На следующий день, по пути на съемку, начинаю сомневаться в своих силах. Особенно сейчас, когда в сознании запечатлен образ Лизбет и ежесекундно проигрываются слова: «В конце концов, я ее мать».

В ресторане к моему приезду уже полно гостей. За работой всегда поражалась тому, сколько в Сан-Франциско молодых, красивых, богатых, беззаботных, безукоризненно причесанных и со вкусом одетых людей. Когда я переехала сюда, в начале девяностых, город был грязным и довольно бедным — словом, настоящий западный форпост Америки, где художники и писатели снимают убогие квартирки, спят по двое в комнате и пьют в дешевых кабаках. Если честно, он мне нравился таким — до того как в барах появились карты вин, а юнцы поголовно принялись играть на бирже.

Пробираясь через толпу, вспоминаю свои грандиозные планы. Собиралась запечатлевать на пленке жизнь без прикрас — фотографировать нелегальных иммигрантов и городских бедняков, немолодых проституток и матерей-одиночек, перебивающихся жалкими грошами. Окончив отделение документальной фотографии в Университете Теннесси, приехала в Сан-Франциско и сняла квартиру с отваливающейся штукатуркой и неисправной канализацией. Я превратила ванную в фотолабораторию, устроилась официанткой в бар, а свободное время проводила, бродя по улицам с фотоаппаратом. Думала, снимки что-то изменят, помогут людям увидеть друг друга. Если бы кто-нибудь в те дни сказал мне, что в итоге буду снимать званые ужины и рождественские вечеринки, ей-богу, рассмеялась бы. Впрочем, не так уж много времени ушло, чтобы понять: жанр, в котором я хотела работать, нерентабелен.

Первые несколько снимков делаю с трудом, а потом наконец вхожу в ритм. Действую как машина: выбираю подходящие сцены, нахожу нужное место с правильным освещением, нажимаю на кнопку. Возвращаясь домой, сквозь пелену тумана задумываюсь, простит ли Эмма меня за то, что занимаюсь приземленными вещами и фотографирую гостей на вечеринке, в то время как она по-прежнему где-то там и ждет…