показывая, что уже готов сесть в машину, и почти не услышал, как Лена прошептала:

– Мишку я проспала, но Вы-то хоть прилетайте.

Тут загремела музыка, все замахали руками и флагами. Водители, прощаясь с родной страной, нажали на клаксоны, а девушка, обхватив Виктора за шею, прикоснулась губами к его щеке.

– Спасибо Вам за все.

– Да ладно! – махнул рукой Подрезов и через несколько секунд уже сидел в кабине.

– Ну, ты себе красавиц отхватил! – позавидовал Магнус, повернув ключ зажигания. – Поделился бы.

Но русский напарник не слушал его. Он покрутил головой, но девушка куда-то пропала. Мелькнула на мгновенье Эльжбета, стоящая рядом с Вальтером. Полька теперь заправляла свою машину только на его станции. Оба махали руками и улыбались. Но, когда въехали на палубу парома, в последний раз взглянув на берег, Виктор увидел, кто-то в толпе помахал синим шейным платком. Или ему только почудилось то, что захотелось увидеть. Подрезов разжал ладонь, посмотрел на кулончик, затем протянул руку, чтобы повесить его над приборной доской, задумался и просунул голову в узкое кольцо дешевой цепочки.

2

– Наша первая потеря, – вздохнул Свен, – а так хотелось бы…

– Я отремонтирую, – сказал ему Виктор.

Он только что осмотрел разбитый грузовик. Повреждения, конечно, серьезные, но не смертельные.

– Нет, – покачал головой Юханссен, – восстановить, конечно, можно, но только в мастерской. И то для этого неделя нужна, а мы не можем терять времени.

На самом деле ему очень хотелось бы, чтобы до Кейптауна добрались все шесть автомобилей. Но до него еще полторы тысячи километров, и неизвестно, что может случиться с остальными. Тот, кто составлял маршрут, скорее всего, искал дороги на карте, ориентируясь на всемирно известные африканские достопримечательности: пустыню Сахару, берег Скелетов, пустыню Калахари. Но самое трудное было пройти джунгли Экваториальной Африки. И тем не менее, и они, и берег Скелетов остались позади, и маршрут свернул в сторону гигантского болота Окаванго в Ботсване, чтобы выйти на плато пустыни Калахари, когда случилась такая неудача. На простом, в общем-то, участке потерять автомобиль.

Свен смотрел на друга, потом опустил глаза на крутящегося под ногами Тугрика и сказал то, что от него ожидал услышать Подрезов.

– Ну ладно. Сейчас машину вытащат. То, что возможно, сделаем все вместе. Потом переночуем и дальше. А ты уж постарайся. Если за пару-тройку дней не управишься, свяжись со мной по спутниковому, а я уж с местными властями, чтобы забрали тебя отсюда. Если верить карте, то неподалеку город какой-то.

Он развернул карту, долго всматривался, отбиваясь от надоедавших мошек, потом нашел маленькую точку и показал Виктору:

– Город Цау. Миль сто отсюда. Может быть, ходовую подправим, поменяем колеса и дотянем тебя до этого Цау?

Но руководитель пробега и сам не верил в то, что говорил. К работе подключились даже водители, и хотя все понимали, что починить наскоро машину возможно, общее мнение высказал Магнус:

– Быстро не получится. На буксир если и возьмем, то через пару километров машина и вовсе развалится.

Тогда Юханссен объявил, что русский останется здесь для ремонта. Успеет, значит, догонит всех, нет – бросит машину здесь и доберется до Кейптауна раньше остальных.

Развели костер, но это только для дыма и для того, чтобы отпугнуть хищников. Виктор взобрался на невысокий, поросший кустарником холм и огляделся. Солнце садилось в долину, усеянную холмами, покрытыми редким лесом. Между холмами уже лежала тьма, и казалось, что там глубокие черные озера. Ветер шевелил верхушки кустов и высоких, обожженных горячим воздухом трав; вокруг было пустынно и тихо. Лишь на фоне красного неба одиноко темнел ствол колчанового дерева. Эти необычные деревья, высушенные стволы которых заканчиваются изогнутыми кверху широкими ветвями, уже встречались на пути. Их достаточно много было в Намибии, где местные племена Койсан делали из пустых ветвей колчаны для своих стрел. Но здесь в Ботсване Виктор увидел его впервые. А ведь именно здесь появились первые люди в Южной Африке. Но многочисленные племена сан были вытеснены тысячу лет назад воинственными Тсвана, и сейчас остатки первых поселенцев можно встретить разве что в Калахари. Сама же пустыня занимает большую часть территории страны, располагаясь на высоком плато, покрытом жесткими травами и почти безлистными кустарниками. Только ближе к югу начинаются пески, барханы и дюны. Севернее Калахари – огромный болотистый край – Окаванго, гиблые места поопасней пустыни. Здесь в гигантском изобилии обитают крокодилы, львы и леопарды. Хищников здесь немногим меньше, чем в остальной Африке.

Прошу извинить рассказчика. Я специально отвлекся, чтобы показать, какое болото старательно огибал караван, сегодня здесь предполагался ночлег, а Подрезову захотелось вдруг задержаться еще на несколько дней.

Виктор начал спускаться с холма, увидел посланного за ним проводника и помахал рукой: все в порядке. Проводника взяли еще в Намибии в Гобабисе, когда до границы с Ботсваной оставалось меньше ста километров. Он уверял, что он сам Тсвана и потому хорошо знает свою страну и язык. По карте он не умел ориентироваться совершенно, просто сидел в кабине головной машины и показывал: туда, потом сюда. Потому-то, наверное, второй грузовик и слетел с обрыва.

Тугрик залаял и бросился к кустам, а проводник обратно к костру. Но вместо льва или леопарда из-за веток выскочил чернокожий мальчик лет двенадцати. Он, видимо, испугался собаки, а Тугрику понравилось, что его хоть кто-то боится. Мальчик замер, прижав руки к груди, и старался не дышать. Виктор подошел ближе и погладил собаку. Пес завилял хвостом, и тогда Подрезов сказал пацану:

– Погладь и ты.

Он произнес это по-русски: все равно не поймет – мальчик, наверное, и английского не знает. Но тот не менял позы, лишь оторвал от груди одну руку и протянул ладонь белому человеку.

– Цвей цвей!

На его ладони что-то лежало. И это что-то было похоже на небольшой камушек. Но когда Виктор осторожно взял его двумя пальцами, он понял, что это металл. Неровный, словно оплавленный кусок свинца или меди.

– Цвей цвей! – повторил мальчик.

Тугрик, видя, что на хозяина никто не бросается и не кусает, тут же вилял хвостом и даже пытался встать на задние лапы, чтобы разглядеть, что это тот рассматривает с таким увлечением.

Подошел осмелевший проводник, и Подрезов показал ему металлический комок.

– Цвей цвей! – умоляюще просил мальчик.

– Что он хочет?

– Он говорит, купите, – перевел проводник.

– А что это?

Знаток местной территории и языка удивленно посмотрел на глупого европейца и ответил тихо, оглянувшись на костер:

– Это – золото.

Мальчик жалобно заглядывал в лица Виктора и проводника, даже Тугрику в морду.

Подрезову стало жалко его, и он, достав из кармана бумажник, вынул оттуда несколько долларовых купюр. Пусть пацан возьмет сам, сколько нужно. А самородок, если, конечно, это действительно золото, весил около пятидесяти граммов или чуть больше.

– Пула, пула, – сказал мальчик, отводя руку с деньгами.

– Он просит местную валюту, – объяснил проводник.

Но юный продавец самородков вдруг молча показал на шею Виктора. Так он и стоял, пока Подрезов с переводчиком соображали, что к чему. Наконец, знаток местных нравов и обычаев догадался.

– Он хочет обменять золото на Ваш кулон.

Подрезов потрогал висящего на цепочке медвежонка и покачал головой. Но паренек продолжал стоять с протянутой рукой, указывая на понравившуюся ему вещь. Так когда-то бронзовые Ильичи, разбросанные по городам и весям, показывали путь советскому народу в светлое будущее. Проводник достал из кармана рубашки несколько скомканных грязных купюр, протянул их пацаненку, а сам другой рукой выдернул из веера Подрезова пятьдесят долларов.

– Хо сиаме! – сказал он мальчику, сунул ему в руку свои бумажки и подтолкнул его к кустарнику, из которого тот недавно выскочил.

Юный тсвана попятился, а проводник выдернул из руки Виктора еще одну банкноту. На этот раз улов был помельче – всего двадцатка.

– Спроси, где он живет, – приказал Подрезов.

Но мальчик, ответив несколькими короткими фразами, скрылся в кустарнике. Проводник тоже поразился такой прыти и только руками развел, предварительно сунув доллары в карман, аккуратно застегнув его на пуговицу.

– Мальчик сказал, день пути отсюда. Камень, то есть золото, – поправился переводчик, – ему дал отец, чтобы он обменял его на деньги или на ценную вещь.

– А зачем им деньги?

Проводник пожал плечами.

– Думаю, что кто-нибудь из их деревни иногда посещает город, чтобы купить что-нибудь ценное. Например…

Специалист по местным нравам надолго задумался, вспоминая, что может представлять ценность в этой глуши.

– Например… – повторил он, наморщил лоб и, наконец, вспомнил, – виски, например.

– Конечно, – кивнул головой Подрезов, – или гаванские сигары.

Но проводник-тсвана и сам уже смеялся, поняв, что сморозил несусветную чушь.

3

В полдень раздалась трель спутникового телефона.

– Виктор, – услышал Подрезов голос Свена, – я в Цау обо всем договорился: за тобой вышлют джип. Бросай все и догоняй нас. Мы тебя в Ганзи дождемся, а если нет, то в Габороне. А лучше всего отдохни денек-другой в столице и вылетай в Кейптаун, а к тому времени и мы туда доберемся. О'кей?

– А машина? – переспросил Подрезов.

– Оставь ее. Сейчас она дешевле металлолома.

Виктор обещал перезвонить через час. Но связался с другом тут же.

– Я, пожалуй, отдохну здесь. А джип отзови: сам доберусь до Цау.

Открытый «Вранглер» все же подъехал к месту аварии. Только это было уже вечером. Из джипа вылез плотный человек, оказавшийся мэром городка. Он несколько раз обошел поврежденную машину, а потом обратился к Подрезову, ковыряющемуся в механизме гидроусилителя руля.

– Когда закончите?

– Завтра к вечеру буду у Вас.

Мэр помялся, посмотрел в сторону заката, вздохнул и, наконец, решился:

– Ваш босс связывался со мной, сказал, что грузовик ему не нужен.

– И что?

– Он мне пригодится, – улыбнулся мэр, – у меня есть десять тысяч долларов.

– Нет!

– Пятнадцать!

Виктор вытер руки о комбинезон и полез в карман за сигаретами, а мэр полез в кабину.

– Какой у Вас хороший карабин, – раздался его голос, – за сколько продадите?

– Я не торгую, – разозлился Подрезов.

И Тугрик тоже лаял, охраняя имущество фирмы. Но мэр, готовый купить все, что попадется ему на глаза, не унимался.

– У меня с собой в сумке-холодильнике виски и пиво. И пара банок хороших кейптаунских анчоусов.

Не будучи хорошим психологом, не станешь мэром даже такого маленького городка, как Цау. Начали с пива, а когда заканчивали допивать литровую бутылку местного «Джонни Уокера», глава администрации вернулся к тому, зачем он, собственно, и приехал.

– Ну, двадцать тысяч, – упрашивал он, – у меня и денег-то таких нет. В долг возьму у родственников, – врал он и не краснел, потому что после пива и виски давно уже стал лиловым.

– Хотите, я деньги в Вашу фирму отправлю, а Вам за содействие здесь участок земли выделю.

– А что я с ним буду делать? – поинтересовался Виктор. – Огурцы выращивать и солить?

– Какие огурцы? – не понял мэр. – У нас тут всякие полезные ископаемые.

Он оглянулся на своего шофера, прилегшего отдохнуть в тени джипа, и хоть тот все равно не мог услышать, а услышал бы, не понял бы английской речи, продолжил шепотом:

– Здесь даже золото есть. Там, – мэр махнул рукой в сторону севера, – среди болот протекают реки, все дно которых покрыто золотым песком и самородками.

– Что же Вы его не добываете? – усмехнулся Подрезов.

– Я на государственной службе, – опечалился мэр, – а так бы взял лопату в руки, пару больших мешков…

Но лопаты рядом не было, и потому слуга народа поднес ко рту бутылку и вылил в себя остатки виски.

– Хорошо, – согласился Виктор, – двадцать тысяч Вы переведете в Швецию, а на меня оформите участок и лицензию на право добычи драгоценных металлов.

А что еще мог сказать оставшийся наедине с чужим континентом человек, у которого ни дома, ни семьи и которого никто не ждет, а лучший друг – вот он, рядом, виляет хвостом и преданно заглядывает в глаза.

4

Мелкий африканский чиновник, сдавший в аренду кусок никому не нужного болота, все-таки честнее, чем большие российские начальники, торгующие своей Родиной оптом и в розницу. Мэр не обманул, он даже отвез Подрезова в Габороне. В столице Виктор зарегистрировал предприятие, оплатил лицензию на добычу золота. Правда, чиновник в министерстве финансов, оформляющий разрешение, переглянулся с мэром – ведь всей Ботсване известно: золота в стране нет. И потому в лицензии зафиксировали право на поиск, добычу и продажу драгоценных камней и металлов. Алмазы в Ботсване действительно добывают, только на юге, а если этому сумасшедшему шведу охота копаться в болоте, то пусть этим и занимается.

Накопления, которые Виктор держал на счету в шведском банке «Postgirot», растаяли мгновенно. На остатки Подрезов приобрел резиновую лодку «Зодиак» с мотором, лопаты, кирки и много других мелочей, которые должны ему пригодиться для жизни в гибельном для европейца крае.

Участок он не выбирал, мэр городка расстелил на столе карту и ткнул пальцем:

– Вот здесь на берегу притока Окаванго есть деревня, севернее ее оба берега до самого слияния двух рек – твои.

Мэр не скрывал своей радости: перед его домом стоял отремонтированный огромный грузовик, на котором его люди будут отправлять кукурузу и сорго в соседнюю Намибию, где случаются постоянные засухи, а потому урожаи там более чем скудные. Ему не терпелось начать свой бизнес, и потому Подрезова он довез до какой-то речушки, где вещи перегрузили в лодку, трое местных жителей сели на ящики – они должны были выполнять роль проводников, а если потребуется идти пешком, то и носильщиков.

Мэр, напутствуя нового золотодобытчика, сообщил, что деревня, в которую он отправляется, находится в глухом месте, и люди там… Здесь он надолго задумался, но Виктор подсказал:

– Дикие?

Но собеседник его обиделся:

– Вы, европейцы, привыкли считать нас дикарями, забывая при этом, что первые люди появились именно в Африке. Деревня, действительно, не очень цивилизованная…

Признав это, мэр засопел и объяснил:

– Налогов они не платят. Но староста должен знать английский. Так что будет с кем общаться. И потом: рабочих Вы наверняка наймете среди местных жителей. Мой совет – относитесь к ним по-человечески. Конечно, многие из них наверняка ленивы, и их придется палкой гнать на работу; но не забывайте: народ Тсвана – замечательный, а если и станут Ваше золото воровать, то это от простоты душевной. Самое главное – не делайте ту же работу, что поручаете им. Вы должны быть боссом, курить сигары и пить джин, а то Вас не будут уважать и работать никто не захочет.

Перегруженная лодка не спеша скользила по поверхности реки. На береговых отмелях под тощими ветвями кустов лежали крокодилы, не обращая внимания на путешественников. Иногда река внезапно расширялась, течение замедлялось, и водное пространство вокруг уже походило на озеро или поросшее травой затопленное болото. В таких местах проводники путались сами, показывая руками в разные стороны. Приходилось крутиться, идти вдоль берега и выбирать протоку пошире, чтобы выбраться. Подрезов уже начал сомневаться: идут ли они в правильном направлении, река петляла, и сверяться с компасом не было смысла. Зато очень скоро стало ясно: до наступления темноты деревни они не достигнут. Но пока еще светило солнце, и бегемоты валялись на мелководье, как огромные мокрые валуны. Вскоре река выскочила из болота и устремилась по руслу между невысокими берегами, покрытыми крупной галькой. На повороте днище лодки скользнуло по песку, потом уткнулось в подводный камень, проводники спрыгнули и начали выталкивать резиновое суденышко с мели, и почти сразу они закричали и показали руками на берег. Виктор обернулся и увидел львицу, которая, пригнувшись, лакала воду, спокойно, словно не замечая лодку и стоящих в реке людей. Но удивительным было другое: в полусотне метров спускалось на водопой стадо буйволов. Они видели хищницу, но вели себя так, словно никакой опасности нет.

– Она одна и недавно поела, – объяснил один из проводников, – а на такое стадо надо нападать только стаей.

И неотрывно глядя на буйволов, прошептал с восторгом:

– Много мяса!

Потом потрепал Тугрика по загривку и повторил уже громко:

– Очень много мяса!

Но пес, поставив передние лапы на круглые надувные борта, внимательно наблюдал за всем, что происходило на берегу.

Он не лаял, словно боялся спугнуть все это изобилие. Открытая равнинная местность закончилась, опять пошли болота, озера, а затем речка вползла в густой лес. Здесь было влажно и душно. Солнечные лучи с трудом продирались сквозь густые кроны деревьев, и вскоре свет стал блекнуть – наступил вечер. Проводники показали руками на берег и что-то залопотали, и один из них – тот, кто говорил по-английски, сказал:

– Там спать.

Песчаная отмель заканчивалась невысоким холмом, на котором почти не было деревьев, сухую траву колыхал ветер, а когда приставали к берегу, то все увидели, как по склону не спеша проследовало к лесу семейство диких свиней. Один из проводников, спрыгнув с лодки, почти сразу согнулся, потом упал на колени, и тут же выпрямился, подняв над головой руки, держащие за жабры полуметровую, похожую на сома рыбину.

Пока Виктор ставил палатку, проводники быстро развели костер, срезали три двухметровых бамбуковых стебля, примотали к концам длинные ножи и исчезли в зарослях. Тугрик рванул было за ними, но вскоре из леса донесся пронзительный визг, и пес, поджав хвост, вернулся к палатке. Через несколько минут вернулись удачливые охотники, таща с собой небольшую свинью и совсем маленького поросенка. Подрезов испек рыбину на углях, и предложил спутникам, но те отказались, занимаясь важным делом: над почти погасшим костром они по очереди крутили вертел, на котором обжаривались свиньи. Пахло паленым волосом и расплавленным горелым жиром.

Быстро стемнело. Виктор забрался в палатку и лег на спину, в ногах его у самого входа расположился Тугрик. Было тихо, только трещали подкидываемые в костер сухие сучья и о чем-то вполголоса переговаривались проводники. Но и это было так далеко и так нереально, словно магнитофонная запись, доносящаяся из автомобильного приемника. Шумели за окнами кроны деревьев, стучали капли дождя по стеклам автомобиля, и девушка склонила голову к плечу Виктоpa. Подрезов погладил ее волосы, склонился, чтобы поцеловать ее полузакрытые глаза, узнал Лену, но не удивился, а только шепнул: «Я люблю тебя!» И она улыбнулась в ответ, обняла рукой его шею и потянулась губами навстречу…

И тут залаял проснувшийся Тугрик. Что-то трещало в лесу неподалеку от их небольшого лагеря, потом раздался плеск воды, громкое предсмертное мычанье какого-то зверя. Треск ломаемых веток уходил в сторону, Тугрик скулил, и кто-то из проводников прошептал:

– Мокеле!

Виктор выбрался из палатки, держа в руках карабин.

– Что случилось? – спросил у проводника.

– Зверь, – ответил тот, испуганно всматриваясь в притихший лес.

Когда стало светать, проводники потащили лодку и груз к реке, и тут же раздались их крики. Со склона холма Виктор увидел, как они с шумом обсуждают что-то, показывая руками на песок возле их ног.

– Дальше мы не пойдем, – сказал переводчик. – Надо возвращаться.

– Почему? – удивился Подрезов.

– Дальше идти нельзя – Мокеле!

И он показал пальцем на большую вмятину на речном берегу. Это был след, значительно крупнее слоновьего, с четкими отпечатками четырех широко расставленных костистых пальцев.

– Ну и что это, по-вашему? – усмехнулся Виктор, не веря, что эта вмятина – действительно след какого-то животного.

– Мокеле, – уважительно протянул проводник, – Мбамба. Тот, кто питается бегемотами.

– Ладно, – махнул рукой Подрезов, – садимся в лодку и отправляемся. Надо спешить.

Но проводники махали руками, отказываясь даже приближаться к воде. Уговоры, правда, были недолгими; после того как каждому было обещано еще по десятке, сопровождающие столкнули резиновую лодку на воду, положили в нее груз и сели сами. Проехав около ста метров, они вдруг показали руками на берег, и знающий английский произнес негромко:

– Там был Мокеле.

От реки тянулась широкая полоса взрытого песка, которая уходила в лес. Здесь же валялись сломанные ветки и рассыпанные сучки и листья.

– Бегемота утащил, – прошептал проводник. Но Подрезов только усмехнулся, подумав, что цивилизация, действительно, прошла мимо этих людей.

Деревня появилась неожиданно. Они даже почти проскочили ее. На корме залаял Тугрик, и Подрезов, посмотрев на берег, увидел детей, убегающих в густую тень, и верхушки нескольких конусообразных хижин, крытых пальмовыми листьями. Если верить карте, то до реки Окаванго осталось около десяти миль, и теперь именно здесь начинается арендованный Подрезовым участок. За сутки прошли около ста километров. Сколько же времени теперь потребуется проводникам, чтобы вернуться домой?

5

Весь следующий день Виктор срубал деревья, таскал из реки камни для фундамента, а вся деревня внимательно наблюдала, не понимая, что хочет этот человек. Работа давалась с трудом, влажность воздуха была такая, что Виктор, обливающийся потом, завидовал жителям деревни, всей одеждой которых были узкие набедренные повязки. Даже мокрые от пота шорты казались теперь тяжелыми и ненужными в этом диком краю. Но снять их не хватало духа, потому что вокруг стояли и глазели на него молодые и высокие голые женщины.

К концу недели дом был готов. Судя по всему, местные жители не понимали назначение этого строения. Они постоянно смеялись и показывали пальцами на непонятное сооружение с прямыми углами – у них самих дома были круглыми, обмазанные глиной и крытые пальмовыми листьями, небольшой прямоугольный вход в их жилище был завешен плетеной циновкой от мух и, чтобы проскользнуть в дом, нужно было согнуться, почти касаясь руками земли. Пол внутри был земляной, но, когда Виктор зашел в гости к старосте, он едва не задохнулся от спертого воздуха и чуть было не провалился в выгребную яму, покрытую пальмовыми листьями.

Свой домик он сделал не очень большим: шесть шагов в длину и четыре в ширину, положив основание на камни, принесенные с берега реки. Пол настелил плотным слоем из сухих стеблей высохшего бамбука и выровнял глиной, покрыл потом, словно ковролином, циновками. Внешне строение напоминало что-то среднее между гаражом и шалашом, три окошка были прикрыты москитной сеткой, а на случай дождя Подрезов приспособил закрывающиеся створки рам из бамбука, затянутых полиэтиленовой пленкой. Выгребную яму внутри он делать не стал, а поставил туалет за домом. А местные жители наблюдали за строительством маленького домика с восторгом, считая, что это строится жилище для собаки. Тугрик быстро нашел общий язык с ребятней. Дети поначалу боялись его, чувствуя это, добродушный песик гонялся за ними, показывая, что вот-вот схватит кого-нибудь за пятку. Ребятишки визжали от страха и непонятной радости, а потом, сообразив, что лающее животное не кусается, хватали его на руки и бегали, уворачиваясь от друзей, которые тоже хотели подержать и прижать к себе лохматую собачку. Пока строился дом, каждое утро Виктор шел со спиннингом к реке, но поймать ничего не мог. Иногда кто-нибудь из местных мужчин, не понимая, чем занимается их гость, заходили по колено в воду, били острогой и доставали из реки рыбину, бросали ее на берег, потом таким же образом вылавливали еще парочку и уходили с добычей в деревню. Дети ловили рыбу иначе: на веревке забрасывали в реку плетеную корзину и тянули ее к берегу. Почти всегда в ней оказывалась какая-нибудь мелочь.

Но местные жители, хотя и были рядом, совсем не пытались обратить на себя внимания, не заговаривали, но следили за всем, что делал белый человек очень внимательно, – так, словно наблюдали на экране интересный и не совсем понятный им фильм. Наконец, одна из местных рыб решила все-таки попробовать на вкус пластмассового шведского мотылька, о чем вскорости пожалела.

Подрезов с Тугриком как раз заканчивали свой ужин, когда вдруг к костру приблизился мальчик и, не дойдя трех шагов до Виктора, пристально уставился на него. Тут только Подрезов узнал его: это был тот самый пацан, продавший ему самородок. Мальчик смотрел как завороженный на грудь белого человека, точнее – на кулончик, висевший на цепочке. Ребенок смотрел на медвежонка с таким восторгом, что Виктор поневоле поразился гениальности художника, придумавшего для олимпиады в Москве именно эту эмблему.

Он показал пальцем на свою грудь и назвал себя:

– Виктор.

Но ребенок не обратил на это никакого внимания. Подрезов повторил:

– Виктор.

И тогда пацан ткнул пальцем в свой живот:

– Нклби!

К ним шла молодая женщина с ребенком на руках. Младенец пытался ухватить ее полную грудь, на которую Подрезов старался не смотреть.

– Нклас! – позвала женщина.

Мальчик со вздохом, не в силах оторвать взгляд от медвежонка, попятился назад, а потом обернулся к матери и поплелся прочь.

«Так Нклас или Нклби?» – подумал Виктор и тут же улыбнулся, сообразив, что уж больно это похоже на имя диккенсовского героя Николаса Никльби.

Удивительное совпадение, просто невероятное: в глухом безлюдном краю, в малонаселенной бедной африканской стране встретился случайно полный тезка героя одной из любимых книг Виктора. Вспомнилось, что книгу эту ему впервые дал почитать Вовка Высоковский, предупредив при этом, чтобы не вздумал потерять или дать кому-то еще.

На следующий день, когда Подрезов мастерил лотки из металлической сетки для промывки речного песка и камней, мальчик вновь подошел к нему.

– Виктор, – показал на себя золотодобытчик, а потом ткнул пальцем в собаку:

– Тугрик.

– Думейла, – попытался повторить ребенок и засмеялся, – Думейла .

– Гав! – отозвался пес.

– Думейла, думейла! – закричал мальчик, отбегая в сторону, и Тугрик побежал за ним, думая, что началась новая игра.

Похоже, шведская дворняга совсем освоилась в деревне, только местные козы иногда пытались боднуть рогами незнакомое животное: собак здесь не было вовсе.

Вечером Подрезов направился к берегу речки, где, стоя в укромном местечке за кустами, скинул одежду и намылил вспотевшее тело. Зайдя в воду, он обернулся и увидел Нкласа, который круглыми от изумления глазами смотрел на великого колдуна, ставшего вдруг белым, как речная пена на берегу. Виктор нырнул и, оставаясь под водой, пальцами поскреб голову; слыша крики мальчика, он старался как можно дольше не появляться на поверхности, а когда все же всплыл на мелководье, открыл рот, чтобы вздохнуть, но тут же присел опять. Рядом с пацаном стояла его мать с младенцем на руках и с интересом разглядывала светлокожего мужчину.

Молодая женщина не уходила, хотя Подрезов попросил ее:

– Шла бы ты, милая, отсюда. Ты же видишь, что я не привык еще ходить по-вашему, без штанов.

Говорил он по-русски, а какая разница: молодая мамаша вряд ли понимает и по-английски. Пришлось выбираться из реки спиной вперед, с трудом натянуть на мокрое тело шорты и только после этого обтереться полотенцем. Женщина засмеялась, повернулась к деревне, дав заодно старшему сыну подзатыльник, чтобы следовал за ней, и вполне отчетливо произнесла:

– Большой белый человек.

Сказала эти слова с удовлетворением от увиденного. Но бог с ней, что она смотрела на голого русского мужика, произнесла она эти слова на вполне приличном английском. Впрочем, ростом Подрезов был не особенно выше деревенских мужчин. Все местные жители были высокими и вполне мускулистыми, да и в женщинах была особенная стать. Даже старухи не было толстыми, ходили прямо и не горбились. Тсвана отнюдь не черные люди, большинство из них коричневые, особенно девушки – совсем как шоколадки. Но Виктор думал не о них, бредя по отмели к своему дому; почему-то вспомнился сон, увиденный ночью по дороге в эту глушь, чуть прикрытые глаза студентки, с которой уже никогда не придется встретиться, ее губы возле его лица и искорки в волосах. Что-то блестело в лучах заходящего солнца под самыми его ногами. Подрезов наклонился и попытался пальцами ухватить сверкающие песчинки, но на подушечках оставалась лишь песчаная пыль. Тогда, прихватив пригоршню речного грунта, Виктор прополоскал ладони в воде и, когда поднес их к лицу, перед самыми глазами увидел блестящие золотые крупинки. Надо было приступать к работе.

Возле хижины старосты стояли женщины, и среди них мать Нкласа. Когда белый мужчина подошел к ним, она что-то сказала подругам, и те рассмеялись, оглядывая его с ног до головы. Почти сразу же циновка, прикрывающая вход, съехала в сторону, и на свет, согнувшись, вышел староста. На нем, судя по всему, была парадная одежда: линялая майка и выгоревшие армейские шорты. Он цыкнул на женщин, те замолчали, но продолжали хохотать уже беззвучно, зажав рты руками, только плечи их сотрясались и подрагивали груди; но Подрезов все равно смотрел мимо.

Переговоры со старостой Виктор решил провести у себя дома.

– Хорошо, – сказал старик, – я дам тебе наших мужчин. У нас три десятка семей, но сильных охотников только двадцать пять. Двадцать пусть помогают тебе искать блестящий песок, а остальным надо ходить на охоту, чтобы кормить остальных. Но ты должен платить.

– Сколько? – спросил Подрезов, зная, что денег у него осталось очень и очень мало.

– Каждому мужчине один пула в день. Или одну ценную вещь на всех.

Староста взял со стола пластмассовую одноразовую зажигалку и повернул колесико. Вспыхнул огонек, и старик завороженно смотрел на него.

– Вот такую вещь на всех за день работы.

Подрезов поразился такой низкой стоимости работы, и хотя зажигалок таких у него вряд ли осталось больше тридцати штук, кивнул головой, соглашаясь. А если выплачивать зарплату рабочим в местной валюте, то и это тоже – копейки.

Зато староста, зайдя в дом, с удивлением смотрел на складные стол и стулья, на раскладушку, укрытую шерстяным клетчатым пледом, на алюминиевую посуду и на цветную фотографию в металлической рамке. Виктор обнимал Эльжбету, а Свен Кристин, и где-то сбоку, почти в полумраке робко улыбалась русская студентка Лена.

Валтер сделал этот снимок в ту самую новогоднюю ночь, и потому за спинами счастливых людей мелькал отблеск разноцветной елочной гирлянды.

– Хорошо, – еще раз согласился Подрезов, – утром я покажу вашим людям, что надо сделать.

Они вышли из дома, староста удивился, что не приходится сгибаться. Потрогал рукой москитную сетку, закрывающую дверной проем, вздохнул зачем-то и посмотрел на красный шар, скатывающийся за край неба.

– Я видел в реке много крокодилов, – сказал Виктор, – дети купаются и не боятся их?

– Да, – кивнул головой старик, – мы с ними договорились: они не кушают наших детей, а мы их не убиваем.

Вот как, оказывается, просто. Все можно решить переговорами.

– А львы?

– С ними трудно, – вздохнул староста, – их женщины охотятся, где захотят, и когда нет буйволов или свиней, они приходят к деревне. Год назад наши мужчины начали воевать с ними, и мы потеряли пятерых охотников.

– А львы? – снова спросил Подрезов.

– Их убили больше.

Когда подходили к хижине старика, Виктор вдруг увидел, что оттуда выскочила девушка с длинными прямыми волосами, кожа ее светилась в лучах заходящего солнца и казалась совсем светлой. «Надо же, – подумал Подрезов, – я ее никогда не видел».

Все местные жители были курчавы и коротко стрижены, а эта почти европейка. «Показалось», – пронеслось в голове, и Виктор повернулся, чтобы увидеть, куда скрылась девушка.

– Моя внучка, – объяснил старик, заметив, как его спутник шарит глазами по глубокой фиолетовой тени между деревьями.

Засыпая, Подрезов думал о завтрашнем дне, о предстоящей нелегкой работе, которую и сам толком себе не представлял, вспомнилась выскочившая из хижины светлокожая тоненькая девушка, и женщины, захохотавшие при его появлении.

– И чего смешного? – удивился Виктор. – Видел я их мужчин, не умер же от смеха.

Тугрик прижимался к его боку, и Подрезов погладил его лохматую спину.

– Спи, родной!

6

Прошло несколько недель. Работа кипела вовсю. Каждый вечер, возвращаясь домой, Подрезов ощущал тяжесть в руках и боль в спине. На электронных весах он взвешивал принесенный песок, каждый вечер было почти одно и то же: сорок-пятьдесят граммов. Но это все, что он намыл сам. Местные охотники плескались в реке, набрав грунт в лоток, они пытались промывать его, но потом могли все тут же вывернуть себе под ноги и швырнуть со смехом содержимое в стоящего неподалеку приятеля. Тот отвечал тем же. И все остальные, смеясь, швыряли песком друг в друга. Увидев это в первый день, Подрезов взял в руки лоток и стал работать сам. Его рабочие восприняли это как должное, вышли на берег и наблюдали. Когда устали это делать, позвали жен и детей. Те смотрели тоже, им не надоедало. Действительно, смешное кино – взрослый дядька играет в песочек. Внучка старосты тоже приходила, и, видя ее светлое тело, так выделяющееся в толпе других женщин, Виктор начинал трудиться с еще большим усилием. Иногда мимо проплывали крокодилы, старательно огибая мутный от взбаламученного песка участок реки. А потом начались дожди. Переполненная река кипела, подмывала берега, целые пласты земли с кустами и деревьями сползали в воду и уплывали на север, чтобы потом, попав в Окаванго, мчаться к полноводной Замбези, к водопаду Виктория и утонуть в искусственном озере Караиба. Ливни заливали все вокруг, стена дождей стояла сразу за порогом, и за ней была лишь мутная хмарь. Тугрик не желал выходить из дома, а Подрезов если и выбегал к маленькому строению, то возвращался обратно совершенно промокший. В один из вечеров Виктор включил телефон и набрал номер Юханссена.

– Ты дурак, – кричал Свен, – мы вынуждены будем тебя уволить. Тебе будут платить пособие, а потом с трудоустройством начнутся проблемы.

Не услышав в ответ ничего, Юханссен спросил уже спокойно:

– Ну, это стоит ли того, чтобы терять здесь все?

– Стоит, – соврал Подрезов, – здесь солнце, тропики, красивые женщины, золото под ногами.

– Да? – удивился Свен. – Тогда я приеду к тебе на пару недель в отпуск. Там что, и в самом деле много золота?

– Пару килограммов уже намыл, – ответил Виктор и, попрощавшись, отключил спутниковый аппарат.

Два килограмма – это втрое больше того, что у него было сейчас: и вряд ли будет больше. Закончатся дожди, и надо будет уезжать отсюда.

Но пока было сыро, туманно, скучно и тоскливо. И в один, прямо скажем, не очень прекрасный день Подрезов, прихватив под мышкой Тугрика, отправился в гости. Остановившись возле мокрой циновки, он не знал – следует ли постучать по стене или надо предварительно покашлять. И все же он крикнул:

– Босс, можно к Вам?

Но за шумом дождя его вряд ли кто услышал. Откинув полог, Виктор запустил в хижину Тугрика, а потом влез сам. Внутри был полумрак, но когда глаза привыкли к нему, Подрезов увидел старика и мальчика, женщину, кормящую младенца грудью, и девушку с длинными волосами.

Нклас обрадовался, увидев собаку, обнимал его, прижимаясь лицом к мокрой собачьей морде.

– Добрый день, – поздоровалась мать мальчика. И девочка тоже сказала: «Добрый день».

– Я не знал, что Вы говорите по-английски. Женщина чему-то усмехнулась, потом взглянула

на Виктора и, словно вспомнив что-то, засмеялась, прикрыв рот рукой.

– Наша деревня раньше стояла в другом месте, ближе к городу. Но потом белые стали забирать наших детей в миссионерские школы, и не все они возвращались. Вот и она, – старик показал на женщину, – тоже была там. Потом мой сын пришел за ней и украл. Накануне мы как раз перебрались сюда, и сын нес будущую жену на руках, потому что она уже ждала ребенка.

И староста показал на внучку, «Вот почему девочка такая светлая, – подумал Виктор, – выходит, в миссионерских школах учат не только английскому».

– Ей было двенадцать, и она уже была женщиной. А потом родился вот он.

Старик погладил по голове внука. Имя ему придумала мать, потому что мой сын тогда ушел на свою последнюю охоту.

– Нклас, – спросил Подрезов, – что это?

– Я читала в школе книги, – подала голос женщина, – оно оттуда. И он, – она показала младенца, – тоже.

– Его зовут Твиста, – сказал мальчик из-под руки дедушки.

Все понятно: Николас Никльби, Оливер Твист. Осталось только узнать имя старшей дочери.

– Жулейт, – представилась девушка.

«Какая начитанная у нее мамаша, – подумал Виктор, – даже Шекспира осилила. Джульетта, значит».

И тут же поймал себя на другой мысли. Вот он сидит, говорит с людьми, еще вчера ему совершенно не интересными, интересуется их жизнью, отнюдь не из вежливости. А ведь, в сущности, перед ним голые люди, дикари. А может быть, если бы остальное человечество ходило бы без одежды, то больше бы справедливости было на земле. Люди бы не различали друг друга по стоимости костюмов и платьев, уходили бы из жизни в том, в чем появились на свет, не было бы возможности прятать камень за пазухой и фигу в кармане. Было бы больше искренности и справедливости. Но все равно он здесь чужой, для местных он непонятный белый человек, который непонятно зачем просеивает песок, вызывая лишь усмешки на лицах мужчин и хохот у женщин.

– Не нравилось в школе? – спросил Виктор у матери мальчика.

Но та пожала плечами и опять чему-то улыбнулась.

– Там нам читали книги, учили языку и рассказывали про Бога. Говорили, что бог великий и мудрый, потому что он возродился после смерти. А у нас тоже люди могут умереть, а потом…

Она посмотрела на старика и осеклась. Мальчик продолжал что-то вырезать, и Подрезов, подойдя к нему, наконец-то увидел, что тот делает. Перед пацаном лежали фигурки зверей: вот маленький крокодил, лев, собака, очень похожая на Тугрика, медвежонок – точно такой же, как на цепочке у Виктора, и еще какое-то непонятное животное, с толстым и длинным хвостом, с большой зубастой пастью.

– А это кто? – спросил Подрезов.

Старик перевел, и мальчик ответил:

– Мокеле.

Смешной народ: все верят в каких-то мифических чудовищ, и даже ребенок вырезает из деревяшки никогда не виденного им зверя, чтобы потом носить на кожаном шнурке, как амулет. И потому еще сильнее захотелось вдруг уехать отсюда, может быть, прямо домой, где тоже не все просто, но хоть понятна и знакома жизнь. И только поймав взгляд девочки, Виктор неожиданно смутился и поднялся, чтобы уйти. Никто не пытался задержать его, только когда он вылезал из хижины, негромко сказали вслед почти хором:

– Хо сиаме!

Ливень молотил по земле, давно превратив ее в раскисшую жижу, по листьям деревьев и по крышам хижин потоки воды стекали в бурлящую реку, вокруг все шумело, но сквозь этот грохот на несколько мгновений до Виктора донеслось чье-то ритмичное пение. И Подрезов готов был поклясться, что звуки эти донеслись из хижины, из которой только что вышел.

Через несколько дней дожди прекратились. Однажды утром его разбудило пение птиц, и, открыв глаза, Виктор увидел, как сквозь оконные щели в его дом продирается яркое солнце. Русло реки по-прежнему было переполнено водой, но теперь она не бурлила, а плавно скользила вдоль подмытых берегов. Подрезов сел в лодку, следом прыгнул Тугрик, и они поплыли поглядеть на то, что стало с окружающим миром. Но лес вокруг зеленел еще сильнее, чем прежде, над водой поднимался пар, который тут же таял, над бледной полоской полупрозрачного тумана проносились разноцветные птицы; картаво кричали попугаи, и кто-то отзывался им из глубины леса – пронзительно и протяжно. Что-то шлепнулось, упав сверху на дно лодки. Поначалу Подрезов удивился, решив, что это какая-то странная птица, но это был жук-голиаф. Даже сложив свои черные со светлыми полосками крылья, он был размером с ладонь. Тугрик понюхал его и отскочил на корму.

Лодка прошла не более километра, когда Виктор увидел размытый холм. Прежде его склон круто сбегал в реку, но прошедшие дожди подточили его основание, и теперь словно небольшой карьер темнел среди ярко-зеленой травы. Слушаясь руля, лодка пристала к берегу. Взяв карабин, Виктор вступил на куски хрупкой породы, они крошились под ногами, рыхлые и сухие. Подрезов наклонился, поднял камень и почти сразу же увидел в нем вкрапления золотых пятнышек; сдавил кусок в кулаке, тот рассыпался, и, разгребая в ладони твердую пыль, он увидел, как сверкают золотые песчинки.

Что-то очень и очень знакомое. Кажется, почти так же отыскал золотую жилу один из героев Джека Лондона.

Зачем теперь уезжать куда-то? Работы здесь хватит надолго. Виктор опустился на борт лодки и оглядел размеры оползня. Часть берега, не менее пятидесяти шагов в длину, смыло в реку, ширина отвала – не менее тридцати метров. Захотелось что-то подытожить, сложить и умножить, но вместо этого Подрезов, достав из лодки лопату, кирку и лоток, отправился работать.

До наступления сумерек, до тех пор пока солнце не скрылось за верхушками деревьев, он отбрасывал в реку землю, складывал в кучу куски кварца, испещренные вкраплением золотого песка, потом бросал куски и лоток, измельчал их до пыли и промывал. Остающиеся на дне крупинки золота ссыпал в коробку из-под примуса, валявшуюся без дела в лодке. Сколько тонн породы он переработал за день, Виктор не знал, но когда вечером у себя в хижине он взвесил на электронных весах то, что добыл, удивился сам – втрое больше того, чем за весь предшествующий месяц. Под потолком болтался фонарь – «летучая мышь», и бледный рассеянный свет в доме, казалось, пропах керосином. Но об этом менее всего думал Виктор. Свет рябил и мелькал: вокруг лампы крутился белый ночной мотылек с большой мохнатой головой, и тени от его крыльев порой закрывали полстены. «Вот и я так же, – пронеслось в голове Подрезова, – полетел на непонятный и чужой свет, а для чего? Хотя если так пойдет, можно полгода здесь продержаться. Или год. Зато потом вернусь в Европу богатым человеком, и не будет уже проблем у людей, которым помочь больше некому. Эльжбета, Валтер и эта девушка, подарившая мне на удачу олимпийского мишку на цепочке. А может, и в самом деле он помог мне?»

Виктор поднялся, прикрутил фитиль и задул свет. В темноте засыпается легче, особенно если болит спина и руки отваливаются от усталости.

День шел за днем. Сезон дождей еще не закончился, но сильных ливней больше не было, дожди моросили, не мешая работе, крокодилы тоже проплывали мимо. Солнечные дни, конечно, тоже случались. Но тогда появлялись кусачие мухи, которых не брала никакая мазь, тело мгновенно покрывалось волдырями и безумно чесалось.

Однажды Виктор, подняв голову, увидел леопарда, который внимательно наблюдал за ним, лежа на краю обрыва метрах в тридцати. В следующий раз, возвращаясь из лодки, куда он относил песок и самородки, Подрезов увидел зверя уже ближе. Тот делал вид, что хочет попить водички из реки. Заряженный карабин был рядом, стоило лишь протянуть руку, но Виктор сказал пятнистому зверю:

– Иди в другое место: не мешай работать!

Того, как видно, перестала мучить жажда. В три прыжка он достиг вершины холма, напоследок обернулся, оскалил зубы и поджал длинный хвост. Прыжок, и он исчез в зарослях. Больше он не появлялся, а что ему здесь делать – территория-то не его.

Подрезов теперь работал один. Мужчины из деревни ходили на охоту и занимались другими важными делами, иногда они для этого уходили со своими женами в лес. Порой семейные прогулки заканчивались на берегу, размытом рекой. Парочки смотрели на копошащегося в грязи Виктора и думали о собственном самом ближайшем будущем. Но тропинка сюда была уже протоптана, и была она не длиннее, чем путь по реке. Очень скоро начал приходить темнокожий Николас Никльби, несколько раз посетила берег и его старшая сестра, и Подрезов, стоя в воде, тряся лотком под струей, вытекавшей из приспособленного им фанерного желоба, думал одно и то же: «А если снять ее на видеокамеру: вряд ли кто подумает, что это дикарка и что ей всего тринадцать лет».

Он тряс головой, прогоняя ненужные мысли, и еще сильнее тряс своим лотком.

Вообще-то это была хорошая мысль – отгородить часть реки камнями, устроить небольшую запруду и прорыть узкое русло, в которое вода падала с небольшой высоты. Фанера, взятая со стенок ящиков для инструмента, послужила неплохим желобом, достаточно было согнуть ее до полуокружности, связать полутубус веревками, чтобы она не распрямилась, и вот теперь падающая с полутораметровой высоты мощная струя промывала измельченный кварц, оставляя на дне лотка самое главное.

Но однажды, вернувшись в деревню, Виктор увидел, что все жители молчаливы и печальны. Встретив старосту, узнал – сегодня на одного из охотников напал лев, разорвал его и утащил тело с собой. Об этом узнали другие мужчины по следам, которые остались на месте трагедии. Была организована охота, но зверь оказался очень хитрым, легко ушел от них. Только однажды они увидали его.

– Очень крупный, – объяснил староста, – большой такой!

Он обвел руками пространство вокруг себя и добавил:

– С черной гривой.

А это означало, что зверь не местный. В прайде, обитавшем неподалеку, все самцы были с золотистой шерстью на шее, а их вожака жители деревни знали хорошо, и со стаей участки для охоты были строго поделены. Хотя в львиной стае охотились только львицы, они, порой загоняя молодых буйволов или антилоп, заскакивали на чужую территорию, но, увидев людей, прекращали охоту.

Вообще, английский язык имеет одну отличительную особенность. Если в русском любой предмет или явление можно определить множеством различных слов, то у обитателей туманного Альбиона, а соответственно, и у тех, кто говорит на их языке, наоборот: одно и то же слово обозначает множество различных вещей.

Основное значение слова «Pride» – гордость. А то, что прайд – это еще и семья львов, вспоминают в самую последнюю очередь. Кроме того, это слово обозначает еще и высшую степень чего-либо. Обиды или терпения. Но когда через два дня в деревню принесли растерзанное тело еще одного человека, то староста деревни сказал, обращаясь к одному только Под-резову: мы не будем прятать гордость в карман .

Но Виктора тогда заинтересовало другое. Старик долго осматривал труп и только потом, разведя руками, сказал землякам что-то, после чего заголосили женщины и заплакали дети.

Неужели он рассчитывал, что человек может оставаться в живых после атаки огромного дикого зверя?

Солнце вставало в тумане , когда дробь барабана разбудила Подрезова. Он вылез из своего дома и увидел мужчин в боевой раскраске, уходящих на битву со львом. Все были вооружены копьями и луками. Некоторые несли барабаны, видимо, для поднятия боевого духа или выполняя роль загонщиков. Виктор взял карабин и направился вслед за ними, но староста ухватил его за руку:

– Занимайся своим делом, а это наше.

День прошел, как обычно: вечером, вернувшись домой с очередным килограммом презренного металла, Виктор застал деревню в ожидании. Охотники вернулись, когда уже совсем стемнело, и вид у них был печальный, хотя они не потеряли ни одного человека. Они нашли следы чужого льва, пошли по ним, готовясь в любую секунду отразить нападение, но когда вышли на небольшое плато, где обычно располагалась стая местных львов, то увидели тело мертвого вожака. Мощный зверь лежал на боку с перекушенным горлом и разодранным мощными когтями телом. Преследование продолжено, и вскоре был найден еще один молодой лев, у которого и вовсе не было шансов выстоять в схватке с гигантом.

Подрезов откалывал куски кварцевой породы, слыша, как на вершине холма Николас играет с Тугриком. Они носились друг за другом, один весело смеялся, другой звонко лаял. Еще день-два, и надо будет устроить небольшой отпуск. Погрузить на лодку то, что успел добыть, и отправляться в Цау. Об этом думал сейчас Подрезов, представляя, как лодка доберется до истока, как он выгрузит из нее тяжелый мешок и позвонит мэру, тот приедет сам или пришлет кого-нибудь на своем «Вранглере». Пожалуй, что сам. Отделение банка принимает песок по восемь долларов за грамм, но мэр обязательно захочет присутствовать при этом. Руководит отделением его двоюродный брат, и поэтому главе города необходимо присутствовать при историческом событии. Еще бы: в родной стране, да еще на подвластной ему территории нашли золото! Потом втроем они сядут пить виски и закусывать просроченными южноафриканскими анчоусами.

Крики и лай на вершине холма стихли, но через несколько секунд раздался хрип Тугрика. Он, видимо, пытался зарычать, но потом залаял испуганно и тонко. Тут же раздался короткий рык зверя. Добраться пять метров до края обрыва – дело не долгое, но когда Виктор вылез наверх, он понял, что надо было мчаться вниз к лодке, где лежал карабин. Тогда он еще имел шансы спасти свою жизнь, а сейчас у него в руках только кирка. Лев пригнулся, припав передними лапами к земле, готовясь совершить последний прыжок к жертве. Мальчик лежал на земле, парализованный страхом. Лишь Тугрик, потеряв голос, продолжал носиться вокруг, но черногривый зверь не обращал на него никакого внимания. Он уже увидел стоящего на обрыве Виктора. Он еще раз поглядел на лежащего ребенка и понял, что тот уже никуда не денется, потом оскалил клыки, рыкнул, приподнялся, два коротких шага, небольшой прыжок, и вот огромное тело распрямилось в секундном полете. Но Подрезов уже ждал его, отведя кирку, сжимаемую обеими руками, в сторону. В последний раз он еще раз сжался для дополнительного размаха и с силой ударил в мгновенно приблизившегося зверя. Тут же тяжеленная туша ударила его, опрокинула, и он полетел с обрыва вниз, оглушенный ударом, и даже не чувствуя боли от вонзившихся в его грудь когтей.

7

– Ну что, – сказал Высоковский, – допрыгался? Они сидели вдвоем в салоне огромного автомобиля,

в котором светился лишь экран телевизора. За тонированными стеклами окон была ночь, и звуки не проникали сюда.

– Я же тебя предупреждал, – вздохнул Вовка, – теперь вот и сам знаешь, что тебя ждет.

Но Виктор не знал и не понимал слов Высоков-ского. Захотелось вдруг оправдаться, но о чем говорить, Подрезов не мог сообразить. Он оглянулся и увидел рядом девушку из Гетеборга. Лена плакала и гладила его голову. Но на ней совершенно нет одежды, и находятся они не в салоне лимузина, а в его африканском доме. И светится перед глазами не экран телевизора, а фонарь-«летучая мышь», и мотылек летает вокруг него, как когда-то очень и очень давно.

– Лена! – позвал Виктор.

И девочка по имени Жулейт, которую назвали так в честь возлюбленной веронского мальчика Ромео, наклонилась и погладила вспотевший подрезовский лоб. И две капли упали на грудь и обожгли раны. Снова закрылись глаза, но Виктор продолжал все видеть, только гораздо явственнее, чем за секунду до этого. Он видел старика и двух женщин, девочку, целующую его плечи, и себя самого, лежащего с разодранной грудью, и свое сердце, бьющееся так медленно, словно редкие капли прошедшего недавно дождя, скатывающиеся с крыши на ленинградский подоконник. Но барабан за стеной начинал стучать, увеличивая темп, и сердце торопилось за этим ритмом. Птицы не спали в эту ночь, розовые фламинго пролетали над бескрайним болотом, устремляясь к своим гнездовьям на берег Скелетов. Океан накатывался на огромный темный континент, но уже где-то вставало солнце, корабли не спеша шли по светлым водам пролива Каттегат, кто-то, стоя на борту, кормил чаек. Звякнул колокол на колокольне, порыв ветра захлопнул форточку, и девушка, сидящая на подоконнике, отшатнулась от стекла, словно смогла узнать того, невидимого, смотрящего на нее из-за восхода. И потом вдруг она снова прильнула к окну и, зажмурившись, прижалась к стеклу губами. Снова замелькали внизу волны, зашумел сплошной ковер из верхушек деревьев, ветер пронесся над саванной, а на небольшом плато лежала спящая львиная стая, и лишь одна-единственная львица вылизывала маленьких пятнистых зверенышей. Опять дом, стоящий на краю тсванской деревни, женщины, зашивающие его раны, старик, смазывающий его сухие губы каким-то пойлом, и Тугрик, примостившийся в ногах, с тоской ловит дыхание человеческой души, зависшей в полуметре над полом.

Еще один последний вздох перед тем, как забыться окончательно и надолго, последнее воспоминание о том, чего Подрезов не мог видеть: он сам, лежащий на берегу реки, а рядом огромный мертвый лев, в ухо которого по рукоять всажена кирка, мужчины, поднимающие его на руки и спешащие к деревне. Они бегут так быстро, что мальчик,-прижавший к себе собаку, не поспевает за ними. Николас не плачет, потому что он тоже будет воином и охотником, только из глаз Тугрика текут слезы.

Иногда, пробуждаясь, Виктор слышал, что дождь стучит по крыше его дома, а потом вдруг почему-то светило солнце или была непроглядная тихая мгла, и все это без всякой последовательности следовало одно за другим, словно слайды в автоматическом проекторе.

Мальчик сидел рядом на корточках и что-то вырезал. Почувствовав, что на сей раз он лежал не на циновках пола, а на своей раскладушке, Подрезов опустил руку и, пошарив внизу, вытащил десантный нож. Николас, заметив это движение, внимательно наблюдал за каждым движением вернувшегося к жизни человека.

– На! – сказал Виктор, протягивая мальчику нож. Тот оглянулся на деда, и тот кивнул, добавив при этом:

– Ценная вещь!

Выздоровление продвигалось не так чтобы быстро. Ведь помимо ран на груди мучило другое – Подрезов шандарахнулся с восьмиметровой высоты как раз на кучу кварца, разметав ее головой. И теперь стоило лишь оторвать голову от подушки, весь мир начинал кружиться со все увеличивающейся скоростью. И все-таки настало, наконец, утро, когда Виктор смог сесть в своей постели. Он осмотрел шрамы на своей груди и поразился тому, что раны срослись так быстро, хотя не было ни лекарств, ни перевязки. Открыв дверь, Виктор сел тут же на пороге, выставил ноги наружу и наслаждался жизнью, кипевшей вокруг. Бегали по деревне дети и козы, пахло только что испеченными просяными лепешками, и женщины, завидев Подрезова, улыбались и показывали на него пальцами. И он, щурясь от бьющих в глаза лучей яркого солнца, чувствовал себя возвратившимся не просто к жизни; словно именно сейчас он вернулся домой, в родной и знакомый край, о котором он мечтал давно, где его все это время любили и ждали.

Подошел старик и попытался поднять Виктора, ухватив его за подмышки.

– Тебе надо еще лежать.

Но Подрезов показал на свои шрамы.

– Почему так быстро?

Старик вместо ответа подошел к широким листьям дерева, между которыми блестела в лучах солнца тонкая сеть паутины. Он сорвал ее и, скатывая в комок, снова подошел к крыльцу.

– Вот так, – показал он, раскатывая комок по его груди.

Как все оказалось просто: паутина, оказывается, лучше всяких мазей и лейкопластыря стягивает раны. Казалось бы: невесомый клейкий пух, а вот что, оказывается, делает! Виктор хотел спросить старика, какими листья останавливали кровь, но тут подошли женщины, и каждая, осторожно коснувшись его плеча, произнесла:

– Ки а лейбуха .

И когда женщины отошли в сторону, староста тоже коснулся его плеча и сказал с величайшим уважением:

– Ки а лейбуха, Великий охотник.

Вечером в деревню вернулись мужчины. В руках они несли лопаты, кирки и лотки. Каждый из них подошел к Виктору и, тронув его за плечо, говорил:

– Ки а лейбуха.

Последний подошедший еще поставил перед Подрезовым калейбасу . Но в ней была не вода. Почти наполовину она была заполнена золотым песком и мелкими самородками.

– Пока ты шел к жизни, – сказал староста, – наши мужчины делали то, что они должны были сделать.

Он крикнул что-то своим женщинам, и невестка и внучка начали выносить из хижины точно такие же калейбасы, отдавали их мужчинам, а те подносили их и ставили перед домом Подрезова. Можно было не подниматься и не тянуть голову – все бывшие тыквы были полными. А было их всего восемнадцать.

– Ки а лейбуха, – сказал всем Подрезов, и люди, услышав это, почему-то смутились.

Виктор смотрел на принесенное к его дому золото и пытался определить, сколько же его здесь. Двести, триста килограммов? Наверное, больше. Он был так удивлен, что не слышал того, что ему говорил староста. Но старик повторил, и, наконец, смысл сказанного дошел до сознания.

– Мы хотим отдать тебе самое ценное, что у нас есть. Мы отдаем тебе Жулейт. Она будет тебе женой и родит нам нового вождя, который будет таким же сильным и храбрым воином, как и ты.

Старик замолчал на секунду и добавил:

– И таким же белым. Тогда ни один человек не сможет ударить его, все будут кланяться и говорить «Здравствуйте, господин».

– У меня уже есть жена, – покачал головой Виктор.

Но староста только рассмеялся.

– У такого человека должно быть много жен, чтобы они родили ему много сильных воинов, и тогда его народ сможет защитить себя от врагов, от Мокеле, от злых карликов.

– От кого? – переспросил Подрезов.

Но старик продолжал:

– И потом, у тебя нет женщины. Это знает каждый в нашей деревне, знает даже ребенок.

Хитрый старикашка усмехнулся, добавив:

– Даже твоя собака это знает.

Он посмотрел на Тугрика, а тот рад был лишний раз вильнуть хвостом и тявкнуть. Похоже, что и он вступил в заговор с жителями деревни и считал свадьбу своего хозяина делом решенным.

– Нет, – твердо сказал Виктор, но тут, увидев выходящую из хижины старосты Жулейт, закашлялся и обещал подумать.

Но, судя по всему, деревня уже готовилась к празднику. Весь следующий день жители деревни жарили быков на огромных вертелах, без умолку кричали счастливые женщины, а Тугрик лежал возле дома, объевшись требухой, и вздыхал от мук, вызванных обжорством.

А накануне ночью к Подрезову пришел староста. Он не стал спрашивать, принял ли хозяин какое-либо решение, а покосившись на чудо техники, висящее под потолком, сказал:

– Мой дед был королем Окаванго и Северной Калахари. Это было давно, когда белые называли нашу страну Бечуаналенд . Но они никогда не добирались до нас. Дед мой правил, и все деревни вокруг подчинялись ему. Мы были сильным народом, и соседи наши старались жить с нами в мире, а мы не собирались ни на кого нападать. Но однажды, когда еще мой дедушка был ребенком, с севера пришли воинственные карлики. Они нападали на наши деревни, убивали мужчин и мальчиков, захватывали женщин и сжигали хижины. Когда тсвана впервые увидели их, то очень удивились, приняв врагов за детей. Но у тех были луки и отравленные стрелы, и даже царапина, сделанная стрелой, приводила к смерти. Карлики были злыми и не знали нашего языка. Им были нужны наши женщины, потому что их женщины перестали рожать девочек. Карлики уводили наших женщин, и некому было преследовать их. Это длилось долго, пока мужчины из разных деревень не собрались вместе и не отправились в лес, чтобы отыскать врагов. Возвратились немногие, но карликов перебили всех. А когда в наши края пришли белые, мы не смогли уже сопротивляться. Некоторые, которых увел дед, поселились здесь в болоте, а другие теперь живут в городах белых, носят их одежду и совсем забыли наши обычаи.

Старик снова посмотрел на «летучую мышь» и вздохнул.

– Иногда мне кажется, что ты пришел к нам, потому что и твою страну захватили карлики.

Он протянул руку, в которой был шнурок с нанизанными на нем когтями льва.

– Возьми. Завтра наденешь на свою жену. Такого красивого украшения нет ни у одной женщины: очень большой был лев.

Виктор так и сделал. Жулейт вошла в его дом. Но стала ли она его женой, не знаю, а врать не хочу – не присутствовал. Я вообще в Африке не был, а хотелось бы. Только уж больно боюсь мух цеце и малярии, не говоря уже о львах и крокодилах. А карлики – чего их бояться? Что мы, карликов не видели?

8

Мэр Цау, вытаращив глаза, наблюдал, как Виктор загружает в его машину калейбасы с золотом.

– Сколько его всего? – наконец спросил он.

– Около полутонны.

– И как ты все это довез на лодке?

– С трудом, – ответил Подрезов, усаживаясь в джип.

Но самый главный местный начальник не мог найти в себе силы, чтобы повернуть ключ зажигания. Он сидел и потел молча, потом наклонился и поднял с пола заскорузлое махровое полотенце, вытер им свой мощный загривок. После чего хрипло спросил:

– Ты что, золото нашел?

– Банк ограбил, – отозвался Подрезов и махнул рукой, – поехали, сдадим его поскорее.

По дороге в Цау мэр рассказал Виктору все мировые новости, которые сводились к главному событию: в Южно-Африканской Республике президентом избрали Нельсона Манделу, и теперь отношения между Ботсваной и богатым южным соседом заметно улучшились.

– Представляешь, – радовался мэр, – у них теперь тсвана – один из официальных языков. Не только африканас или английский, но и оба диалекта созо, зулу, свази, цонга, ксоса, венда и, конечно же, наш. Мне вчера уже звонил один человек из Габороне. Он, правда, сам из буров, живет в Кейптауне, но хочет прилететь к нам на своем самолете.

«Интересно, – подумал Подрезов, – что нужно здесь потомку голландских переселенцев?»

Но разговорчивый мэр как будто прочитал его мысли.

– Этот человек жил здесь лет пятнадцать назад. Он хорошо знает язык тсвана и открыл здесь школу, чтобы приобщать наш народ к цивили…

Мэр заикнулся, поняв, что оговорился:

– …К знаниям.

Он снова провел полотенцем по своей шее и продолжил:

– Я в той школе учился, а потом уже оттуда уехал в Габороне, где закончил университет. Надо же! – продолжал удивляться он, – я – человек с высшим образованием, и даже не догадывался, что сижу на золоте.

– Поднимись и копай! – посоветовал ему Виктор.

Местный банк – небольшой трехкомнатный домик. И штат его, соответственно, три человека. Управляющий, бухгалтер и кассир смотрели на золото с каким-то ужасом.

– Куда я его дену? – наконец, возмутился глава отделения. – Дома, что ли, хранить?

– Будешь ночевать здесь! – приказал мэр. – А завтра прилетит самолет, и Виктор увезет золото в столицу.

Мэр вздохнул: ему не хотелось расставаться с богатством. Ночь они встретили втроем в кабинете управляющего. На столе стояли бутылки с местным виски, запас которого у мэра, казалось, никогда не иссякнет, а в окна заглядывали местные жители, собравшиеся на площади. Им всем уже сообщили, что в банк завезли золото.

– Что они там делают? – громко вопрошали любопытные, которым не достались места в первых рядах.

– С мэром золото делят, – отвечали им.

– Уже разделили, – кричали самые догадливые. – Сейчас пьют виски и едят анчоусы.

Толпа колыхалась в темноте и постепенно редела. В бледном ореоле светился уличный фонарь, россыпи зеленых звезд сияли на бездонном небе, и черные тени летучих мышей метались неприкаянные над крышами маленького городка.

– Здесь этого…, – мэр посмотрел на иностранца, подбирая слово помягче, -…этого добра на четыре миллиона долларов. А как ты, Виктор, думаешь платить налоги в местный бюджет?

– Как положено, – пожал плечами Подрезов.

Но мэр со своим родственником-управляющим дружно рассмеялись.

– Э-э, нет, – продолжал смеяться городской голова, – так не надо. А вот если ты построишь в городе больницу, то я освобожу тебя от налогов.

– Хорошо, – согласился Виктор.

Но его собеседники продолжали смеяться, поражаясь тупости европейца.

– Ты как бы построишь амбулаторию, а я спишу с тебя уплату налогов.

Через час все трое были уже настоящими друзьями, и Подрезов пообещал мэру таким же образом, как и больницу, построить в городе хоккейный стадион, кроме того проложить линию метро с остановками возле городской администрации, банка и местной тюрьмы.

Утром, когда проснулись на полу, втроем долго удивлялись, почему вчера не умерли со смеху. Мэр позвонил на работу, чтобы отдать приказание подчиненным, главным из которых было бы распоряжение о немедленной доставке ящика пива в контору банка, но кто-то из служащих сообщил ему, что только что пришел в мэрию очень важный белый, назвался мистером Ван Хейденом и стал спрашивать начальника.

– Дела, – развел руками глава города, – когда-нибудь загнусь на этой работе: ни минуты свободной нет. Все ходят и ходят. И каждому чего-то от меня надо.

За пивом пришлось бежать кассиру.

Виктор открывал очередную бутылку, как вдруг распахнулась дверь и на пороге замер мэр. Он пропустил в комнату высокого светловолосого мужчину в белом костюме и потом уже прошел сам. Незнакомцу было около сорока лет, он был гладко выбрит и весьма сдержан.

– Угощайтесь пивом, – предложил ему Подрезов.

Мистер Ван Хейден поблагодарил, взял из коробки бутылку и весьма профессионально открыл ее обручальным кольцом. Виктор уважительно кивнул: так и в России не всякий может. Правда, на пальце важного белого было не кольцо, а перстень-печатка с бриллиантом, но это для открывания пивных бутылок не такая уж существенная разница.

– Я слышал, Вы нашли здесь золото? – поинтересовался Ван Хейден.

Вместо ответа Виктор кивком головы указал на калейбасы, выстроившиеся вдоль стены.

– Полтонны, – подтвердил мэр с гордостью за свой богатый край, – вчера лично все взвесил.

Ван Хейден открыл еще одну бутылочку и, сделав глоток и вытерев рот рукавом белого пиджака, сказал:

– Мой банк это может заинтересовать.

– Вы работаетев банке? – обрадовался заглянувший в комнату управляющий филиалом.

Он удивился все же, встретив в этой глуши коллегу.

– А на какой должности?

– На должности хозяина.

Ван Хейден допил пиво и, поставив бутылку на стол,сказал спокойно:

– Ну, хватит завтракать. Перейдем к делу.

Человек, прилетевший в Цау этим утром, родился в Трансваале в поместье своих родителей, находившемся между Питерсбургом и Потхитерсрюгом. Еще младенцем его перевезли в Мафекинг, что на самой границе с Бечуаналендом, до столицы которого, Габороне, было меньше ста километров. В доме была прислуга, набранная из тсвана, и потому паренек с детства свободно говорил на трех языках: на африканас, английском и на тсвана.

– Я привык видеть рядом красивых и стройных женщин, а когда поступил в университет, вокруг были только белые сокурсницы, но ни одна не вдохновляла меня: я уже тогда понял, что люблю только темнокожих.

Ван Хейден рассказывал это, сидя на веранде дома мэра. Они только что обговорили с Подрезовым все детали совместной работы. Представительство южноафриканского банка решили здесь не открывать, а основать в Цау новый. Специалистов Ван Хейден обещал прислать из столицы.

И сейчас он сидел, курил сигару, и Виктор составил ему компанию, выпуская дым в раскаленное африканское небо.

– С третьего курса я ушел, – продолжил свой рассказ банкир, – перебрался в Ботсвану. На самый север, чтобы отец не нашел. Открыл здесь школу для детей, правительство платило мне мизерную зарплату, местные жители считали меня придурком – где это видано, чтобы белый первым здоровался при встрече? Я пил джин, чтобы не заболеть малярией, сочинял письма неграмотным горожанам, которые отправляли их таким же неграмотным родственникам, гонял с мальчишками в футбол и даже ходил на охоту. Но монотонность жизни убивала, я уже начал тяготиться прозябанием здесь. Но вскоре и неожиданно для себя я стал счастлив.

Ван Хейден оглянулся на мэра, уснувшего в плетеном кресле. Во дворе клевали рассыпанное просо рыжие куры на длинных тонких ногах, а за забором мальчишка катил по улице облезлую автомобильную покрышку.

– Однажды в школу привели двух девочек. На них напялили эти смешные школьные платья – знаете: черные такие с отложным белым воротником – мне кажется, этой униформой просто переполнены все склады в странах британского содружества. Девочки стояли передо мной босые, испугались, наверное, а я не мог и слова сказать, смотрел на одну из них, а на вторую боялся даже взглянуть, потому что, увидев ее входящей в мой кабинет, почувствовал, как забилось мое сердце. Она сказала, что ей двенадцать, но выглядела уже вполне взрослой девушкой. Дальше можно не рассказывать. Я пересказывал ей книги, которые она не могла еще прочитать сама, но это были сказки для меня самого – я уже жил в другом мире, где не было никого, кроме этой маленькой темнокожей женщины. Подрезов слушал и думал: говорить ли о том, что известно ему самому. Но внезапно, как это бывает только в тропиках, свалился на город синий вечер, и Ван Хейден поднялся, чтобы уйти:

– Нам с Вами пора в гостиницу. Завтра с утра вылетаем в Габороне.

Через неделю все жители далекой деревни, услышав грохот в небе, выскочили из хижин, но увидели лишь мелькнувшую на земле огромную тень. Вертолет снизился и опустился на площадку, откуда не так давно упал вниз Подрезов с убитым им львом. Мужчины, стоявшие по колено в воде, бросили лотки и схватились за копья. А когда узнали Виктора, выскочившего из огромной притихшей птицы, сделали вид, что не очень-то удивились. Пока из вертолета выгружали ящики с инструментом, аппаратурой и имуществом для нормальной жизни здесь белого человека, Ван Хейден ходил по карьеру, разминая в руке куски породы.

– Надо же, – удивлялся он, – такого богатого содержания золота я еще нигде не видел.

Он хотел еще посмотреть дом, в котором обитает его новый приятель, но Виктор сказал, что не надо пугать привычных к размеренной жизни людей. И Ван Хейден согласился, но когда увидел спешащую к Подрезову светлокожую девушку, замер, а потом заторопился к вертокрылому аппарату:

– Пожалуй, мне лучше исчезнуть, а то останусь здесь навсегда.

В Цау быстро построили здание нового банка, повесили вывеску «Golden Rain Bank». Рядом оборудовали вертолетную площадку, раз в месяц, а если была необходимость, то и чаще, на карьер прилетал вертолет, который отвозил золото в банк. Но только уже не в подрезовский «Золотой дождь», а в Преторию – административную столицу ЮАР в банк мистера Ван Хейдена. Однажды банкир и сам прилетел.

Они шли вдоль берега, и Виктор говорил компаньону, что недавно, обследовав всю местность до впадения реки в Окаванго, узнал, что золота там тоже полным-полно.

Ван Хейден внимательно слушал, и так они добрались до деревни, как вдруг Ван Хейден вскрикнул и схватил Подрезова за руку. Тот обернулся и увидел спешащую к ним Жулейт. Ее прямые волосы опускались ниже плеч, и с расстояния тридцати шагов можно было не сомневаться, что им навстречу идет европейка. Но Ван Хейден смотрел на другую женщину, которая, заметив собеседника, замерла и осталась стоять на месте, не веря в случайность и не решаясь подойти.

– Кто это? – задыхаясь, спросил бывший учитель провинциальной школы.

Подрезов промолчал, улыбаясь, а зачем говорить, когда и так все ясно. Он только обнял прильнувшую к нему Жулейт и сказал:

– А это Ваша дочь.

Двое мужчин не спали в эту ночь. Они сидели у костра на берегу реки. Ван Хейден изредка бросал в темные воды камешек, потом нащупывал рядом следующий, долго держал его в руке и снова бросал в беззвучную реку.

– Здесь столько золота, что Вы можете выбросить самородок, – пошутил Виктор.

– Я бы сейчас выбросил все, что имею, – ответил банкир, – чтобы только остаться здесь навсегда, но вряд ли из этого выйдет что-то путное. В детстве я, наверное, начитался Фенимора Купера, Буссенара и Джека Лондона – мечтал жить где-нибудь в джунглях в простой деревне, добывать золото и охотиться на крокодилов.

– Здесь не убивают крокодилов.

– Да и золото мне ни к чему, – отмахнулся Ван Хейден. – У меня и так все есть, даже больше, чем надо. Теперь надо о другом думать.

Он похлопал рукой по земле, словно отыскивал очередной камешек, а потом сказал:

– Какая красивая девочка!

– Самая лучшая в Африке, – согласился Виктор.

Но Ван Хейден произнес уверенно:

– Самая красивая в мире!

И тут же положил руку на плечо Подрезова.

– Она должна уехать со мной. То есть с тобой вместе. Будете жить у меня. У девочки будут самые лучшие учителя, такие, чтобы она смогла получить хорошее образование и остаться собой. И потом, Виктор, тебя тоже ждут дела. Хватит ковыряться в земле: ты и сейчас уже не намного беднее меня. Надо открывать филиалы и представительства твоего банка не только в Ботсване, но и в моей стране, и по всему югу континента: в Намибии, в Замбии, в Зимбабве. Золото – это только металл, но он принесет тебе деньги, а те, в свою очередь, – очень большие деньги.

Подрезов молчал. Понятно было, что Жулейт лучше уехать. Вернуться она всегда сможет. А вот он сам? Остаться здесь до конца жизни вряд ли получится, да он и не хотел этого; вся эта затея с золотом была не более чем игрой, которая неожиданно превратилась в большое и серьезное дело. А дела – это единственное, что удерживает нас на Земле. Если бы каждый знал, для чего он живет, то мир изменился бы, стал лучше и чище, и люди не теряли бы друг друга, расставаясь.

– Я бы и ее мать забрал с собой, – вздохнул Ван Хейден, – но она рассказывает удивительные вещи. Ее муж отправился на охоту, чтобы убить Мокеле. Сказал, вернется, когда победит. Все тут уверены, что это мифическое животное еще бегает по окрестным болотам, а значит, лучший их охотник погиб. Но женщина говорит, что ходит в лес, где встречается с его духом. После одного из таких свиданий у нее и родился последний ребенок…

– Твиста, – подсказал Виктор.

– Дикий, в сущности, народ, – вздохнул Ван Хейден. – Вот почему я хочу увезти дочь отсюда. Получит образование, захочет – вернется. Так что, давай, собирай вещи – завтра сядем в вертолет и улетим.

Ехать, конечно, надо. Это важно не только для Подрезова. Но он тоже наклонился, поднял камушек и бросил его в воду.

– Мы, пожалуй, отправимся на лодке. Пусть Жулейт посмотрит напоследок на родные края.

Моторка скользила по реке. Виктор уверенно направлял ее по протокам, следуя по пути, которым уже прошел однажды и который много раз видел с воздуха. Девушка сидела рядом, на ней была выгоревшая майка Подрезова и его брюки, которые пришлось значительно подвернуть и перетянуть в поясе ремнем. Выглядело все это неуклюже и смешно, но Жулейт была счастливой оттого, что теперь на ней одежда мужа. Ожерелье из когтей льва она повесила поверх просторной майки, время от времени теребя его в руке. На шее Виктора висел вырезанный Николасом медвежонок, а свой кулончик Подрезов отдал мальчику при прощании. Когда садились в лодку, неожиданно пропал Тугрик. Виктор долго звал его, но тот не хотел подходить к реке, и когда хозяин попытался схватить его, пес отпрыгнул в сторону и оскалил зубы.

– Что с тобой? – удивился Виктор.

Хотел уже было догнать непослушную собаку, но тут увидел, как плачет мальчик. Тугрик подскочил к пацану, а тот схватил его руками и прижал к груди, и прикоснулся щекой к мохнатой морде, а пес, чувствуя скорую разлуку, лизал лицо своего друга.

– Ладно, – махнул рукой Подрезов, – оставайся. Но чтобы…

Больше он ничего не сказал, сел в лодку и оттолкнулся шестом от берега. У воды стояли все жители деревни, и когда заработал мотор, староста сказал: «Хо сиаме!», люди повторили нестройным хором: «Хо сиаме!1»

Пока моторка не скрылась за поворотом, Виктор махал людям рукой, и Жулейт, глядя на мужа, делала то же самое. Но потом все, оставшееся позади, скрылось в тумане. Было раннее утро, и надо было спешить, чтобы добраться к истоку без ночевки. На берегу орали птицы, крокодилы, никуда не торопясь, лениво плавали возле берегов, на которых появлялись буйволы и антилопы. И опять Подрезов увидел львов, лакающих воду из реки. Они как будто специально пришли проститься.

Через пару часов пути лодка вошла в небольшое болотце и замедлила ход на мелководье, заросшем тростником. Виктор шестом отталкивался от илистого дна. Так подошли к узкой протоке, которая через несколько километров снова должна была превратиться в широкую реку. И в этот момент раздались громкие хлюпающие звуки, словно что-то огромное било по воде со все увеличивающимся темпом. Взлетели птицы, шарахнувшись во все стороны. Посмотрев в сторону, откуда раздавались эти звуки, Виктор удивился, не успев даже испугаться, к ним приближался самый настоящий тиранозавр. Откуда он здесь?

– Мокеле, – прошептала девушка.

Динозавр приближался к ним на задних лапах, размахивая широким мощным хвостом так, что на десяток метров разлетались в стороны вода, тина, ил. Неизвестно как сохранившееся здесь доисторическое животное разинуло огромную пасть, полную зубов, похожих на длинные ножи.

Подрезов включил двигатель, но это не увеличило скорость. Винт наматывал на себя водоросли, и моторка очень медленно вошла в протоку. А тиранозавр выскочил на берег и теперь шел к моторке, ломая кусты и деревья. Виктор поднял карабин и, когда в двадцати шагах появилась голова чудовища, выстрелил несколько раз. Он знал, что не промахнулся, но пули отскакивали от монстра. Судя по всему, кожа его была в несколько раз толще крокодиловой. Открытая зубастая пасть была уже совсем близко, и Подрезов стрелял уже только в нее. И неожиданно ящер повалился на бок. Пятиметровая многотонная туша упала на берегу в нескольких шагах от лодки, ударив хвостом по воде так, что веер мощных брызг разлетелся во все стороны. Виктор продолжал стрелять, а тиранозавр вдруг издал такой рев, похожий на оглушительное мычанье, что заложило уши. И только тогда Подрезов заметил, что они не одни здесь: за поваленным деревом появился человек с копьем. Он поднялся на ствол и силой вонзил копье в горло поверженному зверю, потом, повиснув на древке, вдавливал его в тушу всей тяжестью своего тела.

– Отец! – закричала Жулейт.

Но человек был занят самым важным в своей жизни делом. Тиранозавр бился всем телом, уже даже не пытаясь подняться. Короткими передними лапами он пытался достать маленького противника. Но тот ловко уворачивался и от когтей и зубов, открытой в агонии пасти. Кровь фонтаном хлестала из перебитой артерии, а копье все глубже и глубже входило в шею ящера. И уже лежа на умирающем животном человек, вынув из-за пояса десантный нож, несколько раз вонзил его в горло своего врага.

– Он все-таки убил его! – восхитился Виктор.

– Вы вместе это сделали, – прошептала девушка, обнимая своего мужа.

Я не люблю описывать объятия и поцелуи, к тому же давно пора покинуть далекий континент, куда завел меня мой язык. Кому интересно читать о жизни диких народов и племен? Хотя, если задуматься и порассуждать о цивилизации, то можно прийти к совсем непонятным выводам. Действительно ли дик народ, живущий в гармонии с природой? Так ли необразованны люди, умеющие разговаривать с животными? Или варвары те, кто разрушают природу, вырубают леса и поворачивают реки вспять? Может быть, дикари те, кто надевает на себя шкуры убитых животных не для того, чтобы согреться, а для того лишь, чтобы похвастаться ими перед своими знакомыми, – вот, дескать, на мне пиджачок из крокодиловой кожи, а на жене моей – шубка из леопарда. Я не могу ответить на все эти вопросы. А Владимир Фомич наверняка знает, но они для него – сущие пустяки: он ведь решал задачки и посложнее.

Скорее, скорее домой. Не знаю, как вам, а мне не терпится поскорее встретиться вновь с этим великим и умным человеком.