Когда афинское войско потерпело поражение при Эгоспотамах и, чуть погодя, когда мы окончательно потерпели свое поражение, — прекратились наши вольные речи, блеск Перикла, расцвет античных искусств, гимнастические уроки, собеседы пирующих мудрецов. Сегодня на Агоре — гнетущая тишь, и уныние, и произвол Тридцати. Все, и в том числе самое сокровенное, происходит в наше отсутствие, без нашего спроса, и это не подлежит никогда никакому обжалованию, и обвиняемый беззащитен — ни адвокатов, ни скромного права даже на мелочь: формальный протест. В огонь — наши рукописи и книги, и честь омраченной родины — в грязь. И если когда-нибудь, предположим, нам разрешили бы как свидетеля привести с собою старого друга, он отказался бы только от страха: как бы ему самому не пришлось нахлебаться наших несчастий,— и был бы он прав. Поэтому здесь нам хорошо — вполне вероятно, что мы набрели на какой-то новый контакт с природой, из-за колючей проволоки разглядывая кусочек моря, траву и камни, или случайное облако на закате, лиловое, мрачное, неспокойное. И между тем, вполне вероятно, что еще возникнет когда-нибудь дух Кимона [1] , управляемый тайно все тем же орлом, и вместе они откопают и обнаружат железное острие, которое некогда было нашим копьем — оно тоже стало тупым и ржавым, — и вполне вероятно, что его принесут однажды в Афины в триумфальном и траурном шествии, при венках и торжественной музыке.

Люди, идеи, слова измельчали настолько, что нас теперь не волнует нисколько ни старая слава, ни новая, ни благородная биография Аристида; и если кто-нибудь иногда пытается вспомнить доблести Трехсот или Двухсот, другие немедленно его обрывают с презрением или, в лучшем случае, с иронией и скептицизмом. Но порой, как сейчас, например, когда погода светла и прозрачна — в день воскресный на стуле под эвкалиптами среди этой безжалостной ясности — на нас нападает сокровенная скорбь и тоска о блеске, испытанном прежде, — хотя сегодня мы называем его дешевым. Шествие трогалось на заре — трубач впереди, а за ним — повозки с венками и грудами веток душистого мирта, за ними вышагивал аспидный бык, а за ним юноши шли и кувшины несли с молоком и вином для возлияния мертвым; в благовонных фиалах качались масла и ароматные смеси. Но всего ослепительней — в самом конце процессии шел архонт [3] , одетый в пурпурное, архонт, которому целый год не позволяли касаться железа и надевать на себя хоть что-нибудь, кроме белого, — теперь он в пурпурном и с длинным мечом на поясе величественно пересекает город, держа прекрасную вазу, извлеченную из общественной утвари, и направляясь к могилам героев. И когда — после того, как бывали омыты надгробные стелы и обильные жертвоприношения завершены, — он поднимал свою чашу с вином и, выливая его на могилы, провозглашал: «Я подношу эту чашу самым доблестным, тем, кто пал за свободу греков»,— пробирала великая дрожь все окрестные лавровые рощи, дрожь, которая даже теперь пробирает эту листву эвкалиптов и эти залатанные пестрые тряпки, после стирки развешанные на этой веревке.

Тебе говорят: он — большой и великий, сын бога и, кроме того, знаменит кучей блистательных учителей — старец Айн, просвещенный сын Аполлона, обучил его грамоте, ловкий Эврит преподал уроки искусной стрельбы из лука; Эвмолп, вдохновенный сын Филаммона, развил его склонности к песне и лире; но главное — сын Гермеса, Автолик, чьи густые, дремучие, страшные брови затмевали собой половину лба, обучил его славно искусству аргосцев — подножке; отменное средство, надежнее нет ничего, чтобы вырвать победу в борьбе, в кулачном бою и, как признано, даже в науке. Но мы, дети смертных, без ведома учителей, обладая всего лишь собственной волей, упорством, а также пройдя в совершенстве систему селекций и пыток, стали такими, какими смогли. Мы нисколько себя не чувствуем низшими, нам не стыдно смотреть любому в глаза. Наши титулы на сегодняшний день — в трех словах: Макронисос, Юра и Лерое. И как только наши стихи вам покажутся аляповатыми, сразу вспомните, что они написаны под конвоем, под носом охранников, под ножом, приставленным к ребрам. И тогда нет нужды в оправданиях; принимайте стихи такими, как есть, и не требуйте того, чего у них нет, — вам больше скажет сухой Фукидид, чем изощренный в письме Ксенофонт.

Зачем добивались мы золотого руна? Еще одно испытание, возможно, самое страшное; Симплегады [4] , убийства; в Мизии отставший Геракл и его ослепительный мальчик — Гилас, потонувший в источнике; кормовое весло сломалось, и другого не будет, и не будет отдыха. Колхида. Эет [5] . Медея. Медный бык. Чудотворное зелье и бесполезность борьбы. И Апсирт [6] — по кусочкам его подбирает отец из моря. И это руно… уже достигнута цель, и свежайший страх: как бы смертные или боги у тебя не украли твою добычу; если держишь руно в руке, его золотая шерсть освещает ночи твои, если держишь руно на плече, его золотая шерсть освещает тебя целиком, ты — мишень и для тех, и для этих: никакой возможности спрятаться в тень, чтоб остаться в своем ничтожном углу, обнажиться, и быть, и существовать. Но чем была бы наша бедная жизнь без этой золотой (как мы все говорим) пытки?

Тростинка дырявая так хороша: она дарит нам звуки прекрасные, голос колодца и ветра, которого нам не хватает. В этом выдохе — «ах» — утешение наше, восторг и улыбка. Но тот, кто дует в тростинку, становится некрасивым: щеки его надуваются, глаза его уменьшаются; оклик любви — он предназначен другим, других одаряют любовью, которую просит флейтист. И тогда, в припадке отчаяния, он швыряет тростинку в глубокую воду: озирается — нет никого. Наклоняется над колодцем и рассматривает себя, свое лицо одинокое, флейтой изрезанное лицо, которое в глубине вздрагивает, сверкая, как нож.

Газеты: титулы, титулы, смерти., рождения, войны, бракосочетания, смерти, именно это мы читали и в прошлом году. И там чемоданчик с хирургическим инструментом, длинный мраморный стол: другой, зеленый, для биллиарда. Красавец мальчик с подносом подслушивает за дверью. Учебная анатомия, тоскливая. Постоянство. Напрасный гнев. Перед ночью восходит в небе пробуравленная луна. Льнут облака к холмам. Старые трубочисты сидят на длинных скамейках общественного сада, притихшие старики, страдающие бронхитом, пенсионеры. «Черная дыра, — они говорят,— черная дыра — этот мир». Тихие. Кашель у них. Незлобивые. Анализ сажи, разложение, синтез черного. Напротив зажигается за шторами свет. Маленькая девочка играет на фортепьяно.

Господа, заходите, сказал он. Вы не причините мне беспокойства; смотрите все; нечего мне скрывать. Тут спальня, тут кабинет, тут столовая. Тут? Старый чердак с барахлом. Все, господа, стареет, стареет и заполняет жилье, все стареет, стареет и, господа, стареет так быстро. Это? Наперсток, его надевала мама. Это? Мамина лампа, мамин зонтик; она очень меня любила. А этот фальшивый паспорт? Заграничная дребедень? Грязное полотенце? Эти билеты в театр? Порванная рубашка? Кровавые пятна? И этот снимок? Его, да, в женской шляпке с цветами, фото надписано неизвестному человеку, и почерк его. Кто положил это сюда? Кто положил это сюда? Кто положил это сюда?

«Непреодолимо, — говорит он, — непреложно». Он совсем не испуган, скорей, успокоен. Завязывает свой галстук на горле. Смотрит в зеркало. Игральные карты рассыпаны на полу. «Это не смерть, — он сказал, — это меньше». Закрылась кофейня, где мы встречаемся. Вывеску сняли, ее унесли в кладовую, свалили среди облезлых дверей, решеток, сломанных ставней. На вывеске было: «Кофейня БЕСЕДА». Эта чашка, нарисованная в правом углу, дымилась очень похоже, казалось, что пахнет кофе. Красивой вывеске положен конец, беседе положен конец; теперь не разговаривает никто; лишь нечто подобное: «Непреложно», — говорит, и так тихо, словно должен утешить того, кто уже скончался.

Труд закончен в назначенный срок. Он доволен толщиной, точностью букв, объемом, порядком, свободой. И внезапно он спохватился: «назначенный срок»? — а, собственно, кем? — им самим? — кто он сам? — и зачем? Он поднялся по лестнице сгорбившись, обратился к зеркалу в коридоре и в него заглянул в надежде, что встретит то самое юношеское лицо — накануне, до воплощения замыслов (лицо такое красивое, это он помнил!), в позапрошлом году? в прошлом? вчера? Этот чужой человек, стоящий напротив, — он кто? эта угрюмая личность со стиснутыми зубами, с притворной улыбкой, этот тип, подражающий какому-то юноше, такому красивому, что, конечно, он был и обязательно должен быть. Пустая, слепящая белизна, у него побелело в глазах — острый запах асбеста, и краски, и свежего дерева.

Чтобы мы никогда не забыли, сказал он, золотые уроки, те уроки искусства греков. Небесное всегда вплотную с повседневным. Наряду с человеком, животным и вещью — браслет на запястье богини нагой; цветок, ниоткуда упавший на землю. Вспомните, что за прекрасные зрелища на наших глиняных вазах: боги с птицами и животными, здесь и лира, и молоток, яблоко, ящик, клещи; ах, и эти стихи, где бог, счастливо свой труд окончив, мехи из огня достает, собирает по одному инструменты в серебряный свой сундук; потом вытирает губкой + лицо, мускулистую шею, руки, свою волосатую грудь,— такой аккуратный; чистый, он выходит вечером, опираясь на плечи юношей, целиком золотых — плоды его творчества,— они обладают и силой, и мыслью, и речью; выходит на улицу самый величественный, хромой бог, бог, живущий своим трудом.