Чтобы внести некоторое разнообразие в свою монотонную жизнь, я начал вести дневник. Дневник больного, не выходящего из своей комнаты, конечно, не богат событиями. В моем было больше размышлений, чем фактов. Я привожу несколько выдержек из него не ради их особого интереса, а потому, что, написанные в ту пору, они правдиво передают мои мысли и кое-какие мелкие происшествия, случившиеся за время моей жизни в поместье Безансонов.
* * *
12 июля. Сегодня я могу сидеть и даже немного писать. Стоит сильная жара. Она была бы невыносима, если бы не легкий ветерок, освежающий мою комнату и наполняющий ее ароматом цветов. Этот ветерок дует с Мексиканского залива и пролетает над озерами Борнь, Поншартрен и Морепа. Я нахожусь в сотне миль от залива, вверх по течению реки, но эти большие внутренние моря соединяются с дельтой Миссисипи, и во время прилива море катит свои волны почти до Нового Орлеана и даже еще дальше к северу. От Бринджерса можно быстро добраться до морской воды, если идти прямо через болота.
Морской ветер — большое благодеяние для населения Нижней Луизианы. Если бы не его освежающее дыхание, жить в Новом Орлеане летом было бы почти невозможно.
* * *
Сципион сказал мне, что на плантацию прибыл новый надсмотрщик. Очевидно, его прислал «масса Доминик», так как он явился с письмом от Гайара. Это весьма вероятно.
Новоприбывший произвел не очень приятное впечатление на Сципиона. По его словам, он из «белой голи», да притом еще янки. Я заметил, что негры часто относятся с неприязнью к «белой голи», как они называют людей, не имеющих ни земель, ни рабов. Самая кличка уже выражает пренебрежение, и когда негр называет так белого, тот считает это достаточным основанием для того, чтобы немедленно пустить в ход ременную плеть или «отполировать ему шкуру» палкой.
Среди рабов распространено убеждение, будто самые жестокие надсмотрщики — это уроженцы Новой Англии, или янки, как их называют на Юге. Это прозвище, которым иностранцы презрительно именуют всякого американца, в Соединенных Штатах имеет более узкое значение, и когда его употребляют как обидную кличку, оно обозначает только уроженцев Новой Англии. Обычно же ему придается шутливо-патриотический оттенок, и в этом смысле каждый американец с гордостью называет себя янки. Но у южных негров «янки» — бранное слово: в их представлении это человек без денег, низкий и злой. Для них это прозвище означает грубую брань, побои и всякие издевательства. Странно сказать, но для них слово «янки» — символ хлыста, колодок и бесчеловечного обращения. Это тем более удивительно, что штаты Новой Англии — колыбель пуританизма, где исповедуется самая суровая религия и строгая мораль.
Но странным это кажется только на первый взгляд. Один южанин так объяснил мне это явление: «Как раз в тех странах, где распространены пуританские взгляды, больше всего процветают всевозможные пороки. Поселения Новой Англии — оплот пуританизма — поставляют наибольшее число мошенников, шарлатанов и пройдох, позорящих имя американца, и это неудивительно: таково неизбежное следствие религиозного ханжества. Истинную веру подменяют чисто внешним благочестием и формальным соблюдением обрядности, и люди забывают о долге перед своим ближним; сознание долга отходит на второй план, и им пренебрегают».
Такое объяснение показалось мне убедительным.
* * *
14 июля. Сегодня мадемуазель Эжени два раза заходила ко мне; ее, как всегда, сопровождала Аврора.
Наши беседы нельзя назвать непринужденными, они всегда как-то натянуты и длятся очень недолго. Эжени по-прежнему грустна, в каждом ее слове слышится печаль. Сначала я думал, что она горюет по Антуану, но пора бы уж ей примириться с этой утратой. Мне кажется, дело не в этом. Ее гнетет еще какая-то забота. А я принужден постоянно себя сдерживать. Присутствие Авроры смущает меня, и я с трудом веду обычный незначительный разговор. Аврора не принимает в нем участия, она стоит возле двери или позади своей госпожи, почтительно слушая. Когда я пристально смотрю на нее, ее длинные ресницы тотчас опускаются и не дают мне заглянуть ей в душу. О, как мне высказать ей свое чувство?
* * *
15 июля. Сципиону недаром не понравился надсмотрщик. Первое впечатление его не обмануло. По двум-трем мелким фактам, которые мне рассказали, я убедился, что этот человек — плохая замена доброму Антуану.
Кстати, о бедном Антуане: пронесся слух, будто его тело было выброшено на берег вместе с плавучим лесом ниже нашей плантации, но оказалось, что это ошибка. Там действительно нашли тело, но не управляющего, а какого-то бедняги, которого постигла такая же участь. Интересно знать, утонул ли негодяй, ранивший меня.
В Бринджерсе нашли приют еще много пострадавших. Некоторые умерли от ран и ожогов, полученных на пароходе. Самая мучительная смерть — от ожогов паром. Иные думали, что отделались пустяком, а теперь они доживают последние дни. Доктор рассказал мне много страшных подробностей.
Один из кочегаров был ужасно изуродован: ему оторвало нос. Он понимал, что дни его сочтены, однако потребовал, чтобы ему дали зеркало. Когда его желание исполнили, он взглянул на себя, разразился дьявольским смехом и воскликнул: «Ах, будь ты проклят! Ну и безобразный же выйдет из меня покойник!»
Такая бесшабашность характерна для здешнего речного люда. Еще не перевелись потомки Майка Финка, много представителей этого дикого племени и до сих пор еще бороздят воды широких западных рек.
* * *
20 июля. Сегодня мне гораздо лучше. Доктор обещает, что через неделю я уже смогу выходить из комнаты. Это меня очень радует, хотя неделя кажется долгим сроком для того, кто не привык сидеть взаперти. Однако книги помогут мне скоротать время. Честь и слава людям, писавшим книги!
* * *
21 июля. Сципион не изменил своего мнения о новом надсмотрщике. Его зовут Ларкин. Негр говорит, что его прекрасно знают в Бринджерсе и называют Билл-бандит — прозвище, по которому можно судить о его характере. Многие невольники, работающие в поле, жаловались Сципиону на его жестокость и говорили, что он становится хуже с каждым днем. Он никогда не расстается с ременной плетью и уже раза два пускал ее в ход самым зверским образом.
Сегодня воскресенье, и, судя по шуму в негритянском поселке, там веселятся вовсю. Я вижу, как разодетые в пестрое платье негры гуляют по дороге вдоль реки. Мужчины — в белых касторовых шляпах, длиннополых синих сюртуках и белых рубашках с огромными жабо, а женщины — в цветастых ситцевых платьях, а иногда даже в пестрых шелках, словно они собрались на бал. У многих в руках шелковые зонтики, конечно, самых ярких оттенков. Глядя на них, можно подумать, что жизнь этих рабов не так уж тяжела; однако стоит посмотреть на ременную плеть мистера Ларкина, как это впечатление сразу исчезает.
* * *
24 июля. Сегодня мне особенно бросилась в глаза тайная печаль, которая омрачает лицо Эжени. Теперь я убежден, что ее грусть вызвана не смертью Антуана. Еще какая-то другая забота удручает ее. Нынче она снова бросила на меня такой же загадочный взгляд, какой я заметил в день нашей первой встречи. Но он был так мимолетен, что я не понял его значения, тем более что и глаза мои и сердце были заняты другой.
Аврора смотрит на меня уже не так робко и, кажется, с интересом прислушивается к моим словам, хотя они обращены не к ней. Так ли это? Если бы я мог с ней поговорить, это немножко успокоило бы мое сердце, которому все труднее переносить это вынужденное молчание.
* * *
25 июля. Несколько негров из поселка вчера проштрафились. Они получили разрешение побывать в городе и вернулись очень поздно. Билл-бандит все утро жестоко порол их всех подряд, и они ушли от него, обливаясь кровью. Для надсмотрщика-новичка он проявляет уж слишком большую прыть, но Сципион где-то слышал, что такая работа ему не внове. Их госпожа, конечно, ничего не знает об этой дикой расправе.
* * *
26 июля. Доктор обещает выпустить меня из дому через три дня. Я все больше уважаю этого человека, особенно с тех пор, как узнал, что и он недолюбливает Гайара. Он даже его и не лечит. В поселке есть другой доктор, который лечит Гайара и его рабов, а также негров с плантации Безансонов. Но он был в отлучке, поэтому ко мне позвали Рейгарта. В силу врачебной этики, а также по моей просьбе меня не передали другому врачу, и Рейгарт продолжает лечить меня. Я видел его коллегу, он как-то заходил ко мне с доктором Рейгартом и показался мне достойным другом Гайара.
Рейгарт не так давно приехал в Бринджерс и быстро завоевал уважение местных плантаторов. Правда, многие из них, особенно наиболее крупные, держат собственных медиков и платят им большие деньги. Им невыгодно пренебрегать здоровьем своих рабов, и поэтому здесь часто лечат их лучше, чем лечат «белую голь» во многих европейских странах.
Я попытался выведать у доктора что-нибудь об отношениях между Гайаром и Безансонами. Разумеется, я мог касаться этой темы только намеками и узнал очень немного. Доктор по характеру замкнутый человек, к тому же излишняя болтливость не вяжется с его профессией и могла бы повредить ему в глазах здешних жителей. Он либо очень мало знает об этих делах, либо делает вид, что мало знает; однако по некоторым его словам я заключил, что последнее вернее.
— Бедная молодая леди, — сказал он, — совсем одна на свете! У нее, кажется, есть тетка или какая-то родственница в Новом Орлеане, но нет мужчины, который занялся бы ее делами. По-видимому, все в руках у Гайара.
Я узнал от доктора, что отец Эжени считался прежде одним из самых крупных плантаторов на побережье, что он был известным хлебосолом и дом его был открыт для всех. В поместье балы и празднества постоянно сменяли друг друга, особенно в последние годы. Это расточительство продолжалось и после его смерти, и Эжени Безансон по-прежнему принимает гостей своего отца с отцовской щедростью. У нее очень много поклонников, но доктор не слышал, чтобы она кому-нибудь из них оказывала предпочтение. Гайар был близким другом Безансона. Почему — никто не мог сказать. Трудно было найти людей, столь противоположных по своему характеру. Некоторые считали, что их дружба похожа на отношения кредитора с должником.
Сведения, полученные мною от доктора, подтверждают рассказы Сципиона. Они также подтверждают мои догадки, что над головой молодой креолки собираются тучи, такие темные, какие никогда не омрачали ее юность, пострашнее даже, чем гибель Антуана.
* * *
28 июля. Сегодня у нас был Гайар, я хочу сказать — в большом доме. Впрочем, он бывает у мадемуазель Эжени почти каждый день; но сегодня Сципион рассказал мне нечто новое и очень странное. Несколько рабов, избитых новым надсмотрщиком, пожаловались своей госпоже, и она заговорила об этом с Гайаром. Он же ответил ей, что «эти негодяи получили по заслугам, да еще не все сполна», а затем решительно поддержал негодяя Ларкина, которому явно покровительствует. Эжени молча выслушала его.
Сципион узнал это от Авроры. Его рассказ очень знаменателен.
Бедный Сципион поделился со мной еще своей личной бедой. Он заметил, что надсмотрщик заглядывается на его малютку Хло. Каков негодяй! Неужели это правда? У меня кровь кипит от негодования! О рабство!
* * *
2 августа. Я снова услышал кое-что о Гайаре. Он был в большом доме и сидел у мадемуазель Эжени гораздо дольше, чем всегда. О чем они могли говорить? Неужели ей приятно его общество? Нет, быть не может! Зачем же эти частые посещения, эти долгие беседы? Если она выйдет замуж за этого человека, мне очень жаль ее. Бедная жертва — ибо она, конечно, станет его жертвой. Видно, у него какая-то власть над ней, если он смеет так себя вести. Он держится на плантации, как хозяин, говорит Сципион, и приказывает всем, словно господин. Все боятся его и «погонялу», как называют негры негодяя Ларкина. Больше всех боится его Сципион, который видел, как тот опять приставал к маленькой Хлое. Бедняга! Он просто в отчаянии. И вполне понятно, если даже закон лишает его права защитить честь собственной дочери. Я обещал ему поговорить с мадемуазель Эжени, но, судя по рассказам, боюсь, что она так же бессильна, как и сам Сципион.
* * *
3 августа. Сегодня я первый раз вышел из комнаты. Прошелся по плодовому саду и среди цветников. Под апельсиновыми деревьями я встретил Аврору, собиравшую золотистые плоды; но с ней была маленькая Хлоя, державшая корзинку. Чего бы я ни дал, чтобы встретить Аврору одну! Увы, я мог только обменяться с ней несколькими словами, а затем она ушла.
Аврора поздравила меня с тем, что я уже могу выходить, и как будто обрадовалась, увидев меня, — так мне показалось. Она была прелестна, как никогда. Срывая апельсины, она разгорячилась, яркий румянец играл на ее щеках, и темные глаза сияли, как сапфиры. Ее грудь вздымалась и опускалась, а легкое платье не скрывало благородных линий ее фигуры.
Я был очарован изяществом ее походки, когда она удалялась от меня. На ходу ее стан грациозно покачивался, что объяснялось характерной для женщин ее племени склонностью к полноте. Она очень женственна и прекрасно сложена. У нее маленькие, изящные руки, а легкие ножки, кажется, едва касаются земли. Восхищенный, я долго смотрел ей вслед. И когда я вернулся в свою одинокую комнату, любовь моя разгорелась еще сильнее.