Возле книжного магазина «Зеленое яблоко» нес караул деревянный гном. По скрипучим ступеням я поднялась на второй этаж. Между Фрэнком Тистлетвейтом («Великий эксперимент: введение в историю американского народа») и Грантом Уденом («Легенды о героях рыцарских веков») отыскала Эндрю Торпа. Эта обложка… Лицо сестры на фоне моста «Золотые Ворота». На тыльной стороне суперобложки, над несколькими лестными отзывами, — фотография моего давнишнего учителя, серьезного, но добродушного, в темном свитере и при очках. На улице снимали — волнистые волосы отброшены назад ветерком. Стоит подбоченившись, в камеру глядит спокойно и уверенно — такому человеку можно доверять, уж он-то не станет небрежничать с фактами. Но странное дело — во времена нашего с Торпом знакомства у него уже редели волосы, а здесь такая богатая шевелюра. Фотка явно сделана задолго до выхода книги, ему тут едва за двадцать. Глядевший на меня с обложки человек был, по сути, тем же самым, но в ином воплощении. Этот, на снимке, бесспорно оптимист, а от того, которого я знала, который написал книгу, исходил легкий, но несомненный душок разочарования пополам с болезненным честолюбием.

Рядышком с «Убийством в Заливе» стояла еще одна брошюра Торпа, «По следам садиста», о том, как похитили и истязали жену известного предпринимателя из Сакраменто. И здесь на обложке красовался тот же молодцеватый Торп. Нашлось еще два экземпляра третьей книги, «Победитель, побежденный», о том, как в Дубае, на марафонских соревнованиях, средь бела дня был убит журналист. И снова та же фотография. Ну не желает человек стареть! Была и четвертая книжка с его именем и незнакомым названием — «Во второй раз — просто чудо». Уцененное первое издание за 4,95 доллара. Из аннотации на обложке следовало, что это мемуары о семейной жизни, история любви, дающая надежду одиноким мужчинам. «Думаете, вам никогда не найти любви? Так считал и Эндрю Торп. Пока не встретил Джейн, женщину, подарившую ему второй шанс на счастье».

Здесь фото Торпа посвежее: заметно округлившиеся щеки и никаких попыток скрыть растущую лысину. Снято, похоже, в домашнем кабинете. Сидит за столом, руки на старенькой электрической пишущей машинке. Машинка, надо думать, реквизит, для придания романтического флера. Когда я с ним водила дружбу, Торп буквально все писал на компьютере. На левом углу стола два деревянных книгодержателя в виде носа и кормы корабля.

— Это намек, — сказала я, вручая ему книгодержатели в конце весеннего семестра, через пять месяцев после смерти Лилы. — На «Одиссею».

Это было одно из обожаемых им произведений.

— Ну зачем ты, право слово…

— Просто в знак благодарности.

Он удивленно поднял брови:

— За что?

— За доброту. За то, что хорошо слушали.

— А я вовсе не из доброты, — покачал головой Торп. — Мне нравится с тобой общаться.

Теперь, разглядывая в книжном магазине постаревшего, поутихшего Торпа, я подивилась — надо же, сохранил мой подарок.

Устроившись в кафе «Голубой Дунай», дальше по улице, я принялась читать. Самое начало, где Торп подробно описывает, как было найдено тело Лилы, пропустила (не смогла себя заставить), перескочила сразу на четвертую главу: «Первая любовь».

«В одиннадцать лет, — писал Торп, — Лила открыла для себя лошадей».

Что правда, то правда. Я прекрасно помнила эту историю, и именно в моем изложении, только в слегка измененном виде, она появилась в книге. Случилось это, когда Лиле было десять лет. В первый раз она ночевала не дома, а за городом, в графстве Сонома, в лагере для девочек с безобидным названием «Поиск». Как она плакала, когда наша машина въезжала в ворота! А когда мы остановились перед зданием клуба, мертвой хваткой вцепилась в пристяжной ремень и заявила, что не выйдет из машины до тех пор, пока ее не отвезут обратно в город, домой.

Только Саре Бет, долговязой и тощей воспитательнице, удалось выманить Лилу наружу: она подвела старую кобылу по прозвищу Спайс к Лилиному окошку, вручила Лиле яблоко, Спайс схрупала его прямо у той из рук — и дело было в шляпе. Когда в понедельник утром мы приехали забрать Лилу, ни о чем другом кроме как о Спайс она не говорила.

С тех пор Лила стала раз в неделю ходить на уроки верховой езды. На ее тринадцатый день рождения, убедившись, что лошади для дочки не блажь, которую она со временем перерастет, родители Скрепя сердце решились подарить ей лошадку по имени Дороти — рыжую, в белых «чулочках» и с белой полосой вдоль морды. Родители сняли конюшню в маленьком городке Монтара, на машине минут тридцать пять вниз по побережью. Там карабкались на холмы крепкие деревянные домики, а внизу тянулась длинная золотая лента песчаного пляжа. За домами, в тени секвой, расстилались сотни акров необработанных земель, здесь же приютилась парочка небольших ферм. Конюшня, где Лила держала свою Дороти, разместилась на пустоши в полутора километрах от автострады № 1; в погожий день, забравшись на ворота площадки для выездки, я видела несущиеся по извилистому, тряскому шоссе автомобили, а за ними — знаменитые волны пляжа Монтара.

— Я знаешь что подумала, — объявила мне однажды Лила вскоре после того, как заполучила свою Дороти. Мы сидели на заборе, огораживающем площадку для выездки, и ждали Лилиного тренера, а Дороти недовольно фыркала и топталась поблизости, поднимая тучи пыли, от которых я беспрестанно чихала. — Пусть она будет нашей общей лошадью. — Лила болтала ногами, выстукивая сапогами барабанную дробь на заборе. — Ну, не навсегда, а только пока мама с папой не купят тебе твою собственную лошадь.

— Не нужна мне никакая лошадь, — ответила я. Глазеть на Дороти с приличного расстояния — еще куда ни шло, даже приятно, но грязь под ногтями, шершавая лошадиная шкура — брр, мурашки по коже.

Лиле я, конечно, ничего этого не сказала, но она все равно вытаращилась на меня так, словно только что узнала, что я ей не родная сестра.

Она продолжала ездить верхом и в старших классах. Когда конюшня в Монтаре закрылась, Лила подыскала Дороти местечко под Петалумой, в полутора часах езды от Сан-Франциско, на ферме с яблоневым садом и выгоном для скота. Хозяева держали с полдюжины коров, несколько страусов и свинью. Площадки для выездки на ферме не имелось, и это как нельзя лучше устраивало Лилу. Когда ей хотелось покататься верхом, она погружала седло на тележку для гольфа и отправлялась разыскивать Дороти по полям. Завидев вдалеке свою кобылку, свистом и по имени подзывала ее и седлала прямо на месте. Домой возвращалась только под вечер, почерневшая от солнца и пыли, усталая, пропахшая лошадиным потом.

Однажды вечером (дело было летом, а осенью у нее начинались занятия выпускного курса в университете) Лила объявила, что бросает верховую езду, чем совершенно ошарашила нас с родителями.

— Мне нужно серьезно заняться математикой, — пояснила она.

— А совмещать разве нельзя? — удивилась мама. — Ты же так любишь кататься верхом. В жизни всегда должно оставаться что-то, что делаешь исключительно для удовольствия.

Мама знала, о чем говорит. Даром что к тому времени адвокатская практика отнимала у нее массу сил и времени, но мама всегда умудрялась выкроить пару часиков в неделю, чтобы покопаться в саду.

— Я так решила, — твердо сказала Лила. — Мне нужно собраться. Все великие математики чем-нибудь жертвовали.

Через два-три дня она дала объявление в газеты и потом несколько раз ездила в Петалуму встречаться с потенциальными покупателями. Один раз я поехала вместе с ней. Мы переехали мост «Золотые Ворота», миновали мыс Марин. Постепенно шоссе расчистилось, дома уступили место плавно сменявшим друг друга холмам, испещренным точками скота и одиноких деревьев. Лила свернула на проселочную дорогу. По рытвинам и ухабам мы черепашьим шагом доползли до длинной, покрытой гравием подъездной аллеи, которая привела нас к большому белому фермерскому дому. Я еще подумала: вот бы пожить в таком… Широкое крыльцо, слуховое оконце, пристройка сбоку — приляпали, похоже, в последний момент, на всякий случай. Слева от дома — засаженный картофелем клочок земли: длинные, бурые и сухие грядки, точно могильные холмики, с пробивающимися кое-где зелеными ростками.

Мы с Лилой направились к огороженному выгону. Вдалеке под деревом юкки щипала траву Дороти. Лила свистнула, Дороти вздернула уши, прискакала пулей. Лила гладила лошадиную морду и что-то нашептывала Дороти на ухо, та смирно стояла, изредка помаргивая. «Небось говорит с ней, как в жизни не говорила со мной, своей родной сестрой, — подумалось мне. — От этой бессловесной твари у нее небось секретов нет…» Минут через пять подъехал на машине мужчина с десятилетней дочкой, тоже горожане. Лила подсадила девочку на спину к Дороти.

— Она с характером, — предупредила девочку Лила. — Будь с ней построже, и она станет тебя уважать. Морковку она терпеть не может, но с ума сходит по яблокам и черной смородине. А еще обожает хрустящие хлопья. И когда ей напевают на ухо. Если сердится, напой ей какую-нибудь песенку Саймона и Гарфункеля, и она вмиг присмиреет.

Как эта девчушка смотрела! Я узнала этот взгляд — много лет назад точно такими же глазами взирала на Спайс Лила. Папаша объявил, что завтра же зайдет к нам домой с чеком.

Они уехали, а к нам от дома направился какой-то парень. Лет тридцати, высокий, красивый и важный до невозможности. Правда, несколько утомленный и помятый, будто ночь напролет веселился.

— Привет, Вильям, — окликнула его Лила.

— А, Лила, привет!

— Это моя сестра, Элли.

Вильям схватил своей лапищей мою руку и так сжал, что кости захрустели.

— А мы уже встречались, — напомнила я. Он в недоумении уставился на меня. — У нас тогда машина сломалась, а ты помог нам завестись.

— Верно, — заметила Лила. — Я и забыла.

— Рад встрече, — кивнул Вильям, но по лицу было видно, что он меня не помнит. Покусывая веточку мяты, парень обернулся к Лиле: — Ну что, продала?

— Похоже, да. Эта девчушка влюбилась с первого взгляда.

Когда Вильям отошел на приличное расстояние, я выдохнула:

— Хорош!

— Думаешь? — Лила удивленно глянула ему в спину. Похоже, эта мысль не приходила ей в голову. — Ну, не знаю. А вот с Дороти он точно хорош. Жалко, что не он ее купил. По крайней мере, я была бы уверена, что она в добрых руках.

В тот день Лила в последний раз ездила верхом на Дороти. Потом мыла ее, плавными круговыми движениями водя по лошадиной шкуре мыльными руками. «Хорошая девочка», — тихо шепнула Лила, придвинув губы к самому уху Дороти. В конце она угостила кобылку яблоком и обняла за шею. Догадалась ли Дороти, что Лила прощается с ней?

Больше, насколько мне известно, они не встречались. Лила редко вспоминала свою лошадь. «А если бы на месте Дороти была я? — думалось мне. — Она бы так же держалась? Если б я погибла в автомобильной аварии или, ныряя в бассейне, сломала себе шею и потом всю оставшуюся жизнь валялась в коме, она бы смирилась с моим отсутствием так же легко, как с продажей Дороти?»

«С тех пор, — писал Торп, завершая главу, — она больше ни на что не отвлекалась. В сердце Лилы царила лишь одна подлинная страсть — математика».

Вечером, дома, я возвратилась к началу книги. Странно было перечитывать ее после стольких лет, странно видеть на ее страницах Лилу, живую, настоящую: верхом на лошади, за швейной машинкой или у кухонного стола, с карандашом в руках, продирающуюся сквозь дебри математических формул. Такой я ее знала, такой описала. Потому что, какие бы вольности ни позволил себе Торп, рисуя жизнь моей сестры, в одном ему не откажешь: он уловил и передал ее характер, ее привычки и неповторимые черты — как она двигалась, как, разговаривая, держала голову, обороты ее речи.

А вот с Мак-Коннелом он здорово промахнулся.

«Взглянув в глаза Мак-Коннелу, — писал Торп, — вы понимали, что перед вами человек без совести, без чести, способный на все что угодно. В глазах его таилась жестокость, в словах — дерзость».

Вранье! Меня поразила кротость глаз Мак-Коннела, смиренность голоса. Два образа — человек, которого я встретила в Дириомо, и герой книги, — какое разительное отличие! Я не могла поверить в нарисованный Торпом портрет Мак-Коннела — безжалостного, расчетливого убийцы.

И все же книга не дала мне ни ответа, ни ключа к разгадке — кто еще мог быть причастен. Как будто Торп всю свою энергию направил на доказательство вины Мак-Коннела, поспешно и категорично исключив всех остальных. Почему? Чего ради?