В погребальном зале почти темно. В полумраке видны только серебристые очертания других Дарклингов, стоящих вокруг маминого тела прикрытого простыней. Я держу папу за руку, держась рядом с ним — он не может видеть в темноте так же хорошо, как я.

Эвангелина слабо улыбается мне. У меня ноет сердце. Как бы мне хотелось, что бы здесь была Натали. Не нужно было мне так резко ранее обходиться с ней, но я был расстроен. Даже если так, это было неправильно, я должен был проводить её к пограничным вратам и дать ей понять, что между нами все хорошо, особенно, учитывая, что всего несколько часов назад мы занимались любовью. Должно быть сейчас она сбита с толку.

Первосвященник начинает петь. Я смутно узнаю мотив и немного подпеваю, то немногое, что помню. Я жалею, что мало знаю об этой стороне моей культуры, но я не придавал этому особого значения.

Пение прекращается, и Первосвященник приглашает нас выйти вперед.

— Что нам полагается делать? — спрашиваю Эвангелину.

— Мы все должны сказать вслух о том, что нам больше всего запомнилось связанное с Аннорой, чтобы это осталось в нашей памяти.

Сигур говорит первым:

— Я запомню твои поцелуи.

Эвангелина с трудом заставляет себя заговорить:

— Я запомню твою доброту.

Следующий отец:

— Я запомню твой смех.

А затем Первосвященник называет мое имя. Я смотрю на мамино тело, соображая, что сказать. Что больше всего мне запомнится? Как она пела мне перед сном? Как она читала мне "Пиноккио" каждую ночь, даже тогда, когда, наверное, была уже смертельно больна? Как она каждый год писала мне ко дню рождения поздравительную открытку, даже, когда не могла её отправить?

— Я запомню, что ты всегда со мной, — говорю я.

Первосвященник берет погребальную урну, которую я уже видел, и передает её Сигуру. А потом он из-за пояса вынимает из ножен церемониальный нож.

— Что они делают? — шепчу я.

— Тебе не обязательно на это смотреть, — говорит Эвангелина.

Первосвященник заносит нож над маминым телом.

— Нет! — кричу я.

Священник погружает нож в мамину грудь.

— Это часть ритуала, — объясняет Эвангелина. — Её двойное сердце извлекут и отдадут её Кровной половинке.

Я утыкаюсь лицом в папино плечо. Эвангелина была права; я не хочу это видеть. Папа гладит меня по спине.

— Все закончилось, — шепчет мне папа минуту спустя.

Я набираюсь смелости, и смотрю на маму. Она снова накрыта саваном. Сигур помещает крышку на урну и предлагает взять урну отцу.

Папа качает головой.

— У меня есть Эш. Он лучшая часть Анноры. Забирай ее сердце; оно принадлежит тебе. И всегда принадлежало.

Сигур слабо улыбается и прижимает урну к груди.

Дверь открывается и серебристый свет падает прямо на алтарь, в то время как Эвангелина выскальзывает из помещения. Папа с Сигуром заняты беседой между собой; они не замечают, как я ухожу, несколькими минутами спустя. Мне просто нужно выйти на свежий воздух.

Я обнаруживаю Эвангелину рядом с пустой обезьяньей клеткой. Мы прогуливаемся по зоопарку, проходя вдоль клеток. В какой-то момент, Эвангелина берет меня за руку, и я переплетаю её пальцы со своими, нуждаясь в утешении. Несмотря на то, что эти ощущения приятны и естественны, мне все еще хочется, чтобы здесь прямо сейчас была Натали.

— Церемония не была затяжной. Аннора была бы довольна. — Эвангелина смахнула слезы со своих глаз. — Не могу поверить, что её больше нет.

Я не знаю что сказать, чтобы её утешить.

— Знаешь, а ведь именно я привела твою маму к вам домой, — говорит она.

— Спасибо, — говорю я.

— Это было самое меньшее, что я могла для неё сделать. Она столько лет присматривала за мной. Я её любила.

— Почему ты никогда не говорила Сигуру, что мама была больна? — спрашиваю её.

Она опускает ресницы:

— Боялась, что он меня во всем обвинит.

— Почему? Как её укусили? — спрашиваю я. Этот вопрос мучил меня последние несколько недель.

— Это был один из Разъяренных в больнице. Я работала в палате, а она зашла, чтобы попрощаться, после того, как у неё вышел спор с Сигуром. На неё напал Разъяренный... Все произошло так быстро. Это всём я виновата. Она не должна была приходить, чтобы попрощаться.

— Ты не виновата. Кроме того, в конце концов, не это её убило, — говорю я, и у меня внутри закипает ярость, когда я вспоминаю о Грегори. — Что они теперь сделают с её телом?

— Они вынесут её тело наружу перед самым рассветом. Солнце сожжет её останки.

От этой мысли мне становится не по себе.

— Она сейчас в Небытие, в лучшем месте, — говорит Эвангелина.

— Ты и в самом деле в это веришь?

Она кивает.

Над головой пролетает птица, которая напоминает мне о том дне, когда мы с Натали сидели на крыше штаб-квартиры Стражей, а над нами пролетел ворон. Мое сердце ноет от боли, когда я думаю о том дне, о том, что я чувствовал, обнимая её, как она целовала меня.

— Что ты теперь собираешься делать? — спрашивает Эвангелина.

— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я.

— Ты вернешься обратно или останешься с нами?

Я даже не думал о том, чтобы остаться в Легионе. Но почему бы мне не остаться? Что меня удерживает на людской стороне стены? Моя мама умерла, папе будет безопаснее без меня, и Жук все поймет. Есть только одна причина, по которой мне стоит вернуться. Натали.

— Ты ведь думаешь о ней, не так ли? — спрашивает Эвангелина.

— Это так очевидно?

— Для меня — да. — Глаза Эвангелины сужаются в щелочки. — Разве ты не понимаешь, что она предательница? Она знала о яде Бастетов, но не рассказала тебе.

— Натали сказала, что у неё не было возможности...

— Не будь наивным, Эш. Она просто защищает свою мать. Натали — Страж. Снаружи и внутри. Не забывай об этом, — отвечает Эвангелина.

— Не правда. Она не такая, как они.

— Не ведись на её ложь. Она играла с тобой, как с дурачком.

— Я в это не верю, — упрямлюсь я.

— Как ты можешь все еще хотеть быть с ней? — спрашивает Эвангелина.

— Потому что я все еще люблю её, — говорю я.

— Ты не любишь её. Тебе только кажется, что любишь, потому что у неё моё сердце.

— Может у неё твое сердце, но я люблю её не из-за этого, — говорю. — Это не только физическая связь. Это нечто глубже. Может ты и моя Кровная половинка, но она моя Душевная половинка. А это гораздо сильнее.

Эвангелина прикасается к моей груди.

— У нас могла бы быть такая связь, Эш, если бы та просто дал мне шанс. Я бы никогда не лгала тебе и не предавала. Ей нельзя доверять — она опасна.

Она смотрит на меня широко раскрытыми, выжидающими глазами. Её чернильно-черные волосы струятся волнами вокруг её бледного красивого лица.

Я убираю её руку.

— А ты не опасна? Ты убила человека или забыла? Его звали Малкольм.

Она издает раздражительный возглас:

— Он был просто куском мяса.

— Вот видишь, в чем разница между тобой и Натали. Она бы никогда не позволила Дарклингу пострадать, если бы у неё была возможность это предотвратить, в то время как ты совсем не сожалеешь о том, что убила человека.

— Может быть, если бы она вырвала твое сердце точно так же, как моё, то у тебя бы тоже не было такого теплого и трепетного отношения к людям, — говорит она.

Я вздыхаю. Мы сидим на каменной лавочке возле заброшенного львиного логова. Вокруг наших ног цветут белые цветы. Их лепестки такого же цвета, что и переливчатая кожа Эвангелины.

— Значит, ты собираешься остаться с нами? — спрашивает она и в её глазах загорается надежда.

Я смотрю на Пограничную стену, которая выситься вдалеке. И впервые за все время, мне тоскливо. Мне хочется оказаться по другую сторону стены.

— Нет, — говорю.

Эвангелина отворачивается, но я знаю, что она плачет.

— Прости. Я никогда не хотел причинить тебе боль, — говорю я.

Она снова смотрит на меня.

— Ну, тем не менее, причинил. Наверное, мне повезло, что у меня нет сердца, потому что ты не можешь его разбить.

Я тянусь к ней, но она отталкивает мою руку.

— Я не собираюсь тебя ждать, Эш.

— Я никогда не просил тебя об этом, — говорю я.

Она вздыхает, плечи поникли. Она сдалась. Эвангелина поднимает взгляд на луну, её темные глаза блестят серебристым светом. По щеке стекает одинокая слезинка, но она её не стирает.

— Я просто подумала, если бы ты узнал бы меня получше, то захотел бы быть со мной, а не с ней. Но этого не произойдет, не так ли? — тихо говорит она.

— Нет. Думаю, нет.

Она судорожно вздыхает, и я чувствую себя просто ужасно из-за того, что раню её чувства, но я не могу лгать. Иначе, дальше может стать только хуже.

— Эвангелина, ты когда-нибудь находила меня привлекательным? — спрашиваю я.

— Да, — говорит она. — Ты очень привлекателен...

— Нет, я имею в виду не внешность. Я на самом деле тебе нравился?

Она пожимает плечами.

— Не знаю. Меня влечет к тебе, но это… физическое влечение. Словно ты моя потребность. Жажда. Но я едва тебя знаю, Эш.

Я, понимающе, киваю. Между мной и Эвангелиной определенно существует притяжение, но нет той эмоциональной связи, как между мной и Натали.

— Мне кажется, это серьезное давление, что мы должны испытывать друг другу определенные чувства, потому что мы — Кровные половинки. Но, на самом деле, ты не испытываешь этого ко мне, а я к тебе, — говорю я.

Она всхлипывает:

— Эш...

Я притягиваю её к себе и обнимаю, пока она плачет. Она такая маленькая, такая хрупкая. Зоопарк вокруг нас совсем тих, клетки пусты и безжизненны. Это её мир: тишина, одиночество. Это было моей моей жизнью до встречи с Натали. Мне повезло. Сколько всего могло произойти... Ненавижу тот факт, что мне пришлось бросить её на произвол судьбы, но что я мог сделать? Единственное, в чем нуждалась Эвангелина, в том, что я не мог ей дать: моё сердце.

— Ты еще встретишь кого-нибудь, кого-нибудь достойного, — говорю я, когда она отстраняется от меня.

— Кого? Мы единственные оставшиеся полукровки.

— Нет, не единственные. Нас больше. Я сам их видел, — отвечаю я. — Мы можем искать их вместе.

Неожиданно, она встает.

— Нет причины, чтобы оставаться. Меня здесь ничего не держит. Анноры больше нет, ты с Натали, да и Сигур не очень-то во мне нуждается. Пора двигаться дальше, — говорит она.

— Ты не можешь сейчас уйти, — возражаю я, поднимаясь на ноги.

— Почему? Назови мне причину, по которой я смогу остаться.

Я не могу.

— Прощай, Эш. Может, как-нибудь свидимся.

Она идет к лодке, которая доставит её обратно к Пограничной стене. Она в последний раз бросает на меня долгий взгляд и уплывает. Мое сердце наполняется тоской, понимая, что она покидает меня.

А я гадаю, увижу ли я ее еще когда-нибудь.