Когда афинское войско потерпело поражение при Эгоспотамах и, чуть погодя, когда мы окончательно потерпели свое поражение, — прекратились наши вольные речи, блеск Перикла, расцвет античных искусств, гимнастические уроки, собеседы пирующих мудрецов. Сегодня на Агоре — гнетущая тишь, и уныние, и произвол Тридцати. Все, и в том числе самое сокровенное, происходит в наше отсутствие, без нашего спроса, и это не подлежит никогда никакому обжалованию, и обвиняемый беззащитен — ни адвокатов, ни скромного права даже на мелочь: формальный протест. В огонь — наши рукописи и книги, и честь омраченной родины — в грязь. И если когда-нибудь, предположим, нам разрешили бы как свидетеля привести с собою старого друга, он отказался бы только от страха: как бы ему самому не пришлось нахлебаться наших несчастий,— и был бы он прав. Поэтому здесь нам хорошо — вполне вероятно, что мы набрели на какой-то новый контакт с природой, из-за колючей проволоки разглядывая кусочек моря, траву и камни, или случайное облако на закате, лиловое, мрачное, неспокойное. И между тем, вполне вероятно, что еще возникнет когда-нибудь дух Кимона [1] , управляемый тайно все тем же орлом, и вместе они откопают и обнаружат железное острие, которое некогда было нашим копьем — оно тоже стало тупым и ржавым, — и вполне вероятно, что его принесут однажды в Афины в триумфальном и траурном шествии, при венках и торжественной музыке.