Недолго пришлось Морису ждать под тополем. В то самое мгновение, когда он прыгнул в челнок, одно из окон асиенды, выходившее в сад, тихонько приоткрылось и не закрывалось некоторое время, как будто кто-то хотел выйти и колебался, не зная, свободен ли путь.

Маленькая белая рука с драгоценными кольцами на тонких пальцах придерживала открытую раму, освещенную луной; через несколько минут стройный силуэт девушки появился на лестнице, которая вела в сад.

Это была Луиза Пойндекстер.

Несколько секунд она стояла прислушиваясь. Всплеск весла? Не почудилось ли ей это? Цикады наполняли воздух своим неугомонным стрекотаньем, и легко можно было ошибиться, впрочем, это не имело значения. Условленный час настал, а она не принадлежала к тем, кто требует пунктуальности, и кроме того, только что провела в ожидании целых два часа, которые показались ей вечностью.

Неслышно спустилась Луиза по каменной лестнице, проскользнула в сад, тихонько прошла через кустарник, мимо статуй и наконец очутилась под тополем. Здесь ее встретили объятия мустангера.

Счастливые минуты летят быстро, и скоро приходит час расставания.

– Завтра ночью мы опять увидимся, милый? Завтра ночью?

– Если бы я только мог, я сказал бы тебе: да, завтра, и послезавтра, и опять, и опять, моя любимая!

– Но почему же? Почему ты не можешь этого сказать?

– Завтра утром я уезжаю на Аламо.

– Вот как! Разве это необходимо?

Вопрос прозвучал невольным упреком. Каждый раз, когда она слышала упоминание об уединенной хижине на Аламо, в ней просыпалось какое-то неприятное чувство. Но почему? Ее встретили там радушно. Казалось бы, это посещение могло стать одним из самых приятных воспоминаний ее жизни. Но это было не так.

– Мне действительно нужно туда поехать.

– Нужно? Тебя там ждут?

– Только мой слуга Фелим. Надеюсь, что с ним ничего не случилось. Я отослал его туда дней десять назад, еще до этих слухов об индейцах.

– Только Фелим и больше никто? Ты говоришь правду, Морис? Милый, не обманывай меня! Только он, ты сказал?

– Почему ты спрашиваешь об этом, Луиза?

– Я не могу тебе сказать почему. Я бы умерла от стыда, если бы призналась в том, что мне иногда приходит в голову.

– Не бойся, скажи мне все, что ты думаешь. Я не мог бы ничего скрыть от тебя. Ну, говори же, радость моя!

– Ты этого хочешь, Морис?

– Конечно, хочу. Я уверен, что разрешу все твои недоумения. Ведь если кто-нибудь узнает о наших встречах, их могут дурно истолковать. Поэтому я и уезжаю на Аламо.

– Чтобы там остаться?

– Всего лишь на один или два дня. Только для того, чтобы собрать свои вещи и сказать последнее прости моей жизни в прерии.

– Вот как?

– Ты, кажется, удивлена?

– Нет! Только недоумеваю. Я не могу понять тебя; и, вероятно, мне это никогда не удастся.

– Но ведь все очень просто. Я принял важное решения и знаю, что ты простишь меня, когда я тебе о нем скажут.

– Простить тебя, Морис! За что?

– За то, что я не открыл тебе моей тайны. Я не тот, за кого ты меня принимаешь...

– Но ведь ты такой, каким мне кажешься: благородный смелый, красивый, необыкновенный человек. О Морис! Если бы ты только знал, как ты дорог мне и как я тебя люблю!

– Голубка моя, не больше, чем я тебя, но ради нашего счастья мы должны решиться на разлуку.

– На разлуку?

– Да, любимая. Но мы расстанемся ненадолго.

– На сколько?

– На время, которое понадобится пароходу, чтобы пересечь Атлантический океан туда и обратно.

– Целая вечность! Но зачем?

– Мне необходимо съездить на родину – в Ирландию, в страну, которую здесь презирают, как ты сама знаешь. Всего лишь двадцать часов назад я получил оттуда важное известие. И я спешу туда поехать и надеюсь по возвращении доказать твоему гордому отцу, что бедный мустангер, который завоевал сердце его дочери... Завоевал ли я его, Луиза?

– Нужно ли тебе об этом спрашивать! Ты знаешь, что покорил мое бедное сердце и ему никогда не вырваться из этой неволи. Не смейся надо мной, Морис,– я навеки твоя раба!

Снова объятия, снова нежные поцелуи и любовные клятвы.

Затихло стрекотанье кузнечиков в зеленой траве, замолкли цикады на листьях деревьев, не доносились больше крики пересмешника с макушки высокого тополя, и козодой взлетел еще выше в лунном свете; казалось, все в природе притихло, чтобы не мешать влюбленным...

Но нет, не поэтому наступила тишина: раздался шум шагов по усыпанной гравием дорожке, и, несмотря на то, что они были легки и почти бесшумны и услышать их можно было, только обладая очень острым слухом, именно из-за них умолкли ночные голоса.

Но влюбленные ничего не слышали. Они не видели и темной тени человека – или, быть может, дьявола, – которая скользила среди цветов, то замирая у статуи, то прячась в кустарнике, пока, наконец, не остановилась за деревом – шагах в десяти от того места, где они обменялись поцелуем. В минуты счастья, когда все кругом затихло, они совсем не подозревали, что эта тишина помогает подслушать их любовные признания, а предательская луна выдает каждое движение.

Человек, черной тенью скрывавшийся за деревом, подслушал каждое их слово, даже любовные вздохи и шепот; а в серебристом свете луны он отчетливо видел их малейшие жесты.

Нужно ли говорить, кто был этот гнусный шпион? Имя Кассия Колхауна напрашивается само собой.

Это был он.