Никто и не подозревал, что вернувшийся с Хрустального ручья Матвей Белов вёл как бы две жизни. Одну — видимую. Другую — невидимую. Окружающие считали, что он делает зарядку, ест, исследует образцы, пишет отчёты об экспедиции, выступает с докладами.
Но всё это была чистейшая видимость. На самом же деле Матвей всё это время посещал другие планеты и оставлял там вымпелы для будущих поколений…
Он летал к гигантским каменным пустыням, окружённым первозданным океаном и прикрытым ядовитой оболочкой метана и углекислого газа. Он парил над покрытыми буйной чащей папоротников и хвощей жаркими болотами. Опускался в заросших лесом горах, где жили пещерные люди в звериных шкурах; и в плодородных саваннах, по которым кочевали редкие племена скотоводов; и среди мраморных величественных храмов античного мира.
Он закладывал в стальные цилиндры звёздные карты Галактики и Метагалактики, чертежи атомных реакторов и космических ракет, учебники по физике и математике, технологические паспорта металлургических и химических заводов, книги Маркса, Пушкина, Эйнштейна.
Он бурил глубокие скважины подальше от вулканов и океанских берегов и опускал туда свою бесценную посылку.
Он сооружал сотни и тысячи памятных знаков, по которым будущие люди могли бы найти предназначенные им сокровища.
И чем дольше занимался Матвей этими делами, тем чаще таким знаком была пирамида — правильная трехгранная пирамида, тетраэдр.
Если бы кто-нибудь спросил Матвея, почему именно пирамида, он вряд ли смог бы дать точный ответ. Конечно, во многом тут были виноваты те самые пирамиды, которые кто-то оставил в Хирбете и на Перламутровом озере в те времена, когда ещё не существовало государств ни в Египте, ни в Месопотамии, ни в Индии, ни в Китае. Но главное, как казалось Матвею, было в другом — в трехмерности пространства.
Всё, что есть во Вселенной, все имеет длину, ширину, высоту. Три измерения. Три числа, которыми можно обозначить любую точку в пространстве.
Какой ещё знак мог выразить с такой простотой и точностью веру во всемогущество человеческого разума, как не строгая трехгранная пирамида?…
В том, что на его уверенность повлияли слова Майи о священном числе, Матвей, пожалуй, не отдавал себе отчёта.
Однажды, вскоре после того как они вернулись с Дальнего Востока, Майя сказала Матвею:
— Кажется, я поняла, что за священное число было в легенде. Ты слышал что-нибудь о проблеме тройки?…
Почему-то все народы на земле любят число «три». И арабы, и иранцы, и эфиопы, и англичане, и немцы, и жители Патагонии, и китайцы, и многие другие. А русские примеры ты сам должен помнить. Смотри, во всех сказках главное событие повторяется трижды: три раза сражается с чудом-юдом Иван — крестьянский сын, три раза прыгает Иванушка-дурачок на Сивке-бурке, пока не допрыгнет до терема Елены Прекрасной, три царских задания выполняет Царевна-лягушка…
Главных действующих лиц тоже обычно трое: жили-были у крестьянина или царя три сына; три девицы под окном пряли поздно вечерком; в чешуе, как жар горя, тридцать три богатыря, и тому подобное…
А сколько Илья Муромец лежал на печи? Ровно тридцать лет и три года. Между прочим, по евангелию Христос начал свою проповедь тоже в этом самом возрасте.
А троица — триединый бог, которого никто, даже сама церковь объяснить не хочет, потому что не может. Бог-отец, он же бог-сын, он же бог — дух святой…
А пословицы?… Третьего не миновать. Бог троицу любит.
Одним словом, — Майя наклонилась к Матвею, — тройка — особое число, наделённое какими-то удивительными качествами, причём не плохое, а хорошее.
— Вот никогда не думал! — Губы Матвея дрогнули. — Могу добавить… Когда я был солдатом, наш сержант почему-то всегда командовал так: «Раз, два, три! Раз, два, три!»
— Высмеять легче всего. Кстати, твоих космонавтов осмеяли поинтереснее, чем ты мою тройку! — рассердилась Майя. — А вот попробуй объяснить!
— А у тебя есть объяснение?
— Есть, но, к сожалению, не одно, а целых два. Значит, по пословице может быть и третье, — усмехнулась девушка.
— Какие же два?
— Первое — ритмическое. Человек по-разному воспринимает ритмы. Может быть, ритм «раз-два-три» — самый естественный не только для твоего сержанта, а вообще для человека. В силу каких-то ещё неизвестных особенностей ритмов работы мозга…
Матвей скептически пожал плечами.
— Подожди! — Майя постучала пальцем по столу. — Подожди. Второе объяснение такое. Один человек — это ещё не человек. Давно замечено, что ребёнок, выросший в волчьей стае или выкормленный медведем, остается зверёнышем — бегает на четвереньках и не говорит. Два человека — это уже люди, но, так сказать, безо всяких перспектив. Потому что молекула человечества, его наименьшая, но достаточная единица, — это семья. Мать, отец, ребенок. Это глубоко народное понятие. Известно, что в народе троицей называют совсем не то, что считает троицей официальная церковь. Для богослова — это бог-отец, бог-сын и бог — дух святой, а в народе всегда считали, что троица — это бог, дева Мария и Христос.
— Верно, — заметил Матвей.
— Подожди! Но ведь может быть и третье объяснение. Некогда случилось в жизни людей какое-то очень важное событие, которое осталось в человеческой памяти в виде числа «три». Священного числа!
Ещё один день подходил к концу. Диктор уже пожелал спокойной ночи радиослушателям. За окном прекратился шум машин. Луна, ставшая теперь такой близкой, хотя ни один человек еще не ступил на её поверхность, повисла в окне голубоватым шаром.
Матвей сидел на полу на огромной карте мира. Она не помещалась на столе. И потом, Матвей еще с детства любил карты, разложенные на полу. Снова, как в детстве, он отправлялся в путешествие…
Он нарисовал красным карандашом треугольник пирамиды на том месте, где на карте был маленький чёрный кружок и надпись «Хирбет». Потом ещё один такой же треугольник на месте маленького голубого пятнышка в Сибири.
«Если Майя права, — подумал он, — то должна быть третья пирамида. Стоит где-нибудь в джунглях, или на дне моря, или под слоем торфа на болоте…»
Ну, а если не пирамида?
В конце концов, у любого сооружения есть тот минус, что его можно разрушить. А что нельзя разрушить?
Конечно, на Земле нет ничего абсолютно неизменного — даже материки меняют свои очертания, даже полюса и те путешествуют по земной поверхности.
Но разве нельзя выбрать что-нибудь в миллионы раз более долговечное, чем высеченный из скалы трехгранный знак? Безусловно, можно… Тот же Северный полюс или Южный. Или даже какую-нибудь гору…
Но какую именно? Ведь нужна такая гора, которая отличается от всех остальных гор… Да, если бы он, Матвей Белов, стал выбирать главные точки для сетки знаков на долгие тысячелетия, то одной из них он непременно сделал бы самую высокую гору планеты! Самую высокую вышину!
Мысленно произнеся последние слова, Матвей даже похолодел. Не желая того, совершенно непроизвольно, он повторил те самые слова!
В его ушах прозвучал звонкий голос Майи:
«И сказали гиганты: самую высокую вышину и самую глубокую глубину…»
Матвей вскочил на ноги. Черт возьми! «Самая глубокая глубина» действительно ничем не хуже «самой высокой вышины»! Разве Марианская впадина менее долговечна, чем Джомолунгма?
Конечно же, две самые приметные точки на Земле — Джомолунгма и Мариана… А третья? «День, равный ночи»? Непонятно. «Полночная звезда»?
Но в полночь в разных местах планеты видно множество звезд… Стой! Но тогда при чём здесь пирамиды? При чём они?
Матвей посмотрел на карту, и на его лбу выступили капли пота: Хирбет, Джомолунгма и Марианская впадина лежали на одной прямой…
Не веря своим глазам, он бросился к письменному столу, схватил рейсшину и приложил её к карте.
Нет, глаза не обманули его! Строители Хирбетской пирамиды расположили её как раз на продолжении линии, соединяющей «самую глубокую глубину» Земли с её «самой высокой вышиной».
Но зачем? Только для того, чтобы указать на эти две точки — на Джомолунгму и Мариану?
Предположим, что только для этого… Но почему тогда от Хирбета до Джомолунгмы ровно такое же расстояние, как от Джомолунгмы до Марианской впадины? Почему они не выбрали для пирамиды любое другое место на той же прямой?…
И ещё. Почему они поставили вторую пирамиду именно в Хрустальном?
Матвей взял снова красный карандаш и соединил Хирбет, Джомолунгму и Марианскую впадину жирной красной чертой. Потом приложил рейсшину к её концу у темно-синего пятнышка в океане и одновременно к маленькому треугольнику возле Перламутрового озера.
— Занятно, — прошептал он. — Чертовски занятно! Если я не ошибаюсь, здесь шестьдесят градусов.
Матвей вскочил на ноги, достал из стола большой медный транспортир и приложил его к рейсшине.
Он не ошибся. Линия, соединившая Хрустальный с Марианской впадиной, шла под углом шестьдесят градусов к линии, проведённой между впадиной и Хирбетским нагорьем.
Не понять такого ясного указания мог бы разве что человек, начисто позабывший геометрию. Шестьдесят градусов. Правильный треугольник?
Не мешкая ни секунды, Матвей принялся вычерчивать его на карте, и скоро две красные линии, вышедшие из Хирбета и Марианы, сомкнулись за Северным полюсом в Ледовитом океане.
Неужели они оставили вымпел на дне океана? Да ещё Северного Ледовитого?
Несколько минут Матвей простоял на коленях, глядя на древний материк, вот уже миллиарды лет не поддающийся ни клокочущей под ним грозной стихии огня, ни штурмующей его берега и не менее грозной водной стихии.
Что говорить, будь он, Матвей Белов, жителем какого-нибудь Канопуса или Ориона и явись он на Землю хоть двадцать миллионов, хоть двадцать тысяч лет назад, вряд ли удалось бы ему отыскать более надежное хранилище для вымпела, чем Азиатский материк…
Но где? В какой именно точке Азии?
Ещё и ещё раз взгляд его останавливался то на одной, то на другой вершине красного треугольника, вычерченного на карте. Неужели всё-таки в океане? Попробуй доберись туда!
А если не в океане?…
Уже под утро Матвей после долгих раздумий начал помечать что-то в центре треугольника, бормоча при этом: «Высота, она же медиана, она же биссектриса…»
Потом медленно поднялся с карты, посмотрел на часы, которые показывали без четверти пять, подошел к телефону и, отчаянно махнув рукой, набрал номер.
С минуту никто не подходил. Потом в трубке раздался сонный сердитый голос.
— Майечка, привет! — весело сказал Матвей. — У тебя есть карта Азии?…
— Ты что, с ума сошел? — разозлилась Майя.
— Возможно! Но я хочу, чтобы ты раньше всех узнала: вымпел находится в трехстах сорока километрах от Красноярска!
