Молодой Ральф и его старший товарищ Джек — трапперы. Они отправляются охотиться на бобров в область Среднего Арканзаса. Они знают, что в тех краях кочует племя черноногих индейцев, которые ненавидят трапперов, но решают рискнуть…

 

Глава 1

Ни один европейский город, как бы оживлен он ни был, не может сравниться с Сент-Луи, торговым городом в Америке. Трудно представить себе, до чего лихорадочна деятельность всего населения этого города. Особенно оживлен он во время пушной меновой ярмарки. В это время он всем своим видом резко отличается от других городов Соединенных Штатов. Тут все своеобразно: люди, торопящиеся продать товары, сами товары и способ торговли ими.

Кто был в Сент-Луи в обыкновенное время, тот найдет, что этот город нисколько не отличается от прочих городов Соединенных Штатов, где вообще все стараются как можно больше нажить денег.

Но вот приходит время пушной меновой ярмарки. Город наполняется самою разнохарактерной толпой. Трапперы, ловцы бобров и индейцы из разных племен съезжаются со всех концов страны в пирогах, нагруженных мехами; купцы с разных концов страны привозят всевозможные фабричные товары. Кто видел Сент-Луи в это время, тот потом всю жизнь не забудет этой оживленной картины.

Нельзя себе представить более шумной смеси всевозможных племен. Тут неутомимый янки старается перехитрить и обмануть покупателя; тут же и беспечный траппер, и краснокожий, он будто не обращает внимания на все окружающее, но вместе с тем за всем следит; он то безучастно стоит на одном месте, то бегает по улицам своей неслышной, легкой походкой. Тут же болтливый француз зазывает к себе и расхваливает свой товар. В это время в Сент-Луи столько любопытного, нового!

А вся суть только в меновом торге, который ведут индейцы и трапперы с остальным населением Соединенных Штатов. Какие громадные дела здесь устраиваются, и сколько миллионов переходит из рук в руки в это короткое время!

Когда торг окончен, обменены все кожи и меха, то общий вид Сент-Луи совершенно изменяется. Нельзя сказать, что город вдруг пустеет и мертвеет, нет, но образ жизни всего населения города принимает более спокойный характер.

Янки укладывает, продает и отсылает меха, выменянные на дурные и хорошие фабричные товары, яркие пестрые материи, ружья, порох, свинец и торопится все превратить в звонкие доллары и уехать. Француз остается наслаждаться жизнью, для чего он и старался как можно больше заработать. Траппер отдыхает от своих многолетних трудов в кругу товарищей. Он рассказывает случаи из своей степной дикой жизни и слушает рассказы об охоте на серых медведей в Скалистых горах, о битвах с врагами белых — мстительными индейцами. Он ест, пьет и ведет азартную игру иногда до тех пор, пока у него не останется ни одного цента. Он радуется своим новым капканам, купленным в городе, радуется пороху, свинцу, новому ружью, новому шерстяному одеялу и курит только что купленный табак; это его самое большое удовольствие и от него ему часто приходилось отказываться в лесах и пустынях. Индеец пьет виски до тех пор, пока не повалится чурбаном под стол, или пока у него не останется ни одного цента, вырученного за меха.

Но в Соединенных Штатах запрещается продавать индейцам водку за деньги, и закон за это строго преследует. Американец и не продает водку. Он выменивает на нее меха и кожи. Пьет ли ее индеец, или выливает в Миссисипи, это уже не его дело; дикарь может с водкой делать решительно все, что ему угодно.

Ужасно подумать, что от пьянства краснокожие делаются бессмысленными чурбанами, но еще ужаснее то, что от вина дикарь вполне становится хищным зверем, приходит в бешенство и убивает всех, кто ему ни попадется в такую минуту — и правого и виноватого. В это время лучше всего оставаться дома, частью для того, чтобы не видеть дикого унижения, до какого может дойти человек, частью, чтобы не подвергаться опасности, которая продолжается иногда целую неделю.

Несмотря на это, мы войдем в одну из таверн, которая представляет собой не что иное как гостиницу, в которую никогда не заходят краснокожие. Вокруг столов сидят трапперы и купцы, пьют, едят, курят и ведут большую игру.

На веранде подле окна сидит траппер. Он задумчиво и безмолвно курит свою трубку.

Веранда выходит во двор, который отделяется от главной улицы небольшим заборчиком. Это самое свежее, прохладное и тенистое место во всей гостинице. Вся веранда увита вьющимися растениями так плотно, что туда не проникает ни одного солнечного луча. Со стороны улицы она открыта, так что можно видеть все, что там происходит.

Трапперу было лет шестьдесят, хотя на вид он казался моложе. Его густые, черные как смоль волосы волнистыми прядями выбивались из-под бобровой шапки. Он был невысок ростом, широкого, плотного и мускулистого сложения; каждое его движение выказывало силу и выносливость. Его лицо загорело от солнца, обветрилось от непогоды и было похоже на кору старого дерева. Из-под темных густых нависших бровей сверкали черные глаза, умные и проницательные. На траппере были надеты довольно широкие замшевые шаровары, спускавшиеся немного ниже колен, и высокие кожаные мокасины (индейские сапожки, плотно обхватывающие ноги). Широкий, довольно короткий камзол из оленьей кожи, подтянутый широким кожаным поясом, довершал его наряд. На поясе висели: мешок, туго набитый пулями, буйволовый рог с порохом, громадный мешок с табаком и два ножа в кожаных ножнах, один маленький, так называемый скальпель, другой — большой. В стороне у стены стояло ружье. Траппер курил из индейской трубки, с головкой из красной глины; мундштук был сделан из крепкого дерева. Из трубки вырывались густые облака дыма. Лицо траппера выражало беспокойство и нетерпение. Можно было заметить, что он ждет кого-то, так как он всякий раз порывисто оборачивал голову и взглядывал на дверь, когда кто-нибудь входил в таверну. На гостей, которые были тут, он не обращал внимания никакого. Когда его спрашивали о чем-нибудь, он отвечал коротко и изредка сам с собою говорил, вслух высказывая свои мысли.

— Вот уже неделя, как я жду Тома Редстона, — говорил он, — что же бы это значило? Возможно ли это? Он знает, что Джек Вильямс его ждет. Впрочем, это всегда бывает так, когда у траппера есть жена и дети!.. Ему бы следовало оставить ловлю бобров и заняться чем-нибудь другим! Странно, что и Раф не идет! Славный мальчик! Из него выйдет настоящий траппер!.. Что бы это могло значить?..

Джек Вильямс замолчал, и из трубки вырвалась темная струя дыма.

— Я променял все его меха на звонкие доллары, а он не идет за ними! Непонятно!.. Если старик не может прийти, то что же могло задержать его сына? Кто мне это объяснит?

Его нетерпение с каждой минутой увеличивалось.

Вдруг он пронзительно вскрикнул, как кричат индейцы, когда хотят выразить удивление, гнев или радость. Он вскочил, повалил стул, попавшийся на дороге, бесцеремонно толкнул нескольких людей и бросился навстречу молодому человеку, только что вошедшему на веранду. Старик молча обнял молодого человека и повел к своему столу.

Прибывший был одет точно так же, как и Джек Вильямс. Он был высок и строен; каждое его движение было полно грации и силы. Лицо уже загорело от солнца, но было нежно и красиво, и в то же время в нем было видно мужество, твердость души и сила воли. Это был любимец Джека Вильямса. «Он плавает как рыба, — говорил он о молодом человеке, — он бегает так же быстро, как летит стрела, выпущенная индейцем из лука; он зорок как орел; его рука так же сильна, как лапа серого медведя, а жучок, носящийся в воздухе, не улетит от его выстрела. Его походка до того легка и неслышна, что сам сиукс в сравнении с ним кажется подкованной лошадью!»

Так образно выражаются индейцы, когда хотят похвалить кого-нибудь, и такими словами выражалась чрезмерная любовь Джека Вильямса к Рафу, сыну Тома Редстона.

Джек Вильямс подвел Рафа к столу и взглянул на него. Его поразил черный шелковый платок, небрежно повязанный у юноши на шее, он наклонился к уху Рафа, как бы боясь, чтобы кто-нибудь не услышал его слов, и шепотом спросил:

— Отчего вместо красного платка, который так идет тебе, ты надел черный? Что это значит?..

С этими словами он подошел ближе, положил молодому человеку руки на плечи, взглянул ему в лицо и невольно вздрогнул. Всегда такое веселое, улыбающееся, теперь это молодое лицо было мрачно и печально.

— Ах, у нас случилось несчастье! — отвечал юноша, тяжело вздыхая. — Я надел траур…

— Что? Траур? — перебил его Вильямс. — По ком же ты его надел? Неужели по твоей матери, лучшей женщине во всем Союзе?.. Ну, говори же?

— Вы не даете мне договорить! — скромно отвечал Раф. — Моя милая мать жива и здорова, но она убита горем и день и ночь плачет!

Руки Вильямса задрожали и он с отчаянием вскрикнул:

— Раф! Что ты говоришь? Неужели твой отец, Том Редстон, умер? Лучший охотник западных лесов! Лучший товарищ!

— Да, — тихо отвечал юноша, — он умер, и мы похоронили его под большим кленом в нашем саду!

У Вильямса задрожали руки; он почти упал на стул, закрыл лицо руками и застонал. В первый раз в жизни плакал Вильямс, этот твердый, как старый дуб, человек; грудь его тяжело поднималась. Раф сел против него, и слезы текли по его нежным щекам.

Так они долго сидели друг против друга. Шумная толпа не обращала внимания на отчаяние старика, который оплакивал своего друга, товарища всех радостей и лишений охотничьей жизни. В продолжение сорока лет они жили душа в душу.

Наконец Вильямс поднял голову.

— Сиукс сказал бы, что Великий Дух переселил душу славного воина и охотника в обильные райские леса! — сказал он наконец. — Знаешь ли, в этих словах дикарю слышится утешение.

— Христианину дано большее утешение, — кротко заметил Раф.

— Знаю, знаю!.. Без этого бы сердце разорвалось на части! Раф! Твой отец был чудный человек! Преданная душа! Таких больше нет на свете! — продолжал Вильямс глухим голосом. — Как часто из-за меня бросался он в опасность. Однажды я в Скалистых горах встретил серого медведя. Я поторопился, выстрелил и дал промах. Да будет проклят этот выстрел! Медведь встал на задние лапы и с ревом бросился на меня. Одним ударом лап он подмял меня под себя и сломал мне ключицу. Я упал. А твой отец был далеко; он осматривал расставленные капканы — от него помощи мне ждать было нечего. Я прочитал молитву и отдался воле Божьей. Однако ж я не потерял присутствия духа и ударил медведя ножом; но и этот удар был такой же плохой для траппера, как и выстрел. И, вдруг, неожиданная развязка: медведь подпрыгивает и падает мертвым навзничь! Это выстрелил твой отец. Он заметил медвежий след, оставил бобров и прибежал вовремя ко мне на помощь. Том попал прямо в дьявольский глаз медведя. Он меня спас, но моя ключица была сломана, и я ужасно страдал. Твой отец сорвал с себя белье, перевязал рану и приложил к ней медвежье сало. В продолжение шести недель он делил все свое время между работой и заботами обо мне. Он лечил меня и ухаживал за мною, как мать за своим ребенком, до тех пор, пока я совершенно не выздоровел. Это только один случай из его добродетельной жизни, но я могу рассказать тысячу подобных. И этого человека больше нет! О, Боже мой! Боже мой! Зачем же я еще жив! Тома нет; не стало лучшего охотника, ловца бобров, храбрейшего воина и самого верного, преданного друга!.. О, зачем ты меня оставил!

Его голова еще ниже опустилась, и он снова застонал.

— Вы не одни, дядя Вильямс, я не оставлю вас! — сказал с волнением Раф, крепко пожимая руки старика.

Вильямс поднял голову и взглянул на Рафа.

— Да, ты такой же славный, как твой отец! Но все же мне не достает его! Понимаешь ли ты это, дитя?

— Я вас люблю так же, как он любил вас! — сказал ласково Раф, при виде горя старика забывавший свое собственное.

— Я знаю, что ты меня любишь, Раф! Теперь это мое единственное счастье! Но ты не можешь оставить свою бедную мать!

— Всемогущий Бог покровитель всем вдовам и сиротам, — учит нас священное писание.

— Там так сказано? — спросил Вильямс, тяжело вздыхая. — Но что же ты думаешь делать, Раф?

— Идти с вами на бобровую охоту, дядя Вильямс.

— И твоя мать согласна на это?

— О, да! Очень охотно!

— Что за чудесная женщина! Она стоила такого человека, как Том! — вскрикнул с увлечением Вильямс, и потом, подумав немного, продолжал. — Мне твой отец говорил что-то о вашей маленькой ферме.

— Он, должно быть, сказал вам, что за нее еще не все заплачено? — спросил Раф.

— Да, кажется, что так. Он мне говорил даже, сколько осталось заплатить, но теперь я решительно все забыл.

— Двести долларов, — отвечал вздыхая Раф. — Может быть, можно заплатить часть долга из доли моего отца? Матушке немного надо для жизни. Я огородил наши поля тыном, засеял маисом и пшеницей и засадил картофелем. Одно поле я засеял луком. В саду развел огород. Хозяйство в порядке: куры несутся, обе коровы телятся и три свиньи роются в земле, отыскивая себе пищу. Мать в работе забудет свое горе, а добрые люди не оставят ее одну. Если будет удачная охота и хороший лов, то я вернусь домой на будущий год и все, что заработаю, принесу матери.

— Ты очень хорошо все обдумал, Раф; да иначе и не могло быть! Ведь ты сын Тома!.. Слава Богу, что я могу хоть чем-нибудь тебя утешить. На долю твоего отца приходится ровно двести долларов. Вот они тут, в этом кожаном мешке, возьми их и ступай скорей домой. Заплати за ферму, чтобы твоя мать могла жить спокойно. На, вот еще остаток моей доли после покупки новых капканов, одеял и лошади, необходимой для далекого путешествия. К чему мне деньги? Отдай их доброй, милой Бетси. У меня есть все необходимое, а ей надо же жить чем-нибудь. Трудовые деньги принесут ей счастье. Отнеси ей это и пожелай всего лучшего от меня.

Раф с волнением смотрел на старика и не хотел брать. Но Вильямс затопал ногами и сердито закричал.

Раф должен был согласиться. Вильямс накормил его, напоил и торопил идти домой.

— Я буду ждать тебя здесь, — сказал он. — Не оставайся там долго, а то я, пожалуй, совсем бабой сделаюсь! — прибавил он на прощанье.

Раф ушел. Вильямс остался один со своим безутешным горем.

— Ах, Том, — вздыхал он. — Зачем ты меня оставил? Только с тобою моя жизнь была весела и ясна! — Горькие стоны прерывали его слова. — И умер-то ты не как воин, в славной битве с индейцами, а в блокгаузе на руках у жены! Но что ж делать! Бедной Бетси еще было бы тяжелее переносить свое горе, если б ты умер не на ее руках. Это Бог послал ей в утешение! Благодарю Тебя, Создатель!.. Но мне кажется, я скоро увижусь с тобою, мой милый Том! А до тех пор я должен жить для Рафа и всем, чем могу, помогать твоему милому сыну! Он остался мне в наследство от моего старого друга!.. Клянусь тебе, Том, что я не оставлю его до конца моей жизни.

Так утешал себя Вильямс. Неделю он должен был ждать возвращения Рафа, и все это время провел на том же самом месте, где оставил его Раф. Он почти ничего не ел, все больше и больше курил. Он жил одними воспоминаниями, которые рисовали в его воображении различные случаи из их лесной и степной жизни. При этом он помнил только подвиги своего друга, его преданность и любовь к себе; все же то, что касалось до него самого, он совершенно забыл. Вильямс все это время не мог ни спать, ни есть, и когда приходила ночь, то он, подавленный горем, бросался на постель, и горькие слезы текли из его глаз. Тут никто его не видел и не осуждал за это, и потому он вполне отдавался своему горю.

Вся любовь его как бы перешла с отца на сына, и он только и думал о юноше и строил планы будущей охоты.

Теперь только это одно и привязывало его к жизни и подкрепляло иссякающие нравственные силы. Наконец вернулся Раф. Вильямс с радостью бросился ему навстречу, обнимал и целовал его. Раф рассказал, как мать обрадовалась, когда узнала, что за ферму заплачено, как она благодарит Вильямса за подарок и за участие, и благословляет его и Рафа на трудный промысел.

Вильямс радовался счастью матери Рафа и смеялся так же весело, как бывало в самые счастливые дни его жизни.

Они хотели тотчас же отправиться на охоту, но шел такой сильный дождь, что пришлось остаться в Сент-Луи.

В это время город опустел. На улицах перестали появляться краснокожие; купцы разъехались по железным дорогам и по рекам — кто на родину, кто в другие города торговать купленным товаром. Трапперы распродали свой товар на рынке и снова ушли на охоту и на ловлю диких зверей. Трактир опустел, и наши друзья могли свободно горевать; никто им не мешал.

Вильямс то и дело заставлял Рафа повторять рассказ про болезнь и смерть отца, и все ему казалось, что Раф мало о нем говорит, все ему хотелось слушать и говорить о старом друге. Так прошло некоторое время. В один из дождливых дней, когда они по обыкновению сидели в таверне и вспоминали о Томе, Вильямс сказал Рафу:

— Послушай, Раф, мы еще с твоим отцом составили план для нашей охоты в области среднего Арканзаса. Это опасное место для охоты. Там, в луговых степях, покрытых густой травой в человеческий рост, пасутся стадами бизоны, олени, а по берегам Арканзаса много бобров. Туда редко заходят трапперы, потому что именно тут и живет племя черноногих индейцев, а их предводитель, Теа-ут-вэ, смертельный враг белым охотникам. Но нам нечего их бояться; мы хорошие стрелки, и если что случится с нашими двустволками, то в пироге, которую мы построили с Томом, спрятаны еще два ружья. В ней же лежат дорогие капканы, жестянки с порохом, пулями и табаком и необходимым для нас пеммиканом . Кроме того, у нас запасено достаточно соли и медвежьего сала. Провизии хватит, пожалуй, на полгода. Рыба и бобровое мясо будут разнообразить наш стол.

Потом Вильямс стал перечислять места, где они будут жить, но вдруг задумался, и его лицо приняло печальное выражение. Раф стал расспрашивать, что с ним. Он долго отговаривался, не хотел отвечать, но потом махнул рукою и сказал:

— Меня радует вся эта охота и приготовления к ней, но я не скрою от тебя — я чувствую, что это будет последняя моя охота. Всю эту неделю мне постоянно слышится, что твой отец зовет меня к себе, и я уверен, что недолго проживу на земле.

Раф стал утешать его, но ничто не могло разогнать черных мыслей Вильямса. Он недоверчиво качал головой.

— Нет, Раф, — сказал он, — Вильямс настолько стал стар, что ему уже пора подумать о будущей жизни, и он не должен отгонять от себя подобных мыслей. Напрасно ты стараешься утешить и разуверить меня в том, что непременно должно случиться. Когда я умру по воле Божьей, то ты останешься моим наследником. У меня нет, кроме тебя, никого на свете, и я со своими деньгами могу делать решительно все, что хочу, не обижая никого. Я их закопал в землю для того, чтобы сохранить на то время, когда мои руки не будут в состоянии больше держать ружье. Слушай меня! Ты их возьмешь, когда я умру!.. Прямо на юг от вашей фермы есть небольшой холм, на котором растет цикорное дерево. С северной стороны в коре дерева ты увидишь воткнутую ружейную пулю. На два фута в сторону от ствола, прямо против пули, взрой дерн — там ты найдешь мое наследство. Помни хорошенько, где искать!

Раф хотел было что-то сказать, но Вильямс быстро встал со скамейки и отошел к окну.

— Слава Богу, ветер переменился! — сказал он весело. — Значит теперь долго будет хорошая погода! Пора, пора собираться в дорогу!

Они стали собираться; скоро все было уложено в две большие корзины. Охотники навьючили их на лошадь, а сами пошли рядом. Они направились к берегам верхнего Арканзаса, откуда должна была начаться охота.

С той минуты, как они вышли в путь, Вильямс повеселел. Казалось, все его мрачные мысли остались в Сент-Луи. Только изредка из его груди вырывался невольный вздох, и когда он оставался один, то долго сидел задумавшись, и глаза его наполнялись слезами. Но чем ближе делалась цель их путешествия, тем реже становились такие минуты, потому что все время охотников было занято другими заботами.

 

Глава 2

Через несколько дней по реке Арканзас плыла легкая пирога. Пирогой называется индейская лодка, сделанная из бересты, длинная, узкая, чрезвычайно легкая, но прочная. В ней сидело двое: старик на корме, правивший лодкой при помощи короткого весла, и молодой человек, который сидел впереди старика и греб двумя длинными веслами.

Пирога была доверху нагружена, но благодаря ловкости молодого человека скользила без малейшего шума по бурной реке. Пирога скользила между высокими скалистыми берегами, вниз по течению. Скалы то полого отклонялись в обе стороны, то стояли серыми отвесными стенами, и из-за них выглядывали широколиственные раскидистые клены, всевозможных пород орешники, суковатые дубы и толстые, могучие березы. Сучья их так нависли над рекой, и верхушки деревьев так плотно переплетались между собою, что, казалось, въезжаешь в тоннель. В этих-то темных местах реки надо было особенно ловко управлять пирогой, потому что тут попадалось много плавучего леса, сломанных ветром и вырванных с корнями деревьев, которые плыли вниз по течению и иногда почти совершенно запруживали дорогу. Охотники ехали молча.

Но вот река сделалась шире, скалы отодвинулись дальше от берегов, стал показываться густой ивняк и целые полосы дерна. Старик с большим вниманием осматривал скалистые берега. Вдруг он кивнул головой гребцу, тот сложил весла, и лодка пошла только по течению. Старик опустил глубже весло, пирога круто повернула к левому берегу и в два или три удара рулевого весла скользнула в маленькую, едва заметную бухту. Последняя со стороны реки была закрыта ивняком и тростником, и скалы огораживали ее со всех сторон, как крепостной стеной. В самом углублении бухты, почти закрытый ивами, виднелся вход в пещеру.

— Мы приехали! — сказал Вильямс Рафу, выскакивая на берег.

Юноша тоже спрыгнул, и они вытащили пирогу на берег, за ивовые кустарники. Раф с удивлением увидел, что подле пещеры лежала совершенно новая берестовая лодка, тщательно закрытая мхом и папоротником. Ее можно было увидеть только стоя рядом с ней, потому что тростник и мох осели от времени. Раф наклонился и с восторгом рассматривал пирогу. Вильямс улыбнулся и сказал:

— Неужели же ты думаешь, что твой отец и Вильямс могли что-нибудь необдуманно и плохо делать в предприятии, которое должно принести нам несметные выгоды! Ступай за мной, — прибавил он, беря Рафа за руку, — ты увидишь, как мы все устроили!

Они вошли в пещеру. Она была неглубокая, но совершенно сухая; даже на земле не было никакой сырости. Вход, через который дневной свет проникал в пещеру, сравнительно с нею, был широк. Река не могла ее залить, потому что спереди лежали обломки скал и защищали пещеру от половодья, как хорошая плотина. В середине был устроен очаг, по бокам — две моховые постели, а в углу, под грудой камней, хранились съестные припасы. Все было в удивительном порядке.

Охотники разгрузили старую пирогу, осмотрели капканы, расставили их и устроили свое домашнее хозяйство. Потом Раф стал готовить ужин из пеммикана. Он развел огонь, вскипятил воду и сварил сытную похлебку из мясной муки, медвежьего сала и соли. Поужинав, друзья легли отдыхать. Они положили на мох спрятанные в пещере ковры и завернулись в толстые шерстяные одеяла.

Им и раньше приходилось не только плавать по Арканзасу, но и заплывать во все реки, впадавшие в него с правой и с левой стороны. Везде они находили множество бобровых построек. Где только попадались такие постройки, они расставляли капканы и укрепляли их, а эта работа чрезвычайно утомительна. Вечерами, вытащив пирогу на берег, охотники завертывались в шерстяные одеяла, чтобы хоть сколько-нибудь защитить себя от москитов, и ложились спать подле своей пироги.

Теперь же дым очага наполнял всю пещеру и выгонял насекомых. Охотники спали крепким сном до самого утра. Ничто не тревожило их.

Солнце стояло уже высоко, когда они проснулись. После короткой молитвы, прочитанной Джеком Вильямсом, оба вскочили с постели. Раф, подражая своему покойному отцу, занялся хозяйством, собрал целую охапку хвороста, в котором не было недостатка, и приготовил завтрак.

Прежде чем ехать дальше, надо было многое привести в порядок. Об этом позаботился Джек Вильямс. Раф в это время забрасывал сети, ловил рыбу в Арканзасе и готовил кушанье. Когда все было готово, охотники осмотрели новую пирогу, заново осмолили ее, нагрузили капканами и съестными припасами и спустили на реку.

Пирога понеслась по реке. По тому, как спокойно под тенью густых лесов, росших на обоих ее берегах, паслись олени, было видно, что тут вблизи нет краснокожих, и охотники могли смело двигаться вперед. Изредка виднелись стада бизонов, которые при неожиданном появлении пироги с ревом и поднятыми вверх хвостами бросались прочь от берега.

По всем признакам было видно, что страшный враг белых, черноногий индеец, был далеко от реки. Они вполне убедились в этом, когда увидели бесчисленное множество бобровых построек на крутых берегах Арканзаса и в устьях его притоков.

Везде они расставили и укрепили капканы и поплыли дальше.

Но вот они попали в травяные степи, так называемые прерии; тут и там попадались небольшие острова, и тут-то было особенно много бобров. Некоторые из них были так близко, что их можно было застрелить из ружья, но охотники боялись привлечь этим внимание своих врагов, да к тому же пуля могла испортить дорогой мех.

Так прошло несколько дней; капканы были расставлены, и охотники должны были вернуться, чтобы взглянуть на те из них, которые находились выше их скалистого жилища.

Назад было ехать гораздо труднее, приходилось подпираться баграми или тянуть пирогу бичевой. Кроме того, они останавливались возле капканов, в которые уже попались бобры. Их было так много, что лодка вскоре наполнилась ими и до краев сидела в воде.

Вильямс и Раф радовались удаче тем более, что большая часть пойманных бобров были черные — самые дорогие в продаже.

Когда они вернулись к пещере, Джек Вильямс стал снимать кожи, чистить и просушивать их, а Раф поехал дальше осматривать капканы.

Это было довольно трудно. Ему приходилось бороться с сильным течением реки, которое стало еще быстрее от беспрестанных дождей. По реке плыло множество деревьев, которые сталкивались, догоняя друг друга, крутились, и нужно было ловко грести, чтобы пирогу не раздавили могучие стволы.

Раф медленно подвигался вперед, искусно управляя пирогой, и постоянно подъезжал к расставленным капканам. Бобров было так много, что Раф тут же снимал кожу с тех, которые уже давно попались в капкан и начали портиться. После трех трудовых дней Раф в пироге, доверху нагруженной бобровыми шкурами, поплыл назад.

Вильямс ужасно беспокоился о Рафе, который опоздал на один день. Вильямсу представилось, что юноша попал в руки дикарей, и он спустил уже старую пирогу на воду, чтобы отыскивать молодого человека. Но именно в это время Раф вернулся. Вильямс обрадовался ему как ребенок.

— В последний раз отпускаю тебя одного! — сказал он. — На что мне все эти дорогие меха, когда я чуть не умер от страха, что с тобой случилось что-нибудь недоброе!

— Что ж, ведь все обошлось благополучно, — отвечал Раф, улыбаясь.

— Да, на этот раз, но кто мне поручится, что всегда так будет? Однако ты устал! Ступай, съешь чего-нибудь и отдохни!

Но об отдыхе нельзя было и думать. Надо было вычищать и просушивать бобровые меха. Окончив эту трудную работу, ловцы бобров пошли спокойно отдыхать.

Тут можно сделать маленькое отступление от нашего рассказа и сказать несколько слов об образе жизни и привычках бобров, так как редко кому удается увидеть живого бобра, да и то только в зоологических садах, следовательно, в неволе.

Время, когда бобры водились в Европе в дикой природе, давно уже прошло. Чем гуще становилось народонаселение, чем больше выстраивалось городов на берегах рек, и чем чаще ходили по ним различные суда, тем меньше становилось на них бобров и других диких животных, которые вполне резонно боятся человека. Еще с незапамятных времен дорого ценится мягкий и пушистый бобровый мех, поэтому за бобрами постоянно охотились, и бобр так же, как и многие другие животные, стал все реже и реже встречаться у берегов Рейна и был, наконец, совершенно там истреблен. За бобрами охотились не только ради их меха, но также и ради вкусного мяса, и особенно жирного мясистого хвоста, покрытого чешуею. Кроме того, в задней части бобра находится железа с темно-желтой пахучей жидкостью, известной под названием бобровой струи, которая и до сих пор еще употребляется в медицине.

Теперь бобр почти нигде в Европе не встречается. В 1656—57 годах в Саксонском курфюрстве было застрелено 586 бобров. Это показывает, что двести лет тому назад их было очень много в Германии. Бобр изредка попадается еще в Баварии, на реках Зальце, Изере, Лехе и других, также иногда на Дунае, Эльбе, Висле и Одере. В России он встречается чаще, потому что там население реже, да к тому же и самые законы оберегают бобров от окончательного истребления. Больше всего этих зверей осталось на американских реках и потоках, несмотря на то, что за ними охотятся не только трапперы и ловцы, но и дикие индейские племена, которые также знают цену бобрового меха, мяса и бобровой струи. Так как ловцы бобров умеют их ловить, и потому налавливают их вдвое больше, чем дикари, то дикари из мести преследуют белых охотников, и многие из несчастных охотников погибают в страшнейших мучениях, какие только способны придумать индейцы. Следующие цифры покажут, как многочисленны бобры в Америке. В 1743 году из американского города Монреаля во Францию было вывезено 127,080 бобровых шкур, а в Англию — 29,750. С 1789 до 1804 года одно из обществ пушной торговли разослало 36,900 бобровых мехов. В 1820 году другое общество пушной торговли разослало 60,000 бобровых мехов, в 1835 г. в Англию прислали из Северной Америки 88,400. Большая шкура весит два фунта или больше, а каждая стоит 4 доллара. Это только цифры, которые мне удалось случайно узнать, но я уверен, что число бобровых мехов может быть вдвое больше, потому что это только те, которые вывозятся из Америки в Европу, остальные же распродаются как обшивки для зимних костюмов и часть на шапки в самой Америке. Только зимний мех бобра идет в торговлю на шубы, из летнего же выделывают только так называемые касторовые шляпы. Бобровая струя употребляется в медицине как успокаивающее средство против судорог. Это жирное, желтоватое, иногда коричневатое, вещество с чрезвычайно сильным запахом.

Бобр принадлежит к млекопитающим, к классу грызунов. От конца хвоста до головы он длиною до трех футов. Один хвост длиною в фут, шириною пять дюймов и толщиной один дюйм. Он совершенно гладкий, покрыт толстой чешуей, формой напоминает весло и помогает бобру плавать. Подшерсток меха короткий и нежный, светло-серого цвета, иногда серебристо-белый, а иногда совершенно темный. Этот подшерсток закрыт сверху длинными, тонкими, блестящими волосами коричневато-желтого, коричневого и даже почти черного цвета. Больше всего ценятся черные бобры. Цвет шерсти у них на всем теле одинаковый. У бобра крутая короткая голова с короткими ушами. Только на задних лапах между пальцами есть плавательные перепонки, на передних же их нет. Особенно замечательны его сильные зубы. Он перегрызает с невообразимой силой довольно толстые деревья, так что можно подумать, что кто-нибудь спилил их острой пилой, разгрызает на мелкие куски для устройства пола в своем жилище или размельчает их про запас на зиму. Все это он переносит в зубах на место, и если дерево настолько тяжело, что бобр один не может его перетащить, то он созывает других бобров, и они зубами берут его с разных концов и переносят.

Бобр действительно очень умное животное, но о нем рассказывают чересчур много самых неправдоподобных сказок. Это происходит отчасти оттого, что весьма немногие наблюдали его на свободе. Вот в общих чертах то, что может сказать о нем американец, много и долго изучавший это животное. В начале августа бобр прорывает на берегу речки или озера широкий ход снизу вверх; он выбирает для этого устья рек или ручьев. Землю из этого прохода он месит в тягучую массу, прибавляет куски дерева и небольшие камни и строит из этой массы холм в четыре, а иногда в семь футов вышиною. Он придает ему конусообразную форму, от десяти до двенадцати футов в диаметре на земле, и от восьми до девяти футов на вершине.

Бобр ставит холм на землю таким образом, чтобы даже в самую высокую воду его не могло затопить. Внутренние стенки он сглаживает и законопачивает глиной, смешанной с нагрызенной травой, так что получается теплое зимнее жилище. Пол он устилает мелко изгрызенными кусочками дерева и содержит свое жилище в необыкновенной чистоте, потому что всю грязь выбрасывает в воду.

В свой холм он прорывает один, два, а иногда три входа, в виде трубок, которые не видны снаружи, потому что оканчиваются под водой, чтобы враги не видели, когда бобр входит и выходит из своего жилища. Внутри жилище бобра походит на высокую печь, сверху скругленную сводом. Кроме комнаты, где живет все семейство бобров, есть еще комната для зимних запасов. Туда бобр складывает корни, клубни водяных растений, которых особенно много в реках и озерах Америки, и разгрызенные на мелкие кусочки ветки ив, тополей, орешника, корой которых он питается. Нередко он накапливает такие большие запасы, которых бывает совершенно достаточно на всю зиму.

Бобр строит, поправляет и улучшает свое жилище до тех пор, пока не установится лед. Крышу он покрывает толстым слоем глины, смешанной с травой и тростником. Передними лапами скатывает он эту массу в шары, катит их впереди себя и укладывает на крышу, где они сохнут до того времени, пока на первый ряд не будет положен новый. От этого крыша бобрового жилья бывает необыкновенно крепка и плотна.

Так как вода иногда поднимается в реке настолько высоко, что заливает входы в их жилища, то бобры заранее, пока вода мелка, строят плотины для того, чтобы предохранить свои жилища от наводнения. Получается крепкая, довольно высокая стена, выгнутая полукругом против течения. С удивительным терпением и прилежанием складывают бобры эти плотины из тростника, камней, земли, ила, а также коротких деревяшек равной длины, отгрызенных их крепкими зубами. Снизу плотина расширяется, а кверху немного суживается, но верхний край ее ещё так широк, что можно безопасно по нему ходить. Эти плотины иногда целыми годами противостоят напору воды, и если хотя бы часть плотины разрушит лед, то бобры тотчас же с необыкновенной быстротой исправляют ее для того, чтобы она не обвалилась. Вода должна стоять на три или на четыре фута ниже входа в жилище, потому что иначе зимой его затрет льдом. Если же вода поднимется выше и таким образом зальет внутренность жилища, комнату для жилья бобров или зимних запасов, то бобр проламывает крышу и убегает. Долго под водою он не может оставаться и должен постоянно выскакивать, чтобы дышать воздухом, также как и выдра, смертельный враг бобра; она нападет на его детенышей и разбойником врывается в его жилище. Со стороны земли бобр не делает отверстия, потому что выходит на берег только в крайнем случае; он медленно бегает и потому легко попадается своим врагам. Бобр чрезвычайно любит свое жилище и ни за что не оставит своего холма, однажды построенного с таким трудом и искусством. Если никто его не беспокоит, и вблизи нет его самого опасного врага — человека, то он живет три, четыре года и даже больше на одном месте. Случается иногда, что он строит новое жилище совсем близко около старого и соединяет оба жилья крытым ходом. Из этого составилось мнение, будто бобры живут по нескольку вместе и составляют целые деревни.

Когда бобр ест, то он сидит на задних лапах, как белка, а передними держит пищу; в это время хвост его ровно и гладко лежит на земле.

Рассказывают совершенный вздор, будто бы бобр хвостом сглаживает внутренние стенки своего жилья или перетаскивает на нем различные вещи с одного места на другое. Хвост помогает бобру плавать, так как у него имеются плавательные перепонки только между пальцами задних лап.

Летом бобр часто выходит на землю, чтобы грызть кору деревьев, корни растений и различные луковицы, и часто спит на земле, под кустами. Он кормится только ночью. Когда на него нападают собаки, то он садится на задние лапы, защищается своими крепкими когтями и страшно кусается. Часто случается, что бобр одним ударом зубов откусывает ногу неосторожной и слишком смелой собаке. Если же бобр не может уйти от охотника и от собак, то он садится и жалобно кричит, точно ребенок.

Самая любимая пища для него березовая и осиновая кора, но не слишком измельченная; больше всего он любит стволы молодых деревьев. Сучья двух дюймов в диаметре перегрызает он с чрезвычайной легкостью. У бобров обыкновенно бывает от двух до пяти детенышей, которые остаются в семействе до трехлетнего возраста, и тогда только разделяются на пары и строят себе отдельное жилище. Если им никто не мешает, если нет вблизи человека, а лесов кругом достаточно, то случается, что два семейства живут у одной плотины. Но это совершенная сказка, будто бобры живут очень большими колониями, и что их холмы составляют большие правильные деревни.

Также неправда и то, что если между бобрами окажется ленивый, то они будто бы выгоняют его. Рассказывают также, будто когда бобры перетаскивают деревья, то один ложится на спину, а другие между его лапами, как в сани, наваливают деревья и прутья, и тащат его или за голову или за хвост к своим жилищам.

Вообще подобных сказок об уме и искусстве бобра ходит такое множество, что остается только удивляться. Теперь, после долгих наблюдений, большей части подобных сказок уже не верят, но и правды одной достаточно для того, чтобы считать бобра одним из умнейших животных, и нам остается только жалеть, что в Америке его чересчур уж усердно преследуют, так что скоро там он будет так же истреблен, как и в Европе.

 

Глава 3

Прошло несколько месяцев. Охотники плавали вверх и вниз по течению, вынимали из капканов убитых бобров и вновь расставляли капканы. Потом сдирали кожи с бобров, сушили, чистили их и складывали в правильные кучи.

Жизнь и занятия охотников были чрезвычайно однообразны, но им этого и было нужно, и они были вполне счастливы. Множество плотно сложенных бобровых мехов составляло их богатство; охотники могли до цента высчитать все, что им принесет охота.

Настало лето. Надо было позаботиться теперь о том, как бы сберечь меха от насекомых. Джек Вильямс как опытный охотник на бобров умел отлично предохранять их шкуры от порчи. Меха, которые они теперь могли добыть, были не так хороши, как зимние черные, но зато их было несравненно больше.

Все сильнее и сильнее привязывались охотники один к другому. Джек Вильямс полюбил всей душой доброго, честного Рафа, которому казалось, что он в старом друге нашел своего покойного отца. Часто говорили они о том, что они будут делать после охоты. Джек Вильямс хотел оставить бобровый лов, так как нынешний год принесет им столько выгоды, что он сможет спокойно скоротать свою старость, ни о чем не заботясь, и отдохнуть от трудовой кочевой жизни охотника.

— Да и ты тоже должен оставить опасную жизнь, — говорил он Рафу, — ты должен помогать своей матери. Места, в которых мы охотимся, так опасны! Мне кажется, мы непременно встретим краснокожих, прежде чем вернемся домой.

— Отчего вам пришло это в голову? — спросил с удивлением Раф.

— Ты знаешь, Раф, — продолжал Джек Вильямс, — что мы расставили 33 капкана на левом берегу Арканзаса. Самые дальние находятся далеко один от другого, потому что саженная трава луговых степей местами близко подходит к берегу и мешает бобровым постройкам. Дней пять тому назад я поехал осматривать их и не нашел трех, самых отдаленных. Заметь, что я знал места, где они стояли, так же хорошо, как свои пять пальцев. Ни один бобр или другое животное не могли ни оборвать, ни перегрызть цепей, которыми были укреплены капканы.

Я осмотрел ружье и вышел на берег. Тотчас же мне пришло в голову, что капканы унесли хитрые и кровожадные индейцы из племени черноногих. Они постоянно приходят к кургану «Черного орла».

— Что это за курган? — перебил Раф.

— Видишь ли, у краснокожих был храбрый знаменитый вождь, по прозвищу «Черный Орел». Он был предком Теа-ут-вэ, нынешнего вождя племени черноногих, кочующих в необозримых луговых степях. Так вот, этот «Черный Орел» в битве с толпой охотников был смертельно ранен и умер во время бегства индейцев. Индейцы похоронили его верхом на убитой лошади и над его могилой насыпали курган из земли и камней, в виде сахарной головы. С тех пор этот холм стал священным местом для дикарей. Каждый раз, когда толпы их проходят в этой стороне степей, они идут к холму и поклоняются ему. От этого кургана они всегда начинают битвы, охоты и нападения на врагов. Я вытащил пирогу на берег и пошел к месту, где были наши капканы. Подле них вся трава была измята. Я увидел следы лошадиных ног и отпечатки легких мокасин. Очевидно, индейцы нашли один капкан, может быть, оттого, что в него попался бобр, пошли по берегу, вниз по течению, нашли два других капкана и все унесли с собою.

— А вверх по течению? — спросил Раф с волнением, перебивая рассказчика.

— Вверх по течению все капканы остались целы, и в каждом было по бобру, — отвечал Джек Вильямс.

— Значит, они еще не были там! — вскрикнул радостно Раф.

— Не радуйся так, милый мой друг, — сказал Джек Вильямс. — Я знаю этих мошенников. Они, должно быть, были на буйволовой охоте в степях и хотели напоить лошадей в Арканзасе. Нечаянно увидели наш след, так как хорошо знают манеру белых ловить бобров; они не знают сколько нас, а то бы давно уже напали. Может быть, они торопились отвезти домой свою добычу. Их самих было не больше одиннадцати, и они боялись встретиться с большим числом охотников. Они нас ненавидят, Раф, за то, что мы в их степях охотимся на пушных зверей, и, без сомнения, вернутся сюда, чтобы подстеречь и убить нас. Когда они вернутся, неизвестно, но они наверное придут и найдут нашу пещеру.

— Пусть приходят, — вскрикнул Раф. — У нас с собою верные двустволки, и тут, в пещере, есть еще две в запасе — я все недавно осмотрел. Нашу крепость они ни за что не возьмут! Она неприступна!

— Да, они не могут ворваться в наше скалистое жилище, тем более, что они никогда не плавают на пирогах. Это конное племя. Черноногие индейцы ловят степных лошадей с помощью лассо и постоянно ездят верхом. Лассо — это длинный крепкий ремень с петлей на конце. Индейцы ловко бросают петлю, которая обвивает шею лошади, затягивается, и лошадь падает на землю. Даже во время галопа дикарь не промахивается. Как же могут они ворваться в нашу пещеру, замкнутую со стороны земли высокими скалами? Но наши капканы расставлены вдоль по реке, и они наверное станут нас подстерегать возле них.

— Что же вы думаете сделать? — спросил Раф.

— Скорее плыть вдоль по реке и спасать капканы, находящиеся выше украденных, — сказал старик. — Но может быть уже поздно? — прибавил он задумчиво.

Тотчас же они взяли ружья, положили пороху, пуль и съестных припасов в пирогу и спустили ее на реку. Раф взял рулевое весло и стал на носу; старик сел в пирогу и между колен поставил свое ружье. Он внимательно смотрел и слушал. От него не ускользал ни малейший шорох листьев. Кругом было необыкновенно тихо. Не слышно было ни одной птицы, не видно ни одного животного.

— Греби осторожнее, — шепнул старик Рафу. — Это коварная тишина. Не слышно нигде ни звука, кроме плеска воды.

— Да, ни один лист не шелохнется, — отвечал Раф также тихо.

— Почему же нет ни бизонов, ни оленей, которых мы видели в лесах? — продолжал чуть слышно Вильямс. — Где же они? В это время дня я их всегда видел у водопоя! Это дурной знак!

Охотники подплыли к первым за их скалистым жилищем бобровым постройкам. Старик кивнул головой.

— Они не зашли еще так далеко, — сказал старик, и все его лицо засияло радостью. — Может быть, я и ошибся. Дай-то Бог!

Пирога держалась посреди потока. В этом месте он был довольно узок, так что стрела индейца легко могла перелететь с одного берега на другой. Охотники неслышно говорили между собой. Пирога летела по волнам, как птица по воздуху. Раф так тихо опускал весло, что даже Джек Вильямс не мог этого расслышать. Все бобровые капканы были на местах, с пойманными бобрами. Это успокоило старика.

Вдруг на левом берегу с тревожным криком поднялась стая попугаев. Она перелетела со степного берега на лесистый.

— Они близко! — промолвил тихо Джек Вильямс. — Поверни пирогу и греби против течения.

В эту минуту раздался оглушительный крик, похожий на раскаты грома, и на левом берегу показалась целая толпа индейцев. Все готовы были стрелять из своих громадных луков.

— Вот они, злодеи! — вскрикнул Вильямс, но остался вполне спокоен. На выдающейся скале показался старый вождь и знаком приказал лодке остановиться.

— Это Теа-ут-вэ! — полушепотом сказал Вильямс. — Я его видел в Сент-Луи. Нам придется сдаться.

— Знаете ли вы язык черноногих? — спросил Раф.

— Знаю настолько, что они меня поймут. — отвечал Вильямс.

Раф повернул пирогу к берегу. В воздухе просвистела стрела, и Вильямс, даже не вскрикнув, упал мертвый в реку. Стрела попала ему прямо в сердце. Раф вскрикнул от ужаса и отчаяния. Он наклонился, чтобы поддержать падающего друга; лодка перевернулась, и Раф тоже упал в воду.

В это время Теа-ут-вэ кричал и бесновался: как смел его подданный поступить так противозаконно! Как он смел умертвить врага, который готов был сдаться! Убийца Вильямса был молодой человек, колдун племени или пиан. С яростью замахнулся Теа-ут-вэ своим томагавком над головой преступника и готов был размозжить ее. Только просьбы всего племени остановили его. Вождь смиловался и приказал заковать его в цепи. Приказание было тотчас же исполнено.

Раф отлично плавал и нырял, поэтому ему легко было спастись. Он хотел вернуться назад и отыскать Вильямса — он думал, что старик не убит, а только ранен. Но прежде чем он успел исполнить свое намерение и высунул голову, чтобы подышать воздухом, он увидел трех индейцев, которые гнались за ним. Он стал защищаться прикладом ружья и ножом, но трое были сильнее одного. Индейцы схватили его, вытащили на берег и привели к Теа-ут-вэ. Тот еще не успокоился от гнева на преступника. Он сердито и пристально взглянул на Рафа; белый не опустил глаз, не дрогнул под яростным взглядом своего врага.

Так прошло несколько минут. Выражение лица вождя смягчилось, казалось, он готов был пощадить Рафа.

— Зачем ты бежал? — спросил он на ломаном английском языке.

— Вы убили моего отца, когда он уже готов был сдаться, — отвечал Раф твердым голосом.

Дикарь с яростью взглянул на колдуна.

— Видишь, что ты наделал! — вскрикнул он по-индейски. — Этот бледнолицый смеет упрекать меня за твои дела! Ты ответишь мне за это!

С этими словами Теа-ут-вэ вошел в свой вигвам; подчиненные ему вожди пошли за ним. Никто из дикарей, окружавших Рафа, не двинулся с места. Они со зверской радостью смотрели на него, не спуская глаз. Раф мысленно молился и вручал свою судьбу Богу. Он знал, что малейшее выражение горя или страха на его лице дикари сочтут за слабость и будут рады его страданию. Он собрал все свои силы, поднял голову и гордо посмотрел на толпу.

Индейцы привязали его к толстому клену за руки и за ноги, так что он не мог шевельнуться. Веревки впивались в его нежное тело, ноги и руки затекли; он страдал ужасно и физически и нравственно, но ни один мускул не дрогнул на лице, которое, казалось, не выражало никакого чувства.

Кругом стояло тридцать или сорок вигвамов из буйволовых кож. За ними пасся табун лошадей. У всех были связаны передние ноги. Индейцы сидели вокруг Рафа на корточках так неподвижно, что казалось, были выточены из дерева. У всех были красивые, подвижные, выразительные лица. На индейцах были надеты короткие юбки из оленьей кожи и на плечах плащи из кожи бизона. Талии стягивали кожаные пояса, на которых висели скальпы, снятые с голов убитых врагов.

Скальпом называются волосы, снятые вместе с кожей с головы убитого врага, в знак победы над ним. Скальпируют индейцы небольшим ножом и скальп привешивают к поясу. Чем больше у дикаря скальпов, тем с большим уважением смотрит на него все племя.

За спиной индейцы носили колчаны со стрелами. В левой руке они держали лук, в правой — длинное копье, на верхнем конце которого висел кошелек с «зельем». Кто подумает, что в кошельке хранились лекарства от болезней, тот очень ошибется. Словом «зелье» или «снадобье» индейцы называют амулетку или таинственное волшебное средство против всевозможных неудач и несчастий. Он носит амулетку против всевозможных несчастий, болезней и думает, что маленький раскрашенный мешочек может его от всего этого предохранить. Это его главная драгоценность. Потерять ее — значит потерять все. Если в битве отнимут у него волшебный кошелек или «снадобье», то на нем до тех пор лежит проклятие, пока он не отнимет обратно в битве у врага «снадобье», или не снимет с него скальп. Получение «зелья» считается одним из важнейших событий в жизни дикаря и происходит, когда мальчику исполняется тринадцать лет. С этого возраста он считается взрослым и должен участвовать в битвах и походах. Перед этим он уходит в пустыню, ни с кем не входит в сношения, постится и молится Великому Духу. Он просит его, чтобы тот назначил ему духа-покровителя, то есть чтобы ему приснилось какое-нибудь животное. Все равно, что бы он ни увидел во сне; змею, рыбу, птиц или какое-нибудь четвероногое, с этой минуты животное делается его духом-покровителем. Индеец гоняется за этим животным до тех пор, пока не убьет его, и идет к колдуну. Тот из кожи или из внутренностей животного сшивает ему небольшой мешочек, вкладывает туда часть животного и ярко раскрашивает его различными таинственными знаками. Мальчик прикрепляет мешок к верхнему концу копья с убеждением, что теперь с ним ничего дурного не может случиться, и что во всех битвах он будет победителем.

У всех дикарей, окруживших Рафа, были на копьях такие мешки с талисманом; у некоторых даже имелось по два. Они молча, с удивлением смотрели на мужество своего пленника. Ни одним движением губ или бровей не выказал Раф ни горя о потерянном друге, ни сожаления о собственной жизни. По выражению лиц дикарей было видно, что им это нравилось.

В это время вожди вошли в вигвам и сели в круг. Теа-ут-вэ взял трубку, вылепленную из красной глины; мундштук ее был обвит цветным шелком, золотыми шнурками и разноцветными бусами.

Все свои трубки индейцы делают из глины, добываемой в области Ориноко. Это место для них священно; если они встречаются тут со своими смертельными врагами, то обращаются с ними, как с близкими друзьями до тех пор, пока они находятся в штате Ориноко.

Это была трубка мира. Ее обыкновенно зажигают при всевозможных совещаниях и переговорах. Теа-ут-вэ закурил ее, затянулся и с важностью выпустил дым; потом передал ее своему соседу, который сделал то же. Когда трубка обошла круг, совещание открылось. Теа-ут-вэ, великий вождь племени черноногих, стал говорить:

— Бледнолицые, — начал он, — вытесняют краснокожих из обильных степей Арканзаса. Они пришли с железными руками к Арканзасу и отнимают у нас самого благородного и дорогого пушного зверя, бобра, и с ним главное средство к жизни. Краснокожий преследует белого и ведет с ним постоянную войну. Но мы не поступаем так, как Хау-ку-то. Он предательски умертвил белого, когда тот просил пощады у великого племени черноногих. Молодой белый хотел бежать, потому что увидел нашу измену. Позор нам и стыд! Вождь должен оправдываться перед белым, а не Хау-ку-то! Что же мы теперь будем делать с белым? Если мы его убьем, то покроем себя новым позором, и Великий Дух нас проклянет за это! Теа-ут-вэ говорит: он должен жить! Если он понравится одной из наших девушек, то пусть он живет в нашем племени! Теа-ут-вэ защитит его!

Вожди несколько минут молчали. Казалось они ждали, чтобы Теа-ут-вэ сказал еще что-нибудь. Потом все в один голос отвечали: пусть он живет!

— А Хау-ку-то? Что мы сделаем с ним? — спросил Теа-ут-вэ.

— Его связанного отведут в деревню! — единодушно сказали вожди.

— А бледнолицый? — спросил Теа-ут-вэ.

— Он свободен! — отвечали вожди. — Но если он вздумает бежать, то мы устроим охоту за ним, и кто его догонит и убьет томагавком, тому будет принадлежать его скальп.

— Пусть будет так! — подтвердил Теа-ут-вэ.

Он встал и надел парадное платье, принадлежавшее ему, как главному вождю черноногих. Оно состояло из узкого и длинного, до колен, камзола из тончайшей оленьей кожи. Все швы были украшены золотыми шнурками и бахромой, соединенной с волосами скальпов. У вождя их было так много, что они все не умещались на поясе. На роскошных волосах, падающих по плечам Теа-ут-вэ, была надета горностаевая белоснежная шапка. На ней высоко торчали два бизоньих рога — это был знак его храбрости. На ногах были маленькие мокасины из хорошо выделанной оленьей кожи. На длинном копье висели три мешочка со «снадобьем». В левой руке он держал трубку мира и совещаний. За поясом торчал томагавк.

Величественный и грозный вышел он из вигвама; за ним медленно и угрюмо шли другие вожди.

Лишь только Теа-ут-вэ показался из вигвама, как все дикари повскакали с мест и окружили Рафа. Ледяной холод пробежал по его телу, когда он взглянул на суровое лицо старшины. Он знал свою участь. Дикари всегда самым ужасным образом мучают своих пленных врагов. Очень редко они приводят их в свои деревни для еще более страшных пыток. Или нет, его сейчас отвяжут, дадут отбежать на сто шагов и погонятся за ним, как за диким зверем, со своими страшными томагавками. Еще никому из пленных не удавалось убежать от быстрых индейцев. Но, может быть, его сперва покажут девушкам племени, и если одна из них выберет его себе в мужья, то он спасен от смерти.

Так думал Раф. Он хорошо знал нравы и обычаи краснокожих по рассказам Вильямса.

Раф собрал все свои силы для того, чтобы не выказать ни одним жестом своего внутреннего волнения. Вождь стоял прямо против него. Он начал говорить. Его звонкий горловой голос разносился над толпой. Сперва он объявил участь Хау-ку-то. Толпа заволновалась от сдержанной ярости, но ни один звук не нарушил тишины. Потом Теа-ут-вэ обратился к Рафу.

Раф гордо выпрямился и спокойно принял весть о своем помиловании. Он знал, какое впечатление это произведет на дикарей.

— Великий вождь, — сказал он твердым голосом, обращаясь к Теа-ут-вэ, — разве черноногие так плохо бегают, что привязали меня за руки и за ноги к дереву? Неужели они так плохо стреляют, что думают, что я уйду от их быстрых и легких стрел?

Раф, может быть, слишком смело говорил, но он слышал, что Теа-ут-вэ был за него во время совещания. Все дикари повернулись в его сторону, пронзительно вскрикнули и схватились за оружие. Глаза их засверкали дикой злобой. Теа-ут-вэ взглянул на него своим проницательным взглядом.

— Он прав, — сказал он наконец. — Для нас позор его связывать. Развяжите его!

Приказание было исполнено. Раф не только не мог идти, но едва стоял на ногах. Кровавые рубцы на руках и ногах причиняли ему ужасные страдания.

Вождь приказал готовиться к походу. Все племя зашумело и задвигалось. Дикари побежали к лошадям, развязали им ноги, стали укладывать убитых бизонов, снимали вигвамы. Жизнь закипела. Все бегало, суетилось, торопилось. Один вождь остался на том месте, с которого объявил приговор. Изредка он пристально взглядывал на Рафа, но во взгляде не было и признака ненависти к белому.

— Можешь ты идти? — спросил он по-английски.

— Если надо, то я пойду и буду идти до тех пор, пока не упаду мертвый, — отвечал Раф. — Ты видишь, великий вождь, мои ноги все в ранах!

Теа-ут-вэ взглянул на его ноги и приказал привести Рафу лошадь.

Не более как через час все племя беспорядочной толпой ехало вдоль Арканзаса, направляясь в бесконечные луговые степи.

 

Глава 4

Сперва берега Арканзаса были покрыты лесом и кустарником; но скоро перед индейцами открылась луговая степь, или прерия, похожая на бесконечное волнующееся море. Иногда попадались цепи небольших холмов и опять тянулась однообразная, унылая степь. Ни одного дерева не попадалось им навстречу, где бы можно было отдохнуть в тени. Куда ми поглядишь, везде саженная луговая трава, такая высокая, что закрывает всадника с головой.

На безоблачном голубом небе высоко стояло солнце и жгло степь своими золотыми лучами. Черноногие возвращались тем же путем, по которому пришли к бобровым капканам. Трава была измята лошадьми и казалась широкой дорогой, по которой не раз скакали стада бизонов с опущенными вниз головами и поднятыми вверх хвостами: им ведь негде утолить жгучую жажду, кроме Арканзаса; в прериях нет говорливых ручьев. Солнце так спалило траву, что вся степь стала похожа на богатую наливающуюся жатву.

Индейцы быстро двигались вперед, нигде не останавливаясь для отдыха. Все ехали молча; только слышался топот лошадей, да изредка их громкое ржанье, когда вдали проносился дикий табун.

Раф ехал между двумя приставленными к нему сторожами-индейцами. С грустью вспоминал он о своей милой матери, о неожиданной перемене в своей судьбе, о крушении всех надежд на счастливое возвращение домой. Он вспоминал свою трудовую жизнь с Джеком Вильямсом, который стал для него настоящим другом и заменил потерянного отца. Сердце его сжималось при мысли, что бедная его мать должна за столь короткое время перенести столько горя — потерять и мужа и сына, последнего своего помощника. На одно мгновение у него мелькнула мысль о бегстве, но сейчас же исчезла. Он взглянул на дикарей; они свирепо смотрели на него и следили за каждым его движением. Все ужасы, рассказываемые про индейцев, пришли ему на ум, и мысли о бегстве также быстро исчезли, как быстро лопается мыльный пузырь, пущенный ребенком из соломинки.

Раф с истинным геройством сохранял полное хладнокровие, хотя его сердце обливалось кровью от горя о милом старом друге и сжималось тоской при мысли о предстоящей мучительной смерти. Но он надеялся на Бога, и вера в Него подкрепляла его душевные силы; он не переставал молиться.

Ни разу не остановились индейцы в продолжение всего жаркого дня. Они о чем-то между собой шептались, но так как Раф не знал их языка, то и не мог понять, что они говорили. Но если бы он понимал их слова, то задрожал бы от ужаса и отчаяния. Они мчались прочь от самого страшного, смертельного врага, от степного пожара.

Степной пожар обыкновенно распространяется с ужасающей быстротой. При этом поднимается сильный вихрь, который еще больше раздувает огромное пламя; даже птица иногда не может улететь от него. Чаще всего эти пожары происходят от оставленных костров, разложенных или бродящими по степи индейцами, или белолицыми охотниками, которые бывают так же неосторожны, как и дикари. Иногда люди нарочно зажигают степь для истребления своих врагов. При известии о подобном страшном бедствии индейцы обычно спасаются на возвышенностях, которые находятся на границах прерий. Черноногие индейцы бежали от гибельного пожара в надежде спасти свою добычу — бизоньи шкуры и высушенное на солнце бизонье мясо. Кроме того, черноногие в это время вели войну с южным индейским племенем команчей. Если те как-нибудь проведали, что такая большая часть черноногих уехала на охоту за бизонами, то легко могло случиться, что они напали на деревню и зажгли степную траву.

Наступал вечер. Лошади с трудом двигались вперед, но дикари решили остановиться только тогда, когда найдут хоть какую-нибудь возвышенность и реку или ключ, чтоб утолить жажду всадников и коней. Солнце последними лучами скользнуло по прерии. Вдали показались волнистые холмы. Индейцы радостно вскрикнули и стали ободрять лошадей. Казалось, и сами животные как бы почувствовали близость воды, подняли головы, раздули ноздри, весело заржали и понеслись вперед. Все ближе и ближе виднелись холмы; становилось все темнее и темнее. Через несколько минут они уже были возле холмов, покрытых еще невыгоревшей зеленою травой.

Толпа индейцев остановилась. Все соскочили на землю и побежали к воде. Потом сняли вьюки, напоили лошадей и разбили палатки. Костров не разложили и вокруг лагеря поставили часовых.

Раф должен был также как индейцы утолять свой голод вяленым на солнце мясом, хотя оно ему было противно. От страшной усталости он заснул тяжелым и тревожным сном. Теа-ут-вэ приказал его сторожить. Но это было совершенно излишне. Раф так устал от знойного тревожного дня, что ему и в голову не приходило бежать.

С зарею все индейцы были уже на ногах. Через несколько минут поймали лошадей, навьючили их и тронулись в путь. За холмами вновь потянулась однообразная, бесконечная степь. Только на востоке виднелись контуры далеких гор. С радостью смотрели индейцы на них — там была деревня черноногих. Сердце Рафа болезненно сжималось; он знал, что там окончательно решится его судьба. Один холм обратил на себя внимание Рафа. Это была пирамидальная горка с почти остроконечной верхушкой. Если бы дикари ехали ровно, то к полудню они были бы подле него. Но их остановило одно неожиданное происшествие. Вдруг послышался шум как бы приближающейся бури. Между тем небо было совершенно ясно, ни одного облака не видно было даже на горизонте.

Индейцы остановились. Глаза их блестели радостью.

«Бизоны! Бизоны!» — вскрикнула полушепотом вся толпа. Один Теа-ут-вэ не разделял общей радости. Казалось, его тревожили недобрые предчувствия, но, несмотря на это, он приказал готовиться к охоте. Вдали показалось целое стадо бизонов. Они мчались по густой траве с глухим мычанием. Около десяти или двенадцати индейцев остались с вьючными лошадьми и Рафом, остальные ускакали на охоту. Лишь только Раф с дикарями сделали несколько шагов, как мимо них пронеслось громадное стадо. Бизоны неслись мимо с опущенными вниз головами и поднятыми вверх хвостами, как будто бежали от чего-то к Арканзасу. Хотя они промчались чрезвычайно близко от Рафа и его спутников, но ни один из индейцев не погнался за ними; без приказания вождя они не смели пустить стрелу. Бизоны исчезли вдали. Индейцы двинулись вперед. Часа через три охотники вернулись с богатой добычей. Теа-ут-вэ торопил индейцев.

Раф не мог понять, зачем они так спешат. Ему казалось, что вождь боится неожиданного нападения врагов. Индейцы мчались все быстрее и быстрее. Несмотря на палящий зной, они только на мгновение остановились подле источника, чтобы напоить лошадей и самим освежить пересохшее горло. Хотя вода была горькая и соленая, но за неимением лучшей и эта была хороша. Но вот они переехали опять через холмы. Потянулась степь, и только на востоке виднелись острые холмы. Вдруг поднялся жгучий ветер. Воздух наполнился мелкой пылью, и громадный табун показался вдали. Лошади индейцев подняли уши и заржали. Толпа остановилась и ждала, по крайней мере, четверть часа, пока не пронесся табун. Вслед за этим, тоже в сторону Арканзаса, с пронзительным криком пронеслась стая коршунов. Стадо оленей, птицы всевозможных пород и дикие звери неслись от какой-то общей опасности и даже не обращали никакого внимания на дикарей. Лошади индейцев тоже беспокоились, поднимались на дыбы и пугливо взглядывали в сторону, откуда дул жгучий ветер, и быстрее мчались вперед. Ветер с каждой минутой становился сильнее. Все чаще и чаще мимо проносились стада животных, которые бежали в сторону холмов, посреди которых возвышался пирамидальный курган. Теперь Раф понял, от какой беды они бежали. Это был ужасный степной пожар; ветер дул прямо на индейцев. Раф похолодел от ужаса; смерть его будет еще мучительнее той, какую бы могли придумать кровожадные индейцы. Огонь по сухой траве непременно догонит их и сожжет всю эту мчащуюся толпу.

Все скорее и скорее мчались они вперед. Несколько вьючных лошадей попадало, но никто и не подумал поднимать их или спасать вьюки; все спасали только собственную жизнь.

Наконец они прискакали к пирамидальному кургану «Черного Орла». Тотчас же всю траву вокруг него подрезали и умяли, так что на четверть часа ходьбы кругом все место сделалось похожее на утрамбованный ток. По крутому откосу привели лошадей на гладкую вершину холма, тотчас же развьючили их, вбили в середине площадки толстый столб. Индейцы привязали лошадей головами к нему так, чтобы они не видели пожара, и стояли спокойно. Кругом разбили вигвамы. О кострах и о еде никто и не думал. Все собрались вокруг колдуна; веревки с него сняли.

— Великий Дух огнем спустился на землю, — сказал торжественно Теа-ут-вэ.

Голова его склонилась на грудь, и он угрюмо задумался.

Хау-ку-то поднял руки к небу и начал произносить заклинания против огня. При этом он безобразно кривлялся, извивался всем телом и дико, пронзительно вскрикивал. Но вот вдали показалось темное облако; с каждым мгновением оно увеличивалось. Заклинание не помогало. Тогда волшебник пришел в бешенство и дико закричал:

— Убейте белого, он мешает моим заклинаниям! Убейте его скорее, тогда остановится огонь!

Дикари рассвирепели и бросились к Рафу с поднятыми томагавками. К счастью, он стоял в это время возле Теа-ут-вэ.

Вождь грозно закричал на дикарей:

— Все несчастия произошли от необдуманного, злого поступка Хау-ку-то! Великий Дух наказывает нас за постыдное убийство белого!

Благодаря Теа-ут-вэ жизнь Рафа, висевшая на волоске, была спасена. Вождь усмирил разъяренную толпу дикарей и уверил всех, что дух героя, на могиле которого они остановились, защитит их от смерти и других несчастий.

Все с ужасом смотрели на степь. Ветер страшно выл и стонал, как во время самой сильной бури. По степи с ужасающей быстротой неслось облако, и из-за него, как молнии, выскакивали по временам огненные языки. Воздух наполнился пеплом и раскаленными искрами. Небо сделалось свинцовым, солнце казалось красным тусклым шаром. Ночь настала скорее обыкновенного и сделала еще ужаснее всю картину. Теперь вся степь была покрыта страшным пламенем, поднимавшимся вверх громадными пирамидами. Ветер со свистом и стоном переносил пламя то в ту, то в другую сторону, подобно тому, как переносится блуждающий огонек на болотах. Ветер стонал и ревел, и так крутился, что почти нельзя было стоять на холме. Он то носился по степи, где ему не было никакого удержу, и обливал всю степь багровым пламенем, то приближался страшным потоком, то крутился и завывал в бесконечной дали. Везде, куда только можно было достать глазом, горели прерии. Дым темными тучами поднимался к небу; горящая трава высоко взлетала и крутилась в воздухе. Небо становилось все ярче и грознее и, казалось, было все в огне, как и земля. В одно мгновение весь холм, там, где не была вытоптана трава, был схвачен пламенем. Жар сделался невыносимым. Индейцы упали на землю лицом вниз, потому что нельзя было больше дышать. Раскаленный воздух и пепел захватывали дыхание. Только таким образом можно было кое-как дышать, Раф сделал то же. Лошади низко опустили головы, вздрагивали от ужаса; они все покрылись белой пеной.

Все сильнее и сильнее становилась буря. Огонь то разгорался, то исчезал в облаках черного дыма. Раф ничего подобного никогда не видел. Он часто слышал о степных пожарах, но то, что он видел теперь, не было похоже ни на какие рассказы. В эти несколько дней он пережил ужасно много; сперва ему грозила смерть от томагавка, а теперь казалось, что он умрет еще более мучительной смертью. Глаза у него горели, кровь ударяла в темя и, казалось, хотела разорвать череп. Дыхание становилось все короче и короче, пульс едва бился; страшная жажда мучила его, горло ссыхалось, все внутри горело и сжималось от боли.

Но вот море огня отхлынуло от кургана. Дикари поднялись и смогли свободнее вздохнуть. Вдали, быстро двигаясь в сторону Арканзаса, уносилось это море огня так же быстро, как перед тем неслось к кургану «Черного Орла». Буря не унималась, но ветер переменился и дул в другую сторону. На них повеяло свежестью. Это было еще заметнее от того, что они были все в поту от ужаса. Около Арканзаса огонь разгорелся еще сильнее и все выше поднимался к небу. Там стоял красивый лес. Наконец, и тут огонь дальше идти не мог: широкая река, так же как высокий холм, остановила его. Но вдали небо горело еще красным заревом. Пламя повернуло в другую сторону, сжигая сухую степь, пока она, наконец, не превратилась в черную пустыню.

 

Глава 5

После такого страшного волнения и ужаса вся толпа заснула тяжелым тревожным сном, завернувшись в шкуры бизонов. С восходом солнца все уже были на ногах и двинулись дальше.

Но что за странную картину представляла теперь вся прерия! Еще вчера она волновалась желтою травой; теперь же все было черной, мертвой пустыней, покрытой густым слоем пепла. На дороге постоянно попадались обгорелые бизоны, волки, медведи и отвратительные змеи, которые не успели уйти от страшного огня. В воздухе пахло гарью. Люди и лошади чувствовали страшное утомление и медленно продвигались вперед. Однако, несмотря на это, дикари становились все веселее. К полудню вдали показались возвышенности, покрытые зеленым лиственным лесом. Они были гораздо выше холмов, попадающихся в степи. По соображениям Рафа, они подъезжали к реке Миссури. Они пересекли угол, образуемый впадением Арканзаса в Миссури, и приближались к границам степей. С этой стороны, вдоль Миссури, тянулись живописные холмы, покрытые роскошной зеленью.

Индейцы без компаса ехали к своей деревне, которая была разбросана в небольшой долине между холмами и окружена со всех сторон лесом. К вечеру индейцы были уже у возвышенностей. Они остановились возле источника. Теа-ут-вэ собрал всех вождей на совещание. Он заметил, как были недовольны дикари наказанием заклинателя, и как неохотно исполняли его приказания, относившиеся к Рафу. Вождь спросил, не довольно ли наказан заклинатель. Все подтвердили, что совершенно достаточно. Тотчас же развязали и сняли веревки с Хау-ку-то — их снимали с него только во время заклинания на кургане «Черного Орла». Это произвело чрезвычайно хорошее впечатление на толпу. Индейцы веселее и бодрее прежнего поднялись на холмы, среди которых стояла их деревня. Стемнело, вдали показались мерцающие огни, вырывающиеся из открытых вигвамов. Индейцы радостно вскрикнули. Из деревни отвечали дружным криком. В темноте показались колыхающиеся факелы. С песнями, плясками и радостными криками навстречу шла толпа индейцев. Тут были мужья, жены, дети. Все они с радостью встречали своих родных. Они знали о степном пожаре и с ужасом думали, что все воины погибли.

Радость была дикая, необузданная. Но среди радостных криков слышалась непримиримая вражда. Многие из женщин, особенно старых, со зверским выражением лица смотрели на белого. Если бы Теа-ут-вэ не взял под свое покровительство Рафа, то его бы тут же разорвали на части. Но вождь решил взять его к себе в вигвам и сказал ему это по-английски. Раф был тронут великодушием вождя; он уже несколько раз был обязан ему своей жизнью и поклялся ему оставаться с племенем. Они вошли в вигвам.

В толпе, которая встречала индейцев, была одна удивительно красивая молодая девушка. Даже Раф обратил на нее внимание. Она подбежала к Теа-ут-вэ, сказала ему несколько слов и тотчас же скрылась в толпе.

Теперь, когда Раф и Теа-ут-вэ вошли в вигвам, та же самая девушка бросилась навстречу вождю; он крепко прижал ее к своей груди.

— Посмотри, Эймоа, — сказал он, — этот белый — мой пленник. Он страдает от ран — перевяжи ему их.

Хорошенькая дикарка взглянула своими большими красивыми глазами на Рафа. Она знаками показала, чтобы он сел на землю и осмотрела раны на руках и на ногах. Это причинило ему ужасные страдания, но он с удивительным мужеством переносил нестерпимую боль. Он сам промывал себе раны во время остановок в степных источниках, но в последний день они воспалились сильнее.

Молодая Эймоа тотчас же принесла глиняную чашку с водой и хотела обмыть раны. Раф не позволил ей этого. Эймоа с удивлением взглянула на него. Он обратился к ее отцу и просил передать ей, что это не в обычаях белых, он сделает это сам, потому что у них это считается неприличным. Вождь перевел это своей дочери. Она засмеялась и вышла из хижины. Раф промыл свои раны. Эймоа вернулась в вигвам с какими-то листьями. Она наклонилась к молодому человеку, положила листья на раны и обернула ему ноги и руки тонкой оленьей шкурой. Листья уняли жгучую боль, и Раф от души благодарил молодую девушку. Она не понимала слов; но поняла выражение глаз и лица.

Потом дикарка подошла к огню, нарезала кусочками бизоньего мяса и изжарила их на огне. Раф с удовольствием поел жареной говядины: все последние дни ему приходилось есть жесткое и черствое сушеное мясо. Потом Эймоа принесла различных ягод и плодов и ушла в свой вигвам, который стоял рядом с вигвамом ее отца. Раф и Теа-ут-вэ легли отдыхать на шкуры бизонов, которые еще раньше принесла Эймоа и положила одну на другую.

На другой день раны уже не были так ужасны. Они больше не горели, и вид их был гораздо лучше. Эймоа вновь перевязала их, и Раф опять благодарил ее от всего сердца. Потом он стал помогать ей в хозяйстве, разложил костер и убрал вигвам. Молодая девушка ласково смеялась, но часто с сожалением и участием смотрела на него. Раф видел, что ей жаль, что он должен погибнуть, как погибают все пленные у индейцев.

Он взял маленькую руку молодой девушки и крепко сжал ее. Она не отнимала руки и только с еще большим состраданием взглянула в его глаза.

Еще рано утром Теа-ут-вэ ушел в том же костюме, в котором он вышел из вигвама совещаний на Арканзасе. Также и теперь в левой руке он держал трубку мира, а в правой — длинное копье.

Это совещание должно было решить участь Рафа. Все индейцы отличаются необыкновенной скрытностью. Высказать свои настоящие чувства считается у них слабостью, и они кажутся совершенно холодными и апатичными, тогда как находятся в самом ужасном волнении. Эта особенность характера была и для Теа-ут-вэ. Но несмотря на это Раф из его поступков мог заключить, что он относится к нему благосклоннее других дикарей. Спас ему жизнь тогда, когда он попал в руки дикарей, он заботился о Рафе во время длинного перехода через степи, дал ему лошадь, а теперь взял его даже в свой вигвам и дал ему полную свободу. Раф надеялся, что Теа-ут-вэ и в этот раз заступится за него.

Вот что привязывало вождя к Рафу. У Теа-ут-вэ был сын. Он любил его больше всего на свете. Своею храбростью на войне, ловкостью и силой на охоте за бизонами этот молодой человек отличался от других дикарей и обещал сделаться таким же знаменитым, как «Черный Орел». Тогда Эймоа была еще ребенком; мать умерла при ее рождении и Теа-ут-вэ не взял себе другой жены. Сестра вождя занялась воспитанием маленькой девочки, которая во всем была похожа на свою мать. Но его сын был убит в одной из кровавых битв с команчами. Это так поразило Теа-ут-вэ, что он долго горевал и сделался суровым и угрюмым. Его только и оживляла мысль о кровавой мести за своего любимою сына.

Сердце его сжалось, когда он увидел на Арканзасе Рафа. Белолицый напомнил ему убитого сына. Он был его роста, в глазах было то же выражение мужества, ума и твердости души, которыми отличался его сын. Это сходство спасло Рафа.

Теа-ут-вэ внимательно наблюдал за Рафом, но так, что тот этого не мог заметить. Он думал, что Джек Вильямс его отец; от него не ускользнула печаль Рафа об убитом, и он видел, с каким мужеством он скрывал это от всех. Это нравилось старику. Он находил что-то родственное себе в этом белом, и в его лице, и в его характере. С первой же минуты он решился его спасти, чего бы то ему ни стоило, и для этого пустил в ход все свое влияние.

Раф еще спал, когда вождь подошел к его постели и долго с участием смотрел на него. Старые, наболевшие раны сердца снова раскрылись, когда он смотрел на крепкого красивого юношу, на его доброе и мужественное лицо.

Тихо вошла Эймоа и вывела отца из задумчивости. Она с любовью взглянула на старика; его лицо тотчас же сделалось строгим и сдержанным, как всегда.

— Не напоминает ли тебе этот белый моего милого сына? — спросил он и отвернулся в другую сторону, чтобы скрыть свое волнение.

Эймоа положила руку на его плечо и сказала ласковым голосом:

— Неужели он должен умереть?

Вождь молчал. Ему сделалось еще тяжелее, потому что он видел, что и его дочери нравился юноша.

— Как бы мне хотелось спасти его, — сказал он вполголоса.

Голова Эймоа опустилась на грудь. Она тоже стояла молча. Долго смотрели они с любовью на спящего юношу. Его бледные щеки разгорелись. Одна мысль пришла на ум обоим; их глаза светились ярче, грудь высоко поднималась. Но что волновало обоих, того не высказал ни один из них.

Раф скоро проснулся. Он хотел быстро вскочить, но чуть не упал от боли. Вождь поддержал его. Ни одного стона не вырвалось из груди Рафа. Потом Теа-ут-вэ оделся в нарядный костюм, сказал, чтобы Раф не выходил из вигвама, и ушел. Он отправился на совет самых старых вождей племени.

Трубка мира обошла круг, и Теа-ут-вэ открыл совет. Он рассказал об охоте на бизонов и о том, что индейцы взяли в плен «белолицего». При этом зашла речь также и о Хау-ку-то. Все в один голос обвинили его в убийстве белого, в то время когда тот хотел добровольно сдаться.

Долго говорили о том, что делать с белым. Многие хотели, чтобы на него была устроена охота. Теа-ут-вэ доказал, что это будет для них позором, тем более, что из белого пленника может выйти хороший черноногий. Это мнение поддержали другие вожди, которые были на совещании у реки Арканзаса. Один из них сказал:

— Покажем его нашим девушкам, когда его раны заживут. Если какая-нибудь выберет его себе в мужья, то пусть он живет между нами, если же нет, то пусть умрет!

Этим решением одного из известных, храбрых воинов окончилось совещание. Теа-ут-вэ был в восторге, но ни один мускул на его лице не дрогнул от радости, наполнявшей его душу. Он пожелал оставить белого до выздоровления в своем вигваме. Все единодушно согласились на это, и совет кончился.

В вигваме Теа-ут-вэ жизнь потекла мирно и спокойно. Раф не смел выходить из него, но он и не жаловался на это; раны его еще не зажили и причиняли ему ужасную боль при малейшем движении. Кроме того, ему нравилось постоянно быть с Эймоа. Дикарка привязалась к нему, она так горячо и с такой любовью ухаживала за ним, что он невольно ее полюбил. Когда он оставался один, то все прошлое представлялось ему с удивительной ясностью, и различные мысли теснились в его голове. Но что с ним будет потом? О бегстве и думать было нечего, да оно бы только ускорило его смерть. Куда и как бежать? Степь была вся сожжена, от дорог не осталось ни единого знака, а компаса не было, чтобы можно было бы узнать, где находится Арканзас. В сторону Миссури страна была гориста и покрыта лесами. В них постоянно охотились дикари — это ему сказал Теа-ут-вэ. Сама река была гораздо дальше, нежели он думал. Но если бы он даже добрался до Миссури, то в какой стороне жилища белых? А там, далеко на родине, горюет о нем милая мать! Такие мысли приходили ему на ум, и тяжело становилось у него на душе. Эймоа садилась возле него, с любовью смотрела ему в глаза, ласкала, как маленького ребенка, утешала его, приносила вкусные лакомства. Иногда ей удавалось развеселить его, и тогда она приходила в полный восторг. Особенно старалась она выучить Рафа по-индейски. В несколько дней он мог назвать все вещи в вигваме. Эймоа прыгала, танцевала и хлопала в ладоши, как веселое шаловливое дитя, и с новой охотой принялась учить белого. Он в свою очередь учил ее говорить по-английски.

Вождь видел отношения молодых людей и с радостью думал о том, как бы хорошо было навсегда оставить белого в семействе.

Между тем над головой Рафа собралась грозная туча.

Хау-ку-то нравилась Эймоа, но она ненавидела этого злого, мстительного дикаря. Он проведал, что Раф и Эймоа полюбили друг друга, и злоба против них становилась все сильнее и сильнее. Он всеми силами старался восстановить против пленника все племя и приписывал белолицему все несчастия.

— Вы не принесли его в жертву Великому Духу, — говорил он, — так вот теперь и кайтесь! Великий Дух отнимет у черноногих свое покровительство, свою помощь в нашей войне против команчей, и мы не сможем теперь отомстить нашим злым врагам за скальпы, снятые с наших братьев! Великий Дух посылает на нас всевозможные несчастья! Он показал команчам, где мы охотились, и помог им зажечь луговые степи!

Мстить своим врагам черноногие не могли, потому что Хау-ку-то предсказывал всевозможные несчастья, истребление всего племени. К тому же нельзя было незаметно подкрасться к врагам по траве, которая еще не успела вырасти после пожара.

Теа-ут-вэ должен был отложить поход против команчей, но он видел, что с минуты на минуту гроза могла разразиться над головой его любимца, и его необходимо было присоединить к племени. Прошло несколько недель после возвращения индейцев в деревню. Ноги и руки Рафа окрепли и совершенно выздоровели. Силы и здоровье вернулись вполне. Пришел, наконец, решительный день. Стояло чудное, светлое утро. В центре деревни, на площадке, собрались все индейцы. Они стояли большим кругом. На всех лицах выражались ненависть и злоба против белого. С одной стороны стояли мужчины, с другой женщины, в середине — девушки. Между ними скромно и застенчиво стояла Эймоа, любимица всего племени. Все молча ждали вождей, которые должны были привести Рафа из вигвама Теа-ут-вэ. Вот они медленно вышли оттуда. Между ними шел Раф со связанными руками. Он был бледнее обыкновенного, но гордо и высоко поднимал голову. В глазах нельзя было прочесть, что делалось в его душе, но сердце его болезненно сжималось.

Его поставили в середину, лицом к девушкам. Он взглянул на Эймоа, и их глаза встретились. Надежда на спасекие блеснула в его душе.

Он знал, для чего его привели сюда.

Теа-ут-вэ подошел к нему, положил на его голову свою руку и начал говорить. Невольная дрожь пробежала по его телу, и он стал молиться и просить Бога о помиловании.

Долго говорил вождь и наконец замолк. Глухой ропот пробежал по толпе.

— Совет решил, — громко воскликнул Теа-ут-вэ, — показать его девушкам племени! Если какая-нибудь из них захочет сделаться его женой, то пусть выйдет из толпы и развяжет веревки!

Вышла красавица Эймоа. Опустив глаза в землю, она застенчиво пошла к Рафу. Чем ближе подходила она, тем увереннее и смелее она становилась. Она взглянула с любовью на белого и быстро и ловко развязала ему связанные назад руки.

Девушки и женщины вскрикнули от удивления. Дикари угрюмо молчали, а Хау-ку-то с усилием сдерживал свой гнев.

Теа-ут-вэ положил руку своей милой дочери в руку Рафа и объявил, что с этой минуты они становятся мужем и женою.

Один из вождей подал Рафу лук и стрелы.

— Убивай диких зверей и врагов нашего племени! — сказал он.

Другой вручил ему копье.

— Отними у врага кошелек с «зельем».

Третий привесил к поясу ножик для скальпирования и сказал:

— Укрась свой пояс скальпами врагов!

Таким образом Раф сделался членом племени. Девушки окружили его с Эймоа и с танцами проводили новобрачных до их вигвама.

 

Глава 6

Степь опять покрылась высокой травой. Эта трава была еще сочнее и лучше прежней, и стада бизонов, табуны диких лошадей и других животных сбежались отовсюду.

Индейцы назначили охоту, прежде чем идти войною на команчей. По обыкновению, колдуна спросили об охоте, и Хау-ку-то предсказал, что несчастия и неудачи будут преследовать черноногих, потому что вместе с ними идет белый. Теа-ут-вэ должен был употреблять все свое влияние на индейцев для того, чтобы уговорить их взять с собою Рафа.

До этого времени Раф каждый день учился бросать лассо, стрелять из лука. Теа-ут-вэ дал ему свою лучшую лошадь, так что теперь Раф принадлежал к племени и должен был принимать участие в войне и в охоте. Хау-ку-то старался очернить его и всеми средствами расстроить его семейное счастье.

Но вот пришел день охоты. Эймоа, прощаясь, припала к плечу Рафа и просила его беречь себя. Он приласкал ее, успокоил и отправился в дорогу, сопровождаемый ее благословениями.

Караван потянулся к кургану «Черного Орла» и оттуда к местам, где охотился Раф с Джеком Вильямсом. Как забилось сердце Рафа, когда он увидел знакомые леса по берегам Арканзаса! Печальные воспоминания взволновали его душу. Он вспомнил свою бедную, горюющую мать.

— О, если б я мог привести к тебе милую Эймоа как дочь! — вздыхал он, но лицо его оставалось совершенно спокойно, потому что индейцы не переставали следить за всеми его движениями.

В степях они встретили громадный табун диких лошадей. Он несся к Арканзасу.

— Раф, поймай себе вьючную лошадь! — сказал Теа-ут-вэ.

Раф помчался к табуну. Несколько минут он скакал рядом, выбрал себе лучшее животное и набросил на него лассо. Петля обвилась вокруг шеи, и лошадь упала на землю. Индейцы одобрительно вскрикнули. Он соскочил, подбежал к пойманной лошади, надел на нее лассо как узду, продел концы веревки ей в рот и вскочил на нее верхом. Испуганное животное понеслось к табуну. Оно становилось на дыбы, брыкалось и всеми силами старалось сбить ездока. Раф крепко обхватил ее ногами. Он несся долго вместе с диким табуном, потом сжал лошадь изо всех сил коленями, всадил ей в бок правую шпору, повернул и быстрее стрелы примчался назад к индейцам. Лошадь была вся в пене, ее ноздри широко раздувались.

Индейцы приветствовали Рафа громкими криками.

Эта первая удача высоко поставила Рафа в глазах всех индейцев, и в первый раз на лице Теа-ут-вэ он заметил одобрительную улыбку. Для него это было дороже всех похвал от прочих индейцев.

Раф выучился у индейцев усмирять лошадей, так что когда толпа двинулась вперед на охоту, то у него уже было четыре превосходных вьючных лошади.

Долго кружили индейцы по степи, пока не нашли, наконец, стада бизонов. Эта охота была довольно опасна. Дикари убивали бизонов стрелами, копьями или набрасывали им на рога лассо и валили на землю для того, чтобы легче было убивать их.

Раф стал веселее и смелее после того, как ему удалось поймать лошадей. Он быстро и ловко нападал на диких бизонов. Двух убил стрелами, одному с такой силой вонзил копье в затылок, что тот тотчас же повалился мертвый на землю. Только один бизон, пойманный на лассо, чуть не убил его рогами. Теа-ут-вэ вовремя поспел к нему на помощь.

Это была одна из самых удачных охот для индейцев; все удивлялись ловкости и искусству Рафа.

На следующий день бизонов притащили к вигвамам, которые стояли возле источника, у подножия холмов. Тут, возвращаясь с Арканзаса, индейцы поили своих лошадей. С бизонов сняли кожу, чистили и сушили ее и резали мясо тонкими ломтями. Мясом занялись несколько женщин, которые пошли вслед за охотниками. Окончив работу, индейцы отправились дальше. В следующие дни охота была так же удачна, как и в первый. Раф выказал удивительную ловкость. Было убито столько бизонов, что лошади насилу двигались под своей ношей. Охотники отправились назад.

Хау-ку-то приходил в бешенство, потому что со всех сторон слышал похвалы Рафу. Все его предсказания о неудачной охоте не сбывались. Ему перестали верить и уважать его, как колдуна.

Эймоа была счастлива, что Раф благополучно вернулся и прославился своей ловкостью и силой, и гордилась им. Она подбежала к Рафу, развьючила лошадей и радовалась богатой добыче, которую он привез с собою.

Рафу предстояло перенести еще одно испытание. Черноногие получили известие, что их злейшие враги, команчи, пришли громадным войском в прерию на охоту за бизонами. Черноногие решили отомстить им за прошлое, отыскать их и всех перебить.

Такие походы требовали особенной таинственности. И теперь спросили Хау-ку-то о походе, но его предсказания не взволновали, как прежде, индейцев; им почти не верили. Все сильнее и сильнее ненавидел колдун Рафа и только ждал удобного случая, чтобы его погубить.

Поход начался различными суеверными обрядами, которые должны были склонить победу на сторону черноногих.

Эймоа боялась за Рафа, но она была дикарка и желала от всей души, чтобы он вернулся с талисманом на копье и скальпом на поясе. Индейцы подробно узнали, где охотятся команчи, и ночью вышли из деревни. Без шума подвигались они к тому месту, где надеялись найти своих врагов. После бесчисленных поворотов в разные стороны дошли они до лагеря команчей, но не напали на них. Они ждали темной ночи, для того, чтобы перебить их всех в вигвамах.

Со страшным криком бросились они тогда на врагов. Команчи ничего и не подозревали. Они спокойно спали в вигвамах после удачной охоты. Они вскочили и стали защищаться, но напрасно. Черноногих было больше, и все команчи погибли.

Рафу пришлось биться с их вождем. Страшным ударом томагавка он рассек ему голову, и несмотря на свое отвращение, снял скальп с его головы. Это он сделал для того, чтобы привлечь индейцев на свою сторону и доставить удовольствие Эймоа. Он снял мешочки с «зельем» с копья вождя и прикрепил их к своему копью.

Победители захватили огромную добычу. Тут было бесчисленное множество съестных припасов, убитых бизонов, лошадей, оружия и скальпов. Индейцы торжествовали, но одно обстоятельство опечалило всех: Теа-ут-вэ был ранен в бок стрелою.

Вся деревня с криками радости приветствовала победителей, а больше всех радовалась Эймоа за своего мужа. Но горе постигло ее, когда она увидела раненого отца — его несли на наскоро сделанных носилках.

Все, что только могла и знала Эймоа, все сделала для больного отца, но ничто не помогало, ни ее забота, ни всевозможные заклинания. Со дня на день Теа-ут-вэ становился слабее, несмотря на то, что рана заживала. Хау-ку-то торжествовал: «Вот о каких несчастьях я предсказывал! — говорил он. — А все оттого, что между черноногими остался белый! И несчастье будет преследовать все наше племя до тех пор, пока он будет между нами». Это очень печалило старого вождя. Он чувствовал приближение своей смерти и боялся за будущность своей милой дочери и Рафа.

Среди вождей племени у него было два друга. Им он поручил защищать Рафа, когда сам умрет, и они поклялись исполнить его волю. Это его немного успокоило. Несколько месяцев ему становилось все хуже и хуже. К весне он умер.

Он был славный, хороший вождь, прославившийся бесчисленными военными подвигами, поэтому его хоронили торжественно. Лошадь, на которой он ехал в последней битве, убили, и к ней привязали его тело. В землю вбили колья, к ним привязали лошадь с человеком так, что он казался живым всадником. Все это делалось с различными обрядами, песнями, плясками в честь погибшего героя. Принесли камни, обложили ими его со всех сторон и насыпали над ним громадный курган, такой же как над «Черным Орлом». На гладкой верхушке кургана вожди говорили надгробные речи, и все племя стояло кругом.

Больше всех горевала и плакала о своем отце бедная Эймоа. Раф уже хорошо знал язык черноногих и старался утешить ее словами из Евангелия, ведь о христианском учении он не раз уже толковал ей. С напряженным вниманием и волнением слушала она Евангелие и святые слова глубоко проникали в душу Эймоа.

Сердце Рафа сжималось при мысли о будущем, потому что ему все опаснее становилось оставаться в племени. Вожди старались защищать его от толпы, но влияние колдуна было слишком сильно, и все краснокожие, сколько их было, были заодно с Хау-ку-то.

Один Теа-ут-вэ стоял выше своего племени по понятиям. Он своим светлым умом видел всю ложь предсказаний и неосновательность их. Это знал Хау-ку-то и ненавидел его за это от всей души, так же, как и Рафа. Злой колдун обрадовался смерти вождя и теперь постоянно только и думал о том, как бы погубить Рафа и Эймоа.

Случай скоро представился. В продолжение нескольких месяцев не упало ни одной капли дождя. Солнце жгло твердую, сухую землю. Все овощи так высохли, что рассыпались в сухой порошок, степная трава также сгорела. Ключи стали пересыхать, плоды сделались так жестки и горьки, что их нельзя было есть. Племени угрожал голод, потому что бизоны и другие животные ушли в сторону степей, где не было засухи.

Народ стал требовать, чтобы колдун просил Великого Духа напоить жаждущую землю и послал бы им дождевые тучи, которых так давно не было видно на небе. Если это не поможет, то всему племени придется идти в горы, которые тянулись вдоль берега Миссури, и там основать новую деревню. Но это была нелегкая вещь, потому что там жили племена, с которыми им пришлось бы воевать. Кроме того, им пришлось бы навсегда проститься со страной охоты, потому что нигде не бывало так много бизонов, диких лошадей и оленей, как тут.

Хау-ку-то воспользовался этим. Он еще настойчивее стал твердить, что всему виною белый. Сперва никто не слушал его, но он не унывал. Чаще к чаще повторял он все то же, а с ним и другие колдуны.

В то время, когда Раф с Эймоа горевали об Теа-ут-вэ, против них составился заговор.

Над курганом Теа-ут-вэ должно было быть произнесено последнее заклинание. Все племя собралось к нему. Колдуны стали на верхушку холма и принялись творить заклинания. Рафа и Эймоа не было, потому что они оба понимали всю пустоту заклинаний и презирали их. Именно этим воспользовался Хау-ку-то. Он сказал, что Раф отнимает всю силу заклинаний, и что он единственная причина того, что дождь не падает на пересохшую землю. Все прочие колдуны подтвердили его слова и своим красноречием убедили все племя в том, что все несчастья произошли от белого.

— Если вы оставите жизнь белому, — вскрикнул Хау-ку-то с яростью, — то над нами разразится еще большее горе. Великий Дух сердится на нас! Он отнял у нас великого Теа-ут-вэ! Он посылает нам засуху и голод! Он требует жертвы! Только смерть Рафа прекратит наши несчастья!

— Пусть он умрет! — вскрикнуло все племя в один голос.

С криком, похожим на громовые раскаты, побежали индейцы к деревне. Вожди остановили их. Они хотели еще спасти Рафа.

— Устроим на него охоту, — сказали они, — по обычаю нашего народа. Мы всегда так делаем, когда враг попадается живым в наши руки!

— Охота! Охота! — заревела с яростью толпа. — Пусть он бежит до тех пор, пока не упадет под ударами томагавков!

Эта охота состояла в том, что человека раздевали донага и вымазывали ему все тело салом, так что его нельзя было схватить руками. Все молодые индейцы становились в линию, и ему позволялось отбежать на сто шагов. Один из вождей ударял три раза в ладоши, и начиналась погоня за несчастным. Кто догонял его и убивал, тот брал себе его скальп и носил на поясе, как от убитого на войне врага.

С радостными криками вернулись индейцы к вигвамам, надели самое легкое платье для бега, заткнули за пояса томагавки и с разъяренными криками пошли к вигваму Рафа. Хау-ку-то с торжеством шел впереди.

Раф побледнел, когда услыхал страшный шум. Эймоа с рыданием упала на его грудь — она знала, что и ее судьба решается в эту минуту. О бегстве теперь и думать было нечего. Раф стал на колени и долго молился за Эймоа и за себя.

Но вот с неистовым ревом подошла вся толпа к вигваму Рафа. Эймоа вырвалась из его объятий, выбежала вон и хотела молить о пощаде разъяренную толпу, но она увидела тотчас же, что на спасение нет никакой надежды, и без чувств упала на землю. За нею вышел Раф, наклонился и поцеловал ее в бледные губы.

— Благодарю тебя, Господи, что ты окончил ее страдания! — сказал он и отдался в руки разъяренным индейцам.

Индейцы вывели его за деревню, сорвали с него всю одежду, кроме мокасин, колдуны намазали все его тело салом. Они отвели его на сто шагов вперед перед построившимися в отряды индейцами и сказали ему, что удары в ладоши означают начало бега.

— О Боже, помоги мне! — вздохнул Раф.

Вождь подал знак, и молодые воины с пронзительными криками бросились за Рафом. Но они не рассчитали его сил.

Джек Вильямс недаром говорил, что Раф бегает так, как летит стрела из натянутого лука, и хотя это было немного преувеличенное сравнение, но показывало, как быстро и долго он мог бежать. Теперь, когда от этого зависела его жизнь, он напрягал все свои силы. Дикари пределом погони нарочно назначили широкий ров, в уверенности, что Раф не перепрыгнет через него и поэтому скоро попадет в их руки. Черноногие ездили всегда верхом и были известны как конное племя, они редко бегали, и от непривычки скоро уставали. Для них бежать было гораздо труднее, чем для Рафа.

Как только был подан знак, Раф легче стрелы понесся вперед, перепрыгнул ров и с удивительной легкостью взбежал на плоскую возвышенность гористой равнины, которая шла к реке Миссури. Несколько разъяренных индейцев упали в ров и должны были отказаться от дальнейшего преследования. Хау-ку-то с несколькими молодыми индейцами перепрыгнул ров, так же легко взбежал на плоскогорье, как и Раф, и не отставал от него.

Раф боялся оглянуться, чтобы не попасть в их руки, и только слышал, как они бежали за ним. С новой силой бросился он вперед, пока, наконец, сзади не затихло их прерывистое дыхание.

Тогда он побежал тише, но вот опять за спиной послышалось торопливое дыхание преследователей, и он снова побежал быстрее.

Индейцы начали охоту в то время, когда солнце уже стало садиться; они думали очень скоро догнать свою жертву. Солнце все ниже и ниже спускалось к горизонту бесконечных степей. С гор повеяло свежестью, и Раф жадно вдохнул в себя воздух. Он давно уже не слыхал за собою никакого шума, но и дальше бежать он уже не мог. Кровь била ему в голову так сильно, что у него потемнело в глазах, а дыхание сделалось быстрым и коротким.

Он взглянул назад. Только один индеец гнался еще за ним — это был Хау-ку-то, да и тот едва передвигал ноги. Но лишь только он увидел, что Раф остановился, то сделал последнее усилие и с яростью бросился вперед. Однако он не заметил дерева, которое лежало на дороге, зацепился за него и грузно упал на землю. Ошеломленный падением, он лежал так несколько минут. Томагавк его отлетел далеко в сторону.

Раф подбежал, схватил томагавк и рассек череп тому, кто так жаждал его крови. Все это произошло в несколько мгновений.

Раф оглянулся вокруг. Других индейцев нигде не было видно. Он быстро снял одежду с Хау-ку-то и надел ее на себя. Ему это было необходимо, ночь становилась все сырее и холоднее, и горный ветер пронизывал его с головы до ног. Раф взял себе фляжку с водой с пояса колдуна, так же как и грозный томагавк. Он знал, что когда найдут убитого Хау-ку-то, то индейцы погонятся за ним на лошадях.

Но продолжать бег у Рафа уже не было сил. Томагавком и ножом колдуна он срезал себе палку и пошел дальше, опираясь на нее. Настала темная ночь. Вблизи виднелась опушка леса. Он собрал свои последние силы и перешел через высокую сухую траву, которая отделяла его от леса. Там, под развесистым кленом, он расчистил себе место, лег и заснул мертвым сном.

Оставим отдыхать несчастного и посмотрим, что в это время делалось с Эймоа, которая, казалось, умерла. Но это только казалось.

Женщинам племени стало жаль Эймоа, хотя и они со злобой смотрели на белого. Когда индейцы побежали в погоню за Рафом, то многие из женщин последовали за ними, чтобы видеть конец охоты за несчастным. Другие окружили Эймоа и старались привести ее в чувство. Все их усилия оставались безуспешными, и они одна за другой ушли из вигвама, в котором еще так недавно было полное семейное счастье. Только одна осталась подле, это была самая нежная подруга детства красавицы Эймоа. Она до тех пор обливала водой и растирала бедную женщину, пока к той не вернулось сознание. Была уже глубокая ночь. В деревню один за другим вернулись индейцы и принесли известие, что Раф убежал от них. Только один Хау-ку-то его преследует, но и тот, должно быть, скоро вернется.

Эймоа открыла глаза и безумно взглянула на молодую девушку, которая сидела подле нее.

— Где Раф? — вдруг вскрикнула она, как бы опомнившись. — Убили его?

— Нет, он спасся! — отвечала девушка.

— Он спасся! — вскрикнула радостно Эймоа, встала на колени и поблагодарила Бога за спасение Рафа теми же словами, которыми он учил ее молиться.

— Откуда ты это узнала? — спросила она потом девушку. Дикарка рассказала все, что слышала в деревне, и объяснила, в какую сторону убежал Раф.

Для Эймоа жизнь без Рафа не имела никакой цены, и она была готова следовать за ним в могилу. Как только ушла от нее верная подруга, она несколько минут сидела в задумчивости. Потом быстро собрала платье Рафа, его лук и стрелы, взяла съестные припасы и связала все это вместе. Двумя ремнями прикрепила свою ношу к спине, и как легкий олень, за которым гонится охотник, выбежала из вигвама, никем не замеченная.

Индейцы по малейшим оттискам мокасин узнают, кто пробежал, друг или враг, у них чрезвычайно тонко обоняние, слух и зрение. Они видят то, что мы не можем заметить, и слышат такие звуки, к которым не чувствителен наш слух. На это и надеялась Эймоа, стремясь отыскать своего мужа. Это было ей тем легче, что она знала, в какую сторону он побежал. Скоро она оказалась на широкой равнине. Взошел месяц и осветил окрестности. Эймоа наклонилась к земле, покрытой росою, и стала рассматривать следы Рафа и вернувшейся назад погони.

Но вот следы индейцев исчезли, только один еще оставался. Эймоа видела, как глубоко были вдавлены следы в землю, из чего она заключила, что индеец, которым не мог быть никто другой, как кровожадный Хау-ку-то, с трудом следовал за Рафом. Но вот и его следы вдруг исчезли. Сердце Эймоа сжалось, и она остановилась. Следы Рафа шли назад, навстречу ей. Что бы это значило?

Месяц зашел за облака, которые нагнал ночной ветер на небо, и она стояла в темноте, не зная, куда идти. Но это продолжалось недолго. Месяц снова осветил землю, и Эймоа пошла назад по следам Рафа. Вдруг она с ужасом вскрикнула. Перед нею лежал труп с разрубленным черепом!

С замирающим сердцем взглянула она на убитого. Он был краснокожий, значит, не Раф. Она пересилила свое отвращение, взглянула и увидела страшное и злое лицо Хау-ку-то. Все ей вдруг стало ясно. Раф убил Хау-ку-то его же томагавком, а потом надел его одежду. Она упала на колени и с жаром благодарила Бога за спасение Рафа от злого врага. С новой надеждой поднялась она с земли и стала с усиленным вниманием всматриваться в следы Рафа. Теперь она не могла их потерять, потому что здесь он опирался на свою палку и ступал гораздо тяжелее.

Дальше она не в силах была идти и должна была сесть на землю. От волнения, от напряженного внимания она так устала, что не могла двигаться вперед. Но долго отдыхать было нельзя, она знала, так же, как и Раф, что когда индейцы найдут труп Хау-ку-то, то с новыми силами будут преследовать их обоих. А скоро начинало рассветать.

Она без труда шла теперь по следам Рафа. Когда она нашла место, где Раф вытоптал траву, то она чуть не вскрикнула от радости.

Через несколько минут она стояла уже на коленях возле него и молилась, и слезы радости текли по ее щекам. Долго стояла она так и смотрела, как он спал. Видно было, что он и во сне убегает от индейцев, его грудь быстро поднималась и опускалась, и часто вырывались болезненные стоны. Потом он дышал легче, свободнее, и по бледным губам скользила улыбка. Она тихо наклонилась над ним, и слеза упала на его щеку. Он проснулся, взглянул на нее и рукою стал искать томагавк.

— Раф! — тихо шепнула женщина. — Твоя Эймоа пошла искать тебя и нашла!

Томагавк выпал из его рук, он обнял Эймоа и крепко прижал ее к своей груди. Эймоа напомнила ему, что им надо скорее бежать отсюда.

Раф быстро встал. Оба молча утолили голод провизией, которую принесла с собой Эймоа. От счастья и радости забыли они всю усталость и бодро пошли вперед.

Они тотчас же сообразили, в какую сторону надо было идти.

По рассказам Джека Вильямса, прямо перед ними должна была находиться река Миссури. Если они доберутся до реки, то они спасены. Там, в поселениях белых, Раф рассчитывал найти себе работу и, понемногу подвигаясь вперед, добраться, наконец, до родины. Теперь же им надо было как можно дальше уйти от области, населенной черноногими.

Долго они шли. Настала ночь. Они остановились в долине, под нависшей скалой. Там разложили огонь, и он весело засверкал в ночной темноте. Это было тем более необходимо, что Раф нашел следы ягуара, который, как видно, жил в этой долине. Как только они пришли, то сейчас же искупались в ручье, протекавшем по долине, и, усердно помолившись, заснули крепким сном. Несмотря на беспокойство Эймоа, ночь прошла благополучно. Утром они увидели следы лап ягуара, который близко подходил к ним, но, как видно, испугался огня, который как бы стеною защитил их от страшного зверя.

Они были правы, что черноногие будут их преследовать. Когда на следующее утро индейцы собрались у вигвама старшины, то между ними не было Хау-ку-то. Все это тотчас же заметили.

— Искать нам его? — спросила толпа.

— Он был самый яростный преследователь белого. Он, должно быть, догнал Рафа, снял с него скальп и вернется сегодня, — отвечали колдуны. — Несчастие не коснется его! Он любимец Великого Духа, а фляжка с водою предохраняет его от жажды!

Эти слова успокоили всех. Но прошел день, прошла ночь, а Хау-ку-то не возвращался. Колдуны стали беспокоиться. Толпа индейцев отправилась его искать и к вечеру его тело было найдено.

Индейцы долго совещались, что делать, и наконец решили отнести тело в деревню. Солнце взошло, когда они вернулись в деревню с мертвецом. Там уже знали о бегстве Эймоа. Но прежде чем скакать на лошадях в погоню за беглецами, решено было с почестями похоронить Хау-ку-то. Этого требовали прочие колдуны. Они говорили, что Раф не уйдет от быстрых лошадей, тем более, что он устал и его ноги болят от усиленного бега. Основываясь на этом, они только на третье утро погнались за ним. Но Эймоа и Раф так быстро шли, что расстояние в эти два дня было пройдено ими громадное, и индейцы вернулись с пустыми руками.

Когда на четвертый день Раф увидел, что и признака погони за ним нет, то с радостью благодарил Бога за спасение. Они теперь могли спокойно останавливаться и отдыхать, а им это так было нужно. С новыми силами пошли они к Миссури. Но река была совсем не так близко, как думал Раф. Прежде, чем они спустились в долину, по которой протекала река, они несколько дней шли холмами, покрытыми густым лесом. Наконец они дошли до мирной фермы земледельца, который их с радостью принял к себе. Раф описал ему свои приключения. Несколько недель пробыли они у гостеприимного фермера и помогали ему в полевой работе. Когда они отправились через Сент-Луи в хижину бедной матери Рафа, то фермер дал им денег на дорогу и снабдил их письмами к своим друзьям, которые могли бы им помочь.

 

Глава 7

Сердце сжималось от тоски у бедной матери Рафа, когда она провожала сына в прерии, тем более, что после смерти Тома Редстона, ее мужа, Раф остался ее единственным утешением. С самыми горячими благословениями проводила она его и от души за него молилась. Она утешала себя мыслью, что ее милый сын не один, а с Вильямсом, она знала, что тот любит Рафа как своего собственного сына. По рассказам мужа знала она обо всех опасностях охоты в прериях. Прошел тревожный год, а они не возвращались к пушной ярмарке. Каково же было ее отчаяние!

Она обрабатывала поля, ходила за коровой. Соседи помогали ей и утешали, но истинное утешение она находила только в молитве. Чем ближе подходило время пушной ярмарки, тем радостнее становилось у нее на душе. Она надеялась, что ее сын вернется, женится, оставит опасную жизнь и сделается мирным фермером. Вокруг фермы было много еще необработанных мест, на которых стояли громадные деревья. Ферма прилегала к земле, принадлежавшей Конгрессу. Эта земля составляла запасный земельный фонд государства и очень дешево тогда продавалась. Старушка мечтала, что Раф вернется с богатой добычей, купит себе земли и займется сельским хозяйством, которое еще тем выгодно, что отсюда недалеко от Сент-Луи.

Такими надеждами жила бедная вдова Бетси. А в это время Джек Вильямс был уже убит колдуном Хау-ку-то и зарыт волнами Арканзаса в речной песок, а ее милый сын попался в руки черноногих.

Меховая ярмарка приближалась, а ловцы бобров не возвращались. Ярмарка пришла и прошла, но от них не было никаких вестей. Сердце матери разрывалось на части. Все ужасы, про которые она только знала, приходили ей на ум. Она теперь была уверена, что у нее отнято ее последнее утешение. Она день и ночь оплакивала гибель своего сына. Весь мир сделался для нее пустыней, и единственное утешение находила она в молитве. Соседи удивлялись ее тихому горю, они часто приходили к ней, и говорили с нею о загробной жизни. Если кто-нибудь говорил ей в утешение, что ее сын, может быть, вернется, то она недоверчиво качала головой и говорила: «Нет, они оба там, на небе — мой Том отозвал к себе милого сына, которого он так любил». Соседи замолкали и переставали ее утешать надеждой на возвращение сына. Когда же прошла вторая пушная ярмарка, а вестей от Рафа все не было, то и последний луч надежды угас.

Прошло два года. Никаких перемен в хозяйстве Бетси не произошло, кроме того, что она взяла жить к себе старушку-родственницу. Все-таки она не оставалась одна, а в случае болезни или смерти было кому закрыть ей глаза.

Однажды вечером, устав от работы, она легла отдыхать раньше обыкновенного. Старушка Марта, так звали родственницу, еще не ложилась и занималась хозяйством. Вдруг старая дворовая собака заворчала и бросилась к запертой двери. Она стала рычать, царапать ее лапами и громко лаять. Но это не был сердитый лай, когда, случалось, к ферме подходил кто-нибудь чужой или дикий зверь. Так собака рычала и лаяла обыкновенно в то время, когда Раф или Том возвращались издалека. Сердце Бетси тревожно забилось, она не могла больше оставаться в постели, встала, оделась и позвала Марту.

— Я не понимаю, что делается с собакой, — сказала Марта. — С тех пор, как я здесь, она никогда так не лаяла.

Бетси так взволновалась, что долго не могла выговорить ни слова.

— Впусти ее в комнату, Марта, — сказала она наконец.

Старушка отворила дверь, взглянула на двор; там никого не было.

— Собака убежала в поле!.. Зачем же ты встала? — с удивлением сказала Марта.

— Ах, — отвечала вдова, — я чувствую такое беспокойство, что не могу лежать. Собака всегда так лаяла, когда Том или Раф возвращались домой.

Марта молча принялась за оставленную работу, а Бетси опустилась в широкое кресло около камина.

— Слышишь? — вдруг вскрикнула Марта. — Собака вернулась! Как она весело визжит и лает! Она как будто привела кого-то сюда.

— О Боже, Боже! — вскрикнула Бетси. — Что это такое? Возьми свечку, Марта, посмотри, кто там!

Марта побледнела.

— Бетси, не сердись на меня, я боюсь идти к двери! — сказала та дрожащим от страха голосом.

— Я пойду вместе с тобою, — сказала вдова, с трудом поднимаясь с кресла. Она подошла к дверям. Марта боязливо шла впереди. Кто-то постучал в дверь. Собака радостно визжала. Марта отворила дверь, и от ужаса свеча чуть не выпала из ее рук.

— Индейцы! — вскрикнула она.

У Бетси подкосились ноги. Она наслушалась постоянных рассказов о грабежах и разорениях индейцами селений бедных землепашцев, и ей показалось, что и до ее хижины добрались кровожадные дикари.

В это время в дверях показалось двое индейцев, мужчина и женщина. Молодой индеец протянул к ней руку и ласково смотрел на нее. Бетси показалось странным, что лицо у него не такое темное, как она видела у других индейцев. Она взглянула ему в лицо и бросилась к нему на шею:

— Мой милый сын! Мой Раф! — вскрикнула она. Долго она не могла выговорить ни слова и только горячо целовала своего сына. Рядом с ним стояла красивая дикарка.

По ее темным щекам катились слезы, и она должна была опереться на открытую дверь, чтобы не упасть. Марта так дрожала, что свечка чуть не выпала из ее рук.

Говорят, будто от радости умирают, но если это и случается, то очень редко.

Долго, долго обнимали друг друга мать и сын, долго смотрели они друг на друга, как будто хотели убедиться, что в самом деле они оба живы. Потом Бетси взяла за руку своего сына и хотела повести его в комнату, но Раф наклонился к ней и тихо сказал:

— Нет, матушка, я не могу один войти в родную хижину. Тут, со мною, часть моей души, моя Эймоа! Она спасла жизнь твоему сыну! Она подарила мне свою любовь и связала навсегда свою жизнь с моею. Она моя жена перед Господом Богом. Молю тебя, матушка, прими ее как родную дочь! Она одна на всем свете заслуживает того, чтобы ты назвала ее своею дочерью!

— Где она? Где? — вскрикнула Бетси.

Раф взял за руку Эймоа и подвел ее к матери. Эймоа стала перед нею на колени и склонила голову перед матерью своего мужа.

Мать положила обе руки на голову Эймоа, взглянула радостно на небо и торжественно сказала:

— Благослови ее, Господи, самыми лучшими благами жизни за то, что она спасла жизнь моего сына! Я буду любить и беречь ее, как свое собственное дитя! Благодарю Тебя, Боже, что Ты отдал мне сегодня двух детей!

Все были взволнованы и несколько минут молчали.

— Приди, дитя мое, ко мне! — сказала, наконец, счастливая мать. — Дай, я прижму тебя к своему сердцу!

С этими словами она подняла рыдающую Эймоа, прижала ее к своей груди и крепко поцеловала.

Эймоа положила свою голову на плечо матери. Через несколько минут она бросилась на шею Рафа.

— О, как счастлива теперь сирота Эймоа, она чувствует теперь, что значит нежное материнское сердце!

Лучи радости и счастья ярко засверкали в бедной ферме, в которой так много было пережито горьких дней.

Бетси несколько раз брала в руки голову Эймоа и с материнскою любовью смотрела ей в лицо. Она находила, что у нее цвет кожи не такой темный, как у других индейцев, а выражение очень доброе и милое. Она часто ласкала и целовала молодую женщину и делала этим Эймоа еще счастливее. За эти два года молодая женщина настолько выучилась у Рафа по-английски, что могла уже довольно хорошо говорить на этом языке.

Разошлись в этот вечер поздно и легли спать.

На другое утро, когда Марта пошла в кухню, то нашла уже там красавицу Эймоа. Огонь уже пылал на очаге; вдвоем с Мартой, которой очень понравилась Эймоа, готовили они простой завтрак.

Раф, между тем, сидел у постели матери, которая от радости лишилась сил, и рассказывал ей все случившееся с ним в эти два года.

Рассказ был прерван вошедшей Эймоа, которая пробралась в комнату легкими неслышными шагами. Она принесла завтрак, поставила все на стол, подбежала к кровати и стала целовать руки матери.

— Доброе утро, милая, добрая матушка! — сказала Эймоа. Мать с восторгом взглянула на красивую дикарку и прижала ее к своему счастливому материнскому сердцу.

С какой искренностью и с каким жаром молился в это утро Раф в своем отцовском доме и благодарил Бога от всей души! Долго молился он, и вся последующая жизнь его была тихой благодарностью Богу за дарованную ему жизнь.

Эймоа стала учиться закону Божьему у одного священника. Слова святого Евангелия глубоко запали ей в душу, и вскоре после своего возвращения на родину Рафа она приняла крещение и взяла себе имя Мария, а священник благословил их брачный союз. Со слезами радости на глазах Мария бросилась на шею Рафу:

— Только теперь я твоя, и ты вполне мой! — вскрикнула она радостно.

Чем больше узнавала Бетси Марию, тем больше привязывалась к ней и любила ее. На свете, кажется, не было более нежного и любящего существа, чем Мария.

Счастливый Раф часто называл ее Эймоа, но она каждый раз с любовью глядела на него и просила называть ее Марией.

Ясная, тихая жизнь потекла на небольшой ферме. Мать и Марта жили вполне счастливо. Раф вспомнил завещание своего старого друга Джека Вильямса и пошел к тому месту, которое он указывал. Там нашел он вдвое больше денег, чем ожидал. Старик, ловец бобров, надеялся на старости жить вместе со своим другом Томом и собрал столько, что мог поделиться с ним своим богатством.

На полученное богатое наследство Раф купил себе участок земли из «земельного запаса», как в Америке называют земли, принадлежащие государству. Каждый год он вырубал часть леса и обрабатывал под поля и луга, а часть оставлял, чтобы в нем было можно охотиться, когда вздумается.

Часто в счастливом семейном кругу вспоминали они о прошедших днях, при этом никогда не забывали благодарить Бога за то, что Он дал им столько счастья и радости. Мария всегда с глубоким вздохом прибавляла:

— Бог вывел меня из тьмы и привел к свету!