На нем был тот же элегантный плащ, и он стоял к ней спиной. Его шелковистые волосы вились над поднятым воротником, и она почувствовала, что сейчас заплачет.

Он медленно повернулся и посмотрел на ее усталое, осунувшееся лицо.

– Привет, Гита, – тихо сказал он. Его глаза больше не были холодными. Скорее печальными.

С трудом, оторвав от него взгляд, она посмотрела куда-то в сторону.

– Уходи, Генри.

– Нет.

Решительно шагнув внутрь, он плотно закрыл за собой дверь, и она поспешно ретировалась на кухню. Он последовал за ней.

– Как у тебя дела? Дурацкий вопрос: я сам вижу как. Где ты была?

– Далеко, – проговорила она коротко.

– Далеко где?

– Везде, нигде. Какая разница?

– Никакой, – согласился он таким же усталым, как у нее, голосом. – Я уехал из Блэйкборо-Холл минут через пять после твоего отъезда, мчался, как маньяк, пытаясь тебя нагнать, был здесь около семи вечера и просидел в машине до следующего утра. Просто сидел и ждал. Я понятия не имел, то ли ты попала в аварию, то ли у тебя сломалась машина… Не знал, звонить ли мне в полицию. Если бы утром Дженни не сказала мне, что ты звонила… – Нетерпеливо отбросив прядь волос со лба, он уставился на нее, затем схватил ее за плечи и мягко привлек к себе.

– Не надо, – сквозь зубы сказала она, отодвигаясь.

– Не надо, – тут же согласился он. – Вряд ли это уместно, не так ли? Учитывая обстоятельства.

– Откуда ты узнал, что я вернулась?

Он мрачно улыбнулся.

– Я только что прилетел из Штатов, и на моем автоответчике оказалось сообщение. Уезжая, я нанял человека следить за твоим домом и дать мне знать, как только появится твоя машина.

– Понятно. И чего же ты хочешь?

– Поговорить с тобой, объяснить… Мне пришлось улететь в Нью-Йорк. Я и так столько раз менял билеты на этот рейс, что… Я просто не мог откладывать вечно эту чертову поездку!..

– Конечно.

Отойдя от него и встав по другую сторону стола, она смотрела на него. Ждала. С тем же выражением, с каким он когда-то смотрел на нее.

– Я увидел ее лицо, – добавил он тихо. – После того, как ты уехала. Всего лишь на какое-то мгновение, в зеркале заднего вида. Она улыбалась – не огорченно, не расстроено. Улыбалась, как довольная кошка. И тогда я все понял.

– Ты все понял еще до этого, – возразила она равнодушно.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты все понял еще до этого, – повторила она. – Ты что-то понял еще тогда, когда я только вернулась из Парижа. Ты пришел сюда и был совсем другой.

Ему даже не нужно было копаться в памяти, он просто посмотрел на нее и медленно кивнул.

– Но не о Люсинде, нет.

– А о чем же? – спросила она без особого интереса.

– О Мэттью, – негромко сказал он. – О твоем единственном до меня любовнике.

– Мэттью? – в растерянности проговорила она. – А при чем тут Мэттью?

– А притом, что ты встречалась с ним, что его брак распался, что вы с ним…

– Что? – требовательно спросила она. – Что мы с ним?

– …до сих пор находитесь в близких отношениях.

– Находимся в близких отношениях? Ты с ума сошел?

– Скорее всего, я действительно сошел с ума, – согласился он устало и кивнул. – Ты даже не сказала мне, что Люсинда тоже его знает.

– Разумеется, она его знает! Она знает всех моих друзей! А почему бы и нет? Мы же были близкими подругами! Мы иногда встречались все вместе, вчетвером! Я с Мэттью и она с кем-нибудь из своих приятелей!

– Да, – кивнул он и вздохнул. – Он, кажется, фотограф, не так ли?

– Да. Ну и что с того?

Генри выжидательно смотрел на нее, наблюдая, как догадка медленно проступает на ее лице.

– Нет, – с трудом, хрипло выдавила она. – Я никогда не поверю, что Мэттью хоть как-то причастен к плану Синди и сознательно хотел причинить мне зло!

– Я всего лишь хотел сказать, что он показал ей, как проявлять пленку и печатать фотографии. Он не знал, зачем ей это было нужно. Она его попросила, и он показал. – Запустив пальцы в волосы, он помолчал и продолжил: – Люсинда назвала Мэттью день, когда ты возвращаешься из Парижа. А мне сказала, что вы были любовниками. И что вы с ним любовники до сих пор! И что именно из-за этого распался его брак. И поэтому когда я приехал к тебе тогда, то был ужасно зол.

– А просто взять и спросить у меня ты не мог? – горько усмехнулась она. – Нет, ты просто ушел, когда я спросила у тебя…

– Обвинила…

– Нет, спросила! Уходи, Генри, – приказала она ровным голосом. – Мне кажется, нам больше нечего сказать друг другу. Все и так понятно.

Повернувшись к нему спиной, она посмотрела в окно. Нечего сказать, кроме того, что она, возможно, ждет его ребенка. Но ведь она не может сообщить ему об этом, верно?

– Гита…

– Уходи! – закричала она. – Ты даже представить себе не можешь, что мне пришлось перенести…

– Нет, могу, – устало возразил он. – Приблизительно то же самое, что пришлось перенести мне.

Стремительно развернувшись к нему, она прошипела:

– Тебе не пришлось несколько месяцев испытывать преследование со стороны лучшего друга! Это не твои непристойные фотографии были опубликованы в газетах! И уволили с работы тоже не тебя! – И это не ты влюблен так безнадежно и так отчаянно.

– Нет. Но мне следовало догадаться, что она затеяла, еще много времени тому назад.

Крепко упершись руками в спинку стула, стоящего напротив нее по другую сторону стола, он тихо сказал:

– Мне следовало доверять своим инстинктам насчет тебя, а не слушать Люсинду. И вся вендетта против тебя, Гита, произошла не из-за рекламного ролика авиалиний, – сказал он устало, – и не из-за контракта с «Верлейн косметикс». Все случилось только из-за меня.

– Взд… – Она оборвала себя на полуслове и прикусила губу.

– Настоящей причиной вендетты против тебя был я, – повторил он. С угрюмыми глазами, с кривой, неестественной улыбкой на лице он продолжал: – Я считал себя таким прекрасным знатоком человеческого характера, человеческой натуры. Я думал, что стоит мне взглянуть на человека, и я уже понимаю, что он собой представляет. Я знаю Люсинду Бартон с той поры, когда ей было всего пять лет, но я никогда не знал, что она чувствует на самом деле. Она сделала это из-за меня, – добавил он горько. – Она была в истерике, она меня умоляла, и она сама сказала, что сделала это из-за меня, – закончил он почти с отвращением.

– Что-то еще, что я захапала себе, – пробормотала Гита.

Глубоко, прерывисто вздохнув, она посмотрела в его лицо, на котором было написано выражение такой же безмерной усталости, какая за последние несколько недель укоренилась в ее душе.

– Фотографии появились из-за тебя, вероятно, но все остальное – из-за рекламы авиалиний и из-за «Верлейн».

– Нет.

– Генри! Все началось именно тогда, когда я заключила с ними контракт! Я ведь тебя тогда даже не знала.

– Не знала, – согласился он, – но я проявил интерес к тебе в присутствии Синди. Три или четыре месяца тому назад я увидел тебя в телевизионной рекламе и спросил Люсинду о тебе. Спросил, знает ли она тебя. «А что? – ответила она. – Хочешь с ней познакомиться?» И я сказал, что да, хочу. Я не заметил в ее голосе ни горечи, ни огорчения, ни злости. Она была все той же милой Люсиндой, которую я знаю уже много лет, – такой знакомой, незаметной, невидимой. Просто Люсиндой, старой доброй приятельницей. Люди приходят и уходят, принимаются мною или нет, но я не привык о них думать. Я холоден, неэмоционален. Я не очень люблю людей.

– Да, – беспомощно согласилась она.

– Я спросил ее, какая ты. Где живешь. Она сказала, что не знает, ты только что переехала.

– Она всегда прекрасно знала, где я живу!

– Да. Номера твоего телефона не было в справочнике…

– Это верно. Послушай, она сказала, что ненавидит меня! Что всегда ненавидела, все эти годы! В школе…

– Нет.

– Что значит твое «нет»? Я была там, Генри! Я своими ушами слышала, как она это сказала! Прямо мне в лицо!

– Я имею в виду, что в школе и на работе это была лишь ревность, но никак не ненависть. Ненависть появилась, когда я впервые проявил интерес к тебе. А это произошло приблизительно тогда же, когда ты подписала контракт с «Верлейн».

Уставившись на него, медленно припоминая слова Синди, Гита возразила:

– Она ожесточилась, когда я искусно и коварно тебя соблазнила…

– Да. Только ты этого не делала.

– Не делала. Но ведь ее идеальный Генри никогда не способен был стать соблазнителем, верно?

– Верно, – согласился он вымученно. – Но именно я был причиной и писем, и вылитой краски, и всех этих неприятных вещей. Она сама так сказала, Гита. Она призналась.

– Значит, ничего бы этого не случилось, если бы мы не…

– Да, не случилось бы.

Закрыв глаза, ощущая тошноту и потрясение, осознавая необходимость спокойно все обдумать, она невольно вздрогнула, когда он тихо продолжил:

– С того самого момента, когда я увидел тебя, у меня не было ни одной спокойной минуты. Меня не покидает ощущение, что целая вечность прошла с тех пор, как я в последний раз нормально спал ночью. Но если бы я только знал, какой механизм привел в действие своим интересом к тебе… О Господи, Гита, стать причиной того, что тебе пришлось испытать…

– Да.

– И в тот день, когда ты обвинила меня…

– Я тебя не обвиняла, – возразила она, – я тебя только спросила. Все, что тебе нужно было сделать, – это просто сказать «нет». Я была напугана, расстроена, обижена. Я нуждалась в утешении. Если бы преследователем оказался ты, – а это представлялось возможным, – то кого бы я просила о помощи? У меня ведь нет семьи… Пойми, Генри, я же не знала тебя. На тех фотографиях тебя не было, ты ворвался в мою жизнь так неожиданно… И все, о чем я могла тогда думать, сводилось к одной-единственной мысли: пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы это был не Генри.

– Я очень разозлился и оскорбился, – снова сказал он. – Но твое умозаключение было вполне логичным. Понимаешь, мне было очень трудно тогда как-то согласовать ту тебя, какую я начал близко узнавать, с той женщиной, какую мне всегда описывала Люсинда. С женщиной, которая якобы до сих пор общается с Мэттью.

– Якобы? – фыркнула она. – Ты только что сам сказал, что так оно и есть!

– Знаешь, что именно сказала Люсинда, понятия не имея о нас с тобой и о том, что я слышал от тебя о Мэттью? Она сказала, что очень озабочена – дьявол, да она и выглядела озабоченной – твоей ситуацией, она заявила: все идет к тому, что у тебя будет разбито сердце! Я представления не имел, что она знает о нас!

Резким контрастом к его злому голосу ее вопрос прозвучал тихо и взвешенно:

– А почему ты ей ничего о нас не рассказывал? Чувствовал, что произойдет нечто подобное?

– Нет, конечно, нет. Совсем не потому. Просто я вообще никогда и ничего никому не рассказываю. Не в моих привычках. Как ты выходишь из поместья, она сфотографировала из дома. Из моей спальни. Судя по углу, под которым сделан снимок. У меня сразу возникла такая догадка, но я не был уверен.

– Значит, она была в доме, когда…

А если бы они в тот день стали близки, как он и хотел…

– Да. А ты, почему ничего ей не сказала, Гита? – спросил он с невольным любопытством. – Она была твоей подругой, а ведь друзья рассказывают друг другу свои секреты, не так ли?

Она с горечью улыбнулась.

– Да, рассказывают, но мне не хотелось делиться этим ни с кем. Поначалу из-за того, что позволила себе близость с человеком, которого едва знала. А позже потому, что это стало для меня чем-то драгоценным и особенным. Таким, что не следует поверять никому, делить ни с кем, даже с лучшей подругой. Что касается Мэттью, я не видела его с тех пор, как он встретил Кристину, которая стала потом его женой. Мы вполне могли бы быть друзьями, потому что расстались очень мирно и спокойно. Но наша дружба была бы нечестной по отношению к его жене. Я понятия не имела, что его брак распался, но, по-видимому, Синди поддерживала с ним отношения… – Внезапно охваченная ужасом и тревогой, с расширенными глазами, она прошептала едва слышно: – Если Синди сказала Кристине, что я вижусь с ее мужем, то она могла уйти от него из-за…

– Я не знаю, – проговорил Генри беспомощно. – Но не думаю, что Синди могла разрушить чужой брак только для того, чтобы наказать тебя и заполучить меня. Все, что я знаю с ее слов, так это то, что она использовала его оборудование для проявления пленки. Но я разберусь, – пообещал он. – И все исправлю, если смогу. Ведь жена Мэттью наверняка скорее поверит своему мужу, чем Люсинде.

– Ты так думаешь? Но почему? Ты же сам ей поверил!

– В какой-то степени, – признал он. – Потому что считается, что модели и актрисы именно такими и бывают. А в рекламе ты и выглядела такой: немного греховной, дразнящей, намекающей на какие-то волнующие возможности.

– Но я же не такая! Это все игра, Генри! Мисс «Верлейн» существовала, как бы отдельно от меня…

– Сейчас я это знаю, но тогда, вначале, не знал. А знал я только то, что хочу тебя, что меня к тебе влечет, а Люсинда всегда внушала к себе такое доверие… Понять не могу, как ей это удавалось, но чем больше хвалебных гимнов она пела в чей-нибудь адрес, тем меньше этот человек вам нравился. Она просто убивала его чрезмерной лестью. Дело было даже не в словах ее и не в тоне, но стоило кому-то усомниться в ее мнении и заявить, что она никудышный знаток человеческой натуры, как она начинала так страстно это отрицать, что вы всегда оставались с ощущением, что человек, о котором речь, на самом деле весьма неприятная личность.

– Включая меня.

– Ты – особенно. Мы все считали, что ты расчетливая, хваткая стерва, которая использует бедную Люсинду в своих корыстных целях.

– Но все равно ты меня хотел, – горько и насмешливо заметила она.

– Да. – И со слабой улыбкой добавил: – Я никогда еще не чувствовал ничего подобного. Никогда так не вел себя, но – да, я хотел тебя. Я не мог думать ни о чем, кроме тебя. Не мог желать ничего, кроме тебя. Но по-человечески ты была не в моем вкусе. Ты вслед за Синди стала работать стюардессой…

– Это она вслед за мной, – поправила Гита, тупо уставясь в стол.

– Расскажи мне.

Она слабо пожала плечами.

– Я поступила туда первая, а несколько дней спустя она тоже появилась там. Такая довольная, улыбающаяся. И мне было приятно увидеть ее, – добавила Гита с горечью. – Я подумала, что очень здорово работать вместе. – Бросив на него короткий взгляд, она усмехнулась. – Ведь, наверное, именно из-за этого твоя мама так сразу меня возненавидела? Она думала, что я не очень-то подходящая подруга для Синди. Голубоглазой малышки Синди, которая была ей как дочь. И ей, разумеется, совсем не хотелось, чтобы ее сын спал с такой стервой, как я.

– Нет, она тебя вовсе не возненавидела, – запротестовал он. – Но мы все полагали, что ты отравляешь ей жизнь. Чем бы она ни занималась в школе, ты делала то же самое – по крайней мере, так она говорила. Музыка, искусство, игры. Ты вслед за ней поступила на работу в авиакомпанию. И ты всегда перехватывала у нее самые выгодные рейсы, а потом прямо под ее носом отбила какого-то пилота, в которого она была ужасно влюблена…

– Не понимаю, о чем ты, – холодно сказала Гита.

– Я не помню его имя, но где-то там, во время стоянки самолета, она увидела, как он выходит из твоего номера в отеле и…

– Если он и выходил из моего номера, – ледяным голосом сказала Гита, – то, значит, меня в номере не было.

– Я не обвиняю тебя, Гита, все это она рассказывала о тебе, и я пытаюсь объяснить, почему у нас сложилось такое предвзятое о тебе мнение. А когда, – как мы думали, – ты опять перешла ей дорогу и заполучила рекламный ролик авиакомпании, это показалось нам последней каплей. И она проделала это так ловко! Говорила, что переживет как-нибудь, что она так за тебя счастлива, что ты это заслужила, и мы…

– …подумали, что я маленькая хитрая сучка, которая захапывала себе то, чего бедной Синди больше всего хотелось, – закончила она за него.

– Да.

– Но ты все равно меня желал, – с отвращением сказала она. – Бедненький.

– Да, – согласился он с горькой иронией в голосе. – Бедненький. И если бы вместо тебя я обратил внимание на любую другую женщину, то…

– …ничего бы не произошло, да?

– Да. Но ты ведь не знала, что ей отчаянно хотелось сняться в том рекламном ролике, верно?

– Не знала. Она вроде бы так обрадовалась за меня, была так довольна. – Со смешком отчаяния Гита воскликнула: – Я, должно быть, совершенно не разбираюсь в людях! Я ни разу не заметила, что не нравлюсь ей. Даже не подозревала, что она так меня не любит. Я действительно думала, что мы друзья. Лучшие подруги. И мне казалось, что она ко мне чувствует то же, что я чувствую к ней…

– Ты не стала говорить полиции, кто это был, – тихо сказал он.

– Нет.

– Почему?

– Потому, что она была моей подругой! – воскликнула Гита. – Потому что мне ужасно больно!

Отвернувшись, она сняла с подставки чайник и отошла к раковине, чтобы наполнить его водой.

– Но она испортила тебе карьеру, пугала тебя, заставила страдать…

– Да, – прошептала Гита, наполнив чайник и ставя его на подставку. – Шестнадцать лет. Шестнадцать лет, с одиннадцатилетнего возраста, она меня обманывала. Сплошная ложь…

– Нет, – мягко сказал он. – Это была обида, которая созрела в ненависть, когда ты…

– …соблазнила мужчину, которого она любила.

– А я даже половины всего не знал… Ни о краске, которой она облила твою машину…

– Машину покрасили заново, – вставила Гита.

– …ни о том продавце пылесосов, который напал на тебя и не хотел уходить, пока ты не позвонила в полицию. Не знал о посылках и письмах, отправленных в «Верлейн». Почему ты мне ничего не сказала?

– Я не думала, что тебе это будет интересно. Мне казалось, что ты сочтешь это полной чепухой. И велишь мне взять себя в руки и не ныть.

– Ты так плохо обо мне думаешь?

– Да. – Повернувшись, она спокойно посмотрела на него. – Когда я нашла тот пакет с фотографиями на столе, ты даже не встревожился из-за меня. Ты не разозлился, не расстроился…

– Нет, Гита, ты ошибаешься. Если бы я нашел его… То есть, я думал, что это «он»… – поправился Генри с хмурой улыбкой, – я бы сломал ему руки. Я попросил Джона примечать всех посторонних, связался с местной полицией…

– Только это был не посторонний. И в округе никто бы не удивился, увидев Синди недалеко от коттеджа, так ведь?

– Конечно. И собаки бы не залаяли.

– И соседи ничего не видели, потому что Синди не была посторонней. Она была моей подругой. Которая мне помогает.

– Да. Она отдала мне негативы, – добавил он. – Я их уничтожил.

– Она их тебе отдала?

– Под давлением, – кивнул он.

Гита ничего не ответила, лишь отвернулась и включила чайник. Она вполне смогла себе представить, как выглядело это давление.

– А когда ты вернулась из Парижа, почему же не сказала мне, что находишься на грани увольнения? Что тебя заменили другой моделью для рекламы новых духов?

– Ты не дал мне возможности рассказать хоть что-то. Ты просто ушел и хлопнул дверью.

– Да. Не только из-за Мэттью, но потому, что сам решил все закончить. Это становилось слишком сложным. Слишком эмоциональным. Но мне тебя не хватало. Я сказал себе, что скоро все забуду, и презирал себя за то, что нуждаюсь в тебе. Но когда я увидел ту фотографию в газете… Прости, Гита… – глядя на ее спину, на шапку темных блестящих волос, извинился он. – Господи, как по-дурацки звучит «прости» – разве этого достаточно?

Выпрямившись так медленно, словно это движение далось ему страшно тяжело, он продолжал с настойчивостью:

– А когда я увидел улыбку триумфа на лице Люсинды, мне стало тошно.

– Не тебе одному. Уходи, Генри. Это все бессмысленно. Я даже не нравлюсь тебе.

– Я тебя не знаю, – поправил он. – Я боролся с самим собой. Меня влекло к тебе, я желал тебя, но мне не хотелось, чтобы ты начала мне нравиться. И порой, когда разум брал верх, я просто не мог поверить, что веду себя, как сексуально озабоченный школьник. Мне тридцать шесть лет, я уравновешен, хорошо образован, отличаюсь завидным здравым смыслом – и тем не менее, я безумно хотел тебя… – Резко замолчав, он невесело усмехнулся. – Хотел тебя? Сказать это – значит, ничего не сказать. Я сходил по тебе с ума, я болел тобою. Но Люсинда сделала все возможное, чтобы отравить меня… Чайник вскипел.

Гита механически выключила чайник и повернулась к Генри лицом.

– Моя мать очень стыдится того, как обошлась с тобой. Ей хочется с тобой увидеться…

– Нет.

Он вздохнул, изучающее посмотрел на ее бледное, измученное лицо.

– Почему тебе потребовалось возвращаться именно сегодня, когда после долгого перелета я едва стою на ногах? Почему ты не могла вернуться завтра – когда я смогу думать и рассуждать спокойно?

– Потому, что я извращенная и порочная…

– Гита…

– Извини, – проговорила она, – но я не хочу, чтобы ты здесь находился.

– Между нами было нечто хорошее.

– Нет, – качнула она головой. – Между нами было нечто мимолетное.

– А ты хочешь чего-то постоянного?

– Нет, я хочу другого.

Помедлив несколько мгновений, он тихо пробормотал:

– Ты говорила, что влюблена в меня…

– Была, – кивнула она. – Но больше нет. – Говоря эти слова, она поняла, что не может взглянуть ему в глаза. – Уходи, Генри.

Повернувшись к нему спиной, чувствуя себя вдруг постаревшей и вымотанной, она снова включила электрический чайник и протянула руку за банкой с заваркой, с трудом соображая, что делает. Автоматические действия помогали скоротать время, сделать вид, что она чем-то занята, пока он не уйдет. И еще помогали ей сдержаться и не признаться в том, что она, возможно, беременна.

– Гита…

– Пожалуйста, уходи, Генри. Пожалуйста, просто уходи, – повторила она. Господи, как она устала. Еще чуть-чуть, и она не выдержит.

Услышав его тяжелый вздох, она напряглась, молясь про себя, чтобы он ушел немедленно, и когда, наконец, он вышел, выдохнула воздух, ощутив дрожь во всем теле. Безжизненно обмякнув на стуле, она крепко зажмурила глаза и заплакала. Она ни разу не плакала с того самого момента, когда все только начиналось больше четырех месяцев тому назад, хотя несколько раз была близка к тому, чтобы разрыдаться. Но сейчас внутри ее словно прорвалась плотина. Весь страх, все тревоги, вся боль вышли наружу. Она чувствовала себя потерянной и одинокой. Но никого не было рядом, никто не видел ее слезы; и это не имело значения.

Усталая и измученная, с опухшим от слез лицом, лишенная способности соображать, она надела темные очки и вышла, чтобы купить молоко и хлеб: приземленная реальность жизни, которая превратилась для нее в ночной кошмар.

Она не хочет снова видеть Генри, думала она. Он не любит ее, и даже если и любит, то вряд ли решится на отношения с женщиной, которую преследовала его «приятельница». Это сделало бы его жизнь трудной… В следующий раз «приятельница» может пойти на нечто более серьезное, чем фотографирование. И его мать чувствует себя неловко, так как была груба с посторонней.

И решение созрело. Она убежит. Она скроется. Даже если бы всего этого не произошло, то вся ее жизнь с ним все равно ни к чему бы не привела. Он не хочет жениться, заводить детей, а она хочет. И возможно, носит под сердцем его ребенка… Ее тело жаждало объятий Генри. Ее губы казались ледяными и мертвыми без его поцелуев. Она не хотела думать сейчас о том, что может быть беременной от него, и потому гнала от себя эти мысли.

Ей действительно нужно уехать.

Прежде всего, Гита отправилась к агенту по торговле недвижимостью и выставила дом со всем – содержимым на продажу. Ей сказали, что дом купят очень быстро. Дома в таком престижном районе ценятся.

Медленно, возвращаясь домой, она замешкалась на несколько мгновений около аптеки, потопталась на пороге, а затем решительно вошла внутрь и купила домашний тест на беременность. Лучше уж знать наверняка.

Вернувшись, домой, она попросила Дженни показывать дом всем возможным покупателям.

– Не уезжай! – в отчаянии застонала та. – Мы только-только с тобой подружились! И мне так нравится быть твоей соседкой!

– Ты тоже мне нравишься, Дженни. Но мне нужно уехать. Начать все заново в другом месте. – Сознавая, что сейчас заплачет, она торопливо извинилась и убежала. Без сомнения, Синди будет рада. Она добилась всего, чего хотела.

Среди почты, которую Дженни передала ей, оказался чек от Верлейна, так что теперь причины ждать, и откладывать отъезд не было. Она начнет новую жизнь. И к тому времени, как Генри придет снова, она будет далеко отсюда. Там, где он не сможет ее найти. Но при этом, всегда надеясь, что он захочет это сделать – найти ее.

Домашний тест на беременность лежал на столе, словно наблюдая за ней, ожидая. Она раздраженно схватила его и направилась в ванную. Результат наверняка будет отрицательный. Конечно же, отрицательный.

Она надеялась зря.

Гита с недоверием посмотрела на результат. Перечитала инструкцию. Она не может быть беременной. Не может. Но ведь результат получился однозначно положительным! Тяжело опустившись на край ванны, она пустыми, остановившимися глазами смотрела прямо перед собой. Что же ей теперь делать? Сообщить Генри нельзя. Нельзя рассказать ему такое!

Сколько пройдет времени, прежде чем он вернется? Если он вообще когда-нибудь вернется. Но ведь это вполне вероятно, так что лучше уехать, как можно быстрее. Швырнув коробочку с тестом в мусорное ведро, мысленно отгородившись от всех прочих проблем, она побежала в спальню и начала поспешно укладывать вещи – дорогие и шикарные платья и костюмы, которые ей, скорее всего, больше не понадобятся, обувь, сумки, пояса и те личные вещи, которые она собирала в течение всей своей жизни, – альбом с фотографиями, безделушки, принадлежавшие еще ее родителям. Была ли ее мама рада, когда узнала, что ожидает ребенка? Но ведь она была замужем и любима…

Крепко зажмурив глаза от острого укола отчаяния, Гита подождала, пока неприятный момент не пройдет, и принялась опустошать ящик, содержащий свидетельства всех четырех месяцев преследований. Выбросив все в ведро, она выставила мусор на улицу для мусоросборника.

Быть не может, что она беременна. Она купит еще один тест, попробует заново.

Потом позвонила своему агенту сказать, что переезжает, и поблагодарила ее за все, что та для нее сделала. Элейн даже не пыталась просить ее остаться и поддерживать с ней связь. Зачем? Они обе знали, что та фотография может всплыть вновь. Газеты часто хранят пикантную и ценную информацию для будущего возможного использования.

Ну что ж, необходимость в этом у них не возникнет, так как она не собирается больше быть знаменитой. Дай прошлому уйти и двигайся дальше – любимые слова ее тетушки. Как Гите, ее не хватало! Как хорошо было бы выплакать все свое горе на широкой тетиной груди, но той груди уже давно не было.

Понимая, что Генри может вернуться в любой момент, она поставила свои чемоданы возле входной двери и решила сбегать попрощаться с Дженни, но, открыв дверь, увидела на пороге Генри. На нем снова был тот же плащ.

Первым ее порывом было захлопнуть перед ним дверь, но он оказался проворнее и легко удержал лихорадочное движение ее руки.

– Я не слишком доверял тебе и боялся, что ты убежишь снова, – тихо сказал он. – Похоже, я был прав, – добавил он, окидывая взглядом чемоданы. – Отрезаешь себе нос, чтобы позлить лицо, Гита?

– Это мой нос и мое лицо, я могу с ними делать все, что захочу. Уходи.

– Нет.

– Никак не возьму в толк, почему на тебе до сих пор этот дурацкий плащ! Дождя ведь нет! – Ее голос звучал истерически, так как факт беременности давил на ее мозг, на ее сердце и на язык, давил и дожидался минуты слабости, чтобы выплыть наружу. А она не могла это сделать. Не могла!

– Дождя нет, – согласился он.

Заставив ее отступить назад, глядя на нее напряженным взглядом серых глаз, он вошел в дом и закрыл за собой дверь. Гита поспешила отойти от него подальше.

– Я не хочу, чтобы ты был здесь.

– Не хочешь?

– Нет. Я думала, что ты поехал домой отсыпаться.

– Я еще не был дома. Я ходил, думал, пытался прочистить себе мозги. Почему ты выглядишь такой напуганной, Гита?

– Я не напугана! – Повернувшись к нему спиной, она прошла в кухню.

– Тогда возбужденной.

– Я не возбуждена.

– Но ты приняла решение, уехать прежде, чем я оказался здесь. Уехать и всему положить конец. Почему?

Встав по другую сторону кухонного стола, она посмотрела на него, отказываясь что-либо чувствовать.

– Ты сам положил конец всему.

– Да. О чем горько сожалею. Я как-то сказал тебе, что никогда не стану ни о чем просить; ну, так я говорил неправду. Можно мне сварить кофе?

– Нет.

Не обратив внимания на ее отказ, он включил чайник.

– Ты собиралась оставить все? Все чашки, тарелки?

– Я оставляю все.

Генри вздохнул, на мгновение на его лице возникло выражение беспомощности.

– Я хотел того, что у нас было, – сказал он негромко, – и ничего большего. И поэтому не мог позволить себе привязаться, не мог позволить себе… Впрочем, нет, дело не в том, что я не мог себе что-то позволить, потому что чувства уже появились. Дело в том, что я пытался их подавить.

– Как целенаправленно! – произнесла она с притворным восхищением.

– Да. А ты сама? – повернулся он к ней. – Ты ведь тоже их подавляешь, не так ли?

– Что? Чувства?

– Да. Я соскучился по тебе.

– Соскучился?

– Да. Хочешь кофе? Или чаю?

– Нет, благодарю, – вежливо отказалась она. Ее всю трясло, колотило от страха. Она страшилась сказать хоть слово, так как одно слово могло повлечь за собой остальные, могло заставить ее сказать то, что она говорить не хотела. Если бы у нее было время хоть как-то привыкнуть к факту своей беременности, прежде чем она снова увидела Генри… Если бы это не было таким шоком для нее самой… Но может быть – Господи, пожалуйста, – это все-таки ошибка теста?

Генри налил себе чашку кофе, поставил на стол.

– Посмотри на меня, Гита.

Она отвернулась и впервые с тех самых пор, как увидела его, не ощутила спиной его близость. А когда Генри дотронулся до ее плеча, сильно вздрогнула от неожиданности.

Отскочив в сторону, она кинула на него возмущенный взгляд.

– Не смей меня трогать!

Он нахмурился, посмотрел на ее опухшее лицо и покрасневшие глаза.

– Что случилось?

– Ничего!

– Гита…

– Ничего! – закричала она. – Уходи.

До боли, сжав руками, край кухонного шкафчика, она слепо смотрела на гладкое пластиковое покрытие.

– Ты больна?

– Нет, – пробормотала она.

– Тогда что?

– Ничего.

– Перестань твердить мне «ничего», – укоряющее и почти что мягко сказал он, – когда совершенно ясно, что с тобой происходит что-то неладное. – Схватив ее за плечи, он развернул ее к себе. – Скажи мне.

Она отчаянно замотала головой.

– Неужели Синди приезжала? – попробовал угадать он. – Нет? Тогда что? Да ради Бога, Гита, скажи мне, что?

Оттолкнув его в сторону, с глазами, полными нежеланных, но горьких слез, она прошептала:

– Кажется, я беременна.