Моя ошибка, моя величайшая оплошность. Внимание, так некстати, привлекло пятно в тумане. Сначала показалось, что это брошенная вещь — возможно, детская сорочка или крошечное одеяльце. Фотоаппарат навела инстинктивно, не думая, просто такова моя работа — я фотограф, запечатлеваю на пленку то, что вижу. Когда подошла ближе, разглядела покрытую пушком голову, выгнутую дугой спину и черные точки на белом мехе. Маленькое тельце занесло песком, а плавники по бокам слабо дергались.

Сама не знаю почему опустилась на колени рядом с детенышем тюленя, потянулась к нему и почти коснулась, когда что-то меня остановило. Влажные черные глаза все это время оставались открыты, но не моргали, колючие усы, похожие на веер, и длинные ресницы (по три над каждым глазом) шевелились от ветра. А потом взору открылась глубокая рана на брюхе, присыпанная песком, и меня затопил внезапный прилив материнского чувства. Сколько времени провела над мертвым детенышем? Полминуты? Минуту? Больше?

Проворный песчаный краб бежал к погибшему тюленю, и память услужливо вытащила из далекого прошлого яркую картинку — этими крошечными созданиями всегда кишел пляж в заливе Шорес во времена моего детства. Сестра Аннабель обычно сажала бедняг в банку и удивленно разглядывала розовые брюшки, в то время как пленники пытались выбраться, упираясь ножками в стекло. Детство, детство… Краб выбросил небольшой фонтанчик песка и исчез; прошло еще секунд десять.

Переехав сюда с яркого и знойного Юга, я со временем полюбила туман за его таинственность, за то, как он приглушает звуки, за то, что внезапно обрывается, а не рассеивается, и опаловая белесость тут же, без явного перехода, резко уступает место синеве. Выходя на свет из тумана, человек будто всплывает на поверхность, а двигаясь в обратном направлении, словно погружается в загадочную, сказочную бездну.

Неподалеку от пляжа по шоссе степенно плыла вереница машин, возглавляемая катафалком. В последний раз довелось присутствовать на мрачной церемонии, когда хоронили одного знакомого, которому не было еще и тридцати; сломал шею, сорвавшись со скалы. В общем, даже не друг; не могу сказать, что хорошо его знала, но за две недели до случившегося мы весело поболтали на вечеринке, оттого и показалось уместным прийти на похороны. На воспоминание об этом ушло еще пять секунд.

Все вокруг затянула прохладная кисейная пелена, сориентироваться и определить расстояние сделалось невозможно. Я побрела прочь от безжизненного звереныша, крепко сжимая в руках фотоаппарат и все представляя, какой замечательный получится снимок: угольно-черная головка Эммы на фоне холодной белизны пляжа.

Не получилось избавиться от мысли о мертвом тюлене и о том, как объяснить это ребенку. Наверное, матери интуитивно чувствуют, как делать те или иные вещи, а мне предстоит испытание, одно из многих; в ту минуту я думала не только о малышке. Быстрее, быстрее. Интересно, девчушка видела тюленя? Хорошо бы, если так — именно сегодня, именно со мной. Пусть бы даже испугалась — более подходящего момента, чтобы осторожно приступить к исполнению обязанностей мачехи, и не найти.

Не знаю, когда именно мне стало понятно — что-то не так. Шла и шла, а Эммы все не было видно. Я даже руки простерла, как будто пыталась раздвинуть туман, хотя вся нелепость этого жеста была очевидна.

— Эмма!

Паника пришла не сразу, я сопротивлялась около минуты. Сначала ощутила нечто вроде головокружения — примерно то же самое испытывала в детстве, когда стояла по колени в теплой воде Мексиканского залива и подставляла лицо жаркому солнцу Алабамы, чувствуя, как волны вымывают песок из-под ног. Ты лишаешься опоры постепенно, а потом как-то враз теряешь равновесие и падаешь в набежавшую волну, набирая полный рот соленой воды и широко распахивая глаза.

— Эмма!

Из прошлого накатило ощущение зыби под ногами, и оставаться на месте сделалось невмоготу; я побежала — сначала вперед, потом назад, по собственным следам. Озорница, наверное, прячется, мелькнула спасительная мысль. В нескольких метрах от мертвого тюленя, сплошь покрытая граффити, пестрела бетонная стена. Мысленно я представляла себе, как Эмма, затаившись в укрытии, хихикает. Картинка получилась настолько четкой и правдоподобной, что я почти поверила, будто так оно и есть. Но каково же было мое разочарование, когда за стеной девочки не оказалось. Страх, жуткий липкий страх угнездился где-то внутри, меня буквально швырнуло на колени и вырвало на песок.

Недалеко от расписанной «бетонки» местополагались общественные уборные. Подбегая к ним, я ощутила приступ ужаса — знала, что поиски ничего не дадут. Пересекла двухполосное скоростное шоссе и заглянула в женский туалет, темный и пустой. Обошла здание кругом и осторожно скользнула в мужской. Окна из тонированного стекла, свет очень тусклый, мрачно, невзрачно. Почти теряя сознание от недобрых предчувствий, порылась в мусорном баке в поисках детской одежды или обуви, потом встала на четвереньки и посмотрела за писсуарами, задерживая дыхание от жуткой вони. Ничего.

На обратном пути меня всю трясло, пальцы онемели, в горле пересохло. Я вскарабкалась на верхушку дюны, огляделась вокруг, но во всем мире, наверное, не осталось ничего, кроме непроницаемой белой дымки тумана и невыразительного глухого гула автомобилей на шоссе. Какое-то время я стояла неподвижно, а потом сказала вслух:

— Думай. И не паникуй.

Снова вперед, в бесплотную жемчужную завесу — еще полмили по пляжу; холм, с Клифф-Хаусом на вершине; развалины Сутро-Басс; кафе Луиса. Справа начинается длинная пешеходная дорожка, которая упирается в шоссе; за ним расстилается парк Голден-Гейт; позади на много миль тянется пляж, а слева шумит холодный серый океан. Как будто находишься в самом сердце вытканного туманом лабиринта с невидимыми стенами и неисчислимым количеством распутий. Ребенок пропал на пляже. Куда Эмма могла деться?